Текст книги "Автобиография. Вместе с Нуреевым"

Автор книги: Ролан Пети

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава седьмая
Баламут

С завидным упорством осваивая элементы, Рудольф укрощал свое тело. С укрощением свободолюбивого нрава дело обстояло куда хуже. Очевидно, что в святая святых – а именно так многие воспринимали и воспринимают Ленинградское хореографическое училище (ныне Академия русского балета имени А. Я. Вагановой) – был свой, строжайший устав. Учащиеся обязаны были неукоснительно соблюдать существующие здесь правила, в противном случае их ожидали дисциплинарные взыскания, а самых злостных нарушителей – отчисление.

«Завтрак (чай, каша, печенье) подавали с восьми до десяти. Тут же, в столовой, мы обедали (суп, овощи, мясо, десерт) и ужинали (мясо, овощи, сладкое). Эту же столовую посещали артисты Кировского театра, однако они никогда не общались с учениками. Мы уважали, восхищались ими, они же, в свою очередь, не имели права подтрунивать над нами или смотреть на нас сверху вниз. Занимались мы от восьми до одиннадцати часов в день. Два часа отдавали истории искусства, с десяти до двенадцати был урок литературы. После двухчасового урока литературы наступала часть дня, которой я ждал с большим нетерпением, – два часа классического танца.

Занятия балетом в Ленинградском училище были столь насыщенными, хорошо подготовленными и увлекательными, что одно занятие стоило четырех часов работы в любом другом месте Европы. Затем следовал часовой перерыв на обед. За ним – два часа истории балета и истории музыки. Потом мы еще два часа занимались танцем, на этот раз характерным. Наступало семь часов – время ужина. Еженедельно у нас был также урок фехтования, которое традиционно и должным образом преподавали в училище с момента его основания», – писал в своей книге воспоминаний Рудольф Нуреев.

Вскоре после поступления Рудик, по его признанию, начал прогуливать завтраки – хотелось подольше поспать. Продолжал дремать он и на уроках литературы, ненавидел химию, физику.

«Убежден, что подсознательно я всегда был склонен отвергать все в моей жизни, что не обогащает и не затрагивает непосредственно мою единственную всепоглощающую страсть», – впоследствии писал артист.

В интервью он не без удовольствия замечал: «Журналисты “Нью-Йорк таймс” назвали меня человеком, выбивающим двери, ломающим преграды. Это очень точно потому, что я всегда так делал и в итоге добивался своего».

И в те, ученические годы, Рудик решил, что склонять голову перед глупыми, неизвестно кем придуманными правилами он не намерен.

«Помню, как однажды вечером я решил улизнуть из училища и пойти в Кировский театр на “Лебединое озеро” или еще на что-то (в “Автобиографии” – “Тарас Бульба”). Никого не предупредил, не спросил разрешения. Когда я вернулся в интернат, дверь была заперта. Мне пришлось долго по ней барабанить. Наконец меня впустили. В наказание забрали матрас и талоны на завтрак. Ночью я сидел то на полу, то на подоконнике, а наутро пошел завтракать к знакомым. Когда я вернулся, у меня потребовали отчет, почему я отсутствовал на двух первых уроках. Я объяснил, что вечером ходил в театр, после чего мне не дали выспаться, оставили без завтрака, а в следующий раз, похоже, и вовсе высекут розгами. Директор Шелков был вне себя от ярости. В тот же день устроили собрание, на котором мне припомнили все, что я не так делал и говорил, и все, чего не делал и не говорил, – тоже».

Описывая эту историю в книге, Нуреев добавлял: «Знаю, что дисциплина необходима, что именно она выковывает характер, что без нее мы бы постепенно деградировали. Однако это систематическое подавление личности, приглаживание ее до общепринятых канонов – не то, что я понимаю под дисциплиной. Врожденная интуиция подсказывала мне прямо противоположное – я ценил все, что, по моему разумению, способствовало развитию индивидуальности».

Глава восьмая
Судьбоносный успех

Все были абсолютно уверены, что после такого своеволия юноша должен вылететь за дверь, но, к удивлению окружающих и удивлению его самого, Рудик продолжал обучение. «Подошел конец года. Каждый из учеников Александра Ивановича Пушкина должен был подготовить вариацию[11]11
  Небольшой сольный классический танец, обычно технически сложный и композиционно развернутый.


