Текст книги "Ярче тысячи солнц"

Автор книги: Роберт Юнг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава 9
«Деление» человека
(1943)

До того как Оппенгеймер в 1942 г. был назначен в Металлургическую лабораторию и стал официальным сотрудником организации по осуществлению секретного атомного проекта, ему, как и всем остальным, предложили заполнить длинную анкету. В ней он признал свое членство во многих левых организациях. Интерес к политике у него впервые возник в 1933 г., после прихода Гитлера к власти, когда некоторые члены его семьи и друзья по профессии пали жертвами «германской революции». До того времени, подобно большинству ученых, он настолько мало интересовался событиями вне круга его технических, литературных и философских интересов, что вряд ли даже читал газеты и слушал радио.

Внимание Оппенгеймера к политике начало расти в результате гражданской войны в Испании и одного личного знакомства. В 1936 г. он начал ухаживать за студенткой по имени Джейн Тэтлок, изучавшей психиатрию. Ее отец был профессором английской литературы в Беркли.

Джейн производила впечатление убежденной коммунистки. Через нее Оппенгеймер встречался в Калифорнии с некоторыми видными коммунистами. Он начал читать книги о Советской России и размышлять о том влиянии, которое оказывали на жизнь людей политические и экономические события.

В 1937 г., после смерти отца, Оппенгеймер унаследовал большое состояние и регулярно передавал крупные суммы в поддержку левых организаций. Он также писал иногда краткие анонимные политические памфлеты на современные темы, печатал их за свой счет и затем распространял с помощью группы интеллигентов-антифашистов, среди которых было и несколько коммунистов.

О своих отношениях с Джейн Тэтлок Оппенгеймер рассказывает: «По крайней мере дважды мы чуть не поженились и имели все основания считать себя помолвленными». Но в 1939 г., после того как свадьба несколько раз назначалась и затем снова откладывалась, ученый встретил прелестную брюнетку, занимавшуюся экспериментальной работой в прославленной Лаборатории исследования растений в Пасадене.

Урожденная Катарина Пуенинг, родственница генерала Кейтеля, до четырнадцати лет жившая в Германии, только что вступила во второй брак с англичанином, доктором медицины, по имени Гаррисон. Она и Оппенгеймер воспылали друг к другу такой страстной любовью, что, быстро освободившись от своих связей, уже в ноябре 1940 г. поженились, не обращая внимания на вызванный этим в Беркли и Пасадене скандал среди друзей и родственников брошенных ими партнеров. Оппенгеймер прекратил свои связи с коммунизмом почти в то же самое время, когда порвал отношения с Джейн Тэтлок. Оппенгеймер и его жена, у которой тоже было «левое» прошлое, начали постепенно избавляться от своих коммунистически настроенных знакомых. В августе супруги купили дом. В этом же году родился их первый сын, Петер.

Но окончательно порвать с прошлым оказалось трудно. Многие близкие к Оппенгеймеру люди либо симпатизировали коммунизму, либо в отдельных случаях даже состояли в партии. К их числу относились и те, кто был обязан своими крайне левыми идеями самому Оппенгеймеру. Так ли было просто порвать с ними теперь?.[16]16
  Как сообщил автору Хаакон Шевалье, связь Оппенгеймера с коммунистическими кругами продолжалась в действительности много дольше – Прим. авт.


[Закрыть]

Подобная же ситуация имела место и в его личной жизни. Джейн Тэтлок все еще продолжала любить его. Даже после замужества она писала ему, звонила, навещала. Иногда Оппенгеймер соглашался на встречи с ней или из жалости, или от сознания своей вины, или потому, что сам еще не полностью освободился от чувства дружбы.

В июне 1943 г. Оппенгеймер, ускользнув от перегружавших его обязанностей по строительству завода в Лос-Аламосе, по настоятельной просьбе его прежней невесты встретился с ней в ее доме на Телеграф Хилл (Телеграфная гора) в Сан-Франциско. Во второй половине дня они вышли и направились к вершине холма, возвышавшейся над городом и заливом.

Оппенгеймер сообщил Джейн Тэтлок, что в течение следующих нескольких месяцев, а может быть даже и лет, им не удастся встречаться: ему предстояло покинуть Беркли вместе с женой и ребенком. Он добавил, что не может сказать ей ничего о характере его работы и даже назвать место, где будет находиться. Семь месяцев спустя после этого последнего свидания Джейн Тэтлок покончила с собой.

