Текст книги "Концерт на Корвете"

Автор книги: Роман Шебалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Шебалин Роман Дмитриевич
Концерт на Корвете

Шебалин Роман

Концерт на Корвете

Глава первая.

История.

А вот: некогда, в годы двадцатые правил батюшка, отец Зуп, службу в С...ком храме, что на Большой Бабьегородской, близ Красноусопьего монастыря; как вдруг приходит комиссар и говорит: "Взрываем тебя завтра, по дружбе старой (училисьвместе) – сбирай вещи и уходи; лично я взрываю." Ввечеру же, и собрал отец Зуп добро православное, по людям походил да и динамита навыпрашивал, после же сам взорвал Суфаговский, и – сгинул.

И еще: в годы сороковые, когда фрицы неверные на Россию Советскую напали, схоронился отец Зуп в катакомбах; как вдруг фриц какой-то, заблудший и раненый, до отца дошел случайно; помирает фрицушка, а жить хочет; и отец Зуп неверного того выходил – всю зиму жег книги да иконы спасенные, тепло сохранял, воду для болявого грел.

* * *

С Кусановки они свернули в Лаврушинский и вышли на набережную.

– Сколько там? – обратился.

– Да уж шесть с полтиной будет.

– Успеем, до Театра пеходрапом минут пять, не боле.

– Думаешь?

– Хм, я тут вырос.

– Что ж – спрашиваешь?

– Да так.

Еще бы ему не вырасти здесь! Еще бы не родиться! Да на Красноусопье триста три раза родиться можно бы – и то не зря; где уж вам, милые жители Строгино, Понатино и Гиково, да разве и родились вы, даже на свет и произвелись если – все равно не в толк, не в долг да не в охоту: красноусопцы поделом над вами смеяться будут; дома, домики, домишки, переломанные бурями времен, перелопаченные лопастями колес кипящих в земле сырой, переколпаченные да перевыколпаченные, что нам до людей! кто – люди? сменяя друг друга, друг друга истязая, погребая себя друг в друге: однажды исчезнут вдруг все, жажда домов поглотит их в безднах времен; бревна, травинки ль – сплетутся: совьют воздухи серебристые, люди-людишки там, ладно так лапками перебирая, уснут, упокоятся; что – мы? снимся мы Ей, только-то.

На Красноусопье теперь выстроили таверну для тризн нуворишей российских: широкие двери, дуб с медью, круглые окна зеркальные, это, те, что на Лаврушинский слепо уставились, прочие же – на Бабьегородский; а был – бар "Рябинушка". "Что, Потап, не помнишь, как пацаном тонкошеем бегал сюда блюсти себя в должном смиренье пред жизнью?"

– Еще бы, здорово я тогда в карты продулся, а, Уся? Устин только рукою махнул – какое там детство, так, баловство; на Красноусопье взрослеют рано...

