Текст книги "Дожди - пистолеты"

Автор книги: Рома Зверь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ИРАИДА И ОКСАНА

Научиться нотам меня как в самом начале не прикалывало, так и потом, когда «Асимметрия» совсем уже не была «чердачной группой». Но мне было интересно пообщаться с людьми, у которых музыкальное образование есть. У меня были две хорошие подруги – студентки музучилища. Одна, кстати, Ираида, дописала для одной моей песни куплет. Ираида и Оксана. Они были моими соседками по ЖАКТу. ЖАКТ я тебе не расшифрую, что-то там «жилищное-коммунальное», это название вида жилья. Есть частный сектор, есть многоэтажки, есть дачи. А это ЖАКТ. Выглядит он так. Допустим, улица, на которой до революции жили помещики, элита города. Здания в основном одно-, двухэтажные особнячки. Представь себе маленький-маленький Питер: достаточно простые маленькие домики. Там жил барин, скажем так. А когда заходишь вовнутрь, то видишь, что у каждого хозяина особнячка было какое-то подворье. То есть внутренний двор, где находилась конюшня, жила прислуга, повара. Когда пришла советская власть, всех раскулачили, уплотнили, и эти постройки внутри двориков стали приспосабливать под жилье. Основной дом тоже делили на квартиры с разными входами. Все очень хаотично. Во дворе колонка с водой. Это сейчас начали проводить водопровод, все удобства. А раньше в конце двора стоял туалет. На весь двор. И все это дело называлось ЖАКТами. В какой части дома жил я, непонятно: в дореволюционной или в новой. Там же постоянно что-то перестраивали, пристраивали. Мы когда туда переехали с окраины, я тоже сам пристроил кухню. Вытягивал фундамент, стены, кровлю. И комнату увеличил.

Вылезаю я как-то раз на крышу своего ЖАКТа, чтобы телевизионную антенну поправить. А так как соседний двор просматривался замечательно, увидел там девушку. Что-то там на улице делает, не то воду выливает, не то окна моет. Я типа кричу ей: «Привет!» И все дела. Она улыбнулась, и я решил зайти. Мы познакомились, потом она ко мне зашла в гости. Темные-темные волосы. Свои. Не очень длинные и не очень кроткие. Худенькая. Такая… девушка. Фифочка, ага, ляля-ляля. Кокетка. И стала она со мной кокетничать. Конечно! А я начал с ней любезничать. Это и была Оксана, которая снимала комнату во флигеле. А вторую комнату снимала Ираида. С ней я познакомился немного раньше, на какой-то обычной тусне. Я не знал, что она туда переезжает, и очень обрадовался, когда она моей соседкой стала. И я приходил к ним в гости, помогал по хозяйству, там, прибить что-нибудь. Обои поклеить, какой-то марафет навести. Я ж строитель. Кровать починить. Кровать, ну что ты так на меня смотришь? Что-то там упало, оторвалось, сломалось у кровати. «Рома, у меня опять сломалась кровать!» – «Что ты делаешь на этой кровати, Оксанка бессовестная?»

И мы тусили. Чаще всего я у них зависал. Чего делали? Выпивали все подряд, все что было: вино, водка, пиво. Готовили тоже все подряд. Оксана готовила какие-то супы, я капуст) тушил, чебуреки делал. Так как я готовил хорошо, я мог делать все что угодно. Шашлыки жарили во дворе. По вечерам пели песни. Хозяйка их флигеля сдавала студентам музучилища комнаты, потому что в каждой было по пианино. Ираида была старше и училась, кажется, уже на последнем курсе. А Оксана только-только поступила. И вот они играли на пианино и пели всякие песни. Ну, там из «Мэри Поппинс». Девочки. Такие девичьи песенки. Однажды я приволок гитару, и она практически у них все время оставалась. Был такой момент, что я как будто туда к ним переехал. Ночевать оставался. Дом-то рядом. Внешне, конечно, мне больше Оксана нравилась.

С Ираидой-то я уже был знаком, она была такой подружкой. С ней у меня все нормально было, просто по-дружески. А с Оксаной – да… флирт. Мы крутили вещи небольшие. Ну как? Невинные, так, целовались. Я не замечал, чтобы у них была какая-то конкуренция из-за меня. Может, она и была, но я не видел этого. Или не хотел видеть. Я такого не помню. Я тебе сейчас фотографии покажу…

Оксана все время что-то рассказывала. Она по происхождению донская казачка из станицы Вешенской, откуда родом писатель Шолохов. Такая заводная. Трещит бесконечно, никогда не могла замолчать. Все время что-то рассказывала, всех дергала куда-то.

