Текст книги "Токката и фуга"

Автор книги: Роман Богословский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

С тобой все хорошо, спрашивает Владимир Иванович.

Из горла рвется – еще бы! Как никогда в жизни! Но я молчу, только улыбаюсь ему.

Вечером отец какой-то приторно добрый. Неприятная у него, гадкая доброта.

Садится рядом со мной на кровать, поглаживает по ноге.

И говорит: хочешь, возьму тебя на стройку? Посмотришь, как строятся дома. Рассказывает, что настоящий мужик должен усиленно заниматься физкультурой, изучать восточные единоборства, должен уметь строить дома, в которых потом будут жить счастливые семьи.

Я сижу и чувствую себя пока еще маленьким мужиком, которого обучают, как стать большим мужиком.

Молодец, что сделала короткую стрижку, говорит отец. И смотрит на меня так, как лучше бы смотрел Владимир Иванович.

Отца уже не остановить. Он гладит меня по голове и говорит, что я меняюсь в лучшую сторону, что у него на меня большие планы, что вместе мы всем им покажем, как надо строить и жить.

Я не хочу, чтобы он до меня дотрагивался, мне неприятно. Он будто чувствует это и сдавливает мне затылок, смеется с издевкой.

Повторяет: ничего, мы всем им еще покажем, ты, главное, люби отца, как он тебя любит. Шепчет на ухо: ты, главное, будь мужиком, Кирюша, времена сейчас лихие. Видела, наверное, по телеку, сколько сейчас покушений и убийств? Кто-то выживает, а кто-то нет. Надо, надо крепчать, Кирюша.

Обнимает, прижимает к себе.

Я ничего не знаю про покушения и убийства. Незаметно для себя сжимаю кулаки. Как же хочется на каратэ.

Жорик отыскал меня в столовой. Сказал, что нужно поговорить. И такой он грустный в своем мешковатом свитере. Переминается с ноги на ногу, руки потирает. Не понимаю, как это могло мне нравиться еще пару недель назад?

Мы скоро переезжаем в Воронеж, Ток, сказал он. Всей семьей. Ты представляешь, мы можем больше никогда не увидеться. Ты будешь мне писать?

А зачем вы туда, спрашиваю, чтобы сбить его с толку, чтобы он забыл об этом своем «писать». Я не хочу и не буду писать.

Папу пригласили работать начальником на заводе, выпускающем видеомагнитофоны, и он согласился, отвечает. И тут же снова спрашивает: Ток, ну ты будешь мне писать? Токката Ромина, пожалуйста. Я не знаю, как буду без тебя жить.

Говорю ему: ты сначала сам напиши.

Конечно, конечно, обещает Жорик, веко на левом глазу у него дергается.

«Прощай, Жорик…»

Думаю эту фразу много раз подряд. И мы идем на урок, где снова только и занимаются тем, что пишут на доске и с нее стирают.

После школы иду в книжный магазин, где работает тетя Лена. Зачем я туда иду? Не знаю. Есть что-то такое, что тянет меня к ней. Она знает какую-то важную тайну – настоящую, не ту детскую, что знает Жорик.

Тетя Лена улыбается, увидев меня. Угощает чаем с печеньем. Интересно, другие продавцы знают, как она умеет пищать? Здесь она так не делает, выглядит обычным человеком.

Она спрашивает: почему я так редко захожу к ней в магазин. Говорит, что завоз новых книг у них обычно по пятницам и нужно сразу приходить. Можно найти много интересного для подростков.

Но мне неинтересно слушать о книгах. Я хочу узнать тайну. Хочу понять, что там у них происходит на маминой кровати за закрытой дверью и как именно это делается…

Тетя Лена улыбается, говорит: папа у тебя хороший, береги его.

В субботу отец привез меня на стройку пятнадцатиэтажного дома в Черкизово. Какой-то испуганный рабочий подбегает к нам, выдает две каски. Рядом с домом на железном заборе большой плакат «Строительство объекта ведет компания „Свой Строй Проект“». И чуть ниже – «Мы – монолит жизни!».

