Текст книги "Князь Света (Бог Света) (др.перевод)"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Но вот огонь снова и снова появляется в этом мире. Все новые и новые люди видят его. И спустя какое-то время огонь становится уже так привычен, как трава, облака, как воздух, которым они дышат. И они видят, что хотя и похож он на мак, это не мак, хотя и похож на воду, не вода, хотя похож на солнце, но не солнце, хотя и похож на того, кто ест и испражняется, все же это не тот, кто ест и испражняется, но нечто отличное от каждого из этих предметов или ото всех их разом. Так что смотрят они на эту новую суть и изобретают новое слово, чтобы назвать ее. Они зовут ее «огонь».

– Если же случится им вдруг встретить человека, который еще не видел огня, и они скажут ему о нем, не поймет он, что же они имеют в виду. И опять им, в свою очередь, придется говорить ему, на что похож огонь. Но при этом они знают по собственному опыту, что говорят они ему не истину, а только часть истины. Они знают, что человек этот никогда не познает с их слов реальность, хотя и могут они использовать все слова на свете. Он должен взглянуть на огонь, ощутить его запах, согреть у него руки, всмотреться в его сердце – или остаться навеки неведающим. Не важен, стало быть, «огонь», не важна «земля», «воздух», «вода», не важно «я». Ничто не важно. Но забывает человек реальность и помнит слова. Чем больше слов он помнит, тем умнее считают его окружающие. Он взирает, как в мире происходят великие изменения, но видит он их совсем не так, как виделись они, когда человек посмотрел на реальность впервые. На язык к нему приходят имена, и он улыбается, пробуя их на вкус, он думает, что именуя, он познает. Но еще происходит никогда доселе не бывавшее. Это все еще чудо. Великий пылающий цветок распускается, переливаясь, на кромке мира, оставляя по себе пепел мира и не будучи ни в чем из перечисленного мною – и в то же время являясь всем; это и есть реальность – Безымянное.

– И вот я требую от вас – забудьте имена, что вы носите, забудьте слова, что я говорю, как только они произнесены. Взыскуйте лучше Безымянное внутри самих себя, Безымянное, которое поднимается, когда я обращаюсь к нему. Оно внимает не моим словам, а реальности внутри меня, частью которой оно является. Это атман, и слышит он не мои слова, но меня. Все остальное не реально. Определить – это утратить. Сущность всех вещей – Безымянное. Безымянное непознаваемо, оно всесильнее даже Брахмы. Вещи преходящи, сущность неизменна. И восседаете вы, стало быть, среди грезы.

– Сущность грезит грезой формы. Формы проходят, но сущность остается, грезя новой грезой. Человек именует эти грезы и думает, что ухватил самую суть, сущность, не ведая, что взывает к нереальному. Эти камни, эти стены, эти тела, которые, как вы видите, сидят вокруг вас, – это маки, это вода, это солнце. Это – грезы Безымянного. Это, если угодно, огонь.

– Иногда может явиться сновидец, которому ведомо, что он грезит. Он может обуздать что-либо из плоти грезы, подчинить ее своей воле – или же может пробудиться к более глубокому самосознанию, Если он выберет путь самопознания, велика будет его слава и на все века просияет звезда его. Если же выберет он вместо этого путь тантры, не забывая ни сансары, ни нирваны, охватывая весь мир и продолжая жить в нем, то могущественным станет он среди сновидцев. Обратиться его могущество может и к добру, и ко злу, как мы увидим, – хотя сами эти слова, и они тоже, бессмысленны вне именований сансары.

– Пребывать в ложе сансары, однако, означает подвергаться воздействию тех, кто могуществен среди сновидцев. Коли они могущественны к добру, это золотое время. Коли ко злу – время мрака. Греза может обернуться кошмаром.

– Писание гласит, что жизнь – это претерпевание. Да, это так, говорят мудрецы, ибо человек, чтобы достичь просветления, должен преизбыть круг своей Кармы. Поэтому-то, говорят мудрецы, какая выгода человеку бороться внутри грезы против того, что есть его жребий, путь, которому он должен следовать, чтобы достичь освобождения? В свете вечных ценностей, говорят мудрецы, страдание – как бы ничто; в терминах сансары, говорят мудрецы, оно ведет к добру. Какие же оправдания есть тогда у человека, чтобы бороться против тех, кто могуществен ко злу?