Хотя, это знают все, Красноусопье – и есть детство. Как же, если нет; лишь свернув с Полянки, пройти метров 50, не более, и сразу: Малая Кусановка, а ведь была давеча и Большая, и ведь пел в роскошном подвале Седьмого дома, что по левой стороне у фонтана, да, впрочем, и фонтана уж нет, как нет – Пятого дома, а ведь в подвале его, а подвал разорившийся позже на московских футуристах купец Дунько сдавал, молодому тогда еще, но уже больного чахоткой, Антону Тахееву, художнику, что ли, а впрочем, черт его знает, все тогда были, в известном смысле, – художниками, но, несмотря ни на болезнь, ни на свою раннюю женитьбу, пять лет подряд Антон собирал у себя, как бы это?.. компанию, раз в месяц, первого числа; за день до оргии больной художник совершал воистину магический обряд: брал ключ, шел по коридору, отпирал дверь и входил (раз в месяц) в специальную комнату, потолок, пол и стены которой были обиты мехом, художник расставлял на широких подносах толстые свечи, улыбался, гладил ладонью пыльные меха и уходил спать, наутро – специальная комната заполнялась приглашенными, на мехах сидели, лежали, в меха бились головой, порой – поджигали меха и лили тут же на огонь "шампанское", на мехах читались стихи, проза, велись светские беседы; впрочем, "антоновы меха" были знамениты не этим: там – не употребляли кокаина, а, между тем, если и было что-то в моде, так именно кокаин; Антон же, безусловно считая себя гением, моду ненавидел, и если лет десять назад он и открыл бы тайный кокин притон, то теперь... теперь же: в местном участке, что на Кривокарманном, господин Тахеев пользовался исключительной репутацией – полиция Тахеева любила, нет, вовсе не за то, когда буквально все Красноусопье встало на уши в связи с обнаружением в "мехах" некого злостного кокаиниста (прислали даже казачий отряд, впрочем, все обошлось малой кровью – зарубили лишь какого-то пьяницу с большевистскими листовками да старуху с черным петухом под мышкой), – вовсе не за это; просто: уж не знаю для какого там смирения, но другой подвал (а дом был изряден весьма и весьма) сдавал купец Дунько странному молодому человеку по фамилии Турбинс, сам Дунько, может, и не догадывался, но в участке знали точно: Турбинс – большевик. Ах, славный толстый Дунько! Так уж получилось, что ни дружба с Горьким в 14-ом, ни – с Луначарским в 16-ом не принесла тебе пользы, сразу после Революции Турбинс исчез, чтоб потом появиться в коже, с наганом и матросами, и потребовать... как бы это? ретрибуции... Короче, расстреляли купца тихим маем 20, когда... А как цветут красноусопские вишни! снег – не снег, что такое! белые пожары сияющие! облепили пожарчики ветку, лепечут, горят, разлетаются, падают, пахнут чем-то ясным, звонким, терпким; то ли в них – купола Суфраговского, то ли куполах – они: отражаются, когда ветер (а на Кривокарманном да и на обоих Кусановках – ветра отменные! даром ли, – с горки, под горку – кружит Кривокарманный через Лаврушинский к Махинской мануфактуре, что на набережной; байку красноусопцы сварганили даже: ветер, он от льда подымается, по набережной мечется, о решетки чугунные бьется Посольства английского и, с посвистом после несется мимо Махинской мануфактуры через Лаврушинский – в Кривокарманный, а оттуда – на Кусановку, а уж там-то...) ветер стряхивает сияющие пожарчики с веток, взвивает аж до куполов суфраговских: белое в золотом и – золотое в белом! В такой день забрали толстого Дунько; на стекла грязного грузовика с матросами летели вишневые цветки, Турбинс пожимал плечами и старался не смотреть ни на (глаза голубые слепящие) купола Суфраговского (над куполами традиционно летали сияющие, белые...), ни на купца, пьяного, во рваном жилете, ни на отмахивающихся от весеннего цветения матросов; уезжающий к Пресне грузовик провожали ветра; сорвалось, хрипло каркая, воронье с тpи года как мертвых труб Махинской мануфактуры, воронье зpило кривосплетения улочек и бульваров московских, сверху: лужи куполов с корабликами крестов, людьми дышащие дома, яркие хляби красных знамен... Су...кий взорвали в 34-ом.

Ау, время! не заблудились ли мы в пространствах: ай-ай-ай, как так отвлекся? да ведь отвлекся же... Осенью тихой в мехах антоновых пел кокаинист Вертинский – небывалый случай! К чему ж это я? В молодого тогда юношу с туманными глазами, робким голосом и тонкой улыбкой влюбилась жена нашего художника; да и если бы просто влюбилась... Хрустальнейшее создание, она раза два порывалась бросить Антона, но: "это все для ребенка"...

Хм, кстати, да, о ребенке! Был и ребенок, но Антон... Вертинский, опаленный ореолами славы и революции, уехал на юг; а на улицах столицы уже косил оголтелых от большевистской свободы люмпенов безумствующий мор, точно медленно взрывалась Москва, и выкореживались уже страхи из чернооких домов, из гулких пустых подворотен: там – зашевелилась уже, горбатя улочки, дома разламывая, порою в молчаливых окнах, парадных тускло мерцая чешуею своею, – Змей-Pыба, порою грузно вставал изгиб тулова ее над водою и тогда – грохотали волны, трещали мосты, а тяжелые брызги долетали до башенок и Новодевичьего, и Красноуспьего; осень семнадцатого.

...Но Антон все-таки нянчил, может, даже и не своего ребенка (не случилось, видимо, своего!) и радовался новым переменам и в личной своей жизни, и в жизни молодой, вырождающейся из нави, страны. А, кстати, очень даже может быть, что – своего. Где-то в начале двадцатых "вопрос о рождении" был снят раз и навсегда... Впрочем, Антон хотел спиться, бросится с моста в реку, удавиться, сойти с ума, но – сын... Сын его спас.

Схоронив жену, чахоточный, но живучий, Тахеев пришел наконец-то к нормальной жизни обыкновенного пролеткультовского художника, рисовал для Окон РОСТА, позже посылал что-то в "Еж и Чиж", жил понемногу, отдав маленького Костю в "Шкоюнку", где мальчик и учился, и ел, и спал – так было легче; и проще: девять лет Антон Тахеев словно ждал, когда сын чуть повзрослеет; оставшись один, художник наш запил, что называется, по-черному.

