Текст книги "Защитительная речь"

Автор книги: Рольф Шнейдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Высокий трибунал! Я позволю себе на секунду перевести дыхание, прежде чем вновь примусь за свой рассказ, подойдя к важнейшему и решающему этапу моей жизни, закончившемуся тем, из-за чего я и стою здесь перед вами. Началось это год назад. Марион разрешилась сыном. Уже более полугода он предоставлен исключительно заботам моей матери, которая живет вместе с нами, но, кажется, я забегаю вперед. Да будет вам известно, высокие судьи, что в фирме Дюделер все важные даты в семьях служащих отмечаются не только ближайшими сотрудниками, но и руководством, что отчасти способствует поддержанию пресловутой атмосферы. Обычно эти дела берет на себя младший шеф – с глазами навыкате и лоснящейся кожей, но – возможно, в связи с тем, что у Дюделера служил еще мой отец, возможно, по какой-то иной причине поздравить меня с рождением сына в нашу комнату явился сам средний Дюделер. Коллеги почтительно привстали со своих мест, а шеф прошел прямо к моему столу, энергично потряс мне руку, подслеповато мигая и явно торопясь, приветливо поздравил от имени фирмы. Я послушно кивал в такт его речи, но вдруг в изумлении поднял голову, уловив следующие слова: "Поглядим, поглядим, принесет ли он нам такую же прибыль, как вы, любезнейший, да, да...", – причем под местоимением "он" явно подразумевался мой сын. Я помолчал немного и ответил смущенно, приноравливаясь к образцовой атмосфере фирмы:

– Вы слишком высоко цените мои скромные заслуги, господин Дюделер.

Теперь пришла его очередь устремить на меня изумленный взгляд.

– То есть как это скромные? – спросил он, мигая подслеповатыми глазами, затем сообразил и громко хмыкнул: – Вы имеете в виду вашу работу? Но я говорил не о ней. Совсем не о ней.

Мое удивление было непритворным.

– О чем же? – спросил я.

– О картинке.

– О какой картинке?

– А как же, – смеясь еще громче, пояснил Дюделер, подслеповато мигая. – Ваше фото, любезнейший! Что, совсем позабыли?

Я уловил недоумевающие взгляды моих коллег – трех бухгалтеров из отдела сбыта и двух машинисток. Тут во мне зародились кое-какие смутные догадки, но я ответил:

– Не имею ни малейшего представления.

Дюделер затрясся в припадке неудержимого смеха.

– Ваше фото, милейший. Младенец на наших банках – ведь это вы.

Сослуживцы – три бухгалтера и две машинистки – захлопали глазами от неожиданности.

– Ах, так... – промямлил я.

– Вы и в самом деле ничего не знали? – сквозь смех спросил Дюделер.

– Наверное, просто позабыл, – ответил я вежливым тоном, снова приноравливаясь к нашей знаменитой атмосфере.

– Позабыл... – неистовствовал Дюделер. – Наша лучшая реклама... Позабыл! – Он с трудом подавил смех, вытащил из кармана обычные, полагавшиеся в этом случае талоны на бесплатное "Порошковое молоко для новорожденных Дюделера", протянул мне сберегательную книжку, которую фирма заводила на имя новорожденных из семей особо заслуженных работников.

– Вот книжка, – сказал Дюделер, издав еще один короткий смешок. Конечно, не то, что ваша тогда, но все же...

Я не задавал более вопросов, только кивнул в знак признательности, ибо уже догадался, что сберегательная книжка моего детства, та самая мощная сила, средство вывести меня в люди, хранила на своем счету сумму, за которую отец продал Дюделерам мое фото.

Это предположение подтвердилось во время краткой беседы с матерью. На мой вопрос, как это я до сих пор ничего не знал ни о происхождении дюделеровского рекламного младенца, ни о происхождении вклада на сберегательной книжке, она ответила уклончиво. Но теперь я уже все знал и пытался справиться с тем, что узнал, – это знание вызвало во мне поток самых противоречивых чувств, которые я старался примирить в своем разгоряченном мозгу, а тем временем произошли новые волнующие события, их надлежало сопоставить со старыми, появилась обильная пища для размышлений.