Он на мгновение замолк, приподнял голову.

– Сегодня ночью среди вас прошел Владыка Иллюзий – Мара, могущественный среди сновидцев, могущественный ко злу. И натолкнулся он на другого, на того, кто умеет работать с плотью снов на иной лад. Он встретил Дхарму, способного извергнуть сновидца из его сна. Они боролись, и Великого Мары больше нет. Почему боролись они, бог смерти с иллюзионистом? Вы скажете, неисповедимы пути их, неисповедимы пути господни. Это не ответ.

– Ответ, оправдание – одно и то же и для людей, и для богов. Добро или зло, говорят мудрецы, какая разница, ведь оба они принадлежат сансаре. Согласитесь, но учтите и то, о чем мудрецы не говорят. Оправдание это – «красота», то есть слово, – но загляните под это слово и узрите Путь Безымянного. А каков путь Безымянного? Это Путь Грезы. А почему Безымянное грезит? Неведомо это никому, кто пребывает в сансаре. Так что лучше спросите, о чем же грезит Безымянное?

– Безымянное, частью коего все мы являемся, грезит о форме, провидит форму. А каково же высшее свойство, коим форма способна обладать, высший ее атрибут? Это красота. И Безымянное, стало быть, художник. И проблема тем самым не в добре или зле, но в эстетике. Бороться против тех, кто могущественны среди сновидцев и могущественны ко злу, то есть против уродства, – это не бороться за то, что, как учили нас мудрецы, лишено смысла на языке сансары или нирваны, это, скорее, бороться за симметрическое сновидение грезы на языке ритма и пункта, равновесия и контраста, каковые наполняют ее красотой. Об этом мудрецы ничего не говорят. Истина эта столь проста, что они, должно быть, проглядели ее. Вот почему обязывает меня эстетика данного момента обратить на это ваше внимание. Только волей Безымянного и порождается борьба против сновидцев, грезящих об уродливом, будь то боги или люди. Эта борьба также чревата страданием, и, следовательно, бремя Кармы будет ею облегчено, так же, как и претерпеванием уродства, но это страдание продуктивно в высшем смысле – в свете вечных ценностей, о которых так часто говорят мудрецы.

– Истинно, говорю вам, эстетика того, чему были вы сегодня свидетелями, – самой высшей пробы. Вы можете, однако, спросить меня: «Как же мне узнать, что красиво, а что уродливо, чтобы действовать, исходя из этого?» На этот вопрос, говорю я вам, ответить себе должны вы сами. Чтобы сделать это, прежде всего забудьте все, что я сказал, ибо я не сказал ничего. Покойтесь с миром в Безымянном.

Он поднял правую руку и склонил голову.

Встал Яма, встала Ратри, на одном из столов появился Так.

Они все вместе вышли из залы, будучи уверены, что на сей раз махинации Кармы разрушены.

Они шли сквозь пьянящее утреннее сиянье, под Мостом Богов. Высокие папоротники, все еще усыпанные жемчужинами ночного дождя, блестели с обеих сторон от тропы. Прозрачный пар, поднимавшийся от земли, слегка рябил контуры далеких горных вершин и верхушки деревьев. День выдался безоблачным. Свежий утренний ветерок еще навевал остатки ночной прохлады. Щелканье, жужжанье, щебет наполнявшей джунгли жизни сопровождали неспешную поступь монахов. Покинутый ими монастырь едва можно было различить над верхушками деревьев; высоко в воздухе над ним дым курсивом расписывался на небесах.

Прислужники Ратри несли ее носилки посреди группы монахов, слуг и горстки ее вооруженных телохранителей. Сэм и Яма шли в головной группе. Над ними бесшумно и незаметно прокладывал свой путь среди ветвей и листьев Так.

– Костер все еще пылает, – сказал Яма.

– Да.

– Они сжигают странника, которого, когда он остановился у них в монастыре, сразил сердечный приступ.

– Так оно и есть.

– Экспромтом ты произнес весьма впечатляющую проповедь.

– Спасибо.