Отец обводит стройку взглядом. Вокруг строители, каждый занят своим делом. Правда, вид у них одинаково печальный.

Отец улыбается мне, говорит: сейчас я могу найти у них тут массу всяких нарушений и каждому задать, как следует. Но не хочется. Они все равно молодцы. Мэрия отнимает у нас много денег, но они отрабатывают по полной. Настоящие мужики. Зарплату я им пока не плачу. Пусть сначала покажут, на что способны, правда, Кирюш? Смеется.

Я стараюсь на них не смотреть, мне стыдно, что я пришла сюда с отцом.

Один работает сварочным аппаратом, другой, шумно вдыхая пыль, несет толстую трубу, третий что-то вымеряет у стены, а лица одинаковые – дряблые, сырые.

Обходим с отцом стройку. Он рассказывает, что это пока только коробка. Но постепенно все тут превратится в прекрасный новый дом и благоустроенный двор со стоянкой. И добавляет, криво улыбнувшись: а власть, Кирюша, она никогда не нажрется. И нам придется ее кормить, пока в стране, наконец, цивилизация не наступит. Ничего… Наступит… Еще бы сотню жирномордых пингвинов завалить – и наступит.

Отец надувает щеки, говорит: а вон там, вдалеке, видишь, дорога? Муниципальная. Городская то есть. А скоро будет моя – и рядом, с той стороны, я еще один дом воткну. Но уже не для счастливых семей. А чтобы взятки жирномордым пингвинам квартирами раздавать, вот так. Иначе работать не дадут. Но мы не из слабаков, Кирюша. Придет время – и мы их всех передушим.

Отец обнимет меня за плечи, поворачивает лицом к себе, сглатывает слюну. Всматривается в лицо, придвигается все ближе ко мне. Затем поворачивается, берет два каких-то ведра, ставит вверх дном у стены.

Садись, говорит, не бойся. Грязь на стройке – это символ чистоты созидания.

Сажусь рядом с ним. Он резко обнимает меня за плечи, говорит: рассказывай, что у тебя с Жориком этим зассатым. Куда он вообще свои ручки худые тянет? Он понимает, что твой отец может сделать с ним и его родителями, а?

Берет мои ладони, зажимает в своих шершавых клешнях. Лицо его медленно плывет к моему. Чувствую ядовитый запах вчерашнего алкоголя.

Отвечаю, что нет уже никакого Жорика, что он уехал в Воронеж навсегда.

Отец быстро целует меня в щеку и отдергивает лицо, смеясь.

Говорит: а вот это хорошо. Словно почуял, что смерть его пришла… Жорик…

Он снова пытается меня поцеловать, но я отклоняюсь в сторону.

Возмущается, хочет заорать на меня, но из-за угла появляется строитель и весело спрашивает: Борисыч, это, две бетономешалки обещал… привезешь? Простаиваем, Борисыч.

Отец рявкает: пошел на хер отсюда, баран, не видишь, я с дочерью общаюсь, с будущей хозяйкой этого всего?!

Мужик быстро скрывается за углом. Отец встает, поднимает меня за руку, отпихивает ведра ногой, почему-то шепчет: ладно, едем домой, тебя уборка ждет. У выхода указывает на надпись «Мы – монолит жизни!».

Говорит: запомни! И будь всегда мужиком! И хвост держи подъемным краном!

Через две недели после переезда в Воронеж Жорик прислал мне письмо, в котором написал, что давно любит меня, но признаться в этом лично не хватало смелости. Пишет, как нравится ему меня рассматривать, как боялся он моего отца, как стеснялся до меня дотронуться и поцеловать.

Маленький сопливенький Жорик, зачем ты это пишешь? Я помню лишь твои сопли под носом и испуганные глаза.

Сижу, читаю, смеюсь.

