Текст книги "Песня чужого мира"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Роджер Желязны
Песня чужого мира

Сатурн, два столетия спустя...

Я сидел на бруствере из валунов, который воздвиг за домом, и смотрел в ночное небо; я думал о Сатурне, о том, что он представляет сейчас и чем он мог бы быть. Дул холодный ветер с гор на северо-западе. Кто-то поедал добычу в арройо позади меня – вероятно, койот или бродячая собака. Звезды надо мной двигались по своему величественному пути.

Центр системы спутников и завораживающих колец, Сатурн, вероятно, мало изменился, сохранив свое место в мироздании. Однако следующие два столетия, похоже, будут критическим временем в истории человечества, которое, прекратив саморазрушение и техническую деградацию, вероятно, распространит свое влияние на Солнечную систему. Что могли бы мы хотеть от этого гигантского газового пузыря? Что могли бы там найти?

Я живу на горном хребте, где слышу и чувствую все ветры. Когда идут дожди, вода быстро стекает, поэтому я и натащил камней и построил бруствер, чтобы предохранить от размывания окрестности моего дома. Сделав это, я изменил форму стока. Образовались другие каналы. Жалобы соседа в город привели к тому, что я сконструировал отводные канавы, которые решили все проблемы. Отводные канавы не дали повода для новых жалоб, но создали преимущества для роста одних растений, подавляя другие. Как это влияло на животных и насекомых, я не знаю. Но я вырос в условиях депрессии и помню карточную систему Второй мировой войны. У меня такое чувство, что зря расточать грешно. Я бросаю все остатки в арройо, чтобы вернуть их в пищевую цепь. Вороны будут кружить, пока есть остатки мяса, спускаясь, чтобы ухватить что-нибудь. Позднее кто-то утаскивает кости прочь. Остатки хлеба исчезают быстро.

Таким образом, я каждый день изменяю мир вокруг себя бесчисленными способами. Эти частные изменения вряд ли заметны на фоне перемен, обусловленных промышленностью или правительственными проектами. Но все вместе, от сжигания лесов в бассейне Амазонки с целью обеспечения пастбищами скота, который дает мясо для гамбургеров, до нескольких крошек, скармливаемых местным птицам, образует феномен, когда-то названный писателем Уильямом Эшуортом фактором Карсон, по имени Речел Карсон, для обозначения непредвиденных вторичных эффектов человеческой деятельности.

Однако я не отношусь к тем, кто хотел бы видеть этот или любой другой мир неизменяющимся, законсервированным на радость будущим археологам. Изменения жизненно необходимы. Их альтернатива – смерть. Эволюция все больше становится продуктом нашего действия или бездействия. Живые системы постоянно адаптируются к капризам нашей технологический культуры.

Но что должен давать газовый гигант или бесплодная скала, чтобы мы могли помнить о них? Я не знаю, но такие вопросы беспокоят меня. Я потратил большую часть моей жизни на разработку сценариев. Я писал их, когда это еще называлось снами наяву, и создание таких сценариев, я полагаю, тоже есть некоторая часть эволюционного процесса.

Как пожизненный член Национального космического общества, я стою за использование пространства и осмотрительную разработку ресурсов Солнечной системы. Я также учитываю фактор Карсон: мы должны избегать сверхуничтожения внеземных жизненных форм, от мельчайших вирусов до переохлажденных пузырей с Плутона, не только для того, чтобы сохранить собственно их, но и чтобы сберечь содержащийся в них генетический материал, который мог бы эволюционировать, развивая уникальные возможности для решения их проблем, а заодно и наших.

Так как мы еще недостаточно благоразумны, чтобы поддерживать надлежащее состояние своей собственной планеты, я особенно счастлив, что все эти широкомасштабные попытки лежат далеко за горизонтом. Я также нахожу утешение в понимании того, что участие в них правительства вызовет проволочки, инерция возрастет до максимума в соответствии с законами Мэрфи, Макса Вебера и Паркинсона, и таким образом возникает та медлительность, которая, с одной стороны, так нас расстраивает, а с другой – дает нам время для обдумывания, для оценки вторичных эффектов.