– Ты и в самом деле веришь в то, что проповедовал?

Сэм рассмеялся.

– Я очень легковерен, когда речь идет о моих собственных словах. Я верю всему, что говорю, хотя и знаю, что я лжец.

Яма фыркнул.

– Жезл Тримурти все еще падает на спины людей. Ниррити шевелится в своем мрачном логове, тревожит южные морские пути. Не собираешься ли ты провести еще одну жизнь, предаваясь метафизике, – чтобы найти новое оправдание для противодействия своим врагам? Твоя речь прошлой ночью прозвучала так, будто ты опять принялся рассматривать «почему» вместо «как».

– Нет, – сказал Сэм. – Я просто хотел испробовать на них другие доводы. Трудно поднять на восстание тех, для кого все на свете – добро. В мозгу у них нет места для зла, несмотря на то, что они постоянно его претерпевают. Взгляды на жизнь у вздернутого на дыбу раба, который знает, что родится опять, может быть, даже – если он страдает добровольно, – жирным торговцем, совсем не те, что у человека, перед которым всего одна жизнь. Он может снести все что угодно, ибо знает, что чем больше настрадается здесь, тем больше будет будущее удовольствие. Если подобному человеку не выбрать веру в добро или зло, быть может, красоту и уродство можно заставить послужить ему вместо них. Нужно изменить одни лишь имена.

– И это, значит, новая, официальная линия партии? – спросил Яма.

– Ну да, – сказал Сэм.

Рука Ямы нырнула в неведомую складку одеяния и тут же вынырнула обратно с кинжалом, который он приветственным жестом вскинул кверху.

– Да здравствует красота! – провозгласил он. – Да сгинет уродство!

На джунгли накатилась волна тишины.

Яма, быстро спрятав кинжал, взмахнул рукой.

– Стой! – закричал он.

Щурясь от солнца, он глядел вверх и куда-то направо.

– Прочь с тропы! В кусты! – скомандовал он. Все пришло в движение. Облаченные в шафран фигуры хлынули с тропы. Среди деревьев очутились и носилки Ратри. Сама она стояла рядом с Ямой.

– Что такое? – спросила она.

– Слушай!

И тут-то оно и объявилось, низвергшись с небес на чудовищной звуковой волне. Сверкнуло над пиками гор, наискось перечеркнуло небо над монастырем, стерев дым с лица небес. Громовые раскаты протрубили его приход, и воздух дрожал, когда оно прорезало свой путь сквозь ветер и свет.

Был это составленных из двух перекрученных восьмерками петель крест святого Антония, и за ним тянулся хвост пламени.

– Разрушитель вышел на тропу охоты, – сказал Яма.

– Громовая колесница! – вскричал один из воинов, делая рукой какой-то знак.

– Шива, – сказал монах с расширившимися от ужаса глазами. – Разрушитель.

– Если бы я вовремя сообразил, насколько здорово ее сработал, – прошептал Яма, – я мог бы сделать так, чтобы дни ее были сочтены. Время от времени я начинаю раскаиваться в своем гении.

Она пронеслась под мостом богов, развернулась над джунглями и умчалась к югу. Грохот постепенно затих, опять стало тихо.

Защебетала какая-то пичуга, ей ответила другая. И вновь лес наполнился звуками жизни, путники вернулись на тропу.

– Он вернется, – сказал Яма, и так оно и было.

Еще дважды в этот день приходилось им сворачивать с тропы, когда над головами у них проносилась громовая колесница. В последний раз она покружила над монастырем, наблюдая, должно быть, как проходят погребальные обряды. Затем нырнула за горы и исчезла.

В эту ночь они заночевали под открытым небом, и то же повторилось днем позже.

На третий день они вышли к реке Диве неподалеку от маленького портового городка Куны. Здесь появилась, наконец, возможность воспользоваться нужным им транспортом; в тот же вечер они пустились в путь на барке, направляясь к югу, где Дива сливается с полноводной Ведрой, и далее, чтобы добраться наконец до пристаней Хайпура.

Сэм вслушивался в речные звуки. Он стоял на темной палубе, и руки его спокойно лежали на перилах. Он вглядывался в глубины вод, где вставали и падали светлые небеса, звезды тянулись друг к другу. Вот тогда ночь и обратилась к нему голосом Ратри:

– Ты проходил этим путем раньше, Татхагата.