Когда Леха приезжал из Мариуполя в Таганрог, мы с ним вдвоем запуливались к Оксанке во флигель. Он еще застал это время, когда мы во флигеле тусили. И ему Оксанка очень нравилась. Но они просто улыбались друг другу, легкий флирт… А Оксанка-то была, знаешь, какая… Не то что ветреная. Ему хотелось какого-то развития.

– Ну, чего, – говорю, – Оксанка-то крутая?

– Ну да, крутая.

– Ну, так давай, замути темы какие-нибудь!

– Да я уже женат…

А Ираида приехала из Горловки, она была спокойная, уравновешенная. Скажем, барышня XIX века. Ну, не знаю, может, и тургеневская, я Тургенева не читал. Она верующая была – это точно, пела при храме в Таганроге. Но могла и веселиться без проблем, когда не было поста. Хотя и не очень любила тусовки глобальные. Она очень аккуратно к людям относилась, потому что человек по-настоящему верующий. Прекрасно знала то, что я Неверующий человек. И поэтому, наверное, ей было интересно со мной общаться, что-то мне доказать и помочь мне. С ее точки зрения. Она мне доказывала на всяких примерах, что Бог есть. Я не отрицал этого. Но я ей говорил: «Да, но я верю в себя». То есть у меня другая философия. Она тоже не сопротивлялась. Я уважал ее мнение, а она – мое. И мы с этим нормально жили.

Она закончила музучилище по специальности «дирижер-хоровик». Оксана тоже но этой специальности училась. Две абсолютно разные девушки. Что их связывало? 3,а ничего. Жили они в соседних комнатах. Ту и как бывает – познакомились соседки и дружат.

С девчонками я не консультировался, нет. Да и тайн-то у меня особых не было, дни спрашивали, как у меня дела, потом рассказывали мне – всю дребедень, связанную с их молодыми людьми. И я сижу, уши вянут, уже не могу слушать. А Оксана все тарахтит про какого-то мальчика. Мне неудобно сказать ей, что мне мало того, что неинтересно, а как-то… ну, что мне парни? Чего про них рассказывать? Какая-то ревность была дружеская: что она мне про какого-то молодого человека, когда я здесь! А она начинает мне тут изливать…

Ну и они тоже не отставали, типа «Да зачем она тебе такая нужна!» Конечно, у нас ничего такого не было, но если у кого-то какие-то заводились романы, то другие немного злились. Такая дружеская ревность непонятная. Чего ревновать, если мы друзья? Какие могут быть претензии? Хотя это объяснимо. Ну как… Мужчины и женщины – они же разные. Что значит – «просто друзья»? Просто друзей не бывает. Это я только сейчас понял. Тогда я не знал, что дружбы между мужчиной и женщиной не может быть. Не может, и все. Два разных пола – как бы они ни хотели дружить друг с другом, не выйдет. Они смотрят друг на друга как на объект. Ничего с этим не поделать. Ты не знаешь, а я знаю!

Были посиделки, Оксана, как обычно, щебетала, а мы выпивали и пели песни с Ираидой. Она подключалась, потом еще какие-то девчонки подходили из музучилища. Потом я брал гитару, и мы начинали петь песни на два голоса, на три, они же хористки. Тогда я в первый раз услышал, как люди поют в терцию. Мне очень нравилось. Я не знал, как это делается. Но я слушал и учился на слух. Профессионально петь научиться мне не хотелось. Мне просто показали, какие возможности могут быть у голоса, у музыки. Я так, на каком-то своем уровне учился у Ираиды. Как строить ту же терцию, определял на слух, не по музыкальным законам, не по нотам. Я и сейчас смогу без проблем спеть в терцию. Как гитаре учишься во дворе, так и тут привыкаешь слышать, как правильно, а как нет.

Я им пел свои песни. С Ираидой даже пел одну, как раз в эту самую терцию. Красота такая… Слова там были примерно такие:

 
Веселей, зима.
Вьюга веселей.
Береги меня от дурных вестей.
 

