Текст книги "Фея Семи Лесов"
Автор книги: Роксана Гедеон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
ГЛАВА ВТОРАЯ
МОНАСТЫРЬ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ
1
Южный порт Марсель встречал нас августовской жарой, криками грузчиков и ослепительно-белым королевским флагом над башней Сен-Жан.
Путешествие не было ни долгим, ни скучным. За все время волна разыгралась только раз, да и то не очень сильно. Я кормила чаек раскрошенным хлебом в тех местах, где земля была совсем близко, – например, возле Сицилии; перегибаясь через борт, смотрела, как ласкает темно-голубая волна бока корвета, наблюдала, как ловко лазят по реям юнги, испытывая сильное желание последовать их примеру, исследовала весь корабль и, главное, училась у синьорины Стефании говорить по-французски.
Иногда нам попадались навстречу утлые рыбачьи суденышки, торговые корабли и военные корветы – «Санта-Кьяра» салютовала им из пушек. Некоторые суда капитан Кораччи называл контрабандистскими, но я смутно понимала, что это означает.
В Марселе все говорили по-французски, но на этом, пожалуй, и заканчивалось его отличие от Неаполя. Небо здесь было такое же синее, и так же стройно стояли в порту корабли с белыми спущенными парусами, и так же тягуче плыл в знойном воздухе мелодичный звон колоколов. Вдоль набережной прогуливались дамы в роскошных платьях, закрытые от южного солнца зонтиками и митенками. Дивясь, я таращилась на их огромнейшие прически – до двадцати дюймов в высоту, – украшенные парусами, цветами, перьями, и квадратные громоздкие кринолины.
– Видите, дитя мое? – спросила старая дама. – Это француженки.
Маркиза и принц разговаривали со мной исключительно по-французски, хотя я еще почти ничего не понимала.
Мы не стали задерживаться в Марселе надолго и уже на следующее утро, переночевав в гостинице, отправились в замок Сент-Элуа.
На дорогу ушло десять дней, ибо ехали мы медленно, да еще и мадам де л'Атур – так звали старую маркизу – постоянно страдала от мигреней. Пейзажи, проплывавшие за окном кареты, преимущественно были равнинными, изредка попадались горы, а затем появились темные влажные леса и болота, сланцевые горы и солончаки, грустные пруды и гречишные поля, и, когда мы проезжали последний лес, который старая дама называла Содрейским, в воздухе явно запахло морской свежестью.
Но море здесь было не такое, как в Тоскане, – яркое и ослепительное; напротив, печальное, окутанное туманами и тучами, овеваемое холодными сырыми ветрами, оно поневоле вызывало тоску и грусть.
О замке Сент-Элуа, куда мы прибыли в конце августа, следует сказать несколько слов. Он располагался к востоку от небольшого местечка Конкарно и в двух лье от моря. Построенный – как мне сказал принц – более шести веков назад и многократно переделанный, он был невелик по размерам и совершенно терялся в пространстве огромного парка с прудами и пещерами в английском стиле. Над морем зелени возвышались две старинные башни. Стены Сент-Элуа, возведенные из темного красноватого камня, были сплошь увиты зеленым плющом вперемежку с диким виноградом; крыша из светло-коричневой черепицы в ясный жаркий день так блестела на солнце, что казалась сделанной из золота. В парке имитировалась дикая природа: запутанные тропинки, заросли кустов и деревьев, укромные лужайки.
На первом этаже огромный средневековый зал был переделан под гостиную: каменные стены, на которых раньше развешивалось оружие рыцарей, были скрыты за деревянной обшивкой и мягкими обюссоновскими коврами; канделябры заменены светильниками с приятным светом; пол устлан пахучим сосновым паркетом. Здесь было царство рококо – плоскость стены как бы исчезала, скрытая декоративными панно и зеркалами, отражающимися друг в друге; и панно, и зеркала заключены в асимметричные обрамления, состоящие из прерывистых завитков, нигде нет ни одной прямой линии – сплошной хоровод виньеток. Хрупкие столики и пуфы стояли на тонких, загнутых книзу ножках, как балерины на пуантах. Огромные золотые зеркала поддерживались позолоченными богинями; на больших каминных часах, облокотясь, лежали два золотых амура с луком и стрелами. Гобелены отражали истории из жизни Пирама и Тисбы – розовые, серебряные и золотистые нитки сливались в узоры. Всюду здесь преобладали светлые краски: розовый круглый письменный столик, светлая бронза часов, бледно-лавандовые тяжелые портьеры, хрустальная люстра с розовыми ароматическими свечами… Словом, это был кусочек Парижа, перенесенный в Бретань.
