Текст книги "Капитан Трафальгар"

Автор книги: Роджер Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Все, по-видимому, приняли на веру мои слова и без затруднения согласились на эту отсрочку, но мне показалось, что Вик-Любен сильно встревожился этим и смотрел на меня взглядом еще более подозрительным и недоверчивым, чем обыкновенно.

«Ба-а! – подумал я, склонившись над своими вычислениями, – все они так глупы, что, право, можно рискнуть!.. Сейчас или никогда!» И подсчитав целый ряд цифр, я объявил им вместо седьмого тринадцатый градус долготы, что составляло довольно значительную разницу…

– Иначе говоря, это значит, что мы на расстоянии трех или четырех суток пути от берега, если считать наш средний ход? – спросил Брайс, который за последнее время много возился с картой, внимательно изучая ее и требуя от меня различных пояснений относительно градусов, морских миль и вообще разниц расстояния.

– Да, приблизительно, – отвечал я, – но даже если бы нам пришлось пробыть еще дольше в пути, то и тогда тут не было бы ничего удивительного, так как нам не следует забывать, что мы наполовину лишились своих мачт, следовательно, не можем уже рассчитывать на прежнюю быстроту хода.

– А что, если бы мы оказались в виду берега завтра или же послезавтра, – спросил с коварной усмешкой Вик-Любен, в упор глядя мне в глаза, – удивило бы это вас?

– Без сомнения, – воскликнул я, стараясь не показать того беспокойства, какое возбудил во мне этот вопрос.

– Ну, а меня нисколько, – продолжал Вик-Любен, – я не так глуп, как, вероятно, полагают, и по записям нашего хода, которые только что изучал и просматривал в течение целых двух часов, полагаю, что мы должны быть в настоящий момент очень близко от берега, так как все время подвигаемся на восток…

Это заявление, по-видимому, произвело сильное впечатление на собравшихся матросов, с тревогой и беспокойством смотревших на меня. Я сразу понял, что здесь следует взять только нахальством и смелостью, не то я бесповоротно погиб.

– Предоставляю вам, – сказал я презрительно по адресу Вик-Любена, – предпочитать ваши предположения моим вычислениям… Но позвольте мне не питать особенного доверия к вашей математике… Я сообщил вам результаты моих вычислений… А остальное – дело не мое: можете верить или не верить, как угодно!.. – С этими словами я встал, как бы желая взглянуть на судовой компас.

Мой уверенный тон, как казалось, рассеял подозрения и недоверие экипажа, но отнюдь не тревоги Вик-Любена, который последовал за мной.

– Послушайте, – сказал он строгим, внушительным тоном, – вы плохо делаете, если задумали меня перехитрить. Предупреждаю вас об этом! Часовые стоят на местах и смотрят зорко… И если, по несчастью, они завидят берег раньше назначенного вами времени, то клянусь вам, я гроша медного не дам за вашу шкуру, несмотря ни на какие договоры и условия!..

Но решение мое было уже принято. Однако, прежде чем приступить к осуществлению своего плана, я хотел испытать еще одно, последнее средство, – посмотреть, не повлияет ли смерть Жана Корбиака на жестокие, кровавые намерения Вик-Любена, явным доказательством которых являлось его видимая тревога и беспокойство относительно настоящего, действительного момента, когда мы будем в виду берега.

– Позвольте, у меня теперь совсем другое на уме, чем желание перехитрить вас и всех остальных! – сказал я, внезапно устремив на него прямо в упор пытливый, проницательный взгляд. – Мне не до того: командир Жан Корбиак только что скончался!..

ГЛАВА XIX. Третья статья договора

Тупое недоумение, бешеная злоба и горькое разочарование мгновенно отразились на исказившемся и как бы позеленевшем лице мулата.

– Скончался! – воскликнул он. – Нет, этого не может быть! Скажите, что это неправда!.. Это неправда!

Он схватил меня за руку и потрясал изо всей силы, не помня себя от гнева и бешенства.

