Текст книги "Сюзанна и Александр"
Автор книги: Роксана Гедеон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Нет уж! Вы не спрашивали, потому что отлично знали, что я никогда не соглашусь! И вы… вы тоже на их стороне! Вы, видимо, полагаете, что я вечно буду мириться с подобными выходками! Но я не создана для такого, и вы меня больше не поставите перед свершившимся фактом. Я тоже имею право на голос, в конце концов!
Я была на грани истерики. Мне действительно все это смертельно надоело. Вот Александр – он же отлично знал, как я отнесусь к намерению поехать в Египет! Он мог бы сделать хоть что-то, чтобы уменьшить мои переживания. А он ограничивается утешениями, словно считает меня дурочкой, которую в конечном итоге можно уговорить на что угодно. Как это все противно – войны, поездки! Пожалуй, правы те женщины, которые никого не любят, – им, по крайней мере, ни за кого не приходится тревожиться!
В бешенстве повернувшись к Александру, я выпалила:
– Филиппа… Филиппа я вам никогда не отдам! Я вообще не хочу, чтобы он стал военным! Я рожаю детей для того, чтобы они были счастливы, а не для того, чтобы их убивали на войне!
Воцарилось молчание. Сидя на постели, подтянув колени к подбородку и уткнувшись в них лицом, я едва удерживалась от рыданий. Александр ничего не отвечал. Это молчание убеждало меня в том, как тщетны мои протесты. Еще не создан тот мир, в котором слово женщины хоть что-то будет значить. Сейчас всем заправляют мужчины. Они могут любить нас, ухаживать за нами, воздавать нам хвалу, даже сочинять оды в нашу честь, но поступают они всегда по-своему. И они даже не понимают, до чего глупы эти их честолюбивые войны! Это вечное кровопролитие! Эта жестокость, агрессия, насилие!
Герцог правильно сказал: мне следует смириться хотя бы потому, что ничего уже не изменишь. Что значат мои возражения? В глубине души я знала, что Филипп так или иначе станет военным – для старшего сына в семье нет другого пути. Так принято в течение многих веков. Разве что сам Филипп не захочет того, что ему предназначено. Но на это надежда была небольшая – недаром он сын Александра.
Я ощутила руку мужа у себя на плече. Он нежно, но настойчиво тянул меня к себе, опрокинул навзничь, склонился надо мной и губами осушил слезы у меня на ресницах.
– Не плачьте, carissima. Я хочу, чтобы мы были счастливы.
Я пробормотала, запинаясь:
– Но ведь этого… этого мало, только хотеть…
– Конечно. Скажите, что я должен сделать, чтобы вы улыбнулись? Помчаться в Египет и остановить принца?
– Ах, вам бы только смеяться… А вот мне вовсе не смешно!
– Вы измучены, я понимаю. Вам надо отдохнуть. Я теперь буду с вами. Я сделаю все, чтобы вы больше ни о чем не тревожились.
Он гладил мои волосы, шептал что-то на ухо, целовал. Эти ласки успокаивали меня. Дурные мысли улетали прочь. Мы оба были слегка расстроены и утомлены, но то, что мы вместе, приносило облегчение. Мы так и уснули в объятиях друг друга, как два голубка в гнездышке.
Ранним утром я еще сквозь сон почувствовала, как Александр целует меня, медленно стягивает пеньюар. Я была еще не в силах разомкнуть веки. Он стал ласкать меня, слегка сжимая груди и поглаживая по бедрам, потом его рука скользнула между ними, и через секунду стон сорвался с моих губ. Я открыла глаза, удивляясь, до чего быстро откликается мое тело на его прикосновения. Внутри у меня полыхнуло жаром. Он стал целовать соски, и я вся изогнулась под его губами. Мои ноги томно раздвинулись. Это было восхитительно: дремота, все еще владевшая мною, и теплые ласки, от которых все вибрировало внутри. Целуя меня, глубоко проникнув языком мне в рот, он вошел внутрь, я почувствовала глубоко в себе толчки, которые побуждали все ближе и ближе стремиться к Александру, идти ему навстречу, соединяться до конца, так близко, как это возможно.