– Много раз, – ответил он.

– Чудна Дива при тихой погоде, когда рябит и играет она под звездами.

– Воистину.

– Мы направляемся в Хайпур, во дворец Камы. Что ты будешь делать, когда мы доберемся?

– Некоторое время я потрачу на медитацию, богиня.

– О чем будешь ты медитировать?

– О своих прежних жизнях и ошибках, которые содержала каждая из них. Я должен пересмотреть и свою собственную тактику, и тактику врагов.

– Яма считает, что Золотое Облако тебя изменило.

– Очень может быть.

– Он считает, что оно смягчило тебя и ослабило. Ты всегда изображал из себя мистика, но теперь он думает, что ты и в самом деле им стал – на погибель себе и нам.

Он тряхнул головой, повернулся, но не увидел ее. То ли стояла она там невидимой, то ли отступила прочь. Он заговорил негромко, ровным голосом.

– Я сорву с небес эти звезды, – заявил он, – и швырну их в лицо богам, если это будет необходимо. Я буду богохульствовать по всей земле, в каждом Храме. Я буду вылавливать жизни, как рыбак ловит рыбу, – даже сетью, – если это будет необходимо. Я опять взойду в Небесный Град, пусть даже каждая ступень станет пламенем или обнаженным мечом, а путь будут стеречь тигры. Однажды боги глянут с Небес и увидят меня на лестнице, несущим дар, которого они больше всего боятся. И в этот день начнется новая Юга.

– Но сначала я должен какое-то время помедитировать, – закончил он.

Он отвернулся и опять уставился на катящиеся мимо воды.

Падающая звезда прожигала себе путь по небосводу. Корабль продолжал свой путь. Вокруг дышала ночь.

Сэм смотрел вперед, вспоминая.

II

Однажды какой-то второстепенный раджа какого-то заштатного княжества явился со своей свитой в Махаратху, город, прозывавшийся Вратами Юга и Рассветной Столицей, чтобы приобрести себе новое тело. Было это в те времена, когда нить судьбы можно было еще извлечь из сточной канавы, когда боги не придерживались столь строго всех формальностей, обузданы были демоны, а Небесный Град еще изредка доступен человеку. Вот рассказ о том, как правитель этот столкнулся в Храме с обрядовым одноруким пандитом и навлек на себя своей самонадеянностью немилость Небес…

Немногие возрождаются снова среди людей,

больше тех, кто рождаются снова где-то еще.

Ангуттара-никая (I, 35)

День уже перевалил за середину, когда в рассветную столицу по широкой улице Сурьи въезжал князь. Свита из сотни всадников теснилась за его белой кобылой, по левую руку от него скакал советник Стрейк, сабля покоилась в ножнах, на спинах вьючных лошадей покачивались тюки с его богатствами.

Зной обрушивался на тюрбаны, стекал по телам воинов на землю и вновь отражался от нее.

Навстречу им медленно ползла повозка, возница ее покосился на стяг, который нес старший в свите; куртизанка глядела на улицу, облокотясь о резную дверь своего павильона; свора дворняг захлебывалась от лая, стараясь не попасть под копыта лошадей.

Князь был высок ростом. Его усы цветом напоминали дым. Темные, как кофе, руки бороздили набухшие вены. Но держался он еще очень прямо, а ясные, завораживающие глаза его походили на глаза древней птицы.

Поглазеть, как проходит дружина, стеклось немало зевак. Лошадьми пользовались только те, кто мог их приобрести, а немногим было по средствам позволить себе подобную роскошь. Обычным средством передвижения были ящеры – чешуйчатые твари со змеиной головой, снабженной многочисленными зубами; происхождение их было темно, жизнь – недолга, характер скверен; но лошади по каким-то причинам поколение за поколением становились все более бесплодными.

И князь въезжал в рассветную столицу, и глазел на это всяк, кто хотел.