– Ничего не может быть легче убедиться в этом лично, если вы не верите моим словам! – сказал я с непритворной скорбью во взгляде и голосе. – Если я сообщил вам об этом, то потому, что вынужден спросить вас, когда вы разрешите устроить похороны…

– Это неправда! Неправда! – воскликнул он, совершенно обезумев. – Я говорю вам, что это ложь!.. Этого не может быть!.. Это было бы слишком несправедливо!.. Старый пират не имел права лишать меня наслаждения видеть, как он умрет у меня под ударами плетей или от руки палача на площади в Новом Орлеане!..

Таким образом, в порыве бешенства этот негодяй не старался даже скрывать своих черных замыслов, таившихся до настоящего момента на дне его низкой и подлой души. Я, конечно, отчасти и рассчитывал на это и именно с этой целью сообщил ему новость без всяких предисловий. Но он и не слушал меня.

– Брайс, Валькер и другие! – крикнул он, обращаясь к матросам, – слышите ли, он говорит, что старый пират умер, и просит, чтобы назначили час похорон!..

Вслед за этим возгласом, который невольно заставил встрепенуться всех людей, бывших на палубе, он как безумный кинулся бежать к лестнице, по которой спустился громадными прыжками. Опасаясь, чтобы он не позволил себе какого-нибудь грубого насилия, я кинулся за ним, готовый решительно на все, если бы представилась надобность защищать Розетту. Но вместо того я увидел такое зрелище, какого никогда не забуду.

В капитанской каюте, дверь в которую была раскрыта настежь, Клерсина уже успела довершить убранство комнаты умершего. Он по-прежнему лежал на своей кровати, накрытый французским флагом, в том самом положении, в каком испустил последний вздох, с высоко приподнятой головой. Две свечи, зажженные у изголовья, ярко освещали своим бледным светом строгое, точно саван белое лицо умершего, нашедшего наконец после стольких страданий вечное успокоение в смерти. Розетта, Клерсина и маленький Флоримон, стоя на коленях перед постелью усопшего и закрыв лицо руками, тихо плакали. Вид этой немой скорби был так глубоко трогателен, и смерть придавала этой картине такой торжественный характер, что даже Вик-Любен невольно поддался этому впечатлению. Я увидел, как он преклонил колено и остался на пороге, не осмелившись войти в каюту.

Но это была всего одна минута; затем, как бы стыдясь своей слабости, он встал и быстро вернулся на палубу, где его ожидал весь экипаж.

– Это правда! – сказал он с непритворной грустью. – Он действительно умер!..

Я поднялся вслед за ним.

– Надеюсь, что вы не будете иметь ничего против, если похороны состоятся завтра в одиннадцать часов утра? – сказал я, обращаясь ко всем вообще.

Никто не возразил на это ни слова.

– Так значит, это дело решенное, – продолжал я, – теперь позвольте мне думать, что перед лицом смерти всякая злоба, ненависть и личные счеты будут забыты. Каковы бы ни были ваши чувства и намерения, я все же надеюсь, что вы поможете мне отдать последний долг тому, кто был вашим командиром… Но теперь я имею к вам еще одну просьбу. Отец мой был всю жизнь ближайшим и преданнейшим другом усопшего. Не позволите ли вы ему занять теперь место усопшего командира подле его детей, бедных неутешных сирот, и не разрешите ли ему присутствовать на похоронах того, кого он так любил?

– Это мы еще увидим завтра! – грубо возразил Вик-Любен.

Этот ответ, при всей своей грубости и резкости, тем не менее подействовал на меня в высшей степени утешительно и отрадно, так как дал мне уверенность, что мой бедный отец еще жив. Вслед за тем я мог удостовериться в этом еще более, видя, как некоторые из матросов, менее зачерствелые, чем остальные, стали вполголоса упрекать Вик-Любена в бесполезной жестокости.

– Прекрасно! – согласился я, – мы это еще увидим завтра, а теперь, так как погода ясная и вы сумеете обойтись без меня, я прошу вас позволить мне остаться при усопшем. Конечно, в случае надобности я всегда останусь в вашем распоряжении, и если только мое присутствие здесь, наверху, станет почему-либо необходимым, сочту своим долгом немедленно явиться!