Потом, не размыкая объятий, он прошептал:
– Доброе утро, госпожа герцогиня.
– Доброе утро, господин герцог. Ах, Александр, я так люблю вас.
Было еще очень рано, и я снова уснула в его объятиях. В девять утра кто-то начал ходить по спальне – я узнала шаги Маргариты. С трудом открыв глаза, я оглянулась по сторонам. Александра, разумеется, рядом уже не было. Зато на соседней подушке лежал большой букет великолепных золотых хризантем, перевязанный лентой.
– Ах, как славно, – прошептала я, растроганная до глубины души. – Как тогда, в Италии…
Я прижала цветы к груди. На лепестках хризантем еще дрожала прозрачная холодная роса. Стало быть, они совсем недавно срезаны – может быть, полчаса назад.
Маргарита, готовя для меня умывальный столик, громко произнесла:
– Ах, мадам, я так рада за вас. Вам очень повезло.
– Ты считаешь?
– Он так любит вас. Это ли не счастье? Я вот помню, как ваш отец жил с вашей мачехой: ничего подобного и в помине не было.
4
К августу 1798 года тайна, окружавшая экспедицию Бонапарта, начала развеиваться. Вся Европа уже знала, что отправился генерал в Египет, и только туда, что обходной маневр, предпринятый генералом Эмбером, поплывшим в Ирландию, был только трюком, целью которого было направить Англию по ложному следу.
Первое время об экспедиции много говорили, много писали. Потом интерес стал ослабевать, и, наконец, о Бонапарте все забыли. Все-таки Сирия, Египет – это была мировая периферия, и никого нельзя было особенно взволновать тем, что там происходит. Так было до тех пор, пока из Африки не поступили новые ошеломляющие сведения.
Поначалу авантюре сопутствовал успех. Солдаты, плывшие на судах, мечтали о завоевании сказочно богатой страны, о легком, бескровном завоевании. Надо было лишь преодолеть отрезок пути по морю – самый опасный отрезок, ибо на море господствовала Англия, а в частности – знаменитый адмирал Гораций Нельсон. Но его пока не было видно, и флотилия легко скользила по волнам.
9 июня французы подошли к Мальте и заняли ее почти без сопротивления. Над крепостью Ла Валетта поднялся французский трехцветный флаг. 2 июля флотилия подошла к берегам Северной Африки. Солдаты в крайне сжатые сроки высадились в поселке Марабу. Тогда же впервые на горизонте показалась конница мамелюков. Они уходили на юг. Совершенно беспрепятственно армия вступила в Александрию. Самое опасное осталось позади. Флотилия прошла через все Средиземное море, не встретив англичан.
Бонапарт двинулся на Каир, разъясняя повсюду, что явился в Египет для того, чтобы освободить арабов от беев. Население плохо понимало его слова. По мере приближения генерала жители деревень покидали дома и, убегая, отравляли колодцы. Французская армия страдала от недостатка воды. Почти сразу же, как французы ступили на землю Египта, отвращение, беспокойство, тревога, тоска овладели почти всеми. Очаровательная мечта об этом походе исчезала в самом начале.
Бонапарт, как все замечали, сохранял энергию и бодрость духа. Он повел солдат вперед. После изнурительного похода по раскаленным пескам пустыни, когда вдалеке уже были видны минареты Каира, перед французами выросла конница мамелюков. В сражении у подножия пирамид восточный противник был разбит наголову. Армия французов вступила в Каир. Население встретило Бонапарта молча: оно не только ничего о нем не слышало, но ему было даже и теперь еще невдомек, кто он такой, зачем явился и с кем воюет.
Самое главное, в Каире было вдоволь пищи, и армия отдохнула. Как и прежде в Италии, Бонапарт установил в Египте жестокий оккупационный режим. Неподчинившиеся деревни сжигались, жителей гнали в Каир и рубили им головы. От богачей требовали денег.