[Закрыть] для итоговых экзаменов на сцене Кировского театра. Пушкин решил не выпускать меня на концерт, полагая (и вполне справедливо), что я еще не готов. И все же я не расставался с надеждой. Несмотря на очень плотное учебное расписание, я самостоятельно работал над мужской вариацией из па-де-де[12]12
  Одна из основных музыкально-танцевальных форм в балете, состоящая из сочетания одиночного и парного исполнения танца.


[Закрыть] Дианы и Актеона. Я подготовил свою вариацию. (Великая Ваганова всегда считала, что вариация – лучший способ показать, на что способен танцовщик.) Однажды вечером я попросил Пушкина посмотреть ее. Я станцевал вариацию для него одного, и он сказал, что я могу принять участие в итоговом экзамене. И я сдавал экзамен.

Еще один танцовщик подготовил ту же вариацию, но ощущение соревнования только раззадорило меня. Когда экзамен закончился, я знал, что произвел некоторое впечатление. Никто не сделал никаких лестных замечаний по поводу моего танца, однако я понимал, что в этом наиболее требовательном из училищ молчание само по себе означает одобрение. Первый бой был выигран. Мне как бы выдали пропуск, даровали официальное право танцевать. Наконец, я ощутил свою “сопричастность”».

Партнерша Рудольфа Нуреева, народная артистка СССР, балерина Наталья Михайловна Дудинская рассказывала: «Когда этот мальчик оканчивал балетную школу, он уже был полностью сформировавшимся танцовщиком с необыкновенным чувством стиля, потрясающим чувством формы. Казалось бы, откуда взяться всему этому у человека, который мало видел, мало читал, у которого только начиналась жизнь. Думаю, что все это от внутреннего дарования».

В свободное от занятий время Рудик ходил в театр, летал в Москву, чтобы посетить балетные занятия в Большом театре или посмотреть выступления зарубежных гастролеров, и, как и в детстве, непрестанно слушал музыку.

«С одним знакомым я впервые побывал на концертах классической музыки, услышал произведения Баха и Бетховена, сонаты Грига. Для меня явилось откровением то чувство наслаждения, которое приносили эти концерты, – писал Нуреев. – У меня никогда не было собственных пластинок, и вся музыка, которую я знал до сих пор, изливалась из нашего старенького радио в Уфе. В те годы я слушал в основном Чайковского, а иногда симфонию Бетховена, транслировавшуюся по случаю смерти какого-нибудь выдающегося государственного деятеля. Но на этих ленинградских концертах я впервые открыл для себя, какую чистую радость способна доставить музыка. К концу первого учебного года я взял за привычку ежедневно бегать в расположенный у Казанского собора музыкальный магазин и покупать ноты. Иногда я проигрывал их сам, если мог прочесть с листа, иногда просил сыграть кого-нибудь в училище. В те дни, когда мне не удавалось никого найти, я самостоятельно читал ноты и извлекал из этого массу удовольствия».

Объектом всеобщего внимания Рудольф Нуреев стал в 1958 году. Именно тогда и именно на московской сцене он пережил свой первый настоящий успех. В том году Нуреев должен был выступить на престижном московском конкурсе артистов балета, на который съехались представители всех балетных школ СССР. Неудивительно, что это событие звезда балета вспоминал, как солнечный день среди сотен дождливых: «К конкурсу я подготовил па-де-де из “Корсара”[13]13
  Балет на приключенческую тему из жизни корсаров Ш. А. Адана.


[Закрыть], вариации из “Гаяне”[14]14
  Балет Арама Хачатуряна в 4 актах.


[Закрыть] и па-де-де Дианы и Актеона из “Эсмеральды”[15]15
  Балет, написанный итальянским композитором Ц. Пуни на либретто Ж. Перро.


[Закрыть] – три отрывка с контрастным настроением, требующие высокого технического мастерства. Выступил я очень удачно. Впервые в моей жизни публика вызывала меня на бис».

В тот июньский вечер на похвалы не скупился никто. Его поздравляли «…педагоги и примерные ученики, лучший молодой танцовщик Большого театра Васильев и ведущий дирижер Фельдт».