И не дожидаясь согласия на эту просьбу, я спустился вниз.

При этом у меня была на уме двойная цель: во-первых, я хотел еще раз подтвердить свое право жить с остальными в кают-компании, во-вторых, дать экипажу время обсудить свое новое положение, возникшее вследствие смерти Жана Корбиака, командира и законного владельца «Эврики» и ее ценного груза, и сделать соответствующие этим новым условиям выводы и заключения. Я полагал, что это событие, то есть смерть Жана Корбиака, несмотря на то горе, какое она причиняла мне и его близким, могла иметь благодетельное влияние на судьбу его детей, Розетты и Флоримона. Мне казалось положительно невозможным, даже и со стороны Вик-Любена, чтобы он перенес свои чувства ненависти и вражды, какие он питал к их покойному отцу, и на этих неповинных ни в чем существ. Его намерение вернуться обратно в Новый Орлеан с Жаном Корбиаком в качестве своего пленного, которого он тут же намеревался предать в руки Луизианского правительства, теперь, конечно, совершенно утратило свой смысл со смертью несчастного командира. И потому у меня невольно возникал вопрос, не легче ли будет теперь убедить его, чтобы он отпустил нас с миром, высадив на берег Франции или какой-либо другой страны! Да, я надеялся, что это будет возможно. Во всяком случае, прежде чем решиться на крайнее средство, я хотел еще раз попытать счастья.

Выйдя часов около четырех пополудни на палубу, я изложил экипажу дело так, как сам смотрел на него.

– Я твердо уверен, что единственное препятствие, единственная причина, которая могла бы помешать вам или, вернее, служит для вас поводом не исполнить третьей статьи нашего договора и не высадить нас, как вы обязались это сделать, на какой-нибудь берег, – был командир Жан Корбиак. Вы почему-то считали, что должны свести с ним счеты – отомстить ему за что-то, – словом, все это, конечно, ваше дело, и я в него не вмешиваюсь; вы намеревались отвезти командира обратно в Новый Орлеан… Не отрицайте этого! Вы сами же дали мне это понять сегодня утром… Но вот его не стало, не стало и того основания для нарушения нашего договора, и потому не думаете ли вы, что даже ввиду ваших собственных интересов вам следует отбросить всякую затаенную заднюю мысль и выполнить по отношению ко мне те условия, на каких я согласился служить вам капитаном?

– А кто же вам сказал, что намерение наше не таково? – спросил Брайс ироническим тоном, не предвещавшим, по-видимому, ничего хорошего.

– Никто мне этого не говорил, – отвечал я, – но вы сами должны понять мое беспокойство в этом случае. После того, как я добросовестно выполнил по отношению к вам все свои обязательства, оказав вам серьезные услуги, которых и сами вы не отрицаете, согласитесь сами, для меня весьма тяжело и неприятно не иметь даже возможности дать двум бедным сиротам, порученным моему попечению, уверенности, что они будут высажены целы и невредимы на каком-нибудь берегу!..

Ни Вик-Любен, ни Брайс не ответили мне на это ни слова.

– Повторите же мне, по крайней мере, – воскликнул я негодующим тоном, возмущенный столь многозначительной нерешимостью и молчанием, – повторите мне, что вы еще намерены выполнить все условия нашего договора!

– Мы всегда еще успеем уладить это, когда будем в виду берега! – проговорил Вик-Любен, воображавший, вероятно, что нашел самый уклончивый ответ.

Но, в сущности, эти слова произвели на меня такого рода впечатление, как будто бы он сказал мне, что этот момент, когда мы будем в виду берега, будет тем самым, когда прекратится моя роль командира судна и наступит час нашей гибели. А момент этот, как мне хорошо было известно, мог наступить и сегодня вечером, или же в эту ночь, если только мои расчеты были верны. Мы шли с попутным ветром с самого утра с быстротой не менее двенадцати узлов в час, несмотря на наши аварии. Нельзя было терять ни минуты; надо было быть наготове и ожидать всего худшего от таких людей, с какими нам приходилось иметь дело. Я молча поклонился и отошел от них.