После рождения сына жена моя Марион, которая все эти годы не покидала своего поста в приемной младшего подслеповатого шефа с лоснящейся кожей, временно прервала свою работу, воспользовавшись предоставленным ей послеродовым отпуском, великодушно увеличенным обуреваемой прогрессивными идеями фирмой Дюделер, и целиком посвятила себя благополучию ревущего красного комочка человеческой плоти. Постепенно красный цвет кожи сменился нежно-молочным, морщинки разгладились, под ними наросли пухлые подушечки, а рев сделался осмысленнее, сигнализируя о голоде или мокрых пеленках; мать моя была для Марион самой квалифицированной помощницей по уходу за младенцем, но, к собственному, к моему и к общему нашему горю, не смогла передать ей то ценное свойство, с помощью которого когда-то столь легко и естественно меня осчастливливала. Усилием воли нельзя вызвать то, чем обделила природа, и я со вздохом вспоминал о собственных бесплодных стараниях в подвале нашего дома, где падала размокшая штукатурка и торчали мертвые пальцы картофельных ростков. Мой сын после нескольких недель тщетных, томительных попыток получить то, что ему причиталось от природы, был переведен на "Порошковое молоко для новорожденных Дюделера" – я получал его по талонам, и повсюду в нашей квартире громоздились теперь банки и целлофановые пакеты со смеющимся младенцем, которым был я сам.

Честно признаюсь, высокий трибунал, что сначала факт моего тождества со знаменитым дюделеровским рекламным младенцем наполнил мое сердце вполне законною гордостью. Ежедневно я имел удовольствие бесчисленное количество раз встречаться с самим собой, приветственно заглядывать в собственные смеющиеся глаза и удивляться своей розовой упитанности тех далеких времен. Этот факт как-никак выделял меня из безымянной толпы дюделеровских служащих. Хотя большинство из них не знало меня по имени, всем решительно был знаком мой внешний облик – мое лицо, пусть из далеких прошлых времен, было в обращении в тысячах экземпляров; изображение весомее, чем имя, смех сильнее, чем слово, чем были бы сами Дюделеры, имя Дюделеров без моего запечатленного навеки младенческого естества. Сотрудники моего отдела исполнились ко мне почтения. А когда я проходил по коридорам дюделеровского административного корпуса, вслед мне летели тайные взгляды, вызывая приятное щекотание между лопатками. Это было время душевного подъема, и я с наслаждением, хоть и без огласки, смаковал преимущества, которые оно мне давало.

Но счастливая пора быстро миновала. Моему сыну исполнилось уже полгода, а развивался он крайне плохо. Часто приходили по вызовам врачи, приставляли стетоскопы к сотрясающемуся от плача тельцу, отводили слезящиеся веки и с неодобрением отмечали, что ребенок недостаточно прибавляет в весе. По их совету мы сменили "Порошковое молоко для новорожденных" на "Цитрусовое молоко" – служащим Дюделера оно также выдавалось бесплатно; считалось, что это молоко неоценимо для ослабленных детских организмов, но моему сыну оно не помогло, и визиты детского врача стали у нас в семье обычным явлением. Наряду с замедленным ростом врач обратил особое внимание на глаза ребенка – и не как на симптом какого-то внутреннего недуга, а как на самостоятельный дефект; врач щелкал своими стерильными пальцами перед самым носом младенца, но не мог привлечь его внимания, на движущуюся лампу малыш не реагировал, смена света и тени тоже ничего не давала. И когда все медикаменты, вводимые через рот и задний проход, оказались бесплодны, мы наконец узнали диагноз – сначала неразборчиво прошамканный врачом сквозь гнилые зубы, затем с помощью латинских сокращений обозначенный в истрепанной медицинской карточке: зрение ребенка заметно ослаблено.

Вот здесь-то, высокий трибунал, во мне стало просыпаться подозрение. По времени это как раз совпало с тем моментом, когда Марион, моя жена, снова вышла на работу в приемную подслеповатого младшего шефа с лоснящейся кожей, а младенец был полностью передоверен заботам моей матери. Я говорю подозрение, но скоро оно перешло в догадку, затем в горькую уверенность, в мучительный, все отравляющий гнев, просыпавшийся при одном виде ребенка, орущего и не прибавляющего в весе, несмотря на "Порошковое молоко для новорожденных" и "Цитрусовое молоко Дюделера", а может быть, именно из-за них. Это была рискованная, убийственная мысль, все последствия которой я еще не решался для себя осознать. Итак, ребенок прибавлял в весе плохо, значит, продукты Дюделера отнюдь не "воспроизводят в точности состав материнского молока", как то было написано на банках и пакетах; кто сосал материнское молоко, выглядел иначе – как я, например, веселый и круглощекий,, на своем знаменитом фото. Следовательно, дюделеровская реклама лгала, и моя фотография тоже лгала, ее употребили во зло, ее осквернили наряду с тем святым, что питало меня в пору моего младенчества и было самым теплым, самым дорогим моим воспоминанием; добрая, щедрая грудь моей матери была осквернена и употреблена во зло.