Однако лед и летучие соединения Сатурна будут иметь ценность. Гелий на Земле очень редок, а его редкая форма – гелий-3 может быть использован как горючее в ядерных энергетических установках. Некоторые из менее экзотических веществ Саурна, несомненно, найдут применение для создания искусственных тел в разных концах Солнечной системы. Материалы внешних спутников газовых гигантов предпочтительнее тех, что располагаются в глубинах этих гравитационных колодцев. Следовательно, первым кандидатом для размещения шахт, видимо, будет самый большой спутник Сатурна, Феб. А Титан, более похожий на Землю, нежели все другие планетные тела, может стать идеальным местом для размещения постоянной научной базы. Те ученые, которым посчастливится быть первыми на ней, смогут первыми наблюдать – и исследовать – то, что находится на Сатурне.

Давайте теперь нарисуем воображаемые картины. Давайте сочиним сценарий о делах на Сатурне два столетия спустя. И давайте поговорим о жизни – главный вопрос, один из тех, которые первыми приходят в голову, когда рассуждают о чуждом окружении или когда говорят о сохранении: найдем ли мы какую-нибудь жизнь, когда вплотную займемся этим окольцованным миром?

Если бы в подобном месте зародились высшие формы жизни, они бы обладали способностью выживать в условиях громадного диапазона температур и давления или могли бы удерживать себя на сравнительно стабильных уровнях внутри атмосферы планеты. Отсутствие твердой поверхности могло бы породить существа, способные управлять своей плавучестью, как это делают некоторые обитатели морей на Земле. Этого можно достичь, имея внутри тела достаточное количество водорода, чтобы подгонять плотность тела к плотности внешней атмосферы. Все это приводит к мысли о пузыреподобных существах с упругой кожей, которые могут двигаться, используя планетные ветры, и подниматься и опускаться в известных пределах.

Чтобы проникнуть в мир таких существ, нужно полностью отказаться от представлений, рожденных нашей культурой. Однако мы уже зашли так далеко, что можем попробовать...

Она плыла, не выбирая направления, среди глубоких каньонов тучи, в которые, как яркие реки, вливались молнии. Песни остальных наполняли воздух успокаивающими ритмами. Под ней, в сердце тайны, пульсировала Глубина, нижний полюс существования, знак вечной мечты. Однажды, может быть скоро, и она сможет приобщиться к тайне. Разбитая, она устремится вниз, пересекая тепловые слои, составляя последние жизненные уравнения на туманных и прозрачных тропах. Немая, она прозревала чудеса там, внизу, она, как и все они, знала: там пройдет немота и зазвучит песня, песня-память, песня – соитие разумов. Знала – и не могла избегнуть своей судьбы, двигаясь в безвременном настоящем.

А недавно были приступы боли...

Рик прибыл на станцию на Титане, внеземном карбункуле, глядящем через море темноты на древнего короля в желтом, Сатурн. Он должен был осмотреть приборы еще в одной камере.

Высококлассный специалист, скорее математик, чем инженер, Рик редко смотрел через иллюминаторы станции на саму планету, предпочитая очищенную картину, точное представление массы и структуры этого гигантского тела в виде данных на экранах системы обзора, за которую он отвечал.

Он, например, знал, что самые тяжелые элементы планеты – в первую очередь железо и кремний – сосредоточены в ее небольшом ядре, вместе с основной массой воды, метана и аммиака, находящихся там в виде очень плотных жидкостей при высоких давлениях и температурах. И он знал все о процессе отделения гелия от водорода, в результате чего гелий в виде капель падал дождем на более низкие уровни, – ведь он сам программировал «плуги», эти корабли-ковши, которые добывали редкостный гелий-3, служащий горючим для термоядерных энергетических установок.

Выйдя из столовой, он быстро огляделся в поисках укрытия. Доктор Мортон Трамплер, низенький и круглый, похожий на сову из-за толстых очков, приближался с улыбкой, излучая доброжелательность. По причинам, известным лишь богам психологии, Мортон выбрал Рика в качестве наперсника, часто загоняя его в угол и разражаясь длинными монологами о своей теории домашних животных-любимцев. Тот факт, что он повторял это многократно, по-видимому, его нисколько не беспокоил.

Слишком поздно.

Рик слабо улыбнулся и кивнул.

– Как дела? – спросил он.

– Отлично, – ответил Мортон. – У меня скоро будут свежие результаты записей.

– Тот же уровень?

– Нет, немного глубже.

– Все еще передаете искусственные песни китов?

Мортон кивнул.

– Ну что ж... удачи, – сказал Рик, устремляясь прочь.

– Спасибо, – ответил Мортон, хватая его за руку. – Мы могли бы поймать нечто очень интересное...

Ну, началось, подумал Рик. Опять о горизонте, лежащем под слоем с замерзшими солями и ледяными кристаллами, где образуются сложные органические молекулы, чтобы падать вниз, как планктон, в ту область, где давление и температура такие же, как в земной атмосфере...