С закатом солнца я объявил, что чувствую себя очень усталым и что теперь намерен отдохнуть и провести остаток ночи около покойника, и затем спустился вниз.

Удостоверившись, что никто не последовал за мной и что Флоримон, истомившись бессонными ночами во время страшной бури и качки, теперь заснул на кресле самым крепким сном, я объяснил Розетте и Клерсине, в каком положении мы находимся и чего нам следует опасаться, сообщил им, что критическая минута близка; через каких-нибудь несколько часов мы могли очутиться в виду берегов, а вслед за этим, по всей вероятности, должно было последовать и наше поголовное избиение. Все подтверждало это предположение или, скорее, эту мою уверенность: уклончивые ответы главарей бунта и их мрачные лица, и тот полный расчет отделаться разом от всех свидетелей их преступления, чтобы беспрепятственно воспользоваться плодами своих злодеяний. В заключение я сообщил обеим женщинам, что считал за лучшее обмануть этих негодяев относительно настоящего положения судна и что, вероятно, появление берегов будет для них неожиданностью, вследствие чего к их намерению перерезать всех нас может присоединиться еще бешеный взрыв злобы и дикого насилия.

Такого рода перспектива, которая, наверно, вызвала бы крики отчаяния и целые потоки слез у других женщин, была встречена Розеттой и Клерсиной с полнейшим спокойствием: то душевное горе, какое обе они испытывали в настоящее время, делало их совершенно безучастными ко всему остальному. Но для меня мало было их геройской готовности ко всему, какой я и без того ожидал от них, – мне нужно было еще их деятельное участие для осуществления задуманного мною плана. И они обещали мне помогать во всем и сделать все, что возможно, для нашего общего желания, не ради самих себя, но ради маленького Флоримона.

Подняв и открыв не без усилия трап, находившийся под ковром в комнате умершего у самой его постели, я спустился в тот маленький тайник, который находился под этим трапом. Клерсина светила мне сверху свечой.

Это была тесная, маленькая каморочка, обитая со всех сторон железом. Здесь стояло двенадцать средней величины бочонков с порохом. Об этом знал я один, так как сам перетащил их сюда ночью, вдвоем с Белюшем, в этот никому не известный тайник. Здесь же находился и сундук с золотом, а также ящик с драгоценными каменьями, о которых я упоминал раньше; но теперь, при данных условиях, эти драгоценности не имели для нас никакого значения.

Один за другим я вытащил наверх, в каюту, все двенадцать бочонков, затем, снова захлопнув трап и заперев на замок дверь, ведущую в кают-компанию, поставил эти бочонки в ряд перед постелью усопшего. После этого, отставив свечи на такое расстояние, чтобы избежать всякой случайности, но вместе с тем осветить эти бочонки так, чтобы их от дверей было прекрасно видно, принялся вместе с Розеттой и Клерсиной осторожно вскрывать их. Покончив с этим делом, я изготовил с помощью корпии и толстых ниток фитиль, тщательно просалил его и затем обмакнул в порох.

Приготовленный таким образом фитиль я опустил в отверстие каждого бочонка.

Было около девяти часов вечера, когда были кончены эти приготовления. Теперь оставалось только проделать в двери с помощью моего карманного ножа достаточной величины отверстие, чтобы в него можно было свободно видеть, что делается в кают-компании, или оттуда видеть то, что происходит в капитанской каюте.

Когда все это было сделано, нам оставалось только терпеливо ожидать роковой, неминуемой и, без сомнения, близкой развязки. Розетта и Клерсина поняли меня с полуслова и во все время были самыми толковыми и деятельными помощницами. Обе они испытывали даже некоторое чувство мрачного удовлетворения, сознавая, что они теперь в безопасности от грубого, унизительного насилия этих палачей и что, если они погибнут, то вместе с ними погибнут той же страшной смертью и их палачи. Мне казалось, что строгое, мертвое лицо Жана Корбиака безмолвного свидетеля последнего отчаянного средства, к которому я решился прибегнуть ввиду крайней опасности, как будто одобряло мой поступок улыбкой, застывшей на его мертвых устах, и будто говорило мне еще раз: «Благодарю тебя, сын мой!»