На второй этаж вела крутая изогнутая лестница, устланная красным ковром; на стенах висели портреты предков – суровых бородатых рыцарей из прошлых веков, слащавых прелатов в роскошных мантиях, дворян в огромных гофрированных воротниках на манер Екатерины Медичи, людей эпохи Луи XIII с их изящными бородками и едва заметными усиками, и, наконец, аристократов более близкого времени Регентства в крупных завитках париков и пене кружев… Были здесь и женщины, а среди них – моя родная бабушка, сероглазая Даниэль де ла Бом Ле Блан, умершая еще в 1750 году. Был запечатлен здесь и ее муж, старый принц Жоффруа де Тальмон – красивый холеный старик в безупречном парике. Этот человек умер за четыре года до моего приезда.
Парк, превышавший во много раз размеры замка, уже полыхал осенним золотом. Загорелись багрянцем листья бересклета, украшенного изящными сережками, свешивающимися на ниточках; чернели в желтых листьях ягоды крушины, медленно расставались с летними нарядами густые заросли можжевельника, бузины и шиповника. Сквозь подрумяненную листву неожиданно выглядывали белые статуи античных богинь.
Во дворе был разбит огромный цветник, где нежно благоухали оранжевые бархотцы, белые петунии, розовые циннии, колокольчики, лиловые флоксы и золотые хризантемы. Опаленный осенью виноград пламенел на белом камне стены, которой были обнесены и парк, и замок. Самого замка из-за нее было почти не видно, возвышались только две оставшиеся башни – северная и восточная, с узкими окошками-бойницами. Чуть дальше за холмом находился Пэмпонский лес, изрезанный оврагами и руслами ручьев – тот самый лес, который вскоре надолго станет убежищем роялистских мятежников.
И на много десятков лье вокруг простирались темные, сырые, бескрайние леса, сланцевые горы и солончаки, ибо край, где находился замок Сент-Элуа, назывался Бретанью, а Бретань – край лесов, влаги и болот.
Все бретонские леса были полны мрака, а значит, и тайн; о них рассказывали сказки и легенды, их земля была изрыта гротами, пещерками и норами, сделанными руками мятежных крестьян; в их глуши жили сказочные существа, как добрые, так и злые, – гномы, тролли, эльфы, а великий Бросельяндский лес был полностью населен феями.
Крупнейшие дворяне Бретани – Роганы, Блуа, Фонтенэ, Говэны – оспаривали мифическое право именоваться Хозяевами Семи Лесов. Моему отцу принадлежал Пренсейский лес, имевший восемь лье в окружности, часть Гарнашского леса и весь Гравельский – его он выиграл в карре-брелан, и поэтому тоже не прочь прибавить к своим титулам еще и титул принца Бретонского.
2
Меня поселили в комнате на втором этаже, затянутой мягкими розовыми шпалерами, с плиссированными занавесками на окнах, множеством свечей в фарфоровых подсвечниках и блестящим, пахнущим сосновой хвоей паркетом.
Когда я впервые выглянула в окно этой очаровательной комнатки, то увидела простирающийся парк, возвышающуюся белую стену ограды и совсем близко – темный огромный лес. Это был Бросельянд.
Я вздрогнула. Чем-то жутким, зловещим повеяло от этой массы деревьев… Сердце у меня сжалось от предчувствия недоброго, я свернулась калачиком на постели под стеганым одеялом и уснула, терзаясь тем же тревожным чувством. После этого выглядывать в окно я старалась как можно реже.
Гувернантка усиленно учила меня французскому, и я уже через несколько недель все понимала, а спустя два месяца могла изъясняться. Занимались мы четыре часа в день: я училась читать, писать, заучивала наизусть молитвы и слушала рассказы синьорины Стефании о деяниях Карла Великого.