…Хочется почитать твое письмо вместе с Владимиром Ивановичем.

И я мечтаю. Вот прихожу на тренировку. И кроме меня никто больше не пришел. Вот тренер говорит мне: ну пойдем тогда, присядем на скамейку, поговорим о чем-нибудь, раз больше никого нет. А я ему говорю: Владимир Иванович, мне бывший одноклассник прислал письмо из Воронежа. Давайте вместе почитаем? И мы садимся вплотную друг к другу на лавочку в спортзале. Он обнимает меня, говорит: давай почитаем, почему же нет. Я достаю письмо, разворачиваю его, мы читаем – строчку он, строчку я – и смеемся все громче. И вдруг он вырывает у меня письмо, комкает, бросает на пол. Наклоняется ко мне и целует – крепко, по-настоящему. Его красивым и сильным рукам нет преград – они трогают меня везде где захотят…

Я вдруг понимаю, что плачу. Открываю глаза, смотрю на письмо Жорика, на нем капли. Слова «давно тебя люблю», написанные его дурацким почерком, расплылись, ожили, закачались в капельках слез.

Я шепчу: никогда больше не пиши мне, Жорик. Пошел ты, Жорик. Отстань от меня. Рву письмо, а потом долго бью обрывки кулаками. Я должна быть мужиком. Таким как Владимир Иванович. Никаких слез.

Лежу в кровати и слышу, как что-то во мне лопается. Ни с того ни с сего шумит в ушах, будто машут крыльями ночные птицы. За окном то темнеет, то светлеет, словно мир включается и выключается. В голове стучит, будто там швыряются камнями. Ноги сводит, между ними набухает и липнет. Я перестаю понимать себя, я какой-то жалкий перевертыш…

Почему-то вспоминаю учителя по сольфеджио Михаила Антоновича в его желтом свитере. «Токката значит „трогать“, „касаться“». «Дотронься до меня, Ромина, сейчас же!»

Противно. Липко.

Но что дотронулось до меня самой, что коснулось меня? Лучше… дотронусь я сама до себя. И руки тянутся к давно известным местам. Исчезают неведомые ночные птицы, прекращает включаться и выключаться мир за окном, превращаясь в обычную ночь.

Отец в гостиной орет на мать, она плаксиво отвечает – все равно. Давно все равно. Я ненавижу их одинаково. И не потому, что я подросток, как говорят в школе, а просто так, потому что.

Противно. Липко.

И от тети Лены душно и липко.

Этот отец еще со своими мясом и стройкой, стройкой и мясом. И этот Жорик со своими идиотским почерком и воронежскими соплями. И никакой я больше не подросток. Ложилась в кровать подростком, а засыпаю кем-то другим.

Сегодня у нас нет тренировки, но я знаю, что Владимир Иванович в спортзале и он ждет меня. И я иду к нему. Но я ли это? Или кто-то идет моими ногами? На миг появляется ощущение, что я взрослый мужчина и иду к другому мужчине. Это все отец, да пошел он. Я – девушка. И иду к любимому.

Вхожу в спортзал. Здесь тихо и стелется по полу сладкий дымок. Замечаю на лавочке две подставки, в них вставлены тонкие черные палочки, это они дымят так сладко.

Владимир Иванович лежит на полу в джинсах и футболке, под ним – тренировочный мат. Он улыбается, подзывает меня к себе. Я сажусь на мат рядом с ним. Он гладит меня по ноге, по волосам и смотрит мне в глаза.

Вкрадчиво говорит, что час настал, и я должна пройти посвящение в тайну небесного каратэ, и мы вдвоем станем хозяевами неба и земли. То, что произойдет сегодня, предсказано древними учителями света.

Рассказывает, что небесное каратэ – это уже не удары руками и ногами, это управление всей мировой машиной. Это защита от ударов судьбы, сколь бы техничными и хитрыми они ни были.