Я открыл задний кормовой иллюминатор и безмолвно смотрел на длинную серебристую борозду, которую оставляла позади себя «Эврика». Луна, отражаясь в этой светлой струе, придавала ей нечто чарующее и таинственное. Маленький Флоримон по-прежнему спал в своем кресле, не сознавая той страшной драмы, которая разыгрывалась вокруг него и теперь подходила к концу. Клерсина и Розетта снова опустились на колени подле постели умершего и тихо молились, может быть, втайне готовясь к последнему часу. Около полуночи в открытый иллюминатор до меня донесся крик вахтенного матроса:

– Земля впереди!.. По правому борту!

В тот же момент на палубе послышался шум, топот десятков ног, оклики, злобные ругательства, проклятья и яростные возгласы… Прошло еще несколько минут. Затем на лестнице, ведущей вниз, раздались тяжелые шаги. Кто-то постучал в дверь комнаты, и я узнал голос Вик-Любена.

ГЛАВА XX. Решительный момент

– Отворите, – крикнул Вик-Любен сдавленным, глухим от бешенства голосом. – Вахтенный дал знать, что впереди земля.

– Ну, так что же? – ответил я. – Значит, я больше вам не нужен. Оставьте меня в покое!

Затем я услышал, как он совещался с восемью или десятью матросами, которые явились вслед за ним в кают-компанию. Посмотрев в отверстие, проделанное мною в дверях, я увидел, что все они вооружены, одни – пистолетами, другие – топорами, третьи – ножами. Их преступное намерение приступить сейчас к кровавой расправе с нами ясно читалось на их лицах, придавая им ужасное, отталкивающее выражение.

– Если вы сейчас не откроете, – снова крикнул Вик-Любен, возвращаясь к дверям капитанской каюты, – то мы высадим двери!

И в подтверждение этой угрозы он изо всей силы ударил дверь ногой.

– Подождите, – возразил я, – прежде чем выламывать дверь, потрудитесь взглянуть сюда, в это отверстие, которое найдете на высоте человеческого роста в правой половине дверей! – и, дав ему время разыскать отверстие, продолжал. – Бочонки, которые вы видите здесь с порохом, те самые, которые я перед выходом нашим из Сан-Марко запрятал в тайник. Их – двенадцать. Я откупорил их и приготовил просаленный фитиль, натертый порохом, посредством которого все они сообщаются один с другим. Понимаете теперь, в чем дело?

Мулат не ответил ни слова, но оставался неподвижно стоять за дверью, точно опасался, что малейшее движение взорвет эту грозную мину. Но я слышал его порывистое дыхание, как у запыхавшейся на охоте собаки.

Немного погодя я продолжал тем же громким, отчетливым и совершенно спокойным голосом, взяв в руки одну из свечей, освещавших комнату умершего.

– Вы можете призвать ваших товарищей и показать им, что я здесь приготовил! Но предупреждаю, что при первом ударе ногой в дверь, при малейшей попытке отворить ее, я приближу свечу к фитилю, – и все мы взлетим на воздух!.. Я тоже не настолько глуп, чтобы не предвидеть, что вы готовили нам, и потому решил, что, если мы должны умереть, то умрем не одни, но и все вы тоже! – И в подтверждение своей угрозы я поднес свечу так близко к фитилю, что еще минута – и он вспыхнул бы.

Очевидно, это вразумило Вик-Любена, так как он тотчас же попробовал вступить со мной в переговоры.

– С чего вы взяли, что мы хотим вам зла? – проговорил он голосом, который, видимо, старался смягчить. – Ведь можно же сговориться, черт побери!.. Мы же не людоеды, и уже не раз доказывали вам это…

– Прекрасно! Я не прочь договориться с вами… Прикажите явиться сюда всему экипажу, и пускай люди все по очереди, один за другим, подойдут к этой двери, чтобы убедиться своими глазами, в каком положении дело…

Но матросы и без того уже были все здесь, на лестнице, безмолвно ожидая результата нашего разговора.