Они свернули с улицы Солнца в более узкий проулок. Они проезжали мимо низеньких лавчонок и роскошных палат процветающих торговцев, мимо банков и Храмов, таверн и борделей. Они ехали мимо, пока впереди не показались деловые кварталы, здесь, на их границе, размещался гостиный двор Хауканы, Лучшего Среди Хозяев. У ворот они придержали лошадей, ибо сам Хаукана вышел навстречу – в простой одежде, дородный по последней моде и улыбающийся, – готовый лично ввести белую кобылу князя за ограду своего заведения.

– Добро пожаловать, Князь Сиддхартха! – возгласил он громким голосом, так что из зевак лишь глухой мог не узнать, что за гостя он приветствует. – Милости прошу в сей соловьиный край, в благоуханные сады и мраморные залы скромного сего заведения! Добро пожаловать и всадникам, что сопровождают тебя в столь замечательном путешествии, а сейчас, вне всякого сомнения, не менее твоего жаждут изысканного отдыха и достойного досуга. Внутри ты найдешь все, чего только ни пожелаешь, как ты, надеюсь, неоднократно имел возможность убедиться в прошлом, когда обитал в залах этих в компании других высокородных гостей и знатных посетителей, увы, слишком многочисленных, чтобы упомянуть их всех, среди коих…

– И тебе день добрый, Хаукана! – воскликнул князь, ибо день выдался жарким, а речи хозяев постоялых дворов, совсем как реки, всегда грозят течь бесконечно. – Поспешим же внутрь этих стен, где среди других достоинств, слишком многочисленных, чтобы упомянуть их все, наверняка значится и прохлада.

Хаукана кратко кивнул и, взяв кобылу под уздцы, повел ее через ворота во двор; там он придержал стремя, чтобы князь спешился, затем препоручил лошадей заботам своих конюших и послал мальчугана подмести улицу перед воротами.

Мужчин тут же проводили в мраморный банный зал, где к превеликому их удовольствию слуги окатили им плечи прозрачной и прохладной водой. Затем, чуть подразнив по обычаю касты воинов друг друга, надели люди князя свежие одежды и отправились в обеденный зал.

Трапеза длилась всю оставшуюся часть дня, пока воины наконец не потеряли счет сменам блюд. По правую руку от князя, сидевшего во главе длинного, низкого стола, уставленного яствами, три танцовщицы ткали замысловатую пряжу танца, сопровождая свои движения щелчками кастаньет и предписываемой каноном мимикой; скрытые за занавесом четыре музыканта аккомпанировали их движениям соответствующей этому часу музыкой. Стол был устлан богато расшитым гобеленом, сверкавшим яркими цветами: синим, коричневым, желтым, красным, зеленым; выткана на нем была череда батальных и охотничьих сцен: всадники на ящерах и лошадях с копьями и луками нападали тут на златопанду, там на огнекочета, подбирались к зарослям изумрудных бобометов; зеленые обезьяны сражались в кронах деревьев; Птица-Гаруда сжимала в когтях небесного демона, охаживая его клювом и крыльями; из морских глубин выползала армия рогатых рыб, сжимавших между судорожно стиснутых плавников острия розового коралла; преграждая им путь на берег, поджидала их цепочка людей в шлемах и юбках, вооруженных копьями и факелами…

Князь почти не прикасался к пище. Попробовав очередное блюдо, он слушал музыку, изредка посмеиваясь шуткам своих людей.

Он прихлебнул шербет, кольца на его руке громко звякнули о стекло сосуда.

Перед ним вырос Хаукана.

– Все ли в порядке, Князь? – спросил он.

– Да, добрый Хаукана, все в порядке, – ответил тот.

– Ты не ешь наравне со своими людьми. Тебе не нравится еда?

– Дело не в продуктах, они великолепны, не в поварах, они безукоризненны, достойный Хаукана. Просто последнее время мой аппетит не на высоте.

– А! – с видом знатока промолвил Хаукана. – У меня есть кое-что на этот случай, как раз то, что надо. Только такой как ты и способен по-настоящему оценить его. Долго хранилось оно на специальной полке у меня в погребе. Бог Кришна неведомо как сохранил его сквозь долгие, долгие годы. Он дал его мне много лет назад, ибо предоставленный здесь приют пришелся ему весьма по вкусу. Я схожу за ним для тебя.