Он медленно укладывает меня на мат, стягивает с меня и с себя джинсы, снимает свитер. Он должен напитаться моей влагой. Он хочет припасть к моему источнику, чтобы получить силу, а мне отдать свою. Я понимаю, что сейчас будет. И я готова. Уже давно готова. Но все же боюсь, надо отвлечься… надо как-то отвлечься…

…я вижу легкие облака в солнечном небе. Я – горный ручей. К моему берегу подходит большой черный конь. Он опускает морду в мои воды – и жадно пьет из меня. Дует ветерок – по мне проходит рябь. Один, второй, третий раз. Я слышу свой голос, стоны воды. Они везде, по всей длине ручья.

Я замечаю деревянный мостик, перекинутый через меня. Конь прекращает пить, поднимает морду вверх, трясет головой – капли разлетаются в стороны, поблескивая на солнце, медленно колышется его грива. Он идет на мостик, поднимается на середину – и вдруг подпрыгивает, взлетает высоко в небеса. Потом падает вниз.

От его падения мостик разлетается на куски, обломки дерева и конь падают прямо в меня, тонут во мне, моя вода вздымается вверх огромной волной. Расплескивая воду по берегам, боль прокатывается через мое нутро, словно ток.

«Токката! Кто ты теперь, Ток?!» – кричу я сама у себя внутри.

И тут же боль сменяется изнуряющим счастьем. Капли воды возвращаются с неба – чтобы я навеки поглотила их. Они застилают мне глаза, я плохо вижу солнце, небо, остатки разбитого мостика. Только отголоски боли и радость плавают внутри меня, словно две блестящие рыбы.

Все, все, не плачь, говорит мне Владимир Иванович, все уже позади. Теперь ты моя навсегда, ты была просто девчонкой, а стала высшим божественным светом. Сегодня я показал тебе, что такое небесное каратэ, тебе понравилось? У нас с тобой будут ученики. И не только люди. Все космическое пространство будет учиться у нас. Вот это будет жизнь!

Его улыбка. И моя боль. И его волосы, глаза…

Он нежно целует мне мочку уха. Говорит шепотом – ты настоящая женщина, Ромина. Твое лицо – небеса, а грудь – два облака. Мы поведем с тобой в новый мир миллионы живых существ – людей, зверей, рыб и птиц. Этот спортзал – новым ковчегом наречется…

Он больно сжимает мне руку, говорит: Ромина, ты это… смотри никому не скажи о том, что сейчас было. Не хватало мне, чтобы батя твой узнал. Давай, одевайся. И собирай потихоньку нам братьев и сестер в школе. Практику небесного каратэ продолжим в следующий раз. А в пятницу жду на тренировку, скоро соревнования.

Теперь я думаю лишь о том, что случилось. Теперь я сыта. Теперь я – это и правда я, а не какой-то ошметок меня. И я счастлива.

Отец стал настороженным. Он что-то чувствует. Подозревает. Все ходит вокруг, придираться перестал, уборку теперь делает только мать. Ходит и смотрит. Потом пьет коньяк и ложится спать.

Собирайся, говорит отец, на охоту со мной поедешь, пора тебе, вижу, готова ты. Одевайся потеплее.

Долго едем по Москве, потом через Химки, проезжаем Зеленоград, затем сворачиваем на лесную дорогу – и долго едем вглубь леса. Останавливаемся, отец дает мне чая из термоса – на, согрейся. Достает свое страшное ружье, вешает его на плечо. Пойдем, говорит, подальше в лес.

Идем. Лес вдруг заканчивается, мы выходим к оврагу. Вдалеке – поле, за ним – снова лес. Отец смотрит на меня, кривится.

Говорит: ложимся вот тут у пригорка – и ждем.

Я ложусь. Твердые растения и трава неприятно упираются в живот, ноги, шею. Отец ложится рядом, выставляет ружье вперед, целится. В кого он собирается стрелять? Никого же нет. Ни птиц, ни зверей.