И сгорел однажды – все в том же старом подвальчике Пятого дома, что на Большой Кусановке; и все тот же голубоглазый Турбинс приезжал с солдатами – Седьмой дом и стоящий поодаль Суфагоpский предстояло снести.

Глава вторая.

Вертеп и Мертвец.

– Как Ритка твоя, поступать будет?

– Да куды денется! вот найду ее...

– Опять сбежала?

– А, девке восемнадцать, что с нее взять, набегается

– вернется, сами бегали, а, Потап?

– Дело твое, а что – Валя?

– А что Валя, с Вузовского своего не вылазит, что мне

– Валя, дочь проглядела, что – Валя?

– Будет, Уся, тебе! вот пьесу посмотрим...

– А, это Ритка билеты вчера притащила, сходи, говорит, а сама и пропала, ничего, вернется – всыплю.

– Ясно, решила тебя в театралы записать, а, Уся?

– Да иди ты...

Свернули на Дульскую слободу.

– Вот, как раз: без трех.

Действие Первое. без названия

Вот – Театр, где происходим. А вот мы, происходим которые. Мне страшно иногда в театре быть, потому что сжатый падугами, оглушенный сумраком кулис, мирок в нас выплескивается, словно ежесекундно кристалл взрывается, что-то происходит: в кристалле фигурки живут, умирают, говорят слова разные дивные, фигурки преломляются в гранях, тени бросают на грани, грозятся грани разбить, куда им, мертвеньким! Живите так...

Мы приходим тихо, не произносим не звука, движения наши плавны, бессвязны, мягкие кресла нас ждут, мы погружаемся в пыльную небыль (видно, как пыль порхает в лучике ясного света, что вырвался из дырки в кулисах), и вот мы нащупываем себя тихо-тихо, чтобы не чувствовать, но ведь чувствовать только, только ждать, закрывая глаза, но – только лишь глаз пугаясь своих, потому что: выявлять из кристалла себя – страшно.

И: во тьму. Чтобы из разверзнутого в конце-концов занавеса на нас все же – грянул кристалл, фигурками кипя, нас – развращая в мороморохах мирка своего маленького, вынавьинь театра ожил: жизнь схлынула с зала, на сцене мятелясь, зрит в темноте ослепленная: кладбище.

Так тихо, что – кладбище.

Действие Второе.

"Солдат спасает детей."

Туман на Волоколамском. Медленно ползут фашистские танки. Далекие взрывы. Раздавленная землянка, чудом сохранившая жизнь девочке и двум мальчикам; прижавшись друг к другу, дети тихо плачут.

В маленьком земляном окошке появляется голова.

– Ребятки, привет, я спасу вас.

– Ой, кто там?

– Дядя Лева я, я спасу вас.

– А мы тут видим много незнакомых дяденек и тетенек, а кто они?

Потап (Устину). А кто автор?

Устин (шурша программкой). Не знаю, какой-то Тудымов.

– Как вас угораздило? – лопаткою разгребая землю.

– Отец Зуп спрятал, а потом засыпало...

– Засыпало нас...

– Танки стреляли...

– А-а!

– Тише, фашисты кругом, – просыпалась земля к ногам детей, вслед спрыгнул дядя Лева.

– Ну вот, ребятки, теперь все будет хорошо, переждем атаку – и в тыл, здесь и лазарет рядом.

– А где отец Зуп?

– Чей? да вы же голодные, у меня есть хлеб, – дядя Лева из вещмешка вытащил краюху, нож, – перекусим? – подмигнул.

– Мне страшно.

– Тише, тиши, это танки, они вас не достанут.

Потап (Устину). А режиссер?

Устин. Отстань.

– Дядя Лева, а Вы в Бога верите?

– Да нет как-то, а что?

– А вот отец Зуп говорит, те, кто не верит, им плохо.

– Э, ребятки, так вы несознательные, а я-то думаю, что это вы такие непохожие, так Зуп не отец ваш, а поп!

– Нет, дядя Лева, отец Зуп, он добрый, только он сейчас ушел...

– А хотите, он и вас окрестит?

– Это еще зачем? я солдат. О, опять танки пошли.

– На Москву?

– .

– А вот отец Зуп говорит, что нет никакой Москвы.

– Я вообще-то из Минска, а впрочем, живу... жил во Владимире, у спуска, сейчас там кино новое построили и клуб у вокзала... А в Москве был, зря вы так, ребятки, хороший город, – рассмеялся, – на трамваях кататься любил.