И он с поклоном покинул зал. Вернулся он с бутылкой. Еще не поглядев на наклейку, князь узнал форму бутылки.

– Бургундское! – воскликнул он.

– Точно, – сказал Хаукана. – С давно исчезнувшей Симлы.

Он понюхал бутылку и улыбнулся. А потом налил немного вина в грушевидный кубок и поставил его перед своим гостем.

Князь поднял его и долго вдыхал аромат вина. Затем, закрыв глаза, пригубил.

Все в зале из уважения к его наслаждению умолкли.

Потом он опустил бокал, и Хаукана еще раз плеснул драгоценный сок пино нуар, которому никогда не расти в этом мире.

Князь не притронулся к кубку. Вместо этого он повернулся к Хаукане и сказал:

– Кто самый старый музыкант в твоем заведении?

– Манкара, вот он, – ответил хозяин, указывая на седобородого мужчину, примостившегося, чтобы отдохнуть, за сервировочным столом в углу зала.

– Старый не телом, годами, – уточнил князь.

– А, наверное, это Дил, – сказал Хаукана, – если, правда, считать его музыкантом. Он утверждает, что был когда-то таковым.

– Дил?

– Мальчик при конюшне.

– А, ну да… Пошли за ним.

Хаукана хлопнул в ладоши и приказал появившемуся слуге отправиться на конюшню, привести мальчугана в мало-мальски приличный вид и поскорее прислать к пирующим.

– Прошу, не беспокойся о приличии, а просто пришли его сюда, – сказал князь.

Он откинулся назад и, закрыв глаза, погрузился в ожидание. Когда мальчик-конюший предстал перед ним, он спросил:

– Скажи, Дил, какую музыку ты играешь?

– Ту, что совсем не по нраву браминам, – ответил мальчик.

– Каков твой инструмент?

– Фортепиано, – сказал Дил.

– А ты можешь сыграть на каком-нибудь из этих? – он указал на оставленные музыкантами без присмотра на низенькой платформе у стены инструменты.

Мальчик присмотрелся к ним.

– Наверное, в случае необходимости я мог бы сыграть на флейте.

– Ты знаешь вальсы?

– Да.

– Не сыграешь ли ты мне «Голубой Дунай»?

Угрюмое выражение на лице мальчика уступило место тревоге. Он бросил быстрый взгляд на Хаукану, тот кивнул.

– Сиддхартха – князь среди людей, один из первых, – заявил хозяин.

– «Голубой Дунай» на одной из этих флейт?

– Будь любезен.

Мальчик пожал плечами.

– Я попробую, – сказал он. – Это было так давно… Будь снисходителен.

Он подошел к инструментам и спросил о чем-то у хозяина выбранной им флейты. Тот кивнул. Тогда он поднял ее к губам и издал несколько пробных звуков. Перевел дух, попробовал еще раз, потом обернулся.

Он опять поднес ко рту флейту, и мелодия вальса волнами заполнила зал. Князь, закрыв глаза, потягивал вино.

Когда музыкант остановился, чтобы передохнуть, он жестом велел ему продолжать; и тот играл запретные мелодии одну за другой, и профессиональные музыканты напустили на лица профессиональное презрение, но под столом ноги их в медленном темпе постукивали в такт музыке.

Наконец князь допил свое вино. Вечер спустился на Махаратху. Он бросил мальчугану кошель с монетами и даже не взглянул на слезы, которые стояли у того в глазах, когда он выходил из зала. Затем встал, потянулся и зевнул.

– Я удаляюсь в свои покои, – сказал он пирующим воинам. – Смотрите не проиграйте в мое отсутствие все свое наследство.

И они засмеялись, и пожелали ему спокойной ночи, и заказали напитков покрепче и соленых сухариков. Последнее, что он услышал на пути в свои покои, был стук костей по столу.

Князь отправился на покой так рано, ибо на следующий день собирался встать до рассвета. Слуга получил инструкции весь день не впускать никого из возможных посетителей, утверждая, что князь не в духе.