Я полюбила свою гувернантку. Она была полной противоположностью моему первому учителю фра Габриэле и никогда не повышала на меня голос. Ее доброта и терпение были безграничны, и мне мало-помалу казалось, что я не так уж бестолкова, как думала об этом после того злосчастного урока. Мне не нравилось только то, что синьорина Стефания слишком часто запиралась в библиотеке с Джакомо. Я постоянно подслушивала их, прижавшись ухом к двери: они говорили сначала о каких-то книгах, потом их голоса снижались до шепота, а после все звуки умолкали, и я уходила разочарованная. Что касается моей тетушки, то и к ней, и к ее слишком нежным поцелуям я вполне привыкла. Когда мы ездили в гости к ее старым подругам, меня забавляло, как они ахают и восхищаются мною.
Привыкла я и к тяжелым длинным платьям из тафты и бархата, и к утреннему туалету, от которого нельзя было уклониться. Утром мне непременно завивали волосы на щипцах и крепко стягивали их назад, оставляя свободным рыже-золотой каскад локонов. А ведь в Тоскане я терпеть не могла даже заплетать волосы в простые косы: я их всегда расплетала, и мои ярко-золотистые пряди свободно развевались по ветру, удивляя смуглых тосканцев. В нынешнем виде мне было нелегко бегать или взбираться на дерево, и я подозревала, что мой новый внешний вид придуман для того, чтобы заставить меня отказаться от таких занятий.
С братьями я виделась редко и все больше отходила от них. Джакомо все время, какое у синьорины Стефании было свободным, проводил с ней в библиотеке; что касается Розарио, то он целыми днями носился по парку и окрестностям. Никто и не думал об его воспитании, и маркиза изо всех сил старалась, чтобы я поменьше попадалась братьям на глаза.
Во второй декаде декабря, в день святой Люции, в Сент-Элуа выпал первый снег. Обильный, густой, он долго падал на землю мокрыми тяжелыми хлопьями, но, пролежав ночь, быстро растаял, оставив после себя грязь и сырость.
Сразу после Рождества в замок приехал принц. Я не видела его с августа, и он был для меня таким же чужим, как и раньше. Теперь он был в треуголке с плюмажем, в военном мундире с золотым шитьем, в двух орденских лентах и показался мне очень грозным. Маркиза де л'Атур бросилась целовать принца так, словно не видела его пятьдесят лет.
На другой день, когда утихла суета, вызванная его приездом, они уединились в большой гостиной замка. Я в это время вертелась возле экономки Жильды, но, прослышав о такой таинственности встречи, проскользнула в гостиную и спряталась за портьерой. Старания синьорины Стефании не сделали меня менее любопытной и не отучили от дурной привычки подслушивать.
– Матерь Божья, Филипп, – плакала маркиза, прижимая к лицу платок, – Сюзанна еще такая маленькая… Она нисколько не подросла, вы же видите. Она совсем крошка.
– Ей уже почти одиннадцать лет, сударыня, – возразил принц, – а она понятия не имеет о манерах и хорошем тоне.
– О, Филипп! Ее просто замучают в вашем монастыре!
– Никто не посмеет дурно обращаться с моей дочерью, – высокомерно изрек принц, – с будущей хозяйкой Семи Лесов.
– Но почему ее нужно посылать именно в Санлис? Разве нельзя предпочесть какой-то монастырь в Бретани? К примеру обитель Сен-Мар-ле-Блан…
– Мадам, – мрачно прервал ее принц, – Сюзанна будет учиться не в Бретани. Здесь даже воздух пропитан этим дрянным бретонским говором. У нее будет лучшее французское произношение, достойное Иль-де-Франса…
Он прошелся по гостиной, заложив руки за спину. Лицо его смягчилось: он заметил меня.
– Идите-ка сюда, мадемуазель, – сказал принц. Он усадил меня на колени, и взгляд его потеплел.
– Да, мадам, Сюзанна – это мое дитя, в этом я уверен, это моя принцесса. Я уже не надеюсь, что у меня будут законные дети. Взгляните, как она похожа на меня! Особенно волосы – это же мои волосы!