– Пусть каждый подойдет и посмотрит в отверстие двери и при этом назовет себя по имени!

Церемония эта продолжалась довольно долго: по меньшей мере минут десять. Казалось, все они испытывали на себе притягательную силу этой трагической картины; вид комнаты, где на высоких подушках лежал мертвец, а две женщины, стоя на коленях, тихо молились над ним, бледные и спокойные, точно совершенно отрешившиеся от мира и от всего житейского, и роковой фитиль, готовый произвести страшнейший взрыв двенадцати бочонков пороха, – все это невольно действовало на матросов. Они с трудом отрывались от этого зрелища, так что я вынужден был поторапливать их. Но вот наконец и последний отошел от дверей.

– Ну, теперь все вы видели? – спросил я. – Все удостоверились своими глазами, что стоит мне только захотеть, и менее чем в четверть секунды я могу всех вас отправить на тот свет!

– Да! – ответило несколько глухих, мрачных голосов.

– Так вот, выслушайте теперь меня: я не доверяю вам ни на грош и считаю вас тем, что вы и есть на самом деле, – шайкой разбойников и убийц. Я нисколько не сомневаюсь, что если бы был настолько глуп, что поверил бы вам и согласился заключить с вами какие бы то ни было условия, то едва я успел бы отворить эту дверь, вы безжалостно набросились бы на всех и погубили тех, кто еще здесь остался в живых… Вот почему я не хочу заключать с вами никакого договора, а просто приказываю вам немедленно спустить шлюпки и покинуть «Эврику» всем до последнего! Даю вам на это ровно пять минут времени… А если по прошествии этого срока кто-либо из вас еще будет здесь, то я, не долго думая, взорву судно!..

Вик-Любен попытался было возразить что-то, но я прервал его на полуслове.

– Молчать, негодяй! Еще слово – и я прикажу вашим сообщникам выбросить вас за борт!..

– Однако прошло уже двадцать секунд! – добавил я, взглянув на свои часы, которые продолжал держать в руках.

Мне не пришлось повторять экипажу два раза своего приказания. Охваченные безумным ужасом, матросы бросились наверх к шлюпкам, толкая друг друга в страстном стремлении скорей уйти от грозящей им беды. Вслед затем на палубе послышалась страшная беготня, скрип блоков, топот тяжелых сапог, тревожные оклики, дикая ругань и проклятия. Я слышал, как сперва спустили одну, затем другую шлюпку. Но ввиду необычайной поспешности негодяи позабыли привести судно в дрейф прежде, чем приступить к спуску шлюпок, – делу вообще довольно сложному в открытом море. Вследствие этой забывчивости одна из шлюпок почти моментально опрокинулась, как я узнал это по страшным крикам тех, кто уже успел сесть в нее. Все остальные, в числе около двадцати человек, вынуждены были забраться в другую шлюпку, чрезмерно нагрузив ее. «Эврика» в момент отъезда из Сан-Марко имела три хорошие шлюпки, но одну из них мы оставили в Новом Орлеане с тем констеблем, которого тогда захватили вместе с Вик-Любеном.

Четыре минуты спустя два выстрела, направленные в кормовой иллюминатор, возвестили нам, что негодяи покинули судно. Пули, влетев в окно, к счастью, никого не задели, засев в деревянной перегородке капитанской каюты. Встав боком у одного из иллюминаторов, я вскоре увидел в полосе, оставляемой «Эврикой» за кормой, на расстоянии ста-двухсот сажен от судна шлюпку, где находились негодяи.