Встреча Оппенгеймера с прежней невестой 12 и 13 июня проходила под непрерывным наблюдением агентов военной контрразведки. Они следили за Оппенгеймером, сопровождавшим вечером молодую женщину к дому. Они знали, что он провел здесь ночь и что она провожала его в аэропорт на следующее утро. Все это детально было изложено на бумаге и включено в качестве «компрометирующей информации» в обширный доклад.

Еще с мая 1943 г. ученый, поставленный во главе лаборатории для изготовления атомной бомбы, ничего не подозревая, был на самом деле объектом особо пристального внимания со стороны властей. Чиновники службы безопасности не доверяли ему. Они хотели выяснить, поддерживает ли он прежние связи с коммунистами. Поездка в Сан-Франциско дала, наконец, полковнику Борису Пашу, заместителю начальника штаба подразделения «G-2» в Калифорнии, повод, в котором он нуждался.

Борис Паш

29 июня 1943 г. Паш направил в Военное министерство в Вашингтон рапорт, в котором суммировались «результаты наблюдения, начиная с прибытия в Сан-Франциско». В этом рапорте он выразительно излагал свои подозрения относительно того, что «субъект», как он неизменно называл Оппенгеймера в обычном стиле полицейских детективов, мог передавать коммунистам научные данные, полученные в Лос-Аламосе, еще до того, как о них докладывали правительству Соединенных Штатов. Это отлично могло осуществляться с помощью «контактов», подобных Джейн Тэтлок, которая могла передать информацию партии. Паш настаивал на том, чтобы любой ценой сместить «субъекта» как можно раньше и заменить его кем-нибудь другим.

Рапорт был переслан Гровсу в середине июля с выводом о том, что по соображениям безопасности назначение Оппенгеймера руководителем Лос-Аламоса нельзя утверждать. Генерал был ошеломлен. Он послал за Оппенгеймером. Последний немедленно же уверил его в том, что давным давно порвал с коммунистами.

Гровсу очень хотелось верить этому, так как Оппенгеймер недавно еще раз доказал свою незаменимость в обстановке бытовых затруднений, грозивших свести на нет весь энтузиазм в Лос-Аламосе. Жилые бараки, возведенные на столовой горе подразделениями инженерного корпуса армии, оказались тесными, неудобными и весьма опасными в пожарном отношении. Улицы изобиловали то пылью, то грязью, в зависимости от погоды. Только небольшая группа сосен уцелела от бульдозеров. Жены сотрудников, которым по большей части также приходилось ходить на службу, выражали недовольство отсутствием домашней прислуги и плохим снабжением продовольствием. Оппенгеймер ухитрился поднять их дух. Он самолично изучал каждую отдельную проблему, обещал улучшить условия и умел доказать, что мелкие неприятности, в конце концов, мало значат в сравнении с важностью той работы, которую они все должны здесь выполнять.

Гровс чувствовал, что не может обойтись без этого человека, видного ученого и талантливого организатора. Он решил лично наблюдать за ним. Директива Военного министерства предписывала ему не терять ни одного дня в изготовлении нового оружия. В соответствии с этим его наделили необычайно большими правами, позволявшими ему очень многое.

Использовав эту власть, 20 июля 1943 г. он отправил соответствующим властям следующую телеграмму:

«В соответствии с моими устными указаниями от 15 июля желательно, чтобы допуск к работе Юлиуса Роберта Оппенгеймера был выдан без задержки, независимо от той информации, которой вы располагаете.

Оппенгеймер абсолютно необходим для проекта.

Л. Р. Гровс, бригадный генерал инженерных войск».

Этот шаг на первый взгляд, казалось, был направлен на то, чтобы уладить вопрос, связанный с прошлым Оппенгеймера.

Генерал разрубил этот узел ударом меча. Благодарность Оппенгеймера не имела границ.

В течение всей своей жизни он не позволял себе целиком отдавать свое сердце чему-нибудь одному. Поэтому, несмотря на свою симпатию к коммунизму, он никогда не был членом партии. Теперь же Роберт Оппенгеймер принял решение целиком посвятить себя служению родине.