«Когда я впервые увидел, как танцует Рудик, у меня возникло удивительное ощущение, что на сцене не человек, а красивое животное, – вспоминал народный артист СССР, балетмейстер Владимир Васильев. – Рудольф Нуреев был, как натянутая струна. Никогда не видел я ничего подобного. А ведь мы учились у одних и тех же педагогов».

«Уже на следующий день после московского конкурса его организаторы решили включить меня – единственного представителя Ленинградской хореографической школы – в состав участников фильма о русском балете, фильма, который они снимали в процессе конкурса и после, – вспоминал Нуреев. – Он назван известной строкой А. С. Пушкина “Души прекрасные порывы”. В нем я танцую па-де-де из “Корсара”. Год спустя фильм показали в Уфе. Сестра потом написала мне, что даже в мечтах не представляла себе, как замечательно я буду танцевать. Полагаю, мать тоже была горда и счастлива, но в нашей семье существовало неписаное правило – никогда не говорить вслух о том, что нам дорого. Однако инстинктивно я чувствовал: она любила и понимала то, что я делал».

Впоследствии, вспоминая себя, танцующего в тюрбане[16]16
  Мужской и женский головной убор в виде куска ткани, обернутого вокруг головы.


[Закрыть], Рудольф рассказывал корреспонденту одной из американских газет: «Я пересматривал этот фильм много раз и никак не мог понять, что так понравилось публике. Непривычно впервые видеть себя на экране. Ощущения смутные, как после первого секса…»

Было бы странно, если бы после такого успеха лучшие театры Москвы не пожелали видеть молодое дарование по фамилии Нуреев у себя в труппах. И они пожелали. Предложения начать творческий путь на их сценах сделали Большой театр и Московский академический Музыкальный театр имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко.

«Сразу по окончании училища мне предложили занять место солиста, минуя обычный период пребывания в кордебалете[17]17
  Артисты балета, исполняющие массовые танцевальные номера.


[Закрыть], традиционный для любого выпускника хореографического училища», – вспоминал Нуреев.

Одновременно с этим артисту поступило предложение работать в Ленинградском государственном академическом театре оперы и балета имени С. М. Кирова. Было о чем поразмыслить.

Чуть позже танцевавший «Корсара» на ленинградской сцене Нуреев вновь был обласкан вниманием публики, ему без устали аплодировали, вызывали на бис, им восторгались, а в довершение ко всему знаменитая балерина Дудинская вдруг совершенно серьезно, глядя Рудику прямо в глаза, сказала: «Не валяйте дурака. Не вздумайте предпочесть Большой театр. Оставайтесь здесь, и мы будем танцевать вместе».

Сама Наталья Дудинская приглашает его, двадцатилетнего мальчишку, быть ее партнером! К тому же она была права. Большой театр не может дать артисту возможность выразить себя так, как ему того хотелось бы.

«Большой стал витриной советской жизни. Одна из основных задач этого театра состоит в том, чтобы производить впечатление на приезжающих иностранцев и толпы туристов, ежедневно прибывающие в столицу из самых отдаленных уголков Советского Союза. Все здесь подчиняется государственной политике, и даже репертуар разрабатывается в соответствии с указаниями сверху. Совсем другое дело – Ленинград: удаленный от центра, с возможностью выбирать и относительно свободно проявлять себя в творчестве. По вышеперечисленным причинам, а также из-за преклонения перед Мариинским и моей непосредственной связи с Ленинградским хореографическим училищем, я выбрал Кировский».

Глава девятая
«Прелести» театральной жизни

Небольшая комната в общежитии, предназначенном для работников театра, кровати-полки, наподобие тех, что в железнодорожных вагонах и… семь человек соседей, расположившихся здесь же, на соседних койках. Среди них – водители грузовиков, рабочие сцены – люди шумные, грубоватые, весьма далекие от искусства. Из-за постоянного гвалта, посторонних разговоров, сальных шуточек невозможно было сосредоточиться на главном. Для человека, с детства оценившего всю прелесть уединения, предложенные условия были, хоть и привычны, но непереносимы. Не так представлял себе Рудольф Нуреев жизнь артиста Кировского театра. Впрочем, требовать большего было бы наглостью – Рудик только начинал свою карьеру. Не так давно он едва не лишился места в театре, только поступив сюда на службу.