У меня, вообще, песни на тот момент были достаточно мечтательные. Ничего не понять. Но я верил во все, что я пел. Да и сейчас верю. Я так верил, так писал, так жил. Был максимализм, высокие фразы. Мир во всем мире… Очень непонятные, абстрактные вещи, но очень позитивные. «На твоем лице капли хрусталя». Почти ничего и не помню из того своего творчества.

Я тогда не знал, зачем пишется песня.

Хотел что-то писать. Но я не знал причину – почему пишутся песни. Поэтому просто что-то выдумывал, какие-то слова. Даже не сами слова, а какой-то набор слов, которые звучали под музыку. Нет, были какие-то идеи. Но что такое песня, я не понимал. Иногда слова были мудреные, которые я даже сам не всегда понимал. Но я писал, и мне нравилось.

Я не старался кому-то подражать. Короче, писал просто околесицу. Сидел и придумывал, шлифовал. Для меня тогда была важна не идея, не то, что хочешь сказать от себя, а именно результат как достижение цели. А цель – песня. О смысле не задумывался вообще. Нужна ли она мне, людям. Интересно было просто как ремесло – как пишутся песни. Мне нужно было придумать куплет, музыку и чтобы это как-то все вместе звучало.

Я писал песни, а стихи – никогда. Это было чуть ли еще не в Мариуполе, когда я решил написать песню на чужие стихи. Дома валялась книжка какого-то советского поэта, который про какие-то ромашки писал, про поля, про Родину. Я открыл стих и ради прикола придумал музыку. Просто на готовый текст сочинил мелодию.

У меня было несколько песен, для которых я сначала придумал музыку, а потом под нее написал какие-то слова. Я сидел, напевал что-то, придумывал квадрат аккордов с какой-то мелодией, которая пришла мне в голову. И бормотал какие-то слова под эту музыку. Вообще не связанные друг с другом. «Ля-ля-ля… солнце… а-а-а-а-а-а ветер… ля-ляля… хочется…» – фигню какую-то. Чтобы был просто набор слов, укладывающихся в музыкальные фразы мелодии.

Мне просто хотелось петь. Жутко. «А-а-а вьюга… снежинки… ля-ля-ля вечность…» Ерунда полная! А потом я придумал песню, которая уже немного была со смыслом, но я все равно еще ничего не понимал.

 
Веселей зима, вьюга веселей
Береги меня от дурных вестей.
 

Я ни к кому конкретно не обращался. Просто такая песня. Типа группа «Воскресенье». Там же песни тоже ни о чем. И каплей чего-то там стекла куда-то что-то упаду… моя грусть куда-то улетит… Ну, какая-то хрень!

Вот такую зимнюю песню написал тогда. Лирическую, романтическую.

 
На твоем лице капли хрусталя.
Уходя, оставь в письме холод января…
 

На чердак я свои песни не приносил. Эта уже в «послечердачный» период была написана.

А вот для песни, про которую мы с тобой говорим, Ираида потом дописала куплет. Ей так понравилось, что она решила дописать. Что-то у меня мало слов было, и она еще один куплет дописала, который очень органично туда лег. Вышло здорово. Мы пели эту песню с ней на два голоса.

 
Плач озябших свеч
Наших встреч… что-то… та-та-та…
 

Ну, как-то… не помню. То, что встречи сказочные были. И уходя, типа, оставь тепло… Припевов не было, были одни куплеты.

МАМА, ПАПА

Мама, она хорошая. Мама стерпела все. Она много терпела – всю мою жизнь. Всю мою юность. Пыталась как-то влиять, хотела, конечно, лучшего для сына. Но, по большому счету, она не особо верила в то, что у меня что-то получится с музыкой. Ну, увлекается парень – хорошо! Играет на концертах – хорошо. Ходила даже на концерты, слушала.

Приходил я домой очень поздно. Бывало, тусил по три-четыре дня на каких-то квартирах. С кем-то пили, играли, ездили куда-то. Были, конечно, скандалы, потому что я часто не предупреждал ее, что не вернусь ночевать. Мобильных телефонов же не было. Дома телефона тоже не было. Так что приходилось приезжать домой и говорить, что уезжаю. Не всегда получалось… В последние года два моей жизни в Таганроге она уже смирилась, что я пропадаю, что у меня своя жизнь.

Один раз я пришел домой и не смог открыть дверь сам. Решил никого не беспокоить и лег прямо на пороге. А мама утром уходила на работу и не могла открыть дверь, потому что я под ней лежал и спал. Она меня, конечно, отодвинула, сказала: «Рома, иди спать!» А я: «Да я и так сплю, все нормально». – «Иди в кровать быстро!»