– А метро Вам наше нравиться?

– Так вы все из Москвы?

– Да...

– Ну, что, ребятки, приглашайте тогда в гости, кто первый?

– Я!

– Как звать-то тебя.

– Павел.

– Можно войти?

– Конечно, пожалуйста!

– А что, Павлик, мне разуться? – паркет натопчу.

– Ой, не надо, проходите в большую комнату, отцу Зупу сахар принесли, чай будем пить.

– А у нас – картошка, и вот: тебе леденец.

– Я леденец лучше Марии отдам, она их страсть как любит.

– А, Маша здравствуй; э, и ты, бpат, здесь.

– И я здесь.

– Ну извини, забыл как тебя зовут.

– Иосиф.

– Молодец, вырастешь, будешь таким же красивым и умным, как товарищ Сталин.

– А вот отец Зуп говорит...

– Говорит, что у товарища Сталина мозгов совсем нет.

– Глупости этот ваш Зуп говорит!

Потап (Устину). Вообще, надолго?

Устин (пожимая плечами). Хрен его знает.

Зрительское окружение. Т-ш-ш-ш!

Потам (Устину, очень тихо). Пора сваливать.

Устин. (пожимая плечами). Пожалуй да.

Зрительское окружение. Т-ш-ш-ш!

– Дядя Лева, а Солнышко уже взошло?

– Солнце? что вы, ребятки, туман вокруг.

– Дядя Лева, давайте еще во что поиграем.

– Хорошо, только чур, больше никакой несознательности.

– Нам бы домой...

Потап (Устину) Глянь, не мы одни, – уходят.

Устин. Пошли, пошли; программка у тебя?

Потам. Нет.

Устин (нагибаясь под кресло). Потерял, значит.

Потап (хватая Устина за руку). Ну и, пошли отсюда. Устин (шаря в темноте). Ни хера не видно, лучик бы...

– Что это, дядя Лева?

– Летят... наши!

– Дядя Лева, посмотрите, что там – наверху, а?

– Я, конечно, попробую... – ухватился за балку, подтянулся, – они уходят, непонятно, правда, куда, но – уходят! знаете что, – спрыгнул, сейчас подождем немного и, в тумане вас не заметят, где-то недалеко – наши, надо их найти.

– Кто?

– Танки, наши танки, я их по звуку отличаю...

– Дядь Лева, а вы – танкист?

– Не, я пехота; ну вот, кажется стихает, вы готовы?

Устин (разочаровано). Не нашел.

Потап (уводит Устина из зала). Очень хорошо, пошли отсюда; глянь, ползала уж свалило...

– Тихо-то как...

– Дядь Лева, а куда мы пойдем?

– Отведите нас к отцу Зупу.

– Да не знаю я вашего Зупа; я поведу вас...

Действие Третие.

"Детский Дом."

Атака на Волоколамском захлебнулась в осеннем тумане. Дома, танки, люди – утонули, почили в девственной чистоте тумана; туман, на сотни миль: и до звезд, и до самого Юши, объял проклятые просторы, приласкал их, успокоил, будто в кислоте – растворил мятые обрывки колючей проволоки, перекуроченные взрывами ежи... Лишь обгорелые остовы виднелись деревенских печей и танков. И словно древние Корабли, из тех, на которых переплывают из пространства в пространство, плыли – они в густых туманных мороморахах; Бог мой, где-то лаяла собака. Но, странно, именно этот нелепый, с подхрипом, лай только усиливал хрустально ясную тишину тумана...

– Слышите, дядя Лева – собачка.

– Тише вы, тише.

– А вот отец Зуп говорил, что туман – думы Господа.

– Глупый он, ваш отец; туман это туман, а никакого Бога нет.

– Ой, смотрите, дядь Лева, какой шарик.

– Где шарик!?

– Да вот же – шарик.

– Как ты меня напугал, Павлик, не подбирай больше ничего с земли; а если бы это была граната?

– Не-э, граната взрывается, а это просто – хрустальный шарик.

– Ну хорошо, хорошо, пусть будет шарик, пошли отсюда, быстрей...

– Ой, смотрите, дядь Лева, здесь кто-то жил.

– Черт! доски... дом взорвали, сволочи...

– А чей дом, дядя Лева, чей дом?

– Откуда я знаю! идите тише.

– Ой, бумажка...

– Ну, Иосиф, а читать-то ты умеешь?

– Меня отец Зуп научил.

– Ладно, давай, читай, только тихо.