Еще первые цветы не открылись первым утренним насекомым, когда покинул он свои апартаменты, и видел его уходящим только старый зеленый попугай. Не в шелках, расшитых жемчугом, уходил он, а в лохмотьях, как всегда поступал он в подобных случаях. И не возвещали раковины и барабаны о его выступлении, но хранила его тишина, когда пробирался он по темным городским улицам. Пустынны были улицы в этот час, разве что изредка попадется навстречу врач или проститутка, возвращающиеся после позднего вызова. Бездомная собака увязалась за ним, когда он, направляясь к гавани, проходил через деловые кварталы.

Возле самого пирса он уселся на ящик. Заря потихоньку стирала темноту с лика природы, он смотрел, как прилив покачивает корабли, все в путанице такелажа, со спущенными парусами, с вырезанными на носу фигурами чудищ или девушек. Когда бы ни оказывался он в Махаратхе, всегда, хоть ненадолго, заглядывал в гавань.

Розовый зонтик зари раскрылся над спутанной шевелюрой облаков, по домам прошелся прохладный ветерок. Птицы-падальщики с хриплыми криками пронеслись над испещренными точками бойниц башнями и спикировали на подернутую рябью гладь бухты.

Он смотрел, как выходит в море один из кораблей, как вырастает над его палубой шатер парусов, дотягивается до самых верхушек мачт и вот уже наполняется там, вверху, соленым морским ветром. Ожили и другие корабли, надежно застывшие на своих якорях. Команды готовились сгружать или загружать грузы – благовония, кораллы, масла и всевозможные ткани, металл и древесину, скот, специи. Он жадно вбирал в себя запахи товаров, вслушивался в перебранку матросов, он обожал и то и другое: от первого несло богатством, второе соединяло в себе оба остальных его увлечения – теологию и анатомию.

Немного погодя он разговорился с капитаном заморского корабля, тот присматривал за разгрузкой мешков с зерном и укрылся отдохнуть в тень от штабеля ящиков.

– Доброе утро, – обратился к нему князь. – Пусть не будет штормов или крушений на твоем пути, и да даруют тебе боги безопасную гавань и прибыльную торговлю.

Тот кивнул, уселся на ящик и принялся набивать коротенькую глиняную трубку.

– Спасибо тебе, папаша, – сказал он. – Хотя я и молюсь богам только в тех Храмах, которые выбираю сам, благословения я принимаю от любого. Благословению всегда найдется применение – особенно у моряка.

– Трудным выдалось у тебя плаванье?

– Менее трудным, чем могло бы быть, – ответил капитан. – Эта тлеющая морская гора, Пушка Ниррити, опять разрядилась в небеса громами и молниями.

– А, ты приплыл с юго-запада!

– Да, Шатисхан, из Испара Приморского. Сейчас месяц благоприятных ветров, но из-за этого они и разнесли пепел пушки намного дальше, чем можно было ожидать. Целых шесть дней падал на нас этот черный снег, и запах подземного мира преследовал нас, отравляя пищу и воду, заставлял глаза слезиться, обжигал гортани огнем. Мы устроили целый молебен, когда оставили наконец позади всю эту мерзость. Посмотри, как вымазан весь корпус моей посудины. А поглядел бы ты на паруса – они черны, как волосы Ратри!

Князь наклонился, чтобы лучше рассмотреть судно.

– Но слишком большого волнения не было? – спросил он.

Моряк покачал головой.

– У Соляного Острова мы повстречали крейсер и узнали, что страшнее всего Пушка разрядилась за шесть дней до того. Она выжгла облака и подняла огромные валы, потопившие два корабля – как доподлинно знали на крейсере – и, может быть, еще и третий.

Моряк уселся поудобнее, раскуривая свою трубочку.

– Вот я и говорю, у моряка всегда найдется применение благословению.

– Я разыскиваю одного моряка, – сказал князь. – Капитана. Его зовут Ян Ольвегг, или, быть может, сейчас он известен как Ольвагга. Не знаешь ли ты его?

– Знавал я его, – ответил собеседник, – но давно уже он не плавает.

– Да? Что же с ним стало?

Моряк повернулся и внимательно всмотрелся в него.

– Кто ты такой и почему спрашиваешь? – поинтересовался он наконец.

– Зовут меня Сэм. Ян очень старый мой друг.

– Что значит «очень старый»?

– Много-много лет назад – и в другом месте – знал я его, когда был он капитаном корабля, который никогда не бороздил этих океанов.