Но на самом деле я редко позволял себе такое. Обычно просто не приходил. А зачем приходить, если ты плохо выглядишь? Лучше где-то прийти в себя, вернуться нормальным человеком. Да, она волновалась. Под конец научилась не волноваться. Она воспитывала меня, я воспитывал ее. Так получилось. Я же гордый был. Наглый, упрямый. Я все время думал, что, если мне мама что-то советует, это плохо, это неправильно. Она не понимает. Поэтому я буду жить, как я хочу. Если мама хотела, чтобы я поступил в медицинский институт, чтобы я стал доктором, я говорил, что не хочу и никогда не буду доктором, я буду строителем.

Мама всегда хотела только хорошего для меня. Но так все время получалось, что я с ней спорил и оказывался прав в конечном счете. Она хотела, чтобы я поступил в Ростовский строительный университет. Я туда подал документы, не поступил. Хотел подать документы в наш строительный колледж, но было уже поздно. Я, помню, пришел домой, говорю: «Ну че, доигралась? Хотела на своем настоять? Теперь меня даже в колледж не берут! Еще один год терять?» Она пошла в колледж, дала взятку, чтоб у меня приняли документы. И вот как-то так получалось, что она советует что-то, я делаю, а ничего хорошего от этого не получается. И я понял, что нужно действовать самому.

Насчет моих отношений с девушками – то же самое. Она привыкла. Она понимала, что это все несерьезно. Нет, она пыталась, конечно, ладить с ними, улыбалась, здоровалась. Хорошо, что девушка есть. Некоторые ей нравились, некоторые нет. Она привыкала к тем, с которыми я более-менее долго общался. А с другими: «Ну, Рома, ну кого ты опять себе нашел! Ты посмотри внимательнее, у тебя все впереди, столько еще будет девушек!» Высказывала замечания. Например, если девушка наглая. Критиковала не по красоте, а по поведению: «А кто она? А чем занимается?» – «Мам, я не знаю кто». – «Рома, ну надо же знать! Где она живет, где учится, кто у нее родители?» В провинции так.

Но она в принципе никогда не высказывала мне претензий типа: «Вот это плохая девочка, не встречайся с ней!» Она хитро подходила. Если у меня была какая-то проблема и я начинал что-то ей рассказывать, она говорила: «Да-да, Рома, правильно. Я тоже так думаю». Она как-то оберегала меня. Но все-таки не уберегла, судя по городу Новороссийску… Она, конечно, понимала, что это произойдет в какой-то момент. Что произойдет? Да ладно, в другой раз расскажу…

Я скорее с Лехой советовался, к нему приезжал часто с девочками, показывал их. Но не то чтобы мы с ним подробно их обсуждали. Пацаны же немногословные. «Ну, как?» – «Порядок». – «Красавец!» У пацанов все проще. Типа: «Классная у тебя девка!» – «Ну, да». Все проще немного, нежели у девочек. И я все время к Лехе приезжал с девушками и как бы у него спрашивал: вот я с ней хочу замутить серьезно… Но я не мог привезти к другу просто телку. Если у меня были какие-то телки, они такой чести не удостаивались. А если я был в каких-то отношениях серьезных, то я мог ее взять с собой, когда ехал к Лехе. Я ей говорил: «У меня есть лучший друг, поехали». Некоторые ездили. Если она не соглашалась ехать, я все равно ехал. «Не хочешь, не надо, это твои проблемы». Дружба была важнее. А как иначе?

Я на маму не похож, я похож на папу. Мама развелась с папой, когда мне было лет шесть или семь. Когда я учился в классе четвертом, мы вообще уехали из Таганрога. И только когда в пятнадцать вернулся, я начал видеться с отцом. Он всегда жил и по сей день живет в Таганроге. Я стал приезжать к нему в гости.