– "Юрий Тудымов "Против ветра времени", пьеса в семи действиях,.. действующие лица: Тахеева Рита – девушка восемнадцати лет, Омов Иван Вениаминович – писатель, семьдесят три года, Хрусталев Илья – экстрасенс, двадцать восемь лет, Михра – старик..."

– Глупость какая-то, дай-ка сюда.

– Не хочу! не дам...

– Ну ладно, не плачь; ребятки, больше никаких остановок, идем быстро, но тихо.

"Но куда?"

– Куда же? – тоскливо пробормотал дядя Лева, – ребятки, простите, не знаю я, где мы.

Павел и Иосиф промолчали, а Мария сказала:

– Пойдемте, мне кажется, я знаю дорогу.

– Какую? – дядя Лева огляделся по сторонам, – туман ведь.

– Пойдемте, – повторила Мария.

И они пошли.

– Ой, – корвет!

– Что?

– Дядя Лева, вот же, плывет...

– И в звездах весь...

– Что вы, ребятки, что вы! это танк, его просто взорвали, успокойтесь, да не прыгай ты, Павлик! Мы сейчас выберемся...

Павлик повернулся к дяде Леве, еще и еще хлопнул в ладоши:

– Славно-то как, дядя Лева, мы поплывем на корвете!

– Вы не наигрались... бедные... ладно, поплывем, только: чур...

– Не бойтесь, дядя Лева, вот – шарик.

– Э, вы что, ребятки, что с вами?!

Но Павлик звонко рассмеялся, подкинул ввысь хрустальный шарик, и оттуда, из шарика...

– Ключик! ура, ключик! – закричал Иосиф.

Взмыл корвет, ахнуло небо, а земля – ринулась вниз, в бездну, словно и не было никакой земли, и не будет уже никогда, потому что – вдруг: свет, потому что луч легкого света, разъяв туманы, распахнулся над бездной, успокаивая ее, бедную.

– Дядя Лева, дома!

– Мы дома!..

– Вы с ума сошли!! – и, чуть тише, – вы же с ума сошли...

– Дядя Лева, не бойтесь, посмотрите, там – в лучике...

Из тихого, легкого сияния к ним вышел старик.

– Спасибо вам, дорогие мои, спасибо.

– А, это Вы, хм, отец Зуп?

– Дядя Лева, что же Вы! это ангел, смотрите: крылья...

– Пойдемте, Лев Модестович, – мягко проговорил старик.

– Куда? – облизнул губы, сглотнул, – зачем?

– Не понимаете, жаль.

– Дедушка ангел, простите, он понимает, просто смешной он такой...

– И Бога, говорит, – нет, он такой странный...

– Да, конечно, – улыбнулся старик.

Змеи из глаз моих выползли, шелестящие змеи в песке лица, по щекам, вниз, к земле, унося песок в землю, желтый скрипучий песок – в грязную мутную землю: вниз, к земле! Высится черное из тела моего – вниз: к земле; скрученный золотыми лоскутьями снов безотрадных, лови, падай! вскинь ладони в синь стылую неба, изогнись в себе, прянь в себя – мертвым: вниз – к земле! в карусели кипящие солнцем – ослепни, оглохни в песках тела своего; я – не понимаю...

– Где я?

Но не бойся, забудь себя, спи.

– Где, где я?

Но не слушай себя, никого нет; и тебя – нет.

– Я умер?

И смерти – нет.

– Я: умер.

Бескрайние зыбкие луга, залитые покойным светом, тихие туманы томлением тусклым своим давящие горло: случилось, но что?

– Не плачьте, теперь уже, не плачьте, – сказал старик.

– Вас всех... тут... без суда и следствия...

– Дядя Лева, Вы не поняли!

– Не поняли, дядя Лева, смотрите:..

– Смотрите: Бог...

– Уроды, нет же! это лишь глупость! так здесь не бывает, не будет, я боец Красной армии, я... так просто не могу быть! какого несознательного вы из меня тут делаете?!

Почему? но – почему?

– Да потому, что я – не урод! я нормальный советский человек!

Не надо, не плачьте, ну – не надо...

– Там – фашисты, гады, а вы тут... все – с ума сошли, а там, там...

– Дядя Лева, зачем Вы плачете?..

– Из-за фашистов – зачем?

– Они же тоже, все здесь, – как и Вы...

– Ненавижу... ненавижу...

– Дедушка ангел, простите нас!

– Мы не хотели...

– Я понимаю, пусть он делает, что – хочет, я понимаю.

– Дедушка ангел, а фашисты, правда, ему будут?..