Только следствием таких неожиданно нахлынувших патриотических чувств следует объяснить визит, сделанный Оппенгеймером в конце августа 1943 г. Оказавшись однажды в Беркли, ученый зашел в канцелярию сотрудника службы безопасности Лайола Джонсона, расположенную в одной из классных комнат университета. Он хотел рассказать о происшествии, которое несколько месяцев держал в секрете.

Непосредственным же поводом для его визита было намерение поговорить о своем бывшем ученике Р. Ломанице.

В свое время Оппенгеймер убедил этого молодого человека принять участие в работе по созданию атомной бомбы. В данный же момент Ломаниц находился на грани удаления из организации за пацифистскую и коммунистическую пропаганду. Оппенгеймер попросил Джонсона поговорить, если это не противоречит правилам безопасности, с Ломаницем и «вправить ему мозги». Этот вопрос оказался только предлогом для визита Оппенгеймера, потому что в ходе дальнейшего разговора он неожиданно сделал несколько поразительных заявлений. Он сказал, что один англичанин, по имени Джордж Элтентон, сделал предложение некоторому лицу, имени которого Оппенгеймер не назвал, вступить в контакт с физиками, работающими в Манхэттенском проекте.

Джонсон внимательно слушал. Такую информацию он считал исключительно важной, так как он сам и его непосредственные начальники, полковники Паш и Лансдэйл, еще с конца февраля напали «на след» организации, которая, как они подозревали, занималась пересылкой донесений о ходе американского атомного вооружения. Из подозреваемых трое, включая и Ломаница, были учениками Оппенгеймера.

Работники контрразведки были все еще возмущены тем, что Гровс попросту пренебрег их предупреждениями относительно Оппенгеймера, и не могли поверить в то, что человек, поставленный во главе Лос-Аламоса против их воли, может руководствоваться какими-то патриотическими побуждениями, давая им эту запоздалую информацию.

Они подозревали, что бывшие ученики Оппенгеймера предупредили его, что уже находятся на подозрении. Он «исповедался» службе безопасности только для того, чтобы предупредить вопрос, который рано или поздно ему бы задали.

Контрразведка делала, однако, вид, что считает его дружественным свидетелем. В действительности же она рассматривала его как бы уже находящимся на скамье подсудимых и старалась запутать в противоречиях.

Джонсон начал с того, что с величайшей любезностью предложил Оппенгеймеру рассказать все в деталях полковнику Пашу. Борис Паш – сын митрополита русской православной церкви в Соединенных Штатах – только недавно получил назначение как специалист по «коммунистическому просачиванию». До этого он был футбольным тренером в голливудской Высшей школе. Паш обладал безрассудной дерзостью, что порой вовлекало его в серьезные неприятности. Чтобы заставить некоторых офицеров более внимательно относиться к военным документам, он научил своих подчиненных забираться к ним в помещения и похищать совершенно секретные документы. Такая практика вызвала серьезную и весьма неприятную для Паша реакцию, и он был на волосок от снятия с должности. Естественно, что Паш в это время имел все причины для того, чтобы добиваться успеха. Когда Оппенгеймер впервые встретился с ним лицом к лицу, Паш уже достаточно знал о нем из агентурных донесений, тайно сделанных фотографий и фильмов. Прежде чем разговор начался, полковник замаскировал в своем кабинете микрофоны, а в соседней комнате поместил записывающий аппарат.

Каждое слово длинного разговора между инквизитором и его подследственным было зафиксировано.

Когда диалог такого рода сочинял Достоевский, то он у него всегда был полон глубокой мысли и блестяще фразирован. Но как не похоже на этот диалог то, что удалось записать. Слова кажутся подчас совершенно лишенными смысла. То есть они, конечно, что-то означают, но в то же время служат и для того, чтобы завуалировать это значение. Здесь и порядочная доля пустого разговора с целью избежать прямого подхода к сути дела, много заиканий и колебаний, поскольку ни та, ни другая сторона не желали раскрывать свои истинные планы.

Разговор начался с обмена обычными любезностями.

Паш. Я интересуюсь до некоторой степени делами, так как генерал Гровс возложил на меня определенную ответственность, а это похоже на то, как, если бы вас поставили перед задачей растить ребенка с помощью дистанционного управления. Я думаю, что не отниму у вас много времени.