Я приезжал. Он давал мне какие-то деньги, но я отказывался, говорил: «Не надо!» Рублей пять-десять. Он заезжал к нам на Фрунзе. Не то что даже общались. Вообще, когда я жил в Таганроге, я реже с ним общался, чем общаюсь сейчас. Непонятно… Я его плохо знал-то. Они расстались с мамой, когда я маленький совсем был, а вернулся достаточно взрослым. Я не понимал, как вести себя с отцом. Вроде отец, а человек чужой. Да никак мы не притирались друг к другу. Сидели, молчали. Общения такого не было: «Привет, как дела, папа?» Мужчины, они же молчаливые. Они же не любят тереть попусту, болтать языком. Поэтому все так и происходило: «Привет – привет». Сидим, смотрим телек. Несколько раз ездили с ним на рыбалку. А о чем можно говорить с ним? Да ни о чем. О чем говорить с отцом? О своей жизни? А что о ней говорить? Он не видел моей жизни, я не видел его. Чем делиться? Как можно просить совета у достаточно незнакомого человека? Он мой отец формально. Мой законный природный отец.

У меня не было на него никакой обиды. Я прекрасно понимал, что многие люди разводятся, семьи распадаются. Я это видел не раз. Я понимал, что так надо. Для меня это было нормой. Ничего страшного.

Моими занятиями музыкой отец не то чтобы не интересовался… Он приходил периодически на концерты, но не более того.

Пришел папа: «Привет – привет, салют – салют». Не сказать, что были холодные отношения, но и не сказать, что очень теплые. Я не знал, о чем с ним говорить. Какое-то непреодолимое стеснение было. Я вообще стеснительный на самом деле человек.

Приезжаешь к нему в гости, пьешь чай, изредка выпиваешь. Все.

– Нормально?

– Нормально. Пока.

– Возьми денег.

– Не надо.

Почему не брал? Гордый, наверное, был. А что мне брать деньги у человека? Что, как плату за то, что он все эти годы был далеко? Или в этом будет тепло отцовское, да? Я понимаю, что он отец, но зачем деньги? Это совесть? Нет, мне очень нужны были деньги, но я их не брал. Я выходил, шел и думал: «Черт! почему я их не взял?» Иду и думаю: «Вот мне нужны же деньги, щас бы купил себе чего-нибудь. Что же я их не взял?!» И каждый раз, когда приходил и отец предпринимал попытки всучить деньги, никогда не брал. Все время отказывался. Но как только выходишь, ты тут же понимаешь, как они нужны. Но ты их почему-то не берешь. Знаешь, как-то вот не бралось…

Меня не только папа не понимал. И мама не понимала. Меня никто не понимал. Я изрисовал всю свою комнату, где тогда вместе с младшим братом жил. Гуашью от потолка до стен. Я любил рисовать. Мне хотелось, чтобы все было не так, как у всех. Вот на фотке, смотри – моя комната. Вот это недоделанная стена, кусок штукатурки. Там в комнате до сих пор все это осталось. Солнце большое… Я рисую плохо, потому что не умею. Рисую, что получается. Поэтому у меня все было в каких-то разводах. Все залито краской. Абстракция сплошная. Потом я тебе рисунки покажу, подожди… Все очень ярко. Красное, зеленое, синее, черное, желтое. Все, какие были краски, все использовал. Коричневую, фиолетовую. Вот, смотри, какие рисунки. «Весна», «Ледоколы уплывают, океаны остаются», ага, как в песне. Или вот – офигенная картина, да? Эта называется «Не ходите, дети, в Африку гулять»… Картины больного воображения Роман-Виталича.

Так вот вся моя комната была расписана в том же духе. А что мама? Нормально к этим настенным художествам относилась. Лишь бы только наркотики не употреблял и не убили бы. У моих друзей тоже с наркотиками проблем никаких не было. Но время такое было. Опасное. Мальчик рисует на стенах – молодец. А что? Не ворует же. Брату по фиг было, что я все стены изрисовал. Он же маленький тогда был, ему все равно. А как? Ну, разрисовано и круто. Без вопросов. Может, ему и обидно было, что ему самому нельзя на стенах рисовать. Не знаю. Я сначала нарисовал на стене солнце, а потом еще стены и потолок изрисовал. Встал на стул и изрисовал. У меня как-то от этого солнца все пошло, пошло, пошло, как-то растянулось на всю комнату, расползлось мое творчество. Для себя, конечно, а перед кем хвастаться? Друзья? Ну, придут, посмотрят: «О, че ты наделал-то!» Для себя. Просто было интересно все это делать. Так кайфово – кисточкой мазать, какие-то узоры выдумывать.

Сначала я нашел банку с гуашью какую-то и решил попробовать. Стены были заштукатурены, но были еще без обоев. Я решил на них нарисовать чего-нибудь – все равно можно будет обоями заклеить. Потом кончилась краска, я пошел купил еще и продолжил.