«…Принесли телеграмму, которая прозвучала, как гром среди ясного неба. В ней говорилось, что я больше не артист Кировского театра, что я обязан явиться в Уфу и танцевать там, в возмещение долга Башкирской республике за ее помощь во время моей учебы. Без промедления, первым же самолетом я вылетел в Москву и бросился прямо в Министерство культуры, полный решимости добиться хоть какого-то объяснения по поводу этой внезапной ссылки, – писал артист в “Автобиографии”. – Меня приняла женщина, которая ни слова не добавила к тексту телеграммы. “Вы обязаны вернуться в Уфу, выступать там и вернуть ваш долг”. Я попытался представить свои аргументы и убедить ее в том, что недавние события радикально изменили ход моей карьеры и что было бы нелепо разрушать ее переездом в Уфу, где все наработанное мной в Ленинграде вскоре пошло бы насмарку. Но она даже слушать не хотела и категорически отвергла мою просьбу остаться в Кировском. Много позже я узнал, что на следующий же день эту женщину уволили из Министерства и тоже без каких-либо объяснений. Разумеется, я был полон решимости не ехать в Уфу и не собирался сдаваться без отчаянной борьбы. Я решил воспользоваться приглашением Большого театра и пошел на прием к директору, который немедленно предложил мне присоединиться к труппе, хотя знал, что мой выбор пал на Кировский. Я полетел в Ленинград, чтобы упаковать вещи и попрощаться с друзьями перед тем, как навсегда переехать в Москву».

А ведь именно Москва была первым городом, поманившим Нуреева к себе. Это было еще в ту пору, когда он работал в Уфимской опере. В столице намечалось заманчивое для всех его коллег событие – Декада башкирского искусства. Это был еще один шанс после провороненного первого, когда у отца не хватило денег, когда он так и не попал в Ленинград. Теперь все зависело исключительно от самого Рудольфа.

«Наступил день, когда танцовщики Уфимской оперы предстали перед комиссией по отбору на башкирскую декаду. Все были готовы – и артисты, и комиссия, за одним исключением: по неизвестной причине отсутствовал исполнитель сольной партии в балете, которую предстояло исполнить. Тогда директор вышел на сцену и созвал всех артистов. Он объяснил положение и спросил, не согласится ли кто-нибудь станцевать эту партию, чтобы просмотр все же состоялся. Такая ситуация часто встречается в романтической литературе или в кино. Не помню толком, как все произошло; почти не сознавая, что делаю, я поднял руку и вышел вперед. После короткой беседы с балетмейстером я вышел на сцену и станцевал. После этого выступления поездка в Москву была мне обеспечена.

В Москве, может быть, из-за переутомления или перевозбуждения, а, может быть потому, что я еще не привык к жизни профессиональных танцовщиков, к изнурительному ритму их работы (в день приезда у нас было три репетиции), я был слишком напряжен. После пируэта я неудачно приземлился и растянул пальцы. Ноги вскоре так распухли, что я не мог надеть на них даже обычную обувь, не говоря уже о балетных туфлях».

Сколько еще будет в его жизни огорчений, досадных ситуаций, предательства, сколько боли придется ему перенести! Но тогда случившееся показалось Рудику настоящей катастрофой. Долгожданная, можно сказать, выстраданная удача отворачивалась от него. Ну, уж нет! Ни за что на свете!

«Через неделю я был уже здоров и отправился в класс знаменитого Асафа Михайловича Мессерера, танцовщика Большого театра и одного из самых известных в России педагогов. Его класс усовершенствования артистов балета ежедневно посещала Галина Уланова. Мессерер велел подождать конца занятий, чтобы устроить мне просмотр. Однако вскоре его вызвали по какому-то срочному делу, и он так и не вернулся. Я ждал, ждал и готов был уже разрыдаться.

На следующий день мне повезло больше. Мессерер куда-то уехал, и для просмотра назначили другого педагога. В конце просмотра тот сказал, что, если я хочу поступить в Московское хореографическое училище, по его мнению, меня могут принять сразу в восьмой класс. Это было почти чудо.

Однако в те дни училище при Большом театре не имело общежития. Молодые танцовщики, посещавшие занятия, должны были жить в городе на собственные средства. Как я мог оплачивать питание и жилье в Москве? А в Ленинградском училище общежитие уже существовало».

И вот, спустя годы Москва снова позвала его. Большой театр гостеприимно распахнул свои двери. Для другого танцовщика, артиста это было бы пределом мечтаний.