Тем временем становилось ясно, почему адмирал Нельсон не появился на театре военных действий тогда, когда это было нужно.
Лишь только Бонапарт отправился в плавание, Нельсон занял позицию, преградив своими кораблями Гибралтарский пролив. Адмирал был готов в любой момент двинуться на запад или восток. Но случилось так, что в день выхода флотилии Бонапарта из Тулона в западной части Средиземного моря разыгралась буря и корабли Нельсона изрядно потрепало. Выход французских кораблей в море остался незамеченным. Едва до Нельсона дошли сведения о том, что французы заняли Мальту, он бросился за ними в погоню. Адмирал так горел желанием настигнуть и разгромить противника, что его эскадра, подняв паруса, промчалась по морю с такой быстротой, что опередила французов; ночью английские корабли пронеслись мимо медленно плывшей французской флотилии, проходившей севернее Крита.
Эскадра Нельсона примчалась в Александрию, но там о Бонапарте и французах никто ничего не знал. Английский адмирал решил, что французский флот направился в Александретту или Константинополь, и устремился туда.
Это была лишь отсрочка. Надо было ожидать, что Нельсон вернется и будет битва.
В шесть часов вечера 1 августа перед французским флотом, стоявшим в Абукирском заливе, внезапно предстала ожидаемая давно, но все же не в этот момент (в это время три тысячи человек из экипажа были на берегу) эскадра адмирала Нельсона. Через полчаса началось морское сражение. Хотя силы сторон были почти равны и французы даже имели перевес в количестве орудий, Нельсон, захвативший инициативу и обнаруживший превосходство в руководстве морским сражением над французским адмиралом Брюэсом, склонил ход боя в свою пользу. Он отрезал французские корабли от берега и открыл огонь с двух сторон. К одиннадцати часам утра 2 августа французский флот перестал существовать.
Все суда, в том числе и флагман «Орион», были уничтожены, только два корабля и два фрегата спаслись бегством. Погиб в битве адмирал Брюэс. Погибло много людей, увлеченных сумасбродным генералом в Египет ради неизвестно каких целей. Абукирская катастрофа влекла за собой трагические последствия для французской армии в Египте. Она сделала Бонапарта пленником своей победы.
Известие об Абукире подорвало моральный дух французской армии. Разочарование усиливалось. Уж слишком непохож был Египет на волшебный мир красот и чудес, которые рисовало воображение на пути из Тулона в Александрию. Для солдат, привыкших грабить богатую плодородную Италию, то был разительный контраст. Бесплодные, выжженные солнцем пустыни, раскаленный песок, нищета, постоянно мучающая жажда и испепеляющий зной – вот что нашли победители Италии в Египте. Пораженческие настроения множились не только среди солдат, но и среди офицеров.
Тем временем султан двинул войска в Сирию, и Бонапарту не оставалось ничего другого, кроме как идти ему навстречу.
В Италии тоже было неспокойно. Едва Бонапарт покинул завоеванные области, там началось брожение. Новоиспеченные республики и остальные перетасованные генералом провинции глухо волновались. Население было обобрано. Вся Италия только и ждала, как свергнуть господство французов. Некоторые города приходилось усмирять снова и снова. На них обрушивались кары и тяжелейшие контрибуции.
Недовольство и ожесточение против французов росло не только в Италии. Со времени начала революции Франция внушала враждебные чувства и Англии, и Австрии, и Пруссии, и России. Пожалуй, не было страны, которой было бы по вкусу то, что творится во Франции. Революция, террор, беспорядки да еще постоянная завоевательная политика возмутили против себя всю Европу. Это выливалось порой в убийства французских уполномоченных, как это было, например, во время Раштаттского конгресса. В Вене толпа, разъяренная слишком открыто проявляемым якобинизмом французского посла Бернадотта (он посмел вывесить трехцветный республиканский флаг), ворвалась в посольство, сорвала знамя и чуть не убила его самого. Франция требовала чрезвычайного удовлетворения. Австрия совершенно не расположена была давать его.