Тогда я немедленно выбежал на палубу; здесь не было ни души. К невыразимой моей радости, бунтовщики не тронули даже парусов, и теперь, раздув последние, «Эврика» быстро уносилась ветром в северо-западном направлении. Руль, предоставленный самому себе, мерным, плавным движением переходил то с правого борта на левый, то с левого на правый. Следовало только взяться за него, поставить по ветру, чтобы восстановить правильный ход судна. По моему личному мнению, следовало держать прямо на запад, чтобы как можно скорее достигнуть берега, и я, не теряя ни минуты, поставил руль по ветру. Почти в тот же момент на верхней площадке лесенки появились Розетта и Клерсина.

– Мы спасены! Больше никого не осталось здесь! – крикнул я и, подозвав их подойти поближе, продолжал: – Теперь мне хочется узнать скорее, что сталось с моим отцом. Скажите, можете ли вы, Розетта, сдержать руль, пока я разыщу его между деками: по всей вероятности, его держали где-нибудь там!

Вместо ответа девушка, встав подле меня, положила обе ручки на штурвал (рулевое колесо) и вопросительно взглянула на меня.

– Вы видите, как это просто! – проговорил я, уступая ей свое место. – Не сводите глаз со стрелки компаса, и смотря по тому, как она станет уклоняться, вправо или влево от этой линии, надавите сильнее направо или налево. В случае, если вам не сладить с рулем, Клерсина, наверно, не откажется вам помочь.

Розетта с первого же слова поняла, в чем дело, и теперь сама торопила меня идти разыскивать отца, уверяя, что, наверно, без труда справится с возложенной на нее обязанностью.

– Не пройдет и пяти минут, как я вернусь! – крикнул я, бегом направляясь к большому люку.

Я быстро обошел все помещение между деками, но здесь не оказалось никого; тогда, забежав в кают-компанию захватить там свечу и мимоходом взглянув на Флоримора, по-прежнему спавшего крепким сном, я спустился в трюм и прямо направился к карцерам.

Сыновний инстинкт не обманул меня. В одной из камер, в той самой, где некогда помещался Вик-Любен, мой отец, более похожий на привидение, чем на живого человека, с необмытой еще кровью, запекшейся на ранах, неподвижно лежал на спине с ногами, закованными в кандалы.

– Отец! Отец! Дорогой мой отец! – воскликнул я, не помня себя от горя и радости: от радости, что нашел его наконец, и от горя, что нашел в таком ужасном положении. – Мы свободны! Мы спасем вас! – и кинувшись подле него на пол, стал целовать его колени.

Но он отвечал мне на мой порыв лишь только слабым стоном.

– Где же ключи? – вскрикнул я, оглядываясь кругом, чтобы открыть кандалы.

Отец печально покачал головой в знак отрицания. Я мысленно говорил себе, что, вероятно, ключи от кандалов остались в руках Вик-Любена или Брайса. Неужели, однако, мне придется оставить отца в этом положении хотя всего еще один лишний час?.. Ноги его совсем опухли и страшно вздулись от сдавливавших и глубоко впившихся в тело железных тисков; белье и платье все испачкано кровью. Будучи не в силах шевельнуться или сделать хотя бы самое слабое движение, отец лежал, неподвижно распростертый на спине, и даже обе раны его не перевязаны!.. Я все это видел своими глазами и не мог ничего поделать!.. Я положительно готов был разбить себе голову о стену в порыве страшного отчаяния; вся душа моя надрывалась при взгляде на страдания дорогого отца.

Вдруг губы его чуть заметно шевельнулись, он прошептал одно слово.

– Белюш!

– Бедный Белюш убит! Эти негодяи убили его в первый момент бунта! – печально проговорил я.

Отец скорее глазами, чем головой сделал отрицательный знак.

– Как! Неужели вы хотите сказать, что и он жив. Неужели мы настолько счастливы, что Белюш остался жив? – воскликнул я, не веря этому.

– Да… Он там… там, рядом… в седьмом номере! – с трудом вымолвил отец.

Я кинулся к седьмому номеру, отодвинул засовы и распахнул настежь дверь… Действительно, здесь находился Белюш, так же, как и отец, закованный в тяжелые железные кандалы, но совершенно здоровый и спящий крепким сном. Он даже не слыхал, как я вошел. Мне пришлось растрясти его, чтобы заставить очнуться и открыть глаза.