«Когда директор Кировского узнал, что я в городе, он вызвал меня к себе и спокойно сказал: “Зачем вы ставите себя в такое глупое положение, Нуреев? Вопрос о вашем увольнении из нашего театра никогда не вставал. Распаковывайте вещи и оставайтесь с нами. Ваша зарплата ждет вас!”».

Что это было? Рудик разумно решил: вопросов лучше не задавать.

Меж тем в Ленинградском театре оперы и балета, как и в жизни Рудольфа, предстояло грандиозное событие – балет-спектакль «Лауренсия»[18]18
  Балет Александра Крейна, либретто Евгения Мандельберга по драме Лопе де Вега «Овечий источник».


[Закрыть], в котором он должен был исполнять партию влюбленного в героиню Фрондосо на одной сцене с самой Дудинской. Дабы не ударить в грязь лицом, следовало сконцентрироваться на творчестве, наконец, полноценно отдыхать. В общежитии из-за царившей там атмосферы ни то ни другое было попросту невозможно.

«Накануне спектакля мой учитель пригласил меня к себе домой, чтобы я смог выспаться, – писал Нуреев в “Автобиографии”. – Если бы не гостеприимство Пушкина, не знаю, как бы мне удалось станцевать, но благодаря поддержке учителя, я восстановил до некоторой степени свое душевное равновесие и станцевал партию, по счастью, удачно».

Коллеги Дудинской и Рудольфа Нуреева позже вспоминали: «Наталья Михайловна Дудинская всегда имела колоссальный успех у публики. В тот вечер успех Рудольфа был не меньший». Уже после, прожив несколько лет за рубежом, поработав в Королевском оперном театре Ковент-Гарден, во время одного из интервью артист заметил: «В Ковент-Гардене не нужно ждать месяцами, когда тебе подадут кусок хлеба, как это было в свое время в Кировском».

Действительно, не все так радужно оказалось в Ленинградском театре оперы и балета имени С. М. Кирова с возможностью творческого самовыражения. А уж о заработке и говорить не стоит.

«После “Лауренсии” я выступал крайне редко. Кировский театр дает всего пятнадцать представлений в месяц. Если учесть, что труппа включает пятнадцать солистов и двадцать первых танцовщиков (любой из нас имеет право на главную партию в балете), то понятно, что каждый артист появлялся на сцене не так часто, как хотел бы – не более пяти раз в год. И вот, ты занимаешься, репетируешь и ждешь – остается только мириться с таким удручающим положением вещей».

На этом разочарования не заканчивались. Незадолго до очередного и такого долгожданного спектакля Рудик порвал связку на ноге. Карьера грозила завершиться, едва начавшись.

«Накануне спектакля, после целого дня самостоятельной работы, бесконечного повторения всех вариаций, постановщик заставил меня принять участие в общей репетиции, не учтя, сколько я уже отработал. Я был переутомлен, а мышцы мои перенапряжены. И случилось неизбежное – травма».

Из больницы впавшего в отчаяние и уже было распрощавшегося с мечтой танцевать дальше молодого человека забрал все тот же Александр Иванович Пушкин. Обнадежив парня, он привез его в свой дом, ввел в свою семью.

«Благодаря неусыпным заботам Пушкина и его жены, а также ежедневным визитам врача, через двадцать дней я смог приступить к занятиям в классе. Еще через три недели я уже вовсю работал. Доброта Пушкиных имела для меня еще одно серьезное последствие – я ощутил, что обрел дом и впервые проблемы повседневной жизни стали отступать на второй план. У меня будто гора с плеч свалилась. Я чувствовал, что могу более, чем когда-либо прежде, беспрепятственно посвятить себя танцу.

Квартира Пушкиных находилась в здании, стоявшем во дворе училища. Через двадцать минут после пробуждения я уже мог быть на репетиции или занятии в классе. Дом Пушкиных всегда был полон жизни, друзей, веселой суеты. Некоторые танцовщики Кировского имели большие, просторные квартиры, и все же меня никогда не тянуло остаться там дольше, чем на полчаса. Однако в квартире Пушкиных с мебелью красного дерева и яркими занавесками было так уютно, что никогда не хотелось уходить. Сюда заглядывали все танцовщики и хореографы Кировского – кто на чашку чая, а кто оставался и на ночлег. Дом Пушкина казался благодатным, защищенным маленьким островком, где единственным, что имело настоящее значение, был балет», – писал танцовщик в книге воспоминаний.