Было очевидно, что вскорости будет составлена новая, уже третья коалиция европейских держав против республиканской Франции. Это означало бы новый виток войны, длившейся уже шесть лет, и новые многочисленные жертвы.
5
В начале второй недели сентября, как-то вечером, возвращаясь с фермы, я увидела, что Люк уводит под уздцы двух незнакомых мне лошадей.
– Эй! – окликнула я конюха. – Кто-то приехал?
– Да, госпожа герцогиня.
– Кто же?
– Господин Кадудаль и господин граф де Буагарди.
Графа я не знала, но вот имя Кадудаля заставило мое сердце забиться сильнее. Испуг подкатил к горлу. Я поспешно сунула корзину в руки служанке и устремилась в дом. Я была уверена, что они заперлись и обсуждают что-то безумное. Возмущение мое достигло предела. Да как он может… после того, как я выхлопотала ему прощение… Черт возьми, я совершенно не намерена допустить, чтобы весь этот ужас пошел по второму кругу!
Мои предположения были не совсем точны, ибо, едва войдя, я прямо в вестибюле столкнулась со всеми тремя заговорщиками. Помимо Александра и Кадудаля, которого я знала, здесь был человек лет тридцати со смуглым аристократическим лицом. На нем был серый бархатный камзол с серебряными пуговицами и изображением пламенеющего сердца на груди. Его темные блестящие волосы были тщательно причесаны, на богатом кружевном жабо сверкал бриллиант, второй украшал холеную узкую руку, лежавшую на эфесе шпаги.
Александр произнес:
– Мадам, позвольте представить вам: граф де Буагарди, один из моих новых друзей.
Я сурово поглядела на «нового друга», не произнося даже полагающихся в таких случаях слов «очень приятно» или тому подобного. Наступило неловкое молчание. Я выдерживала паузу так долго, чтобы оба гостя поняли, насколько мне неприятен их приезд. Александр, желая сгладить впечатление, произнес:
– Дорогая, позаботьтесь о кофе, вине и сигарах для нас. Нам предстоит обсудить одно очень важное дело. И распорядитесь приготовить комнату для господина де Буагарди – он останется у нас на некоторое время.
Я сухо сказала:
– Хорошо. Полагаю, господа не посчитают меня невежливой, если я попрошу на несколько минут оставить меня наедине с мужем.
– Да, господа, – сказал герцог. – Прошу вас в кабинет. Очень скоро я присоединюсь к вам.
Кадудаль и Буагарди удалились. Мы с Александром посмотрели друг на друга, и наши взгляды скрестились, выражаясь фигурально, как мечи.
– Что же это все значит? – спросила я наконец.
– Это значит только то, что вы вели себя как прачка.
– Смело сказано, сударь. Как же ведете себя вы, когда намереваетесь снова пожертвовать не только своим счастьем, но и счастьем своей семьи? У вас жена и сын, не забывайте об этом!
– На основании чего вы делаете такие выводы о моих намерениях?
– На основании опыта. Я знаю, зачем приехали эти люди. А Кадудаль – он уж наверняка намерен послать вас в самое пекло!
– Я служу королю.
– Вы служите ему до такой степени, что забываете о том, что совсем недавно вас амнистировали.
– Амнистия, мадам, – это лишь средство, которое дало мне возможность вернуться на родину и продолжать борьбу. Неужели вы так плохо знаете меня, что думаете, будто амнистия меня переродила?
– Увы, я знаю вас слишком хорошо, чтобы не ждать такого счастья. Послушайте, Александр… – В голосе у меня звучало отчаяние, я едва удерживалась от слез. – Подумайте хоть раз, чем вы рискуете! Вы совершите преступление против Республики, и вас снова объявят вне закона. И тогда уж вас никто не амнистирует! Вы принуждены будете оставить свою семью на долгие-долгие годы! Я не выдержу этого! Подумайте, значим ли мы для вас что-то – я и Филипп? Подумайте, прежде чем совершать новые сумасбродства!