– Он просил фашистов...

– Бога не просил, а – фашистов...

Бога не просил.

Глава Третия.

Карта ХХ.

Сперва возвращалось обоняние: запах спирта, значит живой, потом зрение: медсестра у койки, значит, лечат: в больнице.

– Где я?..

– Госпиталь это; Вы меня слышите?

– Не о том... где я был?

– Вас привезли с Юго-Западного; ведь правда, да?

– Белоруссия? там же фашисты...

– Лично товарищ Буденный просил...

– Кто? как? Минск... "Багратион"?.. Гарни... храм, мне подарили... не помню...

– У Вас контузия, но теперь все будет хорошо, верите?

– А фашисты? где фашисты?

– Вам нельзя много говорить, Вам надо спать.

– Спать... Шадай... Иах... Это Кассиэль проклял меня... нет, не помню...

занавес

– Я в Москве, в Москве, – повторял и повторял дядя Лева, – значит, Москва жива, выстояла, гады не прошли...

Плакала четырнадцатилетняя медсестра.

Спи, солдат, спи, не думай, не знай, забывай и ее, и себя – спи, нет ничего на земле, что могло бы сказать, опровергнуть: о, это не сон, – спи; не выстояла Москва, 4 ноября с Воробьевых гор был бы расстрелян в упор Кремль, личный приказ Фюрера Кремль спас: – 7 ноября, утром, в Тушино под бравурные марши Сводного оркестра им. III-его Интернационала приземлился "Юнкерс", а в полдень Адольф Гитлер уже ехал в роскошном, специально доставленном по такому случаю из Берлина, "Хорьхе" – по Тверской во главе мощной танковой колонны 2-ой и 3-ей групп Гудериана и Гота; жители домов распахивали окна, пытались понять – что значит этот грохот на улицах?

Гитлер в машине улыбался, чуть-чуть пугливо, может и понимая, что дурная пуля какого-нибудь патриота вмиг продырявит его голову, а брошенная из окна граната разнесет любимую машину в клочья и дребезги... Гитлер иногда закрывал глаза и, тихо мурлыкая арию Лоэнгрина, кивал головой, словно отвечая на приветствия русской толпы, или говорил что-то Еве, сидящей рядом; на коленях у Евы возились два очаровательных маленьких сеттера – подарок русскому Главнокомандующему товарищу Сталину, по данным агентов фон Шуленбурга и Кестринга Гитлер знал: Сталин тоже уважал именно эту породу, впрочем, "разведка" могла и ошибаться, какая теперь разница!

Жители домов уже размахивали цветами и флагами, цветы летели из распахнутых окон под колеса "Хорьха".

До Москвы оставалось не более десяти-пятнадцати километров, когда Фюрера поразила странная мысль: сверху столица большевиков напоминает круглый аквариум, вроде того, что стоял в комнате матери на втором этажа старого линцевского дома; в мутной воде неба плавали серые рыбы дирижаблей, от нелепо разбросанных по дну зданий подымался тусклый то ли дым, то ли пар: "душно, захлебнусь...", – еще с 1931 года Фюрер не любил самолеты.

Но где-то к полудню холодное ноябрьское солнце пробило тоскливую серую муть облаков, заиграли стекла, отразились в них листья, знамена, все по-старому: вниз, к земле.

Адольф Гитлер ехал по покоренной Москве к Красной площади.

– Мне докладывали: Москва безобразна, но посмотри, как она красива осенью, и эти мясники, фон Бок и Паулюс, хотели ее раздавать моими танками, разрушить моими снарядами! Помнишь Мюнхен? – элегантная помесь позднего барокко и этого еврейского модерна, вот! вот доказательство! кабалистическое письмо на службе архитектуры – меандры Палестины – витки и закорючки модерна... Но воля ампира, даже здесь – колонны, мощь, попирающая землю и небо, простота и строгость ампира... строгость ампира...

– Так; о, наши щенки будто уснули, как ты думаешь, они понравятся Сталину?

– А? – Гитлер пожал плечами и зевнул, – хоть павианы! у него нет выбора, мы приехали, вот – Кремль.

Машина притормозила у Мавзолея, советские и фашистские солдаты взяли "на караул", грянули "хайль!"

– Я сам! – резко бросил Гитлер, распахнул дверцу, выбирался из машины.

"Какой странный зиккурат кровавого цвета... почему вдруг будто бы: тихо?.."

– Сейчас щенков подарим, сейчас?

– Что? щенков?! – Гитлер обернулся.

"Где Сталин?"