В одном из интервью заслуженный артист РСФСР Михаил Барышников рассказал: «Я не знал Рудольфа в России. Он был старше меня на десять лет и остался в Париже за три года до того, как я приехал в Ленинград. Но он был для нас легендой. И когда наш общий друг подошел ко мне в Лондоне и сказал: “Рудольф хочет с тобой встретиться, если ты этого хочешь”, я конечно, ответил: “Да”. На следующий день наш друг заехал за мной рано утром, чтобы люди из КГБ не видели, как я ухожу из отеля. Мы подъехали к дому Рудольфа – большому, красивому каменному особняку, стоящему на краю громадного парка. Дом был почти пустой – только штабеля книг по всему полу и несколько предметов из старинной итальянской мебели. В центре этого большого пустого пространства сидел Рудольф. Мы провели вместе целый день. Он расспрашивал меня о труппе, о ребятах, об их судьбах, но больше всего ему хотелось говорить о танце: об учителях и технике, о том, как делают класс русские, как делают его французы, как – англичане, и как долго они разогреваются, и как работают у палки… Он становился все более увлеченным, эмоциональным.

Он был одним из первых в России, кто вышел на сцену в одном трико и танцевальном бандаже. Большинство танцовщиков носили для благопристойности мешковатые короткие штаны. Долгое время Рудольф жил в доме нашего балетного педагога Пушкина. Один наш общий друг рассказывал, что однажды пришел к Пушкину, дверь ему открыла жена Александра Ивановича, Ксения и сказала: “Т-с-с, Рудик слушает музыку в комнате”. Друг сказал: “Хорошо, я буду слушать вместе с ним”. Когда он вошел в комнату, Рудольф сидел на полу, слушал Бранденбургский концерт – он страстно любил Баха – и играл с детским паровозиком. Вероятно, ему было уже двадцать лет. В некотором роде, это сущность Рудольфа: Бах и детский паровозик. Он был большим артистом и большим ребенком».

Уже спустя неделю после выздоровления Нуреева настиг новый удар. Вот как это было: «Я узнал, что артисты Кировского будут вскоре выступать на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Вене и что танцовщиков из всех советских республик пригласят в Москву на отбор. В списке ленинградцев я себя не обнаружил».

Сколько раз говорил он себе, что надо прикусить язык, не спорить, не язвить, обуздать свой характер. Не смог. В результате коллеги начали активно «дружить» против него. «Возможно, он и хорошо танцует, но в труппу совсем не вписывается», – говорили они о Рудике. Не лучшим образом сказалось на репутации Рудольфа и его нежелание вступить в комсомол.

«Поскольку обычная советская молодежь, не колеблясь, вступает в комсомол, мой отказ естественно сделал меня объектом подозрений, сомнительным общественным элементом. В России вся так называемая верно мыслящая молодая элита стремится объединиться в один большой могучий коллектив. Все комсомольцы думают одинаково, выглядят одинаково, говорят одинаково. Непостижимо, что кто-то пытается отделить себя от них, остаться в стороне, наедине с самим собой. Эта ненормальная склонность к уединению заслуживала презрения. Вот так получилось, что уже в первый год моего пребывания в Ленинградском хореографическом училище были посеяны семена серьезной неприязни по отношению ко мне», – вспоминал артист в «Автобиографии».

Еще одним аргументом не в его пользу стали отношения Рудика с красивой кубинской танцовщицей. Уже после смерти Нуреева кто-то из его соучеников вспомнит: да, действительно, был у Рудика непродолжительный роман с воспитанницей Ленинградского хореографического. Вскоре после окончания училища, девушка уехала в Москву, а затем на Кубу. Провожая любимую, Рудольф запрыгнул в отъезжающий поезд и там, сидя в купе, они плакали и прощались.

Но это дело прошлое, а теперь ему нужно во что бы то ни стало отстоять свои права.

«Я пошел к директору и убедил его, что должен участвовать в конкурсном отборе. Мою фамилию внесли в список конкурсантов…

Вена понравилась мне с первого взгляда. Она показалась самым веселым, красивым и гостеприимным городом из всех, какие я когда-либо видел», – вспоминал Нуреев.