– Зонд проходит через область, где образуются органические молекулы, – начал Мортон. – Мы наконец защитили передатчик от большинства источников статических зарядов.

Рик внезапно вспомнил о свадебном госте и старом моряке. Но гость по сравнению с ним был счастливчиком. Ему пришлось услышать эту историю лишь один раз.

Сейчас пойдет биология, подумал он. Я сейчас услышу о гипотетических живых шарах с чувствительной к гравитации сенсиллой и передающими и принимающими электрические сигналы органами, волны которых проникают через поверхность – по сути, органами осязания и инструментами связи. Я согласен, каждый имеет право на увлечения, но...

– ...И возможность обтекаемой жизненной формы для постоянного вертикального перемещения в поисках подходящей позиции, – говорил Мортон. – В этом случае точечная симметрия подходит больше, нежели линейная, давая мозг, который скорее похож на мозг осьминога, чем кита. Радиальная симметрия могла бы устранить существующее у высших существ на Земле разделение мозга на левое и правое полушария. Как это могло бы отразиться на способе мышления, трудно даже представить.

Новый поворот. Он теперь касался все более тонких аспектов биологии. Видя, что Мортон делает паузу, чтобы набрать воздуха, Рик начал говорить, давая выход копившемуся месяцами раздражению:

– Здесь нет подобных созданий, а если бы они и были, между нами нет точек соприкосновения. Они ничего не строят, они ни с чем не экспериментируют. Здесь не может быть технологии. Вся их культура должна быть заключена в их сверхъестественном мозгу, поэтому у них не может быть истории. Если у одного из них появится какая-нибудь великая мысль и никто из них не оценит ее, она умрет вместе с ним. Они не могут ничего знать о том, что находится за их небосводом, и немногим больше знают о том, что внизу. Их смерть есть просто погружение и исчезновение. У них не может быть жилищ, они – бродяги. Они не могут ничего делать, только есть, издавать звуки и думать свои точечно-симметричные думы. Я сомневаюсь, что мы могли бы найти почву для переговоров, а если бы и нашли, то не знали бы, о чем говорить. Не исключено, что они глупы.

Мортон смотрел ошарашенно.

– Я не согласен, – сказал он. – Есть такие вещи, как устная культура, и их взаимосвязи могли бы, например, принять форму величественной оратории. Сейчас невозможно вообразить, что они думают или чувствуют. Вот почему так важно вступить с ними в связь.

Рик покачал головой:

– Морти, это похоже на лохнесское чудовище и на снежного человека. Я не верю, что они существуют.

– А если они есть, это не имеет значения?

– Их здесь нет, – сказал Рик. – Вселенная – пустынное место.

Двигаюсь через пищевое поле в поисках наибольшей плотности пищи. Ем, пою песню о векторах движения к месту. Толпы далеких пространств, облака. Звуки шторма, ревущего далеко. Предупреждение о шторме в песнях других, кормящихся здесь же, прибывших только что. Боль. Все сильнее и сильнее, поднимающаяся и падающая, расширение, сжатие, ноты острой, огненной боли...

Рост, юность этого голоса, свободное плавание. В этом голосе нет рождения, нет оформления. Не выпускать наружу никого, закрыть место рождения, замкнутость и сухость. Прошло. С годами тело становится жестким, приходит слабость, песни развеиваются. Долго так звучал этот голос. Просчитаю... Уже скоро, очень скоро наступит время коллапса и погружения, конец времени песни.

Боль...

Пульсация в Глубине сильнее. Голос Глубины, медленный и ровный. Зовет, зовет этот голос к отдыху после песен. Падение к месту вспыхнувших, остановленных голосов. Нет возвращения. Никогда.

Старая песня Голоса Возвращения... Ложная песня очень юных?

Или очень старых? Песня Всплывания упавших голосов, поднимающихся, снова поющих о Вечном Успокоении, о небесах, полных пищи в месте, где нет ни спаривания, ни рождения, ни смерти, бесспорное и повсеместное совершенство. Ложная песня? Голос Возвращения? Возвращения больше нет, спойте это, остановленные голоса. Истинная песня? Голос Возвращения?

Жесткость, медленно наполняемое тело, медленно опорожняемое. Жесткость. Боль, боль повсюду. Скоро. Матрица времени, там... Скоро вхождение в Глубину, место падения всей пищи и голосов. Конец песен.

Это сейчас. Боль. Прекращение еды.

Окончить песнь здесь? Плыть, наполненной...

Нет.

Наполниться еще раз? Поднимаясь, проходя через плотные облака? Поднимаясь с песней к высокому месту, откуда падает пища?

Неопределенность пересечения, углы падения... Найти это где-нибудь вверху. Окончить песню там. Найти это, почувствовать, узнать и упасть. Взобраться высоко в небо, с песней, танец ветра, танец конца, прикоснуться. Чувствовать, доверять, звать. Лучше упасть с высоты, чем со среднего уровня...

Итак, вверх, прежде чем разорвется тело. Узнать источник. Понять тайну. Затем упасть, далеко, молча, познавая – в Глубину. Прикоснувшись. Зная источник, жизнь. Голос Возвращения? Неважно. Узнать – в самом конце песни.

Сейчас всплываю. Как острые молнии в теле, боль. Открыть. Зовущий, юный голос: «Не иди. Не иди. Останься. Плыви и пой».

Петь это, во время бури и падения, контрапункт, всплытие. Боль растет, становится горячей. Двигаться. Двигаться. Выше. Ощущать, петь, чувствовать...

Поднимаюсь, медленно. Двигаюсь. Поднимаюсь. Здравствуй, здравствуй. Ухожу. Прощай, прощай.

Трогаю ткань облака. Мягкая, твердая. Теплая, холодная. Поднимаюсь, башня теплого воздуха, проникаю в нее.

Самый легкий путь. Поднимаюсь быстрее. Фонтан тепла. Поднимаюсь с ним. Выше. Через облака. Вверх.

Светлые трещины, ветер рвет облака, падение пищи. Выше...

Парение, расширение. Горячая боль, скрип тела. Быстрее.

Приглушенная песня, тучи, ветер, треск. Голоса все тоньше. Ниже, огненно-пятнистый, испещренный облаками, промытый ветрами, стремительно падающий, маленький – юный голос, слушаю, слушаю.

Выше...

Пой снова, голос. Рассказывай. Рассказывай о подъеме и плавании. О восхождении. Ниже, молодость этого голоса, слушать...

Подъем...

...В жар, в постоянный пищевой дождь.

«Голос здесь, голос здесь». Так поет этот голос для тех, кто внизу.

Спускаться, вниз к песне? Слушать какой-то голос, где-то наверху?

Выше...

Пение, теперь громче, жара сильнее. Достижение, достижение... Расширение, треск. Боль, жара и распространение вширь.

Жара, все...

Удар, удар, удар, удар, удар. Пульс Глубины.

Подстроиться к пульсу этого голоса. Медленный, ровный. Зовущий. Возвращающий песнь вниз...

«Голос здесь...»

Ответа нет.

Снова...

«Голос Возвращения? Разрушение близко – этого тела, этого голоса. Пой еще».

Ответа нет. Выше. Выше. Так высоко – никогда. Внизу все в облаках. Задохнувшиеся песни юного голоса.

Слишком далеко...

Выше, маленький. Что-то, что-то... Поющий, чужой голос, чужая песня, неведомая песня...

Не понимаю.

Выше. Жарче.

«Голос здесь...»

Что-то, где-то выше. Далеко. Слишком далеко. Теперь громче, чужая песня. Подстраиваюсь к нему, этому голосу. Пытаюсь. «Мм-мм-мм-мм-мм-мм? Голос Возвращения? В Глубину, скоро. Нести этот голос, дать ему пищу – и вниз. Вниз в Глубину, голос Возвращения. На место всеобщего успокоения, небес, полных пищи, без браков, без рождений, без разрушений тела, без борьбы – и с вечной песней совершенства. Кто там? Я слушаю. Голос Возвращения? Голос Возвращения. Я слушаю. Мммм-мм-мм-мм».

Выше и маленький. Выше и крошечный. Быстро движущийся. Слишком далеко. Слишком далеко. Не поднимающийся, поющий. Не меняющий песню с высотой. Нет ответа.

Дрожь, треск, слезы. Жара, жара. Сейчас, сейчас – разрушение.

Боль...

Удары со всех сторон. Поворот. Коллапс. Небо уменьшается, все. Падение. Падение. Меньше. Прощай. Падение, падение голоса.

Вниз, быстрее...

Быстрее, чем падение пищи, через облака, назад, холоднее, холоднее, безмолвно, сморщиваясь. Свет, огни, ветры, песни – мимо. Громко, громко. Прощай. Пульс Глубины. Привет. Голос Возвращения? Падение...

Вектор спиральной симметрии показывает...

Пульсация закончилась...

После обеда Рик, испытывая неясную тревогу, шел в центр контроля. Ему не давала покоя мысль о ручных животных. Десятиминутного покаяния, решил он, достаточно для того, чтобы успокоить совесть. Теперь он мог заняться проверкой своих приборов.

Войдя в светлую, прохладную камеру, он увидел, как Мортон выделывает танцевальные па под странные звуки, идущие из монитора.

– Рик! – воскликнул он, как только увидел его. – Послушай-ка, что я записал!

– Я слушаю.

Звуки предсмертной песни полились из громкоговорителя.

– Звучит так, как будто один из них поднимался на необычную высоту. Я записывал их на нижнем уровне.

– Это атмосферные шумы, – сказал Рик. – Здесь ничего нет. Ты становишься психом от всего этого.

Он хотел немедленно прикусить язык, но не мог не высказать все, что чувствовал.

– Мы никогда не записывали атмосферных шумов на этой частоте.

– Ты знаешь, что произошло с художником, который влюбился в свое творение? Он плохо кончил. То же можно сказать и об ученых.

– Продолжай слушать. Кто-то пел. Затем все внезапно оборвалось, как будто...

– Да, это что-то другое. Но я не думаю, что в этой каше можно что-нибудь понять.

– Когда-нибудь я смогу поговорить с ними, – настаивал Мортон.

Рик покачал головой, затем заставил себя продолжить разговор.

– Проиграй это еще раз, – предложил он.

Мортон нажал на кнопку, и после нескольких мгновений тишины снова возникли жужжащие, мычащие, свистящие звуки.

– Я не перестаю думать о твоих словах, помнишь, ты говорил о коммуникации, – сказал Мортон.

– Да?

– Ты спросил, что мы могли бы сказать друг другу.

– Правильно. Если они существуют.

Звуки стали еще выше. Рик начал испытывать неудобство. Неужели это возможно?

– У них не было бы слов для обозначения конкретных вещей, которые наполняют нашу жизнь, – сказал Мортон. – Ведь даже многие из наших абстракций основаны на человеческой анатомии и физиологии. Наши стихи о горах и долинах, реке и поле, дне и ночи с солнцем и звездами – они бы не смогли всего этого понять.

Рик кивнул. Если они существуют, интересно, что у них есть такого, что бы хотелось иметь и нам?

– Вероятно, музыка и математика, наши наиболее абстрактные отделы искусства и науки, могли бы быть точкой соприкосновения, – продолжал Мортон. Помимо этого, нам пришлось бы придумать какой-то метаязык.

– Записи этих песен могли бы иметь коммерческую ценность, – предположил Рик.

– А потом? – продолжал Мортон. – Могли бы мы быть сыграть роль змея-искусителя в их раю, рассказав им об удивительной жизни, которую они никогда не смогли бы прожить, и нанеся им этим травму? И есть ли какой-нибудь другой путь? Что они могут чувствовать и знать, о чем мы даже не догадываемся?

– У меня есть несколько идей, как перевести все это на язык математики, чтобы понять, действительно ли во всем этом есть логика, – внезапно сказал Рик. – Я вижу некоторые лингвистические формулы, которые можно применить.

– Лингвистика? Это же не твоя область.

– Я знаю, но мне нравится любая математическая теория.

– Интересно. А если их математика столь сложна, что человеческий мозг просто не сможет понять ее?

– С ума сойти, – ответил Рик. – Это могло бы захватить меня целиком. – Он засмеялся. – Но здесь ничего нет, Морти. Нам померещилось. Впрочем, если здесь есть какая-нибудь упорядоченность, мы в ней разберемся.

Мортон усмехнулся:

– Есть. Я в этом уверен.

Этой ночью сон Рика прерывался со странной периодичностью.

Ритмы песни звучали в его голове. Ему снилось, что песня и язык были одним и тем же, причем двусторонний мозг не мог описать это математически. Ему снилось, что он кончает свои дни в депрессии, глядя, как мощный компьютер решает задачу, а он даже не в силах оценить красоту решения.

Утром он все забыл. Он составил формулы для Мортона и запрограммировал их для анализа, мурлыкая неритмичный мотив, который ему никак не давался.

Потом он подошел к иллюминатору и долго смотрел на гигантский опоясанный мир. Через какое-то время это стало его раздражать, поскольку он не мог определить, смотрит ли он вверх или вниз.