Отец надломленным голосом говорит: вон там он шел, куда я целюсь. Вышел из леса и просто шел по полю, вон там, вдалеке. Я лежал, а он шел. Я ждал не его, но шел-то он.

…И я выстрелил, это было так легко. Просто нажал на курок. И он упал. А я положил ружье и заснул. Когда проснулся, было уже темно. Ты слышишь, Кирюша? Я просто выстрелил в него и уснул. Тут, на траве, на земле. А теперь слушай меня. Если я узнаю, что хоть одна потная рука к тебе прикоснулась, что хоть одна вонючая ладонь тебя трогала – я заставлю вас обоих идти из того леса, а сам вот так вот, как сейчас, лягу здесь, ты слышишь? Если хотя бы одна гнида сделает это с тобой, я прицелюсь в вас обоих, а потом засну. Ты ведь меня поняла? Будь мужчиной, а не обвислой сиськой, которую тискают потные руки. Ты только моя, Кира.

«И так идет за годом год, так и жизнь пройдет…» – пел тогда из всех окон какой-то певец с грустным голосом. Через некоторое время после той поездки в лес с отцом произошли все те события, которые окончательно утвердили меня в ненависти ко всему живому, кроме Владимира Ивановича. А больше всего – к отцу.

Очередное душное лето с потными очередями только начинается. Я иду гулять в парк Горького с одноклассником Сашкой Коровиным. Он радуется, что в школу больше возвращаться не придется – решил пойти в какое-то училище и стать каким-то мастером, я не слушаю, мне не интересно.

Вторник, а народу в парке много. Иду и думаю, как все это надоело – народ, парк, училище, в которое собрался Коровин. Прячемся за деревом, курим и пьем теплое пиво из бутылок без этикеток – Коровин сорвал их на всякий случай. Какой же он ребенок, этот Коровин. Но остальные еще хуже.

Говорю ему, Коровин, хочешь узнать тайну небесного каратэ, а потом вознестись на небо и управлять оттуда всеми людьми, а? Приходи тогда ко мне на секцию как-нибудь. Я тебя с таким человеком познакомлю! Он великий учитель, Коровин. Он тебя научит, как не просто быть Коровиным, который пьет это тухлое пиво, а как управлять народами. Хочешь?

Коровин не может сдержать отрыжку, смотрит по сторонам как полоумный, начинает икать.

Ток, ты серьезно или бредишь, спрашивает.

Отвечать нет смысла. Видно же, что не подойдет он для управления народами.

Едем домой на такси – Коровин ворует деньги у родителей, у него их всегда много. Выхожу на Бориса Галушкина. Время позднее, но летом это не так важно. Да и отец погряз в своей стройке – не до меня.

Дверь в квартиру открыта – странно. Вхожу.

Ко мне бросается тетя Лена, вся в слезах, растрепанная. Причитает: Кирочка, ты только не волнуйся, все будет хорошо. Мама в больнице. Но ты только не бойся, прошу тебя. Я спокойна и даже весела – хоть какие-то перемены в жизни.

Что случилось с мамой, спрашиваю.

Тетя Лена заходится слезами: взрыв какой-то в метро был… Никто ничего не знает… С «Тульской» она ехала вроде… И что-то там случилось, взорвалось… Я не знаю сама ничего толком, Кирочка. Из больницы позвонили, и папа тут же уехал.

«Представляю, как ты пищала, крыса, лежа в ее кровати, когда тебя прервали…» – думаю про себя.

И я представила мать. Как она лежит в больничной кровати, словно подстреленная куропатка. С простыни капает кровь, как редкий дождик, на пол. И что она уже не может сказать ни слова своим виноватым голосом. Может, у нее зубов нет, языка. А может, и самой головы нет? А может, это вообще не она? Лицо же обезображено до неузнаваемости.

Вдруг это просто тетка другая. А отец сидит сейчас рядом с ней, думает, как жить дальше. Кто будет варить его вонючие потроха, кто будет выбрасывать кишки и перья в мусоропровод.