– Хайль! Первый заместитель Заведующего отделами Внутренней и Внешней пролонгации Восточнославянского сектора товарищ Берия к Вашим услугам, нам поручено отвести Вас на веранду Мавзолея, товарищ Сталин уже ждет Вас!

– Наконец-то; куда?

– Пожалуйста...

– Ева, в машину, сейчас официальная часть, все потом.

– Сегодня обещали дождь, мой Фюрер, глупые синоптики не понимали, на что они обрекают себя, кстати, как Вам приглянулась Москва? были произведены специальные работы по очистке... Вы, кстати, любите охоту? вечером поедем...

– Язык без костей, товарищ Лаврентий, человека душит; я приветствую Брата моего господина Фюрера.

Рукопожатия. Фотографы. Оркестр.

Парад.

"Хм, охота..." – Берия поджал губы; настроение Фюрера было, несомненно, испорчено.

Действие Четвертое.

"Ничего нет."

– Зря не досидели спектакль, а, Прохор, а?

– Эх, Уся, разве ж это – театр!

– То верно, конечно, раньше был театр – да.

– А это – говно.

– Эк, ты, Прохор... есть и ничего себе.

Шли молча; миновали Лужскую заставу, вышли к Шабловке. Мимо радиотолкучки, булочной, аптеки – свернули в обширную арку еще настоящего, каменного дома; гулкая мрачная арка, метров на двадцать, тяжелым эхом разбрасывала шаги случайных вечерних прохожих, словно вышвыривая из нутра своего, туда, где через заросший липами и вишнями (привозили лет десять еще назад детскую площадку: самосвал песка, грибок и доски, грибок остался – в липах; липы все равно разрастались, копали трубы, липы и вишни, вестимо, рубили, – упало как-то дерево, трубу прорвало, двор затопило, воду отсосали, не копали больше, а липы с вишнями, – что им?) – через дворовые заросли можно выйти к Коллежскому валу, кстати, зачем?

– У Соломона тут праздники были...

– Ты про ящик?

Прохор и Устин переглянулись. Ну да, еще бы! И свернули с Коллежского обратно, к Липецкой, через железку; на Лужское кладбище.

– Соломон обрадуется, – говорили, – про театр расскажем.

Были еще ворота открыты. Луна выявлялась, вытягивая тусклые тени из дорожек асфальтовых, плит, надгробий. Где-то... а ведь на кладбище – это всегда "где-то", замечали: по кладбищу можно идти долго, очень долго; центральная аллея, колумбарий, афганцы, коммунисты, ученые, потом, если чуть под горку, где асфальтовые дорожки сперва трескаются и – напрочь исчезают потом, там уже даже и не идти, а продираться: клены, акации, ели, осины; днем света нет, ночью – тьмы, все не так! тишина? нет, запах, запах пыли и влаги растворяет в себе любой звук, взмахнула ворона с креста, рухнула на ограду сухая еловая ветка – ни звука, потому что все равно: тишина.

И только, почти хрустальные, звенят черные ветви деревьев, точно черные колокольчики: покойники, может, смеются так. Тишина звона морозных колокольчиков.

Глава Четвертая.

"Birke im Felde".

– Соломон Борисыч, честно: я не знаю, что мне делать...

– Да чего я могу сказать? ты девушка в уме, взрослая, живи как живется, пилюй на них, тьфу, – и в все тут!

– На кого – на них? Вы о чем?

– Ну... ты, небось, опять с папой повздорила?

– С папой? ах, да... да не совсем, чтобы...

– Ты как-нибудь с ним... он, ну – совсем плохой.

– Пьет много?

– Ты – меня об этом спрашиваешь? Да, – мы пьем! Мы выпиваем, потому что, – Соломон запнулся, – впрочем, ты же сама все видишь... покойники кругом, а мы пьем; а ты знаешь, у меня недавно вот какая история вышла, думал: брошу, сбегу отсюда к богу в рай, нет же, видать так уж вышло... собачку мы нашли...

– Соломон Борисыч!

– Ну да, нашли собаку...

– Соломон Борисыч, я спросить хотела: как...

– Так ты не про папу?

– Нет; вот, я совсем не знаю, у кого...

Рита положила завернутого в бортовку – на стол.

– Что там? ветка какая, или...

– Да Вы гляньте.

– Чего это?

– Угу; нет, Вы посмотрите.

Развернула бортовку.

Соломон поджал губы, мельком глянул в окошко, шумно вдохнул, потряс головой, рассмеялся:

– Ну, рассказывай: где стащила?

– Помогите мне, Вы как-то говорили, – у Вас есть знакомый...