– Белюш! Милый мой Белюш! Мы свободны!.. Бунтовщики покинули судно, мы теперь здесь одни хозяева! – кричал я ему, подставляя свечу под нос.

Он раскрыл глаза и удивленно посмотрел на меня, не вполне сознавая, что вокруг него происходит.

– Скажите, что мне сделать, чтобы освободить вас и моего отца отсюда? – спросил я его без дальнейших околичностей.

– О, это не трудно! – ответил он с невозмутимым спокойствием и совершенно таким тоном, как будто мы разговаривали с ним на палубе о самых обыкновенных вещах в тихую лунную ночь. – Отворите номер пятый, где хранятся все плотницкие инструменты. Там найдете клещи, молотки и долота; принесите мне их, а остальное уже мое дело!

Я сделал, как он говорил, и принес требуемые инструменты. В несколько ударов он сшиб свои оковы и очутился на свободе; тогда мы вдвоем уже поспешили к отцу, которого Белюш совершенно так же освободил от оков, после чего мы подняли его на руки и поспешили вместе с нашей драгоценной ношей к лестнице, ведущей наверх. Вдруг я почувствовал, что что-то мягкое и теплое ластится к моим ногам. Я взглянул вниз и увидел тощую черную кошку.

– Грималькен! – воскликнул я с непритворной радостью, – да ты еще жив, бедняга!

– Да, и его хозяин также! – раздался слабый, почти детский голос из камеры номер четыре.

Ударами ног мы с Белюшем вышибли дверь и в глубине этого темного, грязного помещения, действительно нашли шевалье Зопира де ла Коломба живым и здоровым, но таким худым, что на него страшно было дохнуть из опасения, чтобы он не рассыпался.

В две секунды он оказался на свободе и помог нам внести моего отца на палубу.

Там не произошло ничего нового. Розетта и Клерсина держали руль и так прекрасно справлялись со своим делом, что даже не захотели передать его кому-нибудь из нас.

– Позаботьтесь прежде всего о капитане Жордасе! – сказали они. – В случае надобности вы во всякое время сумеете заменить нас у руля!

Белюш и я тотчас же соорудили из одеяла и подушек походную постель для моего отца, в которой он почувствовал себя прекрасно; свежий морской воздух живительно влиял на него после смрадной духоты трюма, а несколько глотков старого рома сразу подкрепили его силы. Ухаживая за ним, я обменивался кое-какими словами с Белюшем.

– А я ведь считал вас уже мертвым! Вик-Любен уверил меня, что вы были убиты в первый момент схватки! – говорил я ему.

Бравый бретонец только презрительно пожал плечами.

– Ба-а! Разве Белюш мог умереть от руки какого-нибудь мерзавца?! – процедил он, и эти слова звучали в устах какой-то своеобразной хвастливостью. – Правда, они оглушили меня здоровым ударом дубины по голове и, вероятно, считая мертвым, бросили между деками. Но у Белюша череп здоровый, и не так-то легко какому-нибудь болвану раскроить его! На следующее утро я воскрес, ну и, конечно, за такую провинность был засажен в трюм и закован в кандалы! Но скажите-ка мне теперь, куда же все они девались, эти негодяи? – добавил он, оглядываясь кругом своим единственным глазом.

– Да вот они; видите вон там, вдали, шлюпку? – ответил я, указывая на черную точку, которая, по-видимому, с большим упорством следовала за кормой «Эврики» на расстоянии приблизительно версты. – А как все это случилось, я объясню вам после, когда у нас будет время. Теперь же мне надо подняться на марс, чтобы удостовериться, с какого борта земля, о чем возвестили уже с час тому назад. – И, оставив его с отцом, я проворно взобрался на «воронье гнездо» грот-мачты. Луна по-прежнему светила; небо было совершенно ясно. Но сколько я ни напрягал зрение, стараясь отыскать или хотя бы угадать на западе очертания берегов, я не мог положительно ничего увидеть.