Кирюша будет, она ведь жива. Она-то никуда не делась. Ее не взорвали.

Мать пролежала в больнице неделю и умерла. Искать виновных никто не стал, дело постепенно замяли, затерли. Говорят, это был террористический акт. Что за штука такая, никто не знает, даже отец. Он просто пьет коньяк целыми днями и по телефону орет матом на своих подчиненных. А потом засыпает прямо в одежде.

Тетя Лена сидит рядом с ним, держит его ладонь в своей. Потом смотрит на меня рассеянным взглядом, просит, чтобы я чего-нибудь поела, и уходит домой.

Теперь мы живем с отцом вдвоем. Он учит меня разделывать и обрабатывать мясо, а потом его готовить. Учит мыть ванну, унитаз, раковину. Теперь все это на мне.

Извини, говорит, Кирюша, но бабьи дела теперь делать некому, только тебе. Хочется сказать: «кто пищит в спальне, тот пусть и делает». Но я боюсь.

Отец напивается каждый день. Странно, он мать ни во что не ставил, а переживает. Тетя Лена скрашивает его жизнь как может. И мне помогает по дому, хотя я не просила. Мне лучше одной.

Выхожу на улицу и просто иду. Иду и думаю, сколько раз у нас уже было с Володей (когда рядом никого нет, он разрешил называть его так). Вот бы переехать к нему – и никогда больше не видеть отца. Хочу вечно кружить с Володей по спортзалу со свечкой в руках, а потом падать на мат, проваливаться в него, словно солнечный свет в облака. Мой прекрасный черный конь, мой Володя…

Возвращаюсь домой, отец сидит в коридоре в одних трусах.

И понеслось обычное для последнего времени: Кирюша, мальчик мой, у тебя снова отросли волосы. Мужик не может быть таким, мужик таким не бывает! Ты должна была родиться мальчиком, ты слышишь? У твоей матери было проклято нутро – вот ее и забрали туда, под землю, в пекло…

Кирюша! Ты посмотри, вокруг одни бандиты! В кабинетах бандиты, на улицах бандиты! Ну-ка быстро отжалась, быстро присела много, много раз… Завтра я куплю тебе штангу, Кирюша! И не дай бог, не дай бог! Я больше всего в мире люблю тебя, только тебя, ты слышишь?! Но любить надо правильно, по-мужски, так умею только я!

Звонок в дверь, это тетя Лена. Видит отца, кричит и плачет, вызывает скорую. Его увозят на две недели. Выписывают помолодевшим лет на пятнадцать.

И он сразу принимается за свое – уборка, готовка, охота и стройка. Я не могу с ним больше под одной крышей. Он залез внутрь меня до самого конца – и копается там, и роет, и грызет. Пьет меня и ест. Тетя Лена понимает меня, но она на его стороне. Она ему теперь за жену, няньку, друга.

После очередной тренировки рассказываю все Володе. Он мне не верит, говорит: твой батя – отличный мужик, не наговаривай на него. Просто ты подросток, а он взрослый состоявшийся дядька, серьезный бизнесмен. Вы на разных волнах. Чуть помолчав, добавляет тихо: но, возможно, на него оказывают психологическое воздействие на расстоянии. Слышала когда-нибудь о пси-оружии? Может, он поэтому такой злой и агрессивный?

Я ничего не слышала о пси-оружии, так ему и отвечаю.

Он говорит: послезавтра у нас первое большое собрание. Будем обсуждать методы противостояния противникам света. Вопрос о незримом воздействии на психику тоже будем поднимать, приходи. Ты знаешь, что на Ельцина тоже воздействуют? Есть факты, я о них расскажу. Обязательно приходи, небесная жена моя.

Он увлекает меня на мат, и мы с ревом стыкуемся.