Он побледнел, брови его сошлись к переносице.
– На все ваши слова, мадам, я могу сказать только одно.
– Что же?
– Не вмешивайтесь в мужские дела, ибо это вас не касается!
Резко, по-военному повернувшись на каблуках и не бросив на меня даже взгляда, он вышел. Ошеломленная, я смотрела ему вслед. У меня не укладывались в голове слова, которые я от него услышала. Он словно ставил меня на место – место служанки, в компетенцию которой входит только кухня. «Мужские дела», – повторила я со злой иронией, и в глазах у меня стояли слезы. Как они меня измучили, эти мужские дела! Я потратила шесть месяцев в Париже, чтобы вымолить прощение для Александра. Оно стоило мне стольких трудностей, стольких унизительных встреч. А он явился на все готовое и даже не интересуется, кому обязан этой амнистией, словно все случилось так, как и должно было случиться. Более того, он готов все мои усилия превратить в ничто!
Ну, допустим, после первого дела его не арестуют. Но заподозрят. И в конце концов арест будет неизбежен. Арест или эмиграция в Англию. И еще неизвестно, как все это отразится на мне и детях. Это сейчас режим в Республике сравнительно мягок, а что будет, если снова объявят террор? Тогда уж никто не будет разбираться, причастны мы к действиям Александра или нет.
Я смахнула слезы с ресниц, вспоминая, что герцог просил меня позаботиться о кофе и сигарах. Нет уж, пусть об этом кто угодно заботится, только не я. Ублажать безумцев – только этого мне и недоставало… Я поднялась наверх, в детскую, немного поиграла с Филиппом, но мысли мои были далеко. Когда наступило время ужина, гости спустились к столу, но трапеза была немая, как три года назад. Оскорбленная, я не произносила ни слова и смотрела только в свою тарелку. Александр тоже молчал. Потом все разошлись по своим комнатам.
Я еще долго ломала себе голову над тем, что же все-таки следует предпринять и почему Александр так резко и грубо оборвал разговор. Возможно, я тоже была недостаточно тактична. Поразмыслив, я решила, что не надо было демонстрировать свою враждебность гостям. Он ведь называл их друзьями. Стало быть, был оскорблен за них. Что поделаешь, у меня тоже не всегда хватает сдержанности. И, по-моему, это естественно – то, что я не хочу снова стать не женой и не вдовой. Надо еще раз поговорить с Александром. Мы всегда так понимали друг друга. Невозможно, чтобы мы не договорились.
Когда наступил поздний вечер и часы пробили десять, я взяла свечу и стала спускаться по полуосвещенной лестнице. К моему удивлению, на втором этаже из музыкального салона доносился шум. Вернее, не шум, а голоса и звуки музыки. Мои ноги в мягких туфельках ступали бесшумно. Я осторожно подошла и заглянула в приоткрытую дверь. Салон был ярко освещен, за клавесином сидела Аврора и пела, сама себе аккомпанируя. Она была в белом вечернем платье, с розой в волосах. Она смеялась, краснела, словом, вся сияла. Рядом с ней, касаясь рукой клавесина, стоял граф де Буагарди, а чуть дальше – Поль Алэн. Оба, похоже, были от нее в восторге. Оставалось только удивляться, откуда у шестнадцатилетней девочки столько кокетства взрослой женщины.
Это, впрочем, сейчас меньше всего меня занимало. Я хотела найти Александра и для начала спустилась в индийский кабинет. У его порога, растянувшись, как пес, на подстилке лежал индус и курил трубку.
– Гариб, где хозяин? – шепотом спросила я, наклоняясь.
– Его нет в доме, госпожа.
– Нет в доме? В такой час?
– Хозяин в беседке. Там, где заканчивается правая липовая аллея.