– У меня – знакомый по этим... – Соломон брезгливо поежился, – а я думал: там ветка какая или рельса...

– Вы же говорили: экстрасенс, что ли, маг там какой-то я ведь не помню!

– Ты чего кричишь? я-то думал: там... а тут... Слушай, сдай его в "антиквар" – и все тут!

– Зачем Вы так? пожалуйста, вспомните, у него еще фамилия была: Кристаллов или, может, Кри... Крю...

– А! Хрусталев! ну конечно, мы же давеча в "пьяню" сыграли, смешной человечек, его в прошлом году Галлубин притащил... я – что: называл его этим "сенсом" или магом?

– Угу.

– Пьяный был; да какой он "сенс", так... вот, не пьет правда, это да, а так – нашего посола, молодой, правда, еще...

– А в какой-нибудь магии он не...

– Да какая магия? друг у него недавно умер, ну, как недавно? полгода назад, весною, какая ему теперь магия? Ты меня послушай, вот было мне лет двадцать, я на картах гадал – ну и что? вот теперь здесь сижу, а то по молодости мы все стилягами тогда были, музыка разная модная, танцы, диссиденты... А вообще, Марго, снеси ты эту игрушку на рынок, а насчет магии – в церкву вашу сходи, там хоть и смешно так, а все ж – люди добрые, мож – чего присоветуют, хотя и разное бывает, вот, надысь, Егорыч, и вроде в Бога верует, и вон на прошлой неделе ящичек водяры приволок, а только как лишку хватит, – ты знаешь: он же-таки и песика моего...

– Соломон Борисыч, а вот про этого, ну, который: Хра... Хри...

– А, ну да, – Хрусталев! ну ты позвони ему, или – давай я сам лучше позвоню, на недельке-другой.

– Мне быстрей бы...

– Экая ты! ну сама звони, записывай... Штуку, штуку эту со стола-то убери, я пока телефон найду... Ты вообще поаккуратнее с ним, странный он, а, – вот, записывай... Илья Хрусталев, вообще-то он любит, когда его по фамилии называют.

– Угу, понятно.

– А этот, твой, – давай я сам его куда снесу...

– Нет-нет, спасибо, не надо! Я сейчас уж пойду уж...

– А, ну бывай, папе кланяйся.

– Так он же...

– Ах, ну да, дурак: забыл! еще Устинычу не хватало, чтобы дочка его с его же собутыльниками разговоры водила... Да, Хрусталеву передай – он мне пятьсот должен, так и скажи ему!..

"Дались они мне все! Что я делаю? Ведь совсем крыша едет..."

занавес

– Это что ж он пьет без нас, а Уся?

– Вот и присоединимся, эй!.. Ритка?!

– Папка...

– Ты – здесь? Какой черт ты делаешь?! Где мать?!

– Дома, может быть... Папка, я здесь по делу...

– Нет, ты глянь, по делу она! она по делу! Хороша краля, чья куртка на тебе, матерью перешитая! ты... Всякую дрянь таскаешь! что еще такое у тебя?

– Устин Константинович, полно уж, вы тут располагайтесь, а я вот провожу...

– А, Соломон! что ж ты, пархач, дочь мою любимую... я к тебе всей, можно сказать, душой, а ты! А ты что, Прохор?!

– Да давно бы уж в домик вошли, Прохор, ну хоть ты скажи ему...

– А ты что смотришь, марш – домой!

– А маме – что?

– Вот и скажи, – Устин сплюнул, – в театре мы.

Рита отбежала от крыльца метров на десять, крикнула:

– А я – ушла с предпоследнего действия!

* * *

В майском номере от 1958 года, в верхневолжском журнале "Зарядье", в статье профессора Цоpова (высланного из столицы по политическим соображениям) говорилось:

"В 1768 году обрусевший немец иранского происхождения Отто Зикфрид фон Гофр, женившись на столбовой дворянке Наталье Петровне Кудякиной, решил наконец пересмотреть свои религиозные воззрения (фон Гофр считал себя суфием). Пересмотр воззрений ознаменовался постройкой православного храма, где вышеупомянутый фон Гофр и крестился, и венчался. Одна из легенд Нижнего Красноусопья, записанная В.И.Далем летом 1896 года рассказывает о дорожном указателе, что, находясь близ храма, сообщал: "построил сие суфий Отто фон Гофр". Красноусопцам запомнился чудаковатый немец: уже через полвека храм и роскошный Гофровский особняк рядом – именовались не иначе как: "Суфы да Гофры/горы". В 1884 году особняк сгорел, отпрыски фон Гофра перебрались в