После собрания я почти не сплю ночами. Мне ничего не хочется, кроме как танцевать с моим Володей в спортзале, освещенном лишь свечами. В том, что на отца воздействуют скрытые враги, у меня теперь нет сомнения. Он часто подавлен, он мало ест, он снова стал пить. Но самое ужасное – тетя Лена теперь живет с нами.

А вот не она ли воздействует?

Может, и в смерти матери она виновата? Да хрен с ней, с матерью. От нее все равно толку не было.

День за днем присматриваюсь к отцу, стараюсь заглянуть ему в рот, когда он ест. Володя говорит, специально обученные стоматологи могли вставить ему в зубы различные металлические пластины и проволоки для улучшения сигнала воздействия.

Любимый Володя, мой сильный черный конь, мой милый…

Тетя Лена день и ночь твердит, как сильно любит меня отец. Если б она знала, что это не любовь – это ковыряние в моей голове и внутренностях. Он прицелился в меня в детстве и выстрелил в юности. Потом ощипал потроха и стал разделывать, копошиться внутри. Он доберется до сердца, уже скоро. А потом до души. Разрежет ее пополам и выпьет кровь – кислую, вязкую, липкую.

Мы гуляем с Володей в парке Сокольники. Он просит меня ни в коем случае не рассказывать о нас отцу. Говорит, что через это знание черные психологи могут воспользоваться нами обоими.

Поясняет: если отец узнает о наших отношениях, это его сильно разозлит. Злость он направит на кого? На нас с тобой. Через этот поток, исходящий из него на нас, черные маги смогут отправить любую энергию, любые приказы. Для них это дорога без знаков ограничения скорости. И будем мы с тобой слышать страшные голоса, видеть несуществующие предметы. А главное – возненавидим друг друга.

Мне становится страшно, я прошу его прекратить. И он умолкает. Долго смотрит мне в глаза, прижимает к себе, целует, его руки расстегивают мне молнию джинсов.

Я шепчу: Володя, не здесь же?

Здесь же, здесь, улыбается он, тянет меня за деревья.

Тетя Лена и отец сидят молча за столом, смотрят на меня. Нагулялась, говорит отец? Давай рассказывай все до последнего. Я вижу, с тобой что-то не так. Рассеянная какая-то последнее время, глаза пустые, ведешь себя вызывающе. Ты думаешь, если отец все время занят, он ничего не видит, не понимает?

Говорю: пап, а что у тебя с зубами? Блестят они как-то странно…

Тетя Лена смотрит на меня так, словно видит торчащий у меня из ноздри крысиный хвост.

Отец вытирает губы, мешки у него под глазами вытягиваются книзу. Я знаю, что будет дальше. Мешки постепенно наполнятся злостью из неведомого источника. Станут похожи на уменьшенную во много раз грудь моей бабушки Тани, что живет в Твери. Потом он встанет, подойдет ко мне. И тут уже есть варианты: схватит за волосы и ударит головой о стену, выкрутит руку так, что ладонь моя чуть ли не до лба достанет, ударит меня по уху, а потом приподнимет за него.

Мешки под глазами отца постепенно наполняются злостью из неведомого источника. Становятся похожими на уменьшенную во много раз грудь моей бабушки Тани, что живет в Твери.

Он встает, грубо отодвинув стул с тетей Леной, подходит ко мне…

…Присаживается на корточки, берет обе мои руки, зажимает в своих ладонях и держит.

Говорит странным, не своим, голосом: Кирюш, мы просто за тебя волнуемся. Столько сейчас всякого на улицах… Да и в домах… И в головах… Ладони его становятся теплее, моим в них так жарко, что кажется, они полыхают.

Да, Кира. Мы просто за тебя волнуемся, вторит ему тетя Лена, по-дурацки наклонив голову.

Ни с того ни с сего меня пригласила в гости одноклассница Светка Маринина. Интересно как-то. Мы никогда не дружили, не общались особенно. Я соглашаюсь, вдруг удастся заинтересовать ее небесным каратэ.