Я пошла туда, куда мне было сказано. Сентябрьская ночь была прохладна. Свет луны заливал двор, на небе мерцали мириады звезд. Как дымчато-голубые кварцы… От их сияния ночь казалась совсем светлой, а на небе хорошо угадывался Млечный Путь. Липы уже начали ронять листья, аллея была вся усыпана ими. «Ах, – подумала я, – такая ночь создана вовсе не для того, чтобы вести неприятные разговоры».
Липы затеняли беседку, но я сразу догадалась, что Александр там, и помог мне в этом его голос. Я услышала довольно фривольную песенку, которую он напевал. Голос у него был хриплый и какой-то уж слишком развязный. Ничего подобного я еще не слышала.
Я уехал на время, и вскоре
Вы, Розетта, пленились другим.
Но не стал предаваться я горю,
И теперь я другою любим.
Я вошла в беседку, но он никак на это не отреагировал. Он словно не заметил меня. Глаза его были полузакрыты. Рубашка на нем была разорвана едва ли не до пояса, я видела, как поблескивает на его груди крестик. В довольно развязной позе развалившись на скамейке, он монотонно напевал что-то о Розетте и ее любовнике. Рядом с ним стояли две пустые бутылки; я поняла, что он пил вино. Третья, початая бутылка стояла на столе.
– Вы пьяны, – сказала я резко.
Он посмотрел на меня, но ничего не ответил. Его рука потянулась к бутылке, и он сделал еще несколько глотков.
– Чем вы тут занимаетесь? – спросила я сухо.
– Я? Я, можно сказать, оплакиваю свою участь.
– Вы пьянствуете. Вы что, все это выпили?
– Это вас удивляет? Я, может быть, просто проверяю, какое вино… в моих фамильных погребах.
– Я никогда раньше не видела вас пьяным.
– Полноте! Оставьте свои выговоры. Сейчас не до них.
Задетая этим пренебрежительным тоном, я произнесла:
– Мне кажется, сударь, вы могли бы говорить более уважительно.
Он долго смотрел на меня. Потом пробормотал:
– Наше время, сударыня, ни к кому не проявляет уважения. Я тоже оскорблен. И что же? Я смирился.
– Кто вас оскорбил? Уж не я ли?
– Вы? О нет!
Он рассмеялся. Потом сел более прямо и, обхватив голову руками, взъерошил себе волосы.
– Вы женщина, вам легче. Над вами не висит этот дамоклов меч, вы можете не бояться, что в один прекрасный день вас назовут предателем.
– У меня много других забот, – произнесла я в гневе. – Которые, возможно, более важны, чем ваши.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, он пропел:
Я изменницы знать не желаю.
Мнится, пыл в моем сердце угас.
Что ж, посмотрим, пастушка младая,
Кто раскается первым из нас.
Прервав себя так же резко, как перед тем меня, он снова взялся за бутылку. Я уже понимала, что никакого серьезного разговора не получится. Но все происходящее казалось мне чрезвычайно возмутительным. Я каким угодно видела Александра, только не таким.
Он поднял голову.
– Знаете, я ведь никогда не пил. Но слышал от других, что это помогает. Облегчает, так сказать, душу. И, представьте себе, они были правы. Я выпил и уже совсем иначе смотрю на вещи.
– О чем вы говорите?
– Я говорю, мадам, что то, что меня поначалу оскорбило, сейчас кажется мне вполне приемлемым. Черт возьми, действительно! Если мы загнаны в угол, почему бы не использовать все средства, даже самые гнусные?
Для человека, выпившего две бутылки вина и заканчивающего третью, он говорил довольно связно. Только я все равно ничего не понимала.
– Что именно вас оскорбило?
– Предложение моих друзей.
– Они сделали вам оскорбительное предложение?
– Да. И, что всего удивительнее, я согласился. Так что, мадам, – он снова хрипло рассмеялся, – вам придется смириться с тем, что ваш муж станет грабителем.
– Грабителем?