Капитан вдруг резко нагнулся и, подобрав палку, запустил ею в собаку, которая появилась с другой стороны пирса, обогнув наваленные кучей товары. Она взвизгнула и стремглав бросилась под защиту пакгауза. Это была та самая собака, которая брела за князем почти от самого постоялого двора Хауканы.

– Остерегайся этих чертовых церберов, – сказал капитан. – Бывают собаки и такие, и сякие – и еще кое-какие. Три разных сорта, но в этом порту гони их всех с глаз долой.

И он еще раз оценивающе посмотрел на собеседника.

– Твои руки, – произнес он, указывая на них трубкой, – совсем недавно все были в кольцах. Следы от них еще остались.

Сэм поглядел на свои руки и усмехнулся.

– От твоего взгляда ничего не укроется, моряк, – произнес он. – Так что признаю очевидное. Да, я ношу кольца.

– И значит, ты, как и собаки, не тот, кем кажешься, – и ты приходишь расспрашивать об Ольвагге, да еще используешь его самое старое имя. А твое имя, говоришь, Сэм. Ты, часом, не один ли из Первых?

Сэм не сразу ответил, теперь уже он изучающе разглядывал собеседника, словно ожидая, что он еще скажет.

Может быть догадавшись об этом, капитан продолжил:

– Ольвагга, я знаю, числился среди Первых, хотя сам об этом никогда не упоминал. То ли ты тоже из Первых, то ли из Хозяев, в любом случае тебе об этом ведомо. Стало быть, я не продаю его, говоря об этом. Но все же я хочу знать, с кем говорю, с другом или с врагом.

Сэм нахмурился.

– Ян никогда не наживал себе врагов, – заметил он. – Ты же говоришь так, будто их у него немало – среди тех, кого ты называешь Хозяевами.

Моряк не сводил с него взгляда.

– Ты не Хозяин, – заявил он наконец, – и пришел ты издалека.

– Ты прав, – признал Сэм, – но скажи, откуда ты это узнал.

– Во-первых, – начал капитан, – ты стар. Хозяин тоже мог бы воспользоваться старым телом – но не стал бы оставаться в нем надолго, так же, как не стал бы задерживаться в теле собаки. Его страх перед тем, что он вдруг умрет подлинной смертью, умрет так, как умирают старики, был бы слишком велик. Таким образом, он не остался бы в старом теле достаточно долго, чтобы приобрести такие глубокие отметины от колец на пальцах. Богачи никогда не избавляются от своих тел. Если они отказываются от перерождения, они доживают свою жизнь до самого конца. Хозяева побоялись бы, что против них поднимут оружие соратники подобного человека, умри он иначе, чем от естественных причин. Так им тело вроде твоего не добыть. Ну а на теле из жизненных резервуаров отметин на пальцах не было бы. Следовательно, я заключаю, что ты – важная персона, но не Хозяин. Если ты издавна знаком с Ольваггой, ты тоже один из Первенцев, такой же, как и он. Из того, что ты хочешь узнать, я вывожу, что явился ты издалека. Будь ты из Махаратхи, ты бы знал о Хозяевах, а зная о них, знал бы и почему Ольвагга не может плавать.

– Ты, похоже, разбираешься в местных делах намного лучше меня, о вновь прибывший моряк.

– Я тоже прибыл издалека, – признал капитан, чуть заметно улыбнувшись, – но за несколько месяцев я могу побывать в паре дюжин портов. Я слышу новости – новости, слухи и сплетни – отовсюду, из более двух десятков портов. Я слышу о дворцовых интригах и о политике Храмов. Я слышу секреты, нашептываемые под сенью ночи на ушко золотым девушкам под луком из сахарного тростника – луком Камы. Я слышу о походах кшатриев и о спекуляциях крупных торговцев – зерном и специями, драгоценностями и шелком. Подчас я могу, быть может, напасть на порт, где обосновались флибустьеры, и узнать там о житье-бытье тех, кого они захватили ради выкупа. Так что нет ничего удивительного в том, что я, явившись издалека, лучше знаю Махаратху, чем ты, проведи ты здесь еще неделю. Иногда мне случается даже слышать и о деяниях богов.