На обратном пути, возвращаясь в Москву с пересадкой в Киеве, в перерыве между отбытием и прибытием поездов, составлявшем несколько часов, Рудольф и путешествовавший вместе с ним оркестрант из Кировского решили осмотреть город, зазевались и… поезд уехал без них. С кем не бывает? Происшедшее могло стать поводом для шутки и только. Но уже тогда, стоя на вокзале, Рудик кожей чувствовал: грядет недоброе.

«Я сказал своему приятелю, что готов биться об заклад: его оркестр встретит смехом и шутками, в то время, как мое отсутствие будет истолковано в совершенно ином свете».

И действительно, в труппе были уверены: уж на этот раз нарушение дисциплины Нурееву не простят, уволят, как пить дать. Мысль о подобной перспективе для выскочки грела, похоже, многих. Они уже начали делить между собой партии, которые танцевал Рудик. А репертуар у Рудольфа Нуреева был завидный: «Спящая красавица»[19]19
  Балет П. И. Чайковского на либретто И. Всеволожского и М. Петипа по сюжету одноименной сказки Ш. Перро.


[Закрыть], «Лебединое озеро»[20]20
  Балет П. И. Чайковского, либретто В. Бегичева.


[Закрыть], «Гаяне».

«Репетитор, рассказавший мне эту историю, добавил, что, вероятно, они вели себя так из зависти. В том поезде ехал секретарь комсомольской организации театра, с удовольствием поощрявший травлю: ведь я не был одним из них».

Позже Нуреев рассказывал: «Уже тогда, в истории с Веной руководство подозревало, что я хочу и могу попытаться остаться за границей. Не знаю, с чего они это взяли, но предупредительно-вежливые беседы были проведены со всеми, с кем я более или менее регулярно общался. В первую очередь, конечно, “допросили” мою маму и сестру. У меня же даже в мыслях не было куда-то бежать».

Не секрет, что инакомыслие, нежелание шагать в ногу со всеми, ершистость, потребность говорить правду всем и каждому жестоко караются в обществе. Для таких оригиналов у каждого припасено свое оружие: у одних – демонстративное безразличие, у других – насмешки, у прочих – клевета. Рудольфу Нурееву довелось испытать на себе все.

«Некоторые члены труппы уже не просто плохо относились ко мне, а активно пытались избавиться от меня. Это приняло форму организованной кампании клеветы и почти ежедневных нападок, продолжавшейся почти три года», – вспоминал артист.

Конечно, Рудик понимал, что сам дразнит гусей: регулярно посещал он выступления зарубежных артистов и «вступал с ними в предосудительные контакты». В его случае «предосудительные контакты» означали естественный интерес к коллегам, приехавшим на гастроли из других стран, желание познакомиться, пообщаться, обменяться опытом, больше узнать о зарубежном искусстве.

И руководство театра, и сотрудники КГБ, которые начали шпионить за Рудиком уже в ту пору, подозревали, что этот странный Нуреев может выкинуть что-нибудь такое, что потом придется «расхлебывать» всему театру.

Сам артист очень просто объяснял свое поведение: «…сравнивать, усваивать, обогащать свое искусство новым опытом на благо себе и своей стране. Птица должна летать, видеть соседский сад и то, что лежит за холмами, а потом возвращаться домой, расцвечивать жизнь рассказами о том, как живут другие, новыми возможностями своего искусства».

Заинтересованность молодого артиста, его открытость не могли остаться незамеченными. Иностранные коллеги отвечали Рудику взаимностью. Но, как только расстояние между ними опасно сокращалось, срабатывал инстинкт самосохранения.

«Один случай запомнился мне особо. Это произошло 26 июля 1960 года. В тот день я впервые танцевал в “Дон Кихоте”[21]21
  Балет Александра Горского на музыку Людвига Минкуса по произведению Мигеля Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский».


[Закрыть] и снискал очень большой успех. Все исполнители мюзикла Фредерика Лоу “Моя прекрасная леди” пришли в Кировский, чтобы увидеть балет. По окончании спектакля вся сцена была усеяна красными розами. Я попросил собрать их и вручить американцам, чье шоу мне в свое время так понравилось (хотя в ту пору я плохо понимал по-английски). Они в ответ пригласили меня вместе поужинать. У меня хватило здравого смысла под благовидным предлогом отказаться от приглашения».