– Да! Грабителем! А как иначе назвать нападение на почтовый дилижанс, которое мы завтра совершим вместе с доблестным графом де Буагарди?
Глаза у меня расширились, лицо побелело.
– Что вы говорите? Вы не в себе, Александр!
– Нет! Я в себе! Очень даже в себе! Я все отлично понимаю. Шуанам нужны деньги. А поскольку Республика, чеканящая их, состоит из узурпаторов, то это будет не ограбление, а конфискация. По крайней мере, так мне объяснил Кадудаль.
Наступило молчание. Я стояла, натянутая как струна. Чувство негодования дошло во мне до такой степени, что я не могла говорить. Да и поверить в то, что слышала, я не могла. Похоже, Кадудаль просто рехнулся. Грабеж – это грабеж, и все эти благородные разглагольствования – только флер, не больше. Я вообще впервые слышала, чтобы дворянина посылали грабить дилижанс, перевозящий деньги. Это было просто недоступно моему пониманию!
– Сударь, – сказала я холодно, – мне остается только надеяться, что у вас хватит здравого смысла не делать ничего подобного. Я говорю даже не о том, что это опасно…
– А о чем же? – язвительно спросил он, и я заметила, что все тело его напряглось.
– А о том, что это неслыханно, бесчестно!
– Черт возьми! Да разве вам не должно быть это безразлично?!
– Мне это не может быть безразлично, потому что ваше бесчестье – это и мое бесчестье.
– Вот как! Теперь мы заговорили о чести! О том, о чем даже понятия не имеем!
Я стала бледная как полотно. Столь жестоких слов я от него не ожидала. Он вскочил, широким шагом приблизился ко мне. Лицо его было искажено яростью, а руки сжимались в кулаки, будто он готов был ударить меня.
– Почему бы вам не порассуждать о том, что вы понимаете? Черт подери, сударыня! Занимайтесь тем, что вас касается. Ступайте на кухню, к детям. И не берите на себя труд судить о моем бесчестье.
– Александр! – взмолилась я. – Да вы просто с ума сошли!
– Судить об этом – тоже не ваша задача. Тысяча чертей! Какого дьявола вы вмешиваетесь? Кто вам позволил осуждать то, в чем вы ничего не смыслите? Уходите отсюда!
Я стояла, словно окаменев. Он раздраженно повторил:
– Уходите! У меня нет желания слушать ваши упреки!
Он говорил, как будто бил по лицу. Я сознавала, конечно, что он пьян и не владеет собой. Но эта грубая выходка превосходила все мыслимое. Только какой-нибудь грузчик мог вести себя так. То, что он переживает из-за возложенной на него постыдной задачи, – еще не причина, чтобы свое бешенство вымещать на мне! И такая обида поднялась у меня внутри, что я не выдержала: я упала на скамейку, закрывая лицо руками, и слезы хлынули у меня из глаз.
Александр переступил с ноги на ногу.
– Вы что, вознамерились брать меня измором?
Я не отвечала, задыхаясь от рыданий. Обида, стыд и жалость к самой себе не давали мне поднять голову. В душе я сознавала, что плакать перед ним – это значит проявлять слабость. Надо плакать в одиночестве, в своей спальне. Но остановиться я не могла, это было сильнее меня.
Он потоптался на месте, потом коснулся моего плеча. Возможно, за эти минуты он слегка протрезвел.
– Сюзанна, ну в конце-то концов…
– Ах, оставьте меня! – вскричала я со слезами, отбрасывая его руку. – Вы просто пьяный грубиян! И вы отвратительны мне сейчас!
Не глядя на него, я слышала, как герцог вышел. Я осталась одна. И, словно обессилев, снова зарыдала – теперь уже в голос, ибо знала, что меня никто не услышит и я могу спокойно облегчить свои обиду и отчаяние слезами.
Где-то в кустах еще пели соловьи. Прислушиваясь к ним, я с тоской подумала, что это была наша первая крупная ссора за почти три года знакомства. И как мы помиримся, я не представляла.