Он перебирал пальцами пряди моих волос, а я сидела, сжавшись и не до конца понимая слова этого человека. В моей голове ну никак не укладывалось то, что принц – мой отец. Не могла я в это поверить… Этот человек казался мне таким чужим, и даже приятный запах, исходивший от его парика и камзола, был незнакомым и далеким. Я чувствовала, что втайне боюсь принца.
Его голос вновь стал жестким и резким:
– Сюзанна будет воспитана как истинная аристократка, – надменно заявил он, – как настоящая принцесса из славного рода де ла Тремуйлей… Никто не примет ее за провинциалку. Я найду Сюзанне лучших учителей танцев и манер, лучших ювелиров, портных, башмачников, клавесинистов. Я добьюсь для нее места фрейлины королевы… И эти мои планы вполне осуществимы. Вот уже десять лет я веду жизнь размеренную и спокойную, и состояние моих финансов у любого может вызвать зависть. Ведь даже казна королевства пуста, мадам, пуста, как башмак.
– Король еще молод и слаб, – сказала маркиза вздыхая. Принц покачал головой.
– Ну, довольно об этом, мадам. Мадемуазель, – обратился он ко мне, – довольны ли вы тем, что будете учиться?
Я молча смотрела на него, не в силах преодолеть странный испуг.
– Что же вы молчите, мадемуазель? Довольны ли вы?
– Да, – проговорила я, хотя на самом деле никакого удовольствия не испытывала. – То есть нет. Я не знаю…
– Разве вам не хочется научиться благородным манерам и танцам, научиться петь ваши итальянские канцоны и играть на клавесине?
– Я умею петь, – заявила я, – и танцевать тоже: и тарантеллу, и сардану, и сальтарелло…
– Фи, мадемуазель! Вы говорите неслыханные вещи.
Он снял меня с колен, поднялся и, позвонив, приказал вошедшей Жильде собрать все наши вещи.
– Итак, мы уезжаем, мадемуазель.
– Куда? – спросила я простодушно.
– Бог мой, да я же твержу об этом битых полчаса! Или вы глупы, мадемуазель? Или все еще плохо понимаете французский? Мы едем в город Санлис, где находится женский монастырь святой Екатерины, там вы и получите образование.
– И долго я там пробуду?
– Ну… я полагаю, по меньшей мере лет шесть.
– Не нужно мне никакого образования, – заявила я.
– Позвольте уж мне подумать об этом, – жестко ответил принц.
Я опустила голову и некоторое время, сидя на высоком стуле, болтала ногами, наблюдая, как причудливо переливаются перламутровые пряжки на моих туфельках.
– А кто еще едет с нами? – спросила я после длинной паузы.
– Никто.
– А синьорина Стефания?
– Она останется здесь, разумеется.
Я хотела спросить, как же я буду в Санлисе одна, без синьорины Стефании, но лицо принца было таким холодным и непроницаемым, что у меня пропало желание продолжать расспросы.
Во всем теперь замечались признаки скорого отъезда: в спешке слуг, упаковывающих чемоданы, в некоторой нервозности обстановки. Когда наступило время обеда, принц и маркиза впервые не возражали против того, чтобы за столом находились Розарио и Джакомо.
– Мадемуазель, – произнес принц торжественно, – сегодня я хочу сделать вам подарок.
На виду у всех, тут же, за обеденным столом, он протянул мне крошечные бриллиантовые сережки. Если бы я лучше разбиралась в драгоценностях, я поняла бы, что этим сережкам не одна сотня лет.
– Дорожите ими, – сказал принц, – эти серьги носила еще великая католичка Шарлотта де ла Тремуйль, их носила ваша прабабушка Беатриса и ваша бабушка принцесса Даниэль… Надеюсь, это вызовет у вас чувство гордости нашим славным родом.
Последнего явно не произошло, но бриллианты так прозрачно переливались в свете свечей, что я была в восторге от подарка. В нашей деревне такие вещи были только у дочерей графа дель Катти, манерных нарядных девочек, к которым меня и на десять шагов не подпускали. А теперь я стала такой же, как они, и, может быть, перещеголяла их.