Стоит ли говорить, что я перестал петь в хоре, отказался от посещения вечерних курсов и секции туризма. Наталкиваясь на свое младенческое фото, я отводил взгляд, но безуспешно, ибо куда бы я ни глядел во владениях Дюделера, я всюду видел себя. Возможно, мои коллеги да и прочие служащие Дюделера заметили мое угрюмое настроение, а может быть, любое отличие, теряя новизну, переходит в свою противоположность, представляясь смешным и ничтожным, возможно, далее, что подействовали обе эти причины в сочетании с третьей, мне неизвестной; так или иначе взгляды, которые я теперь на себе ловил, под огнем которых проходил, от которых бежал, были пропитаны насмешкой, добродушной или злой. "Младенчик, вечный младенчик!" – безмолвно дразнили меня эти взгляды. И разве сам я внутренне не признавал их правоту? Постоянные встречи с самим собой были бы мучительны даже и без этой лжи, вопиющей с моего фото, но последняя все усугубляла; преследуемый самим собой, я томился весь свой рабочий день, чтобы поскорей бежать с территории Дюделеров домой, но и там меня подстерегали дюделеровские продукты с моим изображением; безвозвратно минули те времена, когда в любой отлучке я тосковал по державе Дюделеров и жаждал скорейшего возвращения. Я мог бы, конечно, поделиться своими переживаниями с женой, но воздерживался, боясь, что она не поймет меня, я воспринимал ее как живой упрек: ведь тогда в подвале, среди размокшей штукатурки и картофельных ростков, я уже распознал ее несостоятельность и мог бы предугадать возможные последствия, которые потом столь губительно сказались на нашем малыше; порой я был близок к тому, чтобы открыться матери, но перед ней я всякий раз чувствовал себя ребенком и все еще ощущал ее смущение во время разговора о происхождении дюделеровского рекламного младенца; лишь изредка, когда она с моим незадавшимся, вечно орущим сыном на руках взглядывала на меня с состраданием, мне чудилось, что она молчаливо жалеет меня. Итак, прибежища надо было искать где-то еще, но где? Даже если просто бродить по городу, по этому городу – резиденции фирмы Дюделеров, на каждом шагу тебя подстерегает дюделеровская реклама: на стенах, на тумбах огромные рекламные плакаты "Молоко для новорожденных Дюделера", "Цитрусовое молоко Дюделера", и в центре каждого из них на привычном голубом фоне мое младенческое фото, чудовище, огрубленное гигантским увеличением с сеткою растра розовато-телесного цвета. Я страдал, проглатывая свое страдание вместе с образцовыми дешевыми обедами в прекрасно оборудованной столовой Дюделера, где все тот же я в виде младенца смеялся своим издевательским смехом; я едва мог дышать в этом пропитанном молочными испарениями воздухе, который я так любил прежде: молоко стало ложью, молоко стало ядом, я вспоминал свои детские встречи со злым, ядовитым молоком – гриб ложный рыжик, траву молочай; вспомнив о ложном рыжике, я подумал о доброй крови, подумал иначе, чем раньше. Мне казалось, что теперь я понял причину отцовского гнева ему-то было известно, что образцовый рекламный младенец Дюделеров собственная его плоть и кровь, и он, верно, чувствовал себя одураченным, мучился этим, а потому избегал причины своих мук или гонялся за мною с тростью; позже я отказался от этой мысли: во-первых, отец знал, что делал, продавая мое фото Дюделеру, а, во-вторых, в те далекие дни, когда отец служил в фирме, ни продукция Дюделеров, ни их реклама еще не достигли столь чудовищных размеров. Зато я теперь стал ненавидеть отца, продавшего мое фото, и одновременно, сам уже тридцатилетний, чувствовал себя своим отцом, ненавидя себя, младенца; путаница эта преследовала меня и во сне, где отцы с дюделеровым лицом гонялись за ненавистными младенцами с лицом отца, к великому сокрушению моей юной пышнотелой матери с доброй грудью кормилицы.