Поучиться рисовать желание возникало. Ну да, хотелось нарисовать лицо красиво. Пробовал портреты, но ничего не получалось. Хотелось нарисовать фигуру человека, но не выходило. А Леха из Мариуполя очень хорошо рисовал. Дар был. У него отличные рисунки были. Ручкой, карандашом, краской – чем угодно рисовал. А у меня не получалось. Конечно, было обидно – смотри, он рисует хорошо, а нигде не учился. А я не умею. Зато я на гитаре играл лучше, чем он…

Леха очень часто приезжал ко мне. Расскажу, как мы с ним пристройку строили. Собрался я этой пристройкой заняться, как вдруг приезжает Леха из Мариуполя. Я говорю: «Леха, давай помогай!» – «Давай!» Но мы же старинные друзья, с полуслова понимаем друг друга. «Давай чуть-чуть отметим твой приезд!» – говорю. Сели обедать, мама говорит: «Ну вот, собрались, опять пить будете?» А мама очень спокойно ко всему всегда относилась, по-доброму. Мы выпили, нас, естественно, повело. А когда же выпьешь, кровь играет, тянет на подвиги и великие дела. Мы строили пристройку не из кирпича, а из шлакоблоков. Не знаешь, что такое шлакоблок? Это такой большой серый кирпич с дырками. И у меня уже стены было выведено где-то метр семьдесят. Нужно было выше строить. Один я не справлялся, тяжело. И тут Леха пригодился. Говорю: «Леха, ты вовремя! Щас мы с тобой все тут достроим в два счета!» И мы начинаем: Давай! Неси раствор! Давай, шуруй! Подавай кирпич! Подаю!!!.. И мы выстроили рядов пять… Но очень криво… У нас, конечно, был уровень, по которому мерить, отвес, все дела строительные. Но как-то нас так покосило, что стена получилась выпуклой. Мама в шоке: «Что вы мне тут понастроили! Алкоголики!» Я говорю: «Мама, я все щас исправлю, я все штукатуркой выровняю. Я ж строитель!» В общем, так стена выпуклой и осталась. Зато мы с Лехой справились буквально за один вечер!

Почему-то под пивко легче вспоминается, да?…

А еще я круто умел готовить! Девушки приходят и уходят, а кушать хочется всегда. Я не парился абсолютно, если девушка не умела. Даже в некотором роде это было прикольно. «Как, ты не умеешь готовить борщ?» Брал кастрюлю и готовил борщ. «Видишь, ничего сложного. Вот рыба, фаршированная гречкой, – это сложно. Чуть-чуть сложнее, но тоже ерунда!» Я, допустим, не пеку. Не умею. Я еду делаю. А кондитерствовать – это не мое. Абсолютно. Вареники леплю. А так чтобы торт какой-то сложный забодяжить – это не ко мне. Готовить я учился лет с пятнадцати.

Не то что мне интересно было. Мама на работе. Никого дома не было. А кушать-то хочется. Мама говорит: «Борщ в холодильнике. Картошку пожаришь, не маленький». Ну и так потихонечку. Сначала картошку почистишь, пожаришь. Потом чувствуешь, что не как у мамы, говно какое-то. Потом приезжает мама, жарит картошку, и становится интересно:

– Мама, как ты готовишь картошку? Я че-то жарил, у меня невкусно.

– А как ты жарил?

А сам смотрю – у нее даже порезана картошка не так.

– А как ты так режешь?

– Ну, смютри: берешь картофелину, и так, так…

– А! понятно!

Второй раз попробовал – вроде лучше. А сколько масла? Когда солить: до или после? Так, потихонечку. Потом борщ. «Рома, иди помоги, почисть картошку». Чшцу картошку, а сам смотрю, что она делает. Зажарку, потом бульон какой-то, капусту… Весь процесс виден, и ты просто смотришь и учишься. Раз в неделю ты видишь, как мама готовит борщ. Ну и все. Потом то же самое делаешь, когда никого нет.

А вообще это было очень интересно. Что-то из чего-то создавать, что-то новое, готовое к употреблению и пользованию – очень интересно для меня тогда было. Да и сейчас. В строительное я пошел тоже из-за этого. Интересно было, как из чего-то получается что-то, чем потом люди пользуются. Или автослесарем – то же самое: ты берешь сломанную вещь, чинишь или меняешь какие-то детали. Интересно было что-то сделать рука ми.