Оппенгеймер. Совершенно верно. Что касается времени, то сколько вам будет угодно.

Паш. Мистер Джонсон рассказал мне о небольшом эпизоде или разговоре, имевшем место вчера. Так вот, со вчерашнего дня это меня ужасно беспокоит.

Сначала Оппенгеймер вел себя так, как будто он не понимал намерений

Паш. Он начал пересказывать историю затруднений своего ученика Ломаница. Но Паш сразу же направил разговор на интересовавший его предмет. Паш хотел знать имя посредника, связанного с Элтентоном.

Оппенгеймер не ответил на этот вопрос. Вместо этого он, явно раздраженный и надеясь отвлечь внимание Паша, решил сказать, что неизвестный посредник уже вел разговоры с тремя учеными-атомниками.

Паш. Да. Это заслуживает внимания… мы, конечно, считаем, что люди, приносящие Вам такую информацию, на сто процентов Ваши люди и поэтому не может быть сомнений относительно их намерений. Однако, если…

Оппенгеймер. Хорошо, я расскажу вам одну вещь… мне известны два или три случая… это были люди, тесно связанные со мной.

Паш. А как они говорили Вам? Контакт был действительно для этой цели?

Оппенгеймер. Да, для этой.

Паш. Для этой цели!

Дальнейшая беседа не произвела того эффекта, на который рассчитывал Оппенгеймер. Его объяснения только увеличивали интерес Паша к неизвестному посреднику. Он настойчиво возвращал разговор к этому моменту.

Паш. Отлично, теперь я хотел бы вернуться к изложению по порядку… Эти люди, о которых вы упоминали, двое… они вступали в контакт по указанию Элтентона?

Оппенгеймер. Нет.

Паш. Через других? Ну, а могли бы мы узнать, через кого контакт был установлен?

Оппенгеймер. Я думаю, это могло бы оказаться ошибкой, т. е. я думаю… я сказал Вам, откуда исходила инициатива. Все остальное было почти чистой случайностью и это могло бы вовлечь людей, которых вовлекать не следовало бы.

Оппенгеймер отклонил попытки Паша выведать у него что-нибудь еще. Он твердо отказался назвать имена, хотя было очевидно, что Паш именно это и хотел узнать. В слегка мелодраматической фразе директор Лос-Аламосской организации торжественно заявил:

«Если что-нибудь пойдет не по плану и не в должном порядке, то у меня не будет ни малейших возражений против того, чтобы быть расстрелянным».

Но отделение контрразведки не удовлетворилось таким риторическим изъявлением преданности. Отказ Оппенгеймера сделать дальнейший шаг по пути разоблачения, на который он уже вступил, усилил подозрения по его адресу. Через десять дней после беседы с Оппенгеймером Паш послал в Пентагон своему шефу полковнику Лансдэйлу следующее донесение, в котором он излагал свое мнение об ученом: «Мы все еще придерживаемся мнения, что Оппенгеймер не заслуживает полного доверия и что его преданность государству двусмысленна. Чувствуется, что безраздельно он предан только науке, и если бы Советское правительство предложило ему больше для его научной карьеры, то он избрал бы это правительство, чтобы выразить ему свою преданность». Мнение сотрудников контрразведки о том, что Оппенгеймер был далеко не полностью откровенен с ними, имело все основания. Они считали, что он лгал, что-то утаивал от них. Они допускали, что это «что-то» касалось связей, которые, как они подозревали, он все еще поддерживал с коммунистической партией. Но в действительности Оппенгеймер порвал свои прежние неустойчивые связи с коммунизмом. Больше всего в настоящих условиях он боялся, что власти могут сместить его, если постепенно будут узнавать все больше и больше о его «левой» деятельности в прошлом.

Контрразведка не удовлетворялась простыми намеками. Она хотела знать всю правду. Но Оппенгеймер ничего не мог им сказать. Не мог потому, что главным последствием этого было бы предъявление ему обвинений и, таким образом, серьезное ослабление его положения как директора Лос-Аламоса.

Фактически же только один ученый вступал в контакт с таинственным посредником. И имя этого ученого было Роберт Оппенгеймер.

Действительность заