Текст книги "Кукольник"
Автор книги: Родриго Кортес
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Родриго Кортес
Кукольник
Часть I
Щурясь от яркого утреннего солнца, шериф Тобиас Айкен присел на корточки и, невольно задержав дыхание, осторожно потянул за край перепачканного одеяла.
– Господи Иисусе!
Как и сообщил примчавшийся прямо к шерифу домой конюх-ирландец О'Хара, головы у сэра Джереми Лоуренса не было.
Шериф стиснул зубы, тяжело поднялся и сдернул одеяло одним рывком.
Верхняя часть роскошного белого сюртука одного из крупнейших землевладельцев штата Миссисипи была обильно пропитана потемневшей кровью, а некогда подвязанный под самое горло, весь в комках свернувшейся крови шейный платок валялся в точности на месте отсеченной головы.
Шериф обернулся в сторону флигеля, в котором жила черная прислуга. Шторки из выбеленной солнцем мешковины тут же дрогнули и опали.
– То-то же… – с презрением процедил шериф и продолжил осмотр. Он знал, что глаза рабам не завяжешь, а рты не заткнешь, но вот этой откровенной распущенности, когда смерть хозяина превращается в объект любопытства и сплетен, категорически не терпел.
Судя по обилию пропитавшей землю крови, сэра Лоуренса убивали именно здесь, на заднем дворе. Кулаки судорожно сжаты, правая нога неестественно вывернута в сторону, но одежда цела, и следов долгой и яростной битвы за жизнь, прямо скажем, не видно.
Толстая зеленая муха с жужжанием уселась на одно из пятен, и шериф, сердито согнав ее, машинально отметил, что это пятно значительно светлее остальных.
«Что это?»
Он снова присел и вгляделся. Пятно было размером с детскую ладонь и располагалось в районе живота. Шериф наклонился к телу и повел ноздрями. От пятна отчетливо несло дешевым тростниковым ромом.
Сэр Джереми Лоуренс не употреблял рома. Тем более дешевого.
Шериф с кряхтением опустился на колено, склонился еще ниже и тщательно принюхался. Да, это определенно был обычный тростниковый, даже толком не очищенный ром. И еще… сюртук мертвеца был словно чем-то присыпан – стружка не стружка, а что-то вроде мелких растительных волокон…
Он послюнявил палец и коснулся темно-коричневого волокна. Поднес палец к глазам, затем понюхал, заинтересовался и, преодолев секундную нерешительность, сунул образец в рот. Пожевал и кивнул: это был табак. Самый дешевый, даже не из листьев – из молотых стеблей.
Сэр Джереми Лоуренс не курил. Тем более… это.
Со стороны дороги послышался скрип, шериф Айкен с натужным кряхтением выпрямился и, защищая глаза от солнца, приложил широкую твердую ладонь ко лбу. Во двор въехала коляска, и из нее выскочил вызванный им из города управляющий дома Лоуренсов мистер Томсон.
– Бог мой, господин шериф! Я уже слышал! Какой ужас! Это он?
Шериф посторонился.
– Он.
Управляющий аккуратно, так, чтобы не слишком испачкаться, опустился на колени возле тела и натужно всхлипнул, а шериф отошел в сторону и задумался.
Собственно, улики – рассыпанный повсюду низкосортный табак, пролитый на сюртук дешевый неочищенный ром, да и сам способ убийства – оставляли ему только одну версию: убийца – кто-то из черных. Но вот эта-то кажущаяся самоочевидность и настораживала.
В общем-то, в его округе людей убивали частенько – в основном в пьяных драках, но чтобы это сделал раб?! Шериф Айкен прикинул: такое случалось не чаще двух раз в десятилетие, да и то… не без причины.
Последний раз такое случилось полтора года назад, в декабре сорок пятого, как раз перед рождественскими праздниками. Тогда отосланный на перевоспитание здоровенный негр задушил Джека Слоуна – пожалуй, самого известного в округе «объездчика» строптивых рабов.
Собственно, Слоун сам был виноват в таком исходе. Шериф Айкен видел этого негра за сутки до убийства и прямо предупредил Джека, что тот не справится. Более того, Айкен предложил услуги своего старого опытного констебля, но Слоун сразу насупился, увел разговор в сторону, а на следующий день было уже поздно.
Убийца, разумеется, пустился в бега, но собаки держали след хорошо, и его тем же вечером взяли, вернули на ферму Слоуна, приковали к дереву и на глазах у остальных собранных на перевоспитание со всего штата дерзких рабов обложили хворостом и подожгли.
Обычно такой показательной казни хватало как минимум на пару лет – ни побегов, ни отказов, ни малейшего ослушания. Даже констебль начинал жаловаться, что пороть некого. И вот – на тебе!
«Не-ет… это не черный, -покачал головой шериф. – Они после того случая как мыши затихли!»
Предположение, что за убийством стоит белый, а негр если и был, то лишь исполнил приказ, напрашивалось само собой. Вот только ясности и эта версия не вносила. Кто-кто, а уж Айкен знал: врагов среди горожан и соседей у Лоуренса не было. Никогда. А значит, все равно придется начинать с черных.
Шериф брезгливо потрепал все еще всхлипывающего управляющего по плечу, отодвинул его в сторону, тщательно укрыл и тело, и пропитавшую землю кровь одеялом и только тогда повернулся в сторону флигеля для прислуги и гаркнул:
– Сесилия!
Дверь флигеля хлопнула, и тучная черная кухарка, колыхая необъятным задом, засеменила в сторону белого начальства. Подбежала и – пепельно-серая от испуга – подобострастно оскалилась:
– Да, масса шериф.
– Это ведь ты тело обнаружила?
– Да, масса шериф… – вытаращила глаза толстуха.
– А шум или крики ночью слышала?
– Нет, масса шериф.
– А кто-нибудь из прислуги этой ночью из дома отлучался? Из чужих никто не приходил?
Сесилия испугалась еще больше.
– Я не знаю, масса шериф! Я спала всю ночь… Я правда не знаю!
Шериф недовольно крякнул. Ясно, что искать убийцу в самом доме бессмысленно. Сэр Лоуренс отбирал свою прислугу весьма пристрастно, хотя сколько-нибудь дерзкий раб долго здесь не задерживался – сразу отправлялся на плантацию. Но точно так же шериф Айкен знал, что юные, гибкие, как плеть, и сильные, как дикие кошки, мулатки, коими так любил окружать себя сэр Джереми, один черт предпочитали своих… а значит, есть шанс, что этой ночью кто-то куда-то бегал, а может быть, и что-то видел. И начинать нужно было с этой светленькой… как ее? Ах да – Джудит!
Оставив застывшего над одеялом управляющего преданно хлюпать носом, шериф в сопровождении кухарки неторопливо двинулся в сторону господского дома, толкнул дверь, прошел мимо замершего в поклоне старого черного Платона в гостиную и вдруг всплеснул руками: «Черт! Как же я про парнишку забыл?!»
– Где сын сэра Джереми? – повернулся он к Платону.
– В кабинете, масса шериф, – еще ниже склонил старик курчавую седую голову.
Шериф секунду помялся, но все-таки спрашивать у раба, как там себя чувствует младший Лоуренс, не стал. Тяжело поднялся по устланной ковром лестнице на второй этаж, миновал несколько темных дубовых дверей, подошел к кабинету, решительно толкнул дверь и замер.
Пятнадцатилетний Джонатан сидел за отцовским столом и, тупо уставясь на висящий на стене кабинета отцовский поясной портрет, раскачивался: вперед, назад, вперед… и снова назад.
Мгновенно взмокший от напряжения шериф отчаянно попытался найти хоть какие-нибудь слова, вытащил платок и протер лицо, снова спрятал платок в рукав, огладил горячими ладонями широкий кожаный ремень и все-таки решился – подошел и положил руку на его плечо.
– Мы поймаем убийцу, сэр, непременно поймаем.
Джонатан поднял на него пустые, ничего не видящие серые глаза.
– Вот… читаю…
– Что? – непонимающе моргнул шериф и склонился ниже. Перед Джонатаном лежал толстенный том с золотистым обрезом. – Что это?
– Сенека… – нехотя объяснил Джонатан и, видя, что до шерифа не доходит, нагнулся над книгой и, водя серым от типографской краски пальцем по странице, прочитал вслух: – «Будь милосерден с рабом, будь приветлив, допусти его к себе и собеседником, и советчиком, и сотрапезником…»
Шериф оторопел. Он, конечно, знал, что сынок Джереми Лоуренса слывет умником, но всерьез читать книжонки вонючих северных янки, да еще когда на заднем дворе лежит, а точнее, валяется обезглавленное тело отца?!
– Это мои уроки. Отец приказал, – поймав его взгляд, дрогнувшим голосом пояснил Джонатан. – До вечера – три письма от Сенеки к Луцилию…
По спине шерифа пробежал холодок. В этом доме всегда почитали родительскую волю – что бы отец ни приказал.
Сэр Джереми точно такой же был… Господи, прими его душу!
Шериф Айкен выпрямился во весь рост, хотел было поощрительно потрепать мальчишку по рыжему загривку, но передумал. Он тоскливо взглянул в окно, прокашлялся и, пожав плечами, попятился к выходу; он не знал, что еще можно сказать юному сэру Лоуренсу.
Следующие два часа шериф Айкен пребывал в странном напряжении. Обезглавленное тело по его приказанию внесли в дом и уложили на стол, затем в сопровождении гремящего ключами Платона шериф тщательно осмотрел каждую комнату, каждую кладовую, а следом и весь двор, но ничего подозрительного ни внутри дома, ни вокруг него не обнаружил.
Не внесла ясности и последняя фаворитка покойного Джудит Вашингтон. Живущая в комнатушке под лестницей рыжеволосая и сероглазая мулатка четырнадцати лет от роду только и твердила, что масса Джереми вчера к ней в комнату не входил и к себе не вызывал, а потому она спала до тех пор, пока вышедшая по нужде Сесилия не споткнулась в темноте о тело и не подняла шум на весь дом.
Услыхав это, шериф поморщился. Он уже видел, что порочная склонность рабов сплетничать о своих господах все равно одержит верх над страхом наказания, а значит, не пройдет и полдня, как о валявшемся посреди двора обезглавленном трупе «масса Джереми» будут говорить по всему округу, причем в строгой связи с тем важным обстоятельством, что толстая Сесилия пошла по нужде.
И лишь тогда управляющий Томсон словно опомнился.
– Господи боже! У меня же три дня назад негр сбежал!
– Что за негр? – настороженно прищурился шериф. – Почему сразу не сказал? А ну, давай, рассказывай…
Но сразу стало ясно: не то. Просто четыре дня назад Томсон привез из Нового Орлеана свежую партию франкоговорящих негров – восьмерых, и один из них – самый старый, но и самый крепкий раб с необычным именем Аристотель – уже спустя сутки исчез.
Это была не бог весть какая зацепка. Перепроданные рабы частенько сбегали от новых господ, но вот чтобы напасть на хозяина…
– Пойдемте, – мрачно распорядился шериф. – Покажете всех, кого привезли.
Они сбежали по лестнице во двор, быстро миновали огромный сад, затем – небольшое кукурузное поле, поздоровались с караульными, вооруженными мушкетами и тесаками, и прошли в загон. И тут же оба зажали носы: лежащие вповалку негры ужасно смердели.
– Французишка чертов! Больных подсунул! – ругался управляющий. – Представьте себе, шериф: затычки им в задницы воткнул! Я только здесь понял, что у них понос!
Шериф презрительно усмехнулся. Разумеется, на аукционах жульничают… По меньшей мере, слишком старым ниггерам закрашивают, а то и начисто выдергивают седину. Но главное, такой опытный управляющий, как Томсон, просто обязан был знать, что в Новом Орлеане на негров напал мор, и должен был тщательно осмотреть рабов, и особенно задний проход!
– Кто-нибудь из них по-нашему понимает? – поинтересовался шериф и легонько пнул ближайшего негра в облепленную жирными слепнями спину.
Слепни раздраженно загудели и нехотя поднялись в воздух, негр издал невнятный звук, но подняться так и не смог.
– Нет, – сокрушенно покачал головой Томсон. – По-нашему не говорят. Они же все из Луизианы… Только на французском.
– А почем платили?
– По триста пятьдесят за штуку вышло.
Шериф сокрушенно покачал головой:
– Дорого. Я бы больше двух сотен не дал. Если отваром дубовой коры каждые два часа не поить, они и суток не протянут. Всех потеряете.
Управляющий всхлипнул:
– Как я могу об этом сейчас думать? Такое несчастье! Такое несчастье…
«А может, это Томсон? – озадаченно подумал шериф и направился к выходу из загона. – Проворовался да и нанял кого-нибудь… А на беглого негра свалил…»
– О несчастье думать буду я, – медленно проговорил он, откашлявшись.
«Но зачем отрезать голову? Непонятно…»
– И не вздумайте их свининой кормить. Кстати, где у вас тут мясо разделывают?
Вопрос был задан с подвохом, и по тому, как побледнел Томсон, шериф понял, что управляющий тоже это понял.
– Пойдемте, покажу… – облизнул губы подозреваемый номер один. – Это здесь, за деревней.
В то, что нож пропал именно отсюда, управляющий долго не мог поверить. Кухарка для черных – тощая долговязая негритянка с торчащими в разные стороны крупными белыми зубами – только разводила руками, хлопала себя по тощим бедрам и плакала.
– Я не знаю, масса Томсон! – причитала она. – Вчера здесь лежать. Сегодня смотрю – нет ножик! Не надо наказать! Я не брать!
Управляющий покосился на шерифа. Он понял, что кухарка только что перешла в ведение полиции, и теперь никак не мог решить, должен ли он что-то делать.
– Что вы на меня смотрите?! – не выдержав, заорал шериф. – Тридцать плетей – и под стражу! – и вышел на свежий воздух.
Солнце уже довольно высоко стояло над горизонтом. Еще часа два – и работать станет решительно невозможно. Тем не менее многое следовало сделать немедленно.
– Значит, так, Томсон, – даже не оборачиваясь, раздраженно проронил он. – Всю прислугу – на прочесывание усадьбы. Попробуйте найти нож. А если повезет… в общем, если и голову найдут, будет неплохо. Пусть проверят все: дом, сад, ближайшие посадки, задний двор, выгребные ямы – все! Тех, кто работает в поле, с работы снимите. Пусть обыщут плантации. Каждый акр!
– Но…
– Я сказал, снимите, – с угрозой в голосе повторил шериф. – А сами поедете со мной на поиски беглого.
– Может быть, до вечера подождать? – заискивающе предложил управляющий. – Я бы соседей созвал. У Бернсайдов собаки есть… Куда мы по такой жаре? А? Господин Айкен?…
Шериф секунду помедлил, взглянул в сторону набирающего высоту солнца и вздохнул. Он и сам теперь видел, что управляющий Томсон прав, а негр… да никуда он не денется: впереди несколько миль сплошных болот, а за ними еще и Миссисипи.
– Хорошо. Сбор во дворе дома Лоуренсов. На закате.
Управляющий радостно заулыбался, и шериф хмуро покачал головой. «Разбаловал тебя, да и вас всех, сэр Лоуренс, царство ему небесное! Вот и поплатился».
Он чувствовал, что может и не найти главного преступника. Дешевый ром, рассыпанный табак, пропавший с кухни мясной нож – все эти улики ни к черту не годились! Нож наверняка утоплен, а голова сэра Джереми – вообще бог знает где! И от этих мыслей шерифу стало совсем плохо.
Соседи начали собираться уже к обеду. Загорелые, крепкие мужчины в мундирах и сюртуках один за другим проходили в гостиную, смотрели на то, что осталось от Джереми Лоуренса, и снова возвращались во двор – курить и скорбно молчать.
Но вскоре жизнь взяла свое. Кто-то сказал, что негр, познавший кровь белого человека, хуже тигра или волка, а потому казнить его нужно страшно и прилюдно, с ним тут же согласились, и разговор потек плавно и предсказуемо.
Кто-то затеял дискуссию о том, являются ли негры людьми, и это вызвало потоки разногласий. Самые начитанные и прогрессивные полагали, что негры -наиболее близкие «родственники» человека, что-то вроде африканских горилл. Но умеренное большинство настаивало на том, что негры произошли от семени младшего сына Ноя – Хама, чье потомство Божьей волей и в наказание за грехи было отдано во власть потомков Сима и Иафета.
Затем все дружно согласились, что сэра Джереми необходимо как можно скорее, пусть и без головы, похоронить – в такую-то жару… Тут беседующие разделились: одним было интереснее знать, изменит ли затяжная жара цены на рис и сахарный тростник, а другим – предстанет ли сэр Джереми перед Господом как есть, без головы, или все-таки голова ко времени Страшного суда Божьим промыслом будет возвращена на место. И только когда приехал преподобный Джошуа Хейвард, мужчины почтительно смолкли.
– Где Джонатан? – сразу спросил преподобный.
– Где-то в доме, – хмуро ответили из толпы.
– А шериф здесь?
– Днем в деревне был, а теперь по второму разу прислугу допрашивает…
Преподобный понимающе кивнул, сделал знак следующему за ним гробовщику, прорезал толпу, стремительно вошел в дом и замер. Прикрытое одеялом тело лежало здесь, в гостиной, на огромном овальном столе красного дерева, но вот молодого сэра Джонатана Лоуренса возле покойного отца не оказалось.
«Господи, спаси и сохрани бедняжку – совсем ведь один остался!» – мысленно попросил преподобный Иисуса, оставил гробовщика возле тела, сунул шляпу Платону и, торопливо поднявшись на второй этаж, принялся заглядывать в огромные, почти пустые комнаты.
Ни в столовой, ни в библиотеке, ни в кабинете, ни в обеих спальнях он никого не обнаружил. Вздохнув, преподобный прошел в самый конец коридора и без стука вошел в приоткрытую дверь.
Это была нежилая, завешенная тяжелыми бархатными шторами, тщательно оберегаемая от посторонних глаз комната, и преподобный, как никто другой, знал подоплеку ее истории.
Шесть лет назад, в 1841 году, мать Джонатана Элоиза сумела второй раз забеременеть – как она верно предугадала, девочкой. Сэр Джереми был настолько потрясен этой новостью, что на целых полгода прекратил свои бесконечные визиты к молодым упругим мулаткам, и в семье Лоуренс воцарилось истинно христианское благочестие.
Тогда же в этой тщательно подготовленной для долгожданной дочери комнате и появились выписанные из Парижа и Берлина, изготовленные лучшими мастерами Европы куклы. Казалось, что здесь есть все: французский мушкетер в полном обмундировании, итальянский оперный певец в костюме трубадура XI века, английская герцогиня в роскошном платье лилового бархата, рыцари, шуты, разбойники – куклам просто не было числа!
Но особой гордостью одержимого историей белой цивилизации сэра Джереми были две созданные по его особому заказу коллекции – римская и греческая. Консулы и воины, куртизанки и рабы-гладиаторы, герои и полубоги. Преподобный Джошуа, невзирая на откровенно языческий характер целого ряда персонажей, признавал: коллекция великолепна! И все это располагалось здесь, на полках высоких, до самого потолка, открытых шкафов.
Здесь же был и Джонатан. Он сидел на стуле, точно напротив выставленных, как напоказ, кукол, и смотрел перед собой.
– Господь да пребудет с тобой, – вздохнул преподобный, подходя и начиная долгий душеспасительный разговор.
Он сказал все: и то, что понимает его тоску по самым близким людям, и что сэр Джереми всегда был достойным сыном церкви Христовой и теперь радуется на небесах вместе с миссис Лоуренс и так и не родившейся безгрешной Кэтрин, и что теперь ответственность за все легла на плечи его не менее достойного сына. Но чем больше он говорил, тем лучше понимал, что Джонатан его почти не слышит. И когда преподобный окончательно в этом убедился, он просто прижал его голову к своей груди, а потом повернулся и вышел.
За два часа до захода солнца Джонатан сделал все, что накануне ему велел сделать отец: с трудом попадая шомполами в стволы, вычистил семейное оружие и, превозмогая дурноту, доиграл сам с собой дней шесть как начатую партию в шахматы. Затем на память, одно за другим, повторил все три заданных отцом письма от Сенеки к Луцилию, сверился с текстом и, тщетно пытаясь привести мысли и чувства в порядок, вернулся к своим куклам. Аккуратно расставил десятка два из них на ковре – в строгом соответствии с заключительным актом древнегреческого мифа о бегстве Амфитриты от Посейдона, а когда часы отбили восемь ударов, тихонько вышел из темной комнаты и начал собираться.
Он знал, где искать убийцу. Еще совсем мальчишкой, лет восьми, вопреки запретам родителей он исследовал прилегающие к поместью болота и в отличие от взрослых прекрасно знал, что пригодных для того, чтобы спрятаться, островков там всего два.
Он вытащил из шифоньера высокие офицерские сапоги, бережно снял с отцовского парадного мундира широкий кожаный ремень с бесчисленными петлями и подвешенным кинжалом и, ненадолго задумавшись, выбрал два пистолета.
Не то чтобы он так уж страстно хотел сам вершить правосудие. В отличие от умершей родами матери отец с его внезапными вспышками ярости, сменяемыми такой же необъяснимой холодной отстраненностью, не вызывал в Джонатане особенно теплых чувств, но вот прав он оказывался всегда. И это означало, что главные поучения отца о важности торжества правды и необходимости доводить любое дело до конца следовало исполнить, хочет он этого или нет.
Джонатан сдвинул тяжелую портьеру в сторону и осторожно выглянул в окно. Соседей во дворе стало намного больше.
Кто-то приехал с собаками, кто-то взял на охоту подрастающих сыновей, и все до единого были до предела взвинчены. Им предстояло загонять самого опасного зверя -беглого негра.
Лицо Джонатана на секунду исказила неприязненная гримаса. В отличие от всей этой публики он понимал, что негры – самые настоящие люди, и в этом и есть главная беда. Потому что ни один зверь на земле не может ненавидеть так, как это умеет человек. И ни один зверь на земле не станет переступать через страх собственной смерти только для того, чтобы добиться своего. Негры это могли. Не все и не всегда, но могли.
К заходу солнца, лично обыскав пустующие халупы угнанных на плантации рабов и дотошно допросив прислугу, шериф пересчитал загонщиков, оценил силы, но вопреки ожиданиям первым делом распорядился снова прочесать деревню. Землевладельцы разочарованно загудели.
– Тише, прошу вас, – поднял руку шериф. – Нам все еще нужны улики: черный кухонный нож примерно десяти дюймов и… голова сэра Джереми.
Мужчины на секунду опустили глаза долу и мелко, торопливо перекрестились.
– Кроме того, – выдержав паузу, продолжил шериф, – есть основания думать, что убийцей может быть и кто-то из своих. И если он не выдержит и побежит…
– А если не побежит? – не слишком учтиво перебили шерифа.
– Тогда все пойдет, как задумано, – выхватив взглядом из толпы юного наглеца и постаравшись его запомнить, смиренно развел руками шериф. – Кстати, факелы кто-нибудь с собой прихватил?
– У меня есть.
– И у меня!
– Это хорошо. Ну что, господа, начнем?
Шериф махнул рукой и, не мешкая, повел загонщиков прямо на деревню. Шансов на то, что убийца – кто-то из собственных рабов сэра Джереми, было немного, но отступать было некуда; шериф перебрал все варианты и признал за лучшее держаться избранной линии. Потому что, если кто-нибудь, особенно из тех, кого недавно наказывали, побежит, у него окажется великолепный козел отпущения для публичной расправы. И лишь в том случае, если этот расчет не оправдается, необъяснимое убийство сэра Джереми придется-таки вешать на беглого франкоговорящего негра. Но это был уже совсем негодный вариант.
Измученные многочасовым ожиданием загонщики засвистели, заулюлюкали, рассыпались в цепь и, нагоняя страх одним своим видом, опережая друг друга, помчались вперед.
Когда Джонатан услышал заливистый лай собак, он был уже довольно далеко. Оставшаяся после весеннего разлива Миссисипи вода давно отступила, и звериные тропы были сухи, а ежедневно опаляемый раскаленным солнцем камыш даже успел пожелтеть. Впрочем, стоило отойти от натоптанных троп на шесть-семь футов, как земля начинала чавкать, а сапоги – вязнуть в черной и липкой, отдающей растительной гнилью массе.
Солнце уже садилось, и Джонатан вспомнил, как прошлой осенью ходил с отцом на охоту. Птицы было столько, что, казалось, невозможно пройти и десятка шагов, чтобы не спугнуть стаю жирующих уток. Но они искали кабана. Подобранные из наиболее толковых рабов загонщики кричали и гремели колотушками, шуршал в камышах ветер, и мир казался простым и ясным. А потом все разом изменилось.
Кабанов оказалось около дюжины, и все они шли на них, так что Джонатан едва поспевал перезаряжать отцовские мушкеты. А потом раздался такой вопль, что кровь словно остановилась в жилах, а сердце подпрыгнуло да так и застряло где-то в горле. Самый крупный кабан развернулся и атаковал загонщиков, а когда Джонатан и отец добежали, трое негров уже бились в агонии.
Джонатан никогда еще не видел ничего более страшного. Ни когда на городской площади вешали молодого вора-карманника, ни даже когда отцовский жеребец чуть не до смерти затоптал до сих пор хромающего конюха-ирландца.
Кабан буквально разрезал негров клыками, и у каждого где снизу вверх, от бедер до грудной клетки, а где и поперек тела горячая живая плоть была ровно, словно бритвой, распущена на две стороны.
Отец закричал, бросил мушкет на землю и начал стрелять в камыши из пистолетов, а Джонатан застыл как вкопанный, смотрел и не мог оторваться. Мясо у рабов оказалось ярко-алым – точь-в-точь как у людей.
Трудно сказать, чего он ожидал – может быть, что мясо у чернокожих будет коричневым, словно у диких уток… Но оно оказалось именно алым, человеческим, и в этом было что-то дьявольское.
Долго еще Джонатана посещали кошмары, буйно насыщенные именно этим, жутким в своей противоестественности сочетанием цветов – черного и красного. Но сегодня – Джонатан окинул взглядом закатный горизонт и вздохнул – краски жизни были совсем другие. Небо озаряло мир пронзительной сапфировой голубизной, и уходящий за горизонт золотисто-желтый камыш лишь подчеркивал глубину и мощь этого цвета. И то, что именно сегодня погиб отец и, возможно, погибнет кто-то еще, казалось величайшей нелепостью.
Сплошное прочесывание деревни, в которой жили рабы семьи Лоуренс, не дало ни единой новой улики. Взвинченные жарой и предвкушением крови, загонщики перевернули каждую халупу и, согнав возвращающихся с полей рабов на просторную площадку перед кухней, дважды пересчитали всех по головам. Но уже после первого пересчета стало ясно: шериф Айкен просчитался, и, невзирая на отчетливо продемострированную загонщиками угрозу предстоящих расправ, никто из рабов не побежал, а значит, легкой добычи не предвидится.
В горячке шериф приказал взять под стражу старосту деревни и молодую сочную женщину, на шее у которой оказался дешевый медный крестик – именно такие хранились в особой шкатулке в доме Лоуренсов. Но все уже видели: облава закончилась полным провалом.
Недовольные шерифом, да и всем ходом событий, загонщики зло посматривали в его сторону.
– Ладно. Все! – спасая положение, торопливо взмахнул рукой шериф Айкен и первым направил свою лошадь к виднеющимся неподалеку камышам. – Теперь на болото.
– Давно бы так! – разноголосо загудели загонщики. – Выкурим черномазого!
Земля задрожала, всадники, обгоняя друг друга так, чтобы не оставаться в облаке белой пыли, начали растягиваться в цепь и в считанные минуты достигли края поля. Кто-то раздал соседям притороченные к седлу факелы, кто-то поджег первый, а от него – и остальные, и через мгновение камыш полыхнул, затрещал, и огонь, поначалу нехотя, а затем все набирая и набирая силу, пополз вперед, к реке.
Всадники рассредоточились вдоль всей линии пала и, громко перешучиваясь в нарастающем предчувствии настоящей мужской забавы, медленно пустили лошадей вслед убегающему вперед огню. Вспархивали куропатки, стремительно срывались со своих излюбленных лежбищ кабаны, дикие утки неисчислимыми стаями поднимались в синее небо, но все знали, что пройдет совсем немного времени, и еще до захода солнца они услышат вопль главного зверя. В том, что беглый прячется именно здесь, никто не сомневался.
Когда потянуло дымом, Джонатан одолел более двух третей пути. Он повернулся, развернулся лицом к усадьбе, встал на цыпочки и прищурился. По всей линии уже темнеющего закатного горизонта протянулась тонкая алая лента.
Джонатан оценил расстояние и силу ветра. На то, чтобы выйти к излучине, за пределы зоны пожара, у него оставалось не более получаса. А там его встретят всадники и собаки.
«И правосудие осуществят другие…»
Отец бы этого не одобрил. Джонатан вздохнул, вытер взмокший лоб рукавом, еще раз оценил расстояние до мерцающей золотом полосы огня, развернулся лицом в сторону Миссисипи и сначала неторопливо, взразвалочку, а затем все больше набирая ход, побежал. Он еще успевал исполнить свой долг.
Не более чем через четверть часа Джонатан был на месте. Здесь утоптанная тропа резко шла на подъем, а чуть дальше, в полусотне футов, на самой высокой точке островка торчало сухое корявое дерево.
Джонатан остановился, отдышался и достал первый пистолет. Взвесил на ладони и, стараясь не обращать внимания на гудение огня за спиной, поддерживая правую руку левой, попробовал хоть куда-нибудь прицелиться. Руки ощутимо подрагивали. Он опустил пистолет и оглянулся. Огонь приближался – стремительно и неостановимо. А поднявшийся к ночи ветер все нарастал.
Джонатан облизал пересохшие губы, заставил себя собраться и, внимательно оглядываясь по сторонам, в точности как учил отец, двинулся вперед. Сделал с десяток шагов, пригнулся и, задержав дыхание, приблизился к границе зарослей. Сдвинул в сторону повисшую над тропой колкую сухую плеть камыша и оцепенел.
На просторной, покрытой высохшей желтой травой поляне, буквально в десятке футов тлел небольшой костер, а перед ним на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону и опустив кудлатую седую голову на грудь, стоял здоровенный негр. Он то ли пел, то ли говорил, но почему-то от этого простенького речитатива колени у Джонатана ослабли и подогнулись, по спине побежали мурашки, а в животе тоскливо заныло. И тогда, через силу вытаскивая себя из этого тягостного состояния, он встал во весь рост и шагнул вперед.
Негр словно не слышал.
Джонатан заставил себя шагнуть еще.
И еще!
С громким, отчетливым щелчком взвел курок… прицелился… и в глазах потемнело.
С той стороны костра на него смотрел отец.
Голова стояла вертикально в старательно вырытом в земле углублении и смотрела прямо на него – глаза в глаза.
Джонатана затрясло. В груди будто поселилось пекло, а руки, голова, все тело заходили ходуном, как в припадке. На долю секунды он вспомнил уроки отца и попытался справиться с этим наваждением, но ни руки, ни тело уже не слушались, а на глаза словно надвинулось темное грозовое облако.
И тогда негр встал.
Время отчетливо замедлило ход, и, пока негр разворачивался и медленно, как это иногда бывает в снах, двигался к нему, Джонатан успел увидеть и тавро V, выжженное на его левой щеке, и пятна курчавых седых волос на широкой, блестящей от пота груди, и даже бесчисленные, покрывающие его тело шрамы – каждый из них.
И так же медленно, словно в кошмарном сне, Джонатан поднял пистолет перед собой и нажал курок.
Это было последнее, что он запомнил более или менее отчетливо, потому что все, что случилось после выстрела, слилось в один беспрерывный, наполненный болью, отчаянием и яростью кошмар.
Выпустив облачко синего дыма, пистолет беззвучно дернулся в его руке, и негр изумленно выкатил глаза, но идти в его сторону не перестал. Джонатан отшвырнул разряженный пистолет и выхватил второй, с трудом нащупал собачку, нажал… и только тогда плавающий в клубах порохового дыма негр отшатнулся, медленно осел вниз и так же медленно повалился назад, спиной в костер.