Да и с музыкой все по такому же принципу было. Было интересно придумать что-то свое. Потихонечку. Я сначала много чужих песен перепел, только потом понял, как строится все. То есть это сейчас я говорю, что песни могут строиться из чего-то. А тогда я не понимал. Тогда я просто знал, что это так и так, припев, куплет. Начал замечать, что много песен однотипных, построенных по какому-то общему принципу. По какому, я понять тогда не мог. Я понимал, что за этим аккордом будет вот этот, а потом вот тот. Потому что это такой определенный стиль. Я понимал, что такое мажор, минор. Ну и так потихонечку из того, что я переслушал много песен, уже мог определить. Песня играет, а я мог назвать аккорды.

Мне нравилось носить совершенно разные вещи. То есть менять стиль. Пиджаки. Спортивный костюм «Адидас». Были у меня штаны, которые я придумал сам: сделал эскиз, нашел материал. Где и сколько карманов. Мне девушка одна шила. Она училась на швею. Я купил вельвет, она раскроила, прострочила. Примерки делала. Я переделывал много вещей. Начиная с каких-то маек, заканчивая куртками. Вещей было мало в продаже нормальных. Магазинов фирменных не было. Был обычный вещевой рынок, где продавались спортивные костюмы, брюки черные классические, джинсы «Левис» турецкого производства. Ничего такого мне носить очень не хотелось. Не нравилось. Поэтому приходилось самому что-то выдумывать. А лучшим другом в этом деле был секонд-хенд. У нас в городе их было два. Один был очень хороший, там такие были вещи дебильные-дебильные! А я дебильные вещи люблю.

Например, какие-то жилетки прикольные, рубашки, майки с какими-то странными надписями, интересными рисунками. Вытертые кожаные пиджаки. У меня была майка совершенно дикого цвета. Я сам делал: брал обычную футболку и хлорный отбеливатель с помощью кисточки или брызгалки размазывал по футболке. Она получалась в разводах. Даже буквы можно было писать. Безрукавка с изображением инь-ян. Была очень смешная розовая майка, на ней нарисованы два оленя из какого-то мультика, и они что-то там друг другу говорят. Очень смешная. Из хенда же был и берет. Рубаха с какими-то рукавами, как у принца. Апаш называется, да? С воротником стоячим, с завязочками. Прынц, йоптель! Был подаренный кем-то самодельный ремешок из военной бляхи, чуть ли не зоновский. Весь в клепках каких-то, рисунках. Нет, я каким-то модником в компании не считался. Но ты же понимаешь, что одежда – это еще одна возможность выразить себя. Какая там мода, каждый одевался так, как хотел и мог.

Была мода на вещи, которые продаются на рынке. Что привозили из Турции челноки, то и было. Все заражались этим. Хренью. Одно время были модны черные куртки из легкого, слегка прорезиненного материала, который блестел. Все ходили в этих куртках. А до этого – свитера были с вышивками. Орел какой-нибудь – вьетнамские дела. Есть же мода провинциальная, которая никакого отношения к столичной, а уж тем более мировой не имеет. Какая-то полутурецкая-полународная. Она живет по своим законам. Если привозят на рынок какой-то товар, то волей-неволей его начинают все носить, начинает нравиться. «Ой, наверное, это все сейчас носят». И все покупают. Рубашки с воротничком-стоечкой. Куртки дутые. Кроссовки и спортивные штаны – обязательно. Они тоже менялись: одно время было модно, чтобы по бокам на клепках могли расстегиваться. Короче, что привозилось в город, то и модно.

А еще было модно сережку в ухе носить. Даже я проколол, когда на ПМК еще жил. Мне как раз Наташа, девушка Ивана, пробивала ухо. С какой-то подругой. Помню, они мне долго терли одеколоном ухо, чтобы не чувствовать боли. И иглой пробили. Был жуткий треск – хрясь! Вставили серебряную с крестиком сережку. Она вскоре загноилась, мне было лень ее вертеть туда-сюда и одеколоном смачивать. Я два дня поделал все это, потом подумал, да ну ее! И она у меня заросла моментально. А так все ребята вокруг ходили с сережкой, обязательно в левом ухе. Я помню, это было очень всем важно: в левом – нормальный пацан, в правом – пидор.