Наши вещи были упакованы в чемоданы, перевязанные из осторожности бечевкой. Слуги выносили их и укрепляли на крыше большой грузовой кареты. Кучер расхаживал по двору, от нетерпения щелкая кнутом.
Метель, начавшаяся утром, очень быстро стихла; неистовство погоды прекратилось, снег уже не кружил в воздухе, а тихо и спокойно лежал на голых ветках яблонь, крыше замка, на парковых дорожках, на белом камне стены. Дальше, за оградой, простиралась полоска поля, усыпанная слоем снега.
– До свиданья, Джакомо! До свиданья, Розарио! – ласково сказала я братьям. – Я долго не задержусь.
Они по очереди расцеловали меня. Синьорина Стефания не сказала мне ни слова на прощание. В глазах у нее было беспокойство.
– Не бойтесь, – попыталась я ее утешить, – я буду хорошо учиться. Я буду говорить только по-французски…
Она не дослушала меня, резко отстранилась и, всхлипнув, стала быстро подниматься по лестнице.
– Нам впервые приходится расставаться, – грустно сказал Джакомо. – Жаль, что мы сюда приехали.
– А что случилось с синьориной? – прошептала я, прижимаясь к нему. – Она плачет. Почему?
Он погладил мои волосы. Его щеки заметно покраснели.
– Увы, Ритта, ей приходится плакать. У Стефании нет денег, чтобы уехать к себе во Флоренцию, а твой отец увольняет ее. Как мы будем жить здесь, во Франции?
– Что? – ошеломленно прошептала я. – Почему же я ничего не знала?
Мгновение я не двигалась, медленно соображая, потом рывком бросилась к лестнице, взбежала наверх и ворвалась в комнату гувернантки.
Она стояла у окна и плакала.
– Так вы скоро уезжаете? – пораженно спросила я задыхаясь. – И ничего мне не сказали?
– Да, – раздался холодный жесткий голос, и сильные руки подхватили меня. – Твоей гувернантке больше нечего здесь делать.
Это был принц – уже одетый, готовый ехать.
– Отпустите меня! – закричала я, вырываясь и дрыгая ногами. – Слышите? И не смейте прогонять синьорину Стефанию, я люблю ее!
Он поставил меня на пол, но руку мою сжимал так сильно, что я не могла вырваться.
– Замолчите, или вас накажут, Сюзанна. Мадемуазель Старди не отличалась строгим поведением. Она позволяла себе лишнее – с вашим же братом, Сюзанна, и я не удивлюсь, если на мою голову скоро свалится еще один представитель этого племени Риджи. А я не намерен содержать все это милое семейство.
Признаться, я онемела, не понимая, что он говорит.
– С каким братом! – воскликнула я. – Да она же только читала Джакомо книги!
Принц повел меня вниз.
– Довольно, говорю же вам. Ваша Стефания получит все, что заработала, до последнего су.
Он заставил меня сойти по лестнице, несмотря на мое сопротивление.
– До свиданья, Ритта! – крикнул Розарио.
Он и Джакомо выбежали во двор и махали руками, провожая меня. Некоторые из слуг подбрасывали вверх шляпы.
Всхлипывая, я прижалась носом к холодному стеклу окна кареты. Мы выехали на просеку, и лошади, вздымая морозную снежную пыль, понеслись по дороге, ведущей в Ренн.
Меня ждал Санлис и холодные стены монастыря.
3
Спустя неделю нас уже встречал Иль-де-Франс. В Санлис мы прибыли хмурым зимним вечером. Снег шел вперемежку с дождем. Капли настойчиво стучали по крыше кареты и застилали мутной поволокой окна. Изредка попадались прохожие, бегущие по мокрым мостовым, натянув на головы капюшоны плащей. В целом же улицы были безлюдны, слышался лишь мерный шум дождя и холодное журчание воды в сточных трубах.
Кучер и его пятнадцатилетний помощник Бон-Клод, от дождя натянувший кожаный фартук чуть ли не по самую шею, долго возили нас по узеньким улочкам города. Лошади фыркали и вздрагивали от сырости. Только около полуночи наша карета остановилась возле темного особняка. Света не было видно ни в одном окне.