Бежать, но куда, если даже самое верное прибежище – сон – не спасало меня от преследования? Я стал часто ходить в кино, прибежище бедных, в жажде забыться и перенестись в блаженное Средиземноморье, в залитый кровью Бронкс, но до начала основного сеанса запускали рекламный фильм, в котором юная мать с улыбкой протягивала ложку "Детского овощного пюре Дюделера", объясняя его состав и превознося достоинства до тех пор, пока под хвалебный лепет детского хора на экране не появлялось мое фото и росло, росло, наплывая на зрителей. Я сломя голову бросался прочь из кинотеатра, проходил мимо рекламных плакатов "Цитрусового молока Дюделера" с моим гигантским лицом, еще издали замечал световую рекламу над заводами Дюделера, где неоновыми трубками розовато-телесного цвета был обрисован в ночи контур моего младенческого лица; я не курил, не переносил крепких напитков, мне оставалось только брести домой, к орущему ребенку, которого вместо пищи вскармливали ложью, я тупо глядел там на банки "Молока для новорожденных" с моим изображением и на обороте рекламки "Детского овощного пюре" все с тем же пресловутым младенцем обнаруживал торопливо начертанные каракули отсутствующей жены. И меня обуревал панический страх перед следующим утром, перед запахом молочного порошка, перед дюделеровской рекламой, перед дюделеровскими служебными бланками, на которых тоже было отпечатано мое фото.

Что-то должно было случиться, силы мои иссякали. Я пошел в приемную среднего Дюделера, проскочил мимо обалдевших секретарш и встал перед письменным столом всесильного владыки, который, щурясь, смотрел на меня своими подслеповатыми глазами.

– Это вы? – спросил он.

– Да, это я, – отозвался я.

– Что угодно?

– Известно ли вам, – начал я сдавленным голосом, – что происходит с несчастным младенцем у меня дома?

Дюделер молчал. Он глядел на меня, и его могущественная дюделеровская рука начала чуть заметно вздрагивать, дергаться и странным образом ерзать по крышке стола.

– Так вам известно? – промямлил я.

– Говорите, – приказал Дюделер, – Поглядим, что можно сделать.

– Все ложь, – заявил я. – Я казался вам подходящим объектом для лжи.

– Сколько? – спросил Дюделер, и его рука снова задергалась и медленно поползла к чековой книжке.

– Ничего мне не надо.

– Чего же вы хотите?

– Откажитесь от вашей картинки, – решительно потребовал я.

– От какой картинки?

– От фото младенца на вашей рекламе!

– Но почему? – в недоумении вопросил Дюделер, мигая подслеповатыми глазками.

– Почему? – крикнул я с издевкой. – Я не желаю, чтобы мое фото служило лжи! Я требую, чтобы его сняли! Я хочу вновь принадлежать самому себе!

Мгновение Дюделер сидел неподвижно; его рука, только что метавшаяся между телефоном и чековой книжкой, замерла. Затем он начал хохотать, сначала нерешительно, как бы колеблясь, потом все громче, торопясь и захлебываясь, рука его подпрыгивала на столе, хохот перешел в звериный визг. "Ах так?!" – закричал Дюделер, поднялся, все еще взвизгивая от хохота, достал связку ключей и отпер сейф; продолжая смеяться, он вытащил папку, сдул с нее пыль, открыл и с громким, визгливым смехом протянул мне документы о продаже моей фотографии, подписанные моим отцом. "Договор!" прокричал он, визжа от смеха. Он, Дюделер, хорошо заплатил за мое фото, он ни при чем, если деньги обратились в ничто, никто не мог предвидеть; он надрывался от смеха, рука его победно танцевала на документах, он орал, смеясь: "Никогда!" "Еще чего, отказаться от моей великолепной рекламы!" орал он. "Я еще не сошел с ума!" – орал он, пофыркивая, орал и смеялся и весь сотрясался от смеха.

И тогда я его убил. Единственно, что по сей день огорчает меня, – это способ, каким я его убил: орудие убийства должно было быть тонким и острым, как те иглы, на которые мой отец накалывал жуков, разбрызгивая их черную жучью кровь, как иглы шприца и заостренный металлический конец трости, от которых у меня проступала кровь; но ничего похожего не оказалось под рукой, ведь я совершил свое деяние неожиданно, без всякой подготовки; не было тонкого, острого стилета, о котором я иногда мечтаю задним числом, на столе стояла какая-то бронзовая статуэтка – женщина с пышными формами, я схватил ее и с силой обрушил на череп Дюделера. Но результат был хорош: кровь, пролившись, отомстила за ядовитое молоко, и основные тона моей жизни снова обрели былую гармонию.

Высокий трибунал! Я подробно и честно рассказал историю своей жизни и историю своего деяния. Все было именно так, как я говорил. Не обращайте внимания на психиатров, болтающих о каком-то "экстубусе" и разумеющих под этим иглы. Я сказал бы, что все это сказки, если бы слово "сказка" не было для меня столь правдивым и добрым словом. Пойми меня, высокий трибунал, и найди для меня справедливую кару, если то, что я сделал, заслуживает кары. Я же молю лишь о том, чтобы меня поняли, поняли мою жизнь, которой на роду написано было и до конца надлежало быть сотканной из молока и крови, ибо всякая жизнь стремится к осуществлению своего мифа.