Последнее время я скверно себя чувствовала: побаливал живот, на глазах беспричинно наворачивались слезы, хотелось капризничать. Именно поэтому я совсем не сопротивлялась, когда Бон-Клод по приказу принца взял меня на руки и, прикрывая плащом от дождя, перенес через лужи к самому крыльцу особняка.
Женщина в чепце, ночной кофте и наспех наброшенной шали, чуть приоткрыв дверь, спросила:
– Кто вы такие и что вам нужно?
– Вы весьма любезны, – заявил принц, – а нужен мне господин де ла Фош…
– Господин де ла Фош уже спит и никого не принимает, – отрезала женщина. – Приходите завтра утром.
– Я не могу прийти завтра утром, милейшая, – раздраженно отвечал принц. – Я намерен остановиться в этом доме, слышите?
Женщина молчала.
– Ну! – нетерпеливо произнес принц.
– Как ваше имя? – спросила привратница.
– Я принц де ла Тремуйль. Будьте любезны, поспешите!
– Я вас впущу, – вдруг произнесла женщина, – дам вам постель, еду – все, что захотите, но только будить хозяина я не стану. И вы мне обещайте не трогать его до утра.
– Разве он болен, черт возьми?
– Нет, он здоров… но он обещал уволить меня, если я не буду считаться с его причудами.
Она отворила дверь и впустила нас в теплую прихожую.
– Будьте любезны вести себя тихо, – сказала служанка, закрывая рукой пламя свечи от сквозняка.
Спала я в эту ночь скверно – мне все время снилась Тоскана, наша корова Дирче, хриплые возгласы подвыпившей Нунчи… Боль внизу живота заставляла меня часто просыпаться, во рту появился какой-то неприятный привкус. Я не понимала, что со мной, и, тихо всхлипывая от жалости к самой себе, ворочалась в постели, вздыхая о том, что рядом нет ни Джакомо, ни Розарио – никого, кому я могла бы довериться.
Утром в комнату ко мне вошли какие-то люди – краешком глаза, не подавая виду, что не сплю, я увидела, что это старая маркиза и принц. Они подошли к моей постели и, приподняв полог, долго мною любовались.
– Не правда ли, прелестное дитя? – прошептала маркиза. – Черноглазая блондинка! Вы были правы, Филипп: при хорошем уходе и воспитании девочка станет просто красавицей…
– Я это сразу увидел. К тому же я знал, какова была ее мать.
Слышно было, как старая маркиза недовольно прищелкнула пальцами.
– Филипп, а вы уже сообщили о нашей задумке Сесилии?
– Пока нет. Вы же знаете, моя жена так нервна. Пусть уж будет лучше десять тайн между нами, чем одна истерика принцессы.
«Они говорят о моей мачехе! – догадалась я. – Они прячут меня от нее! Почему?»
– Подумать только, – прошептала старая дама, – пройдет каких-нибудь шесть-семь лет, и Сюзанна выйдет замуж…
– Ну, только не думайте, что я буду спешить! Мне вовсе не улыбаются скоропалительные союзы… Мои богатства должны перейти в надежные руки…
– А вы, мой дорогой Филипп, имеете уже кого-то на примете?
– Нет… Пока нет. Знаете, все эти версальские щеголи – как правило, промотавшаяся голытьба. Для Сюзанны партия должна быть подобрана на редкость исключительная: этот человек должен быть высокого происхождения, служить в армии, пользоваться расположением короля и иметь большие перспективы для карьеры при дворе…
Из-за двери послышался чей-то голос, звавший принца, и он поспешно удалился. Маркиза де л'Атур, поцеловав меня, последовала его примеру.
Утром за завтраком я увидела господина де ла Фоша. Это был пухлый мужчина лет пятидесяти (хотя, как я потом выяснила, ему было всего сорок) в белом напудренном парике, краснощекий, холеный и неуклюжий. Когда он говорил, у него из груди вместе с одышкой вырывался какой-то свист.
– Вы приехали сюда учиться, мадемуазель, – сказал он с чрезвычайно важным видом, – так знайте, что отныне дом господина де ла Фоша станет и вашим домом. Я был одноклассником вашего отца в военной академии. Вы можете приходить ко мне, когда захочется… уж я позабочусь о том, чтобы вам это позволяли.
Он неуклюже повернулся к двери.
– Тереза, милочка! – крикнул барон и, обращаясь ко мне, добавил: – Я полагаю, мадемуазель, вы подружитесь с моей племянницей. Она будет учиться вместе с вами.
– Сколько ей уже, барон? – спросила маркиза. – Наверное, двенадцать?
– У вас отменная память, маркиза, – отвечал де ла Фош.
– А отец бедняжки так и не вернулся из Америки? Барон замахал руками.
– Не говорите мне об этом человеке, мадам! Об этом помешанном искателе приключений! Поехал в Америку воевать за независимость колоний!
– На корабле «Виктуар» вместе с маркизом де Лафайетом? – спросил принц.
– Увы, – грустно пробормотал барон. – Как будто здесь ему делать нечего! Бросил дочь, поместье, лишился благосклонности короля и отправился за океан с каким-то авантюристом.
– Ну, не преувеличивайте, друг мой, – спокойно произнес принц, – я знал маркиза де Лафайета. Это хороший молодой человек, неплохой военный… вот только слишком увлеченный вольтерьянством… С годами это пройдет. У него еще все впереди, как, впрочем, и у шевалье де ла Фоша. Кроме того, нужно смотреть на дело с другой стороны. Чем плохо, что французы помогают колониям брать верх над англичанами? Мы бьем врага в спину, друг мой.
– Так-то оно так, – вздохнул барон, – да только, мой милый Филипп, слишком уж много в этой Америке мятежного духа! Удастся ли нам самим удержать свои колонии? Если нет, то мы слишком многое потеряем. А пример английских колоний заразителен…
– Ах, довольно об этом! – воскликнула маркиза. – Эта вечная политика меня убивает. Говорите о ней в мужских клубах…
– Может быть, Филипп, вы расскажете мне о Париже? – спросил барон, любезно переводя разговор на другую тему. – Отдавшись воспитанию племянницы, я редко бываю в столице…
– Столица! – Принц нахмурился. – Двор! Все это имеет комический эффект. Во Франции уже давно не было такой легкомысленной королевы… Гремят балы, растет рой смазливых проходимцев вокруг Марии Антуанетты, главным лицом в государстве становится ее портниха, а главным святилищем – Малый Трианон, вокруг которого устроено нечто вроде хутора и игрушечной фермы с швейцарскими телками. Все это до крайности глупо… А тем временем Франция до сих пор остается без наследника престола: вторая беременность королевы, увы, закончилась выкидышем – совсем недавно Мария Антуанетта спешила в театр, и карета ехала слишком быстро…
Барон взглянул на меня и еще раз неловко повернулся в глубоком кресле.
– Тереза, ну где же ты? Ступайте поищите ее, мадемуазель.
Я медленно спускалась по лестнице и почти столкнулась лицом к лицу с какой-то девочкой, спешащей наверх.
– Это вы вчера приехали к нам? – сразу спросила она. – Вас зовут Сюзанна, не так ли?
Я удивленно разглядывала ее. У меня не было никакого опыта общения с девочками. Всю жизнь я водилась только с мальчишками. У Терезы де ла Фош были такие же белокурые, как и у меня, волосы, – быть может, чуть темнее и не такие вьющиеся, большие серые глаза и смеющийся рот; между тоненькими бровями вразлет на белом лбу обозначилась добрая и веселая, совершенно неуловимая морщинка.
– Что же вы молчите? – спросила Тереза. – Идемте ко мне в детскую, там можно поиграть.
Она дружелюбно взяла меня за руку, и мы, спустившись по лестнице, зашли в детскую. Честно говоря, играть мне совсем не хотелось – для этого я чувствовала себя слишком больной.
– Дядя сказал, что ты будешь учиться в монастыре святой Екатерины, – продолжала щебетать Тереза, раскладывая по полу свои куклы и игрушки, – и даже будешь жить у нас, когда захочешь.
– А ты уже давно в монастыре? – едва смогла произнести я, осознав, что мое молчание выглядит странным.
– Конечно! Я там уже три года… Мне ведь уже двенадцать. Я немного заболела, и дядя забрал меня домой. Он такой добрый. Я даже стала забывать отца… Дядя сказал, что уже через четыре года я распрощаюсь с монастырем и выйду замуж. И поеду в Париж, к королеве – она обещала дяде сделать меня своей фрейлиной…
– А я еще никогда не бывала в монастырях, – призналась я, не вспоминая о кратковременной суровой науке фра Габриэле. – Но мне уже десять лет.
– А знаешь, учиться вовсе не трудно, – успокоила меня Тереза. – К девочкам из знатных и богатых семей относятся менее требовательно. Тем, кто победнее, приходится хуже. Их, бывает, даже наказывают…
Честно говоря, все это сейчас меня мало занимало. Терезу кто-то позвал, и она убежала. Я тоже встала, чтобы уйти и прилечь, – уж слишком болел живот, но у самой двери зацепилась подолом платья за какой-то гвоздь. Пытаясь отцепить юбку, я вдруг с ужасом заметила на дорогой голубой тафте, из которой было сшито платье, яркое красное пятно.
Меня обуял страх. Что это такое? Дрожащими руками я поспешно подняла подол платья; на кружевных штанишках тоже были такие же пятна.
Мне показалось, что я сейчас умру от стыда и страха. Это какая-то неизлечимая болезнь… Я заболела, это точно, и у меня ни за что не хватит смелости признаться кому-нибудь в этом!
Горло мне сжали спазмы, ресницы стали тяжелы от набежавших слез. Я не знала, к кому мне обратиться, куда идти, где спрятаться. Ах, какая беда! Сегодня вечером придет служанка, чтобы забрать мое белье, но ведь я никогда не решусь отдать ей его! Ведь ни одна девочка, если она хорошая девочка, не болеет так дурно! Меня все будут презирать, надо мной будут смеяться…
– Что с вами, дитя мое?
Это был голос маркизы де л'Атур: она приоткрыла дверь и встревоженно смотрела на меня. Я подняла голову. Лицо у меня исказилось от страха, по щекам заструились слезы, крупные, как горох, – я громко, отчаянно разревелась от стыда и ужаса.
– Да что же с вами, Господи!
Маркиза опустилась на колени, заглянула мне в лицо, оглядела одежду и… сразу все поняла. К моему удивлению, она не оттолкнула меня, не выбранила, не пришла в ужас. Она просто достала платок и принялась вытирать мне лицо.
– Моя дорогая девочка, не плачьте! Вас надо бы поздравить, вы стали девушкой! Вы больше не ребенок… Ах, это моя вина в том, что я не предупредила вас, но ведь кто мог ожидать, что все случится так быстро! Я замечала, что в последнее время вы немного больны…
Она поднялась и выглянула в коридор.
– Эмма, Эмма, да где же вы? Немедленно приведите доктора для мадемуазель де Тальмон!
Старая дама вернулась ко мне и ласково поцеловала в лоб.
– Мое прелестное дитя, успокойтесь! Вам нужно привыкнуть к тому, что такая болезнь будет повторяться у вас каждый месяц…
– Почему? – спросила я, давясь слезами. Маркиза смутилась.
– Почему? Вам пока не надо над этим задумываться, Сюзанна. Знайте, что с вами все в порядке, вот и все.
Слегка успокоившись, я позволила Эмме увести меня на второй этаж и уложить в постель. От того, что моя болезнь вызвала у маркизы только радостное волнение, а у Эммы – улыбку, на душе у меня полегчало. Значит, все не так страшно, как я вообразила? И вовсе не стыдно?
Вскоре пришел доктор с моноклем и большим несессером. Врач понравился – старый, веселый, с белой бородкой, он подмигивал мне из-под монокля и все время шутил. Он дал мне проглотить сладкую пастилку, и подобное лечение успокоило меня еще больше.
Когда полог над моей кроватью был задернут, я услышала тихий голос маркизы:
– Мэтр Фюльбер, вы полагаете, что с Сюзанной все в порядке?
– Разумеется, мадам, она вполне здорова.
– Но ведь девочке всего десять лет! Вы не находите подобное развитие слишком ранним?
– Да, мадемуазель развилась чуть раньше, чем положено. Но в этом нет ничего нездорового. Радуйтесь этому, мадам. От раннего развития есть только одно средство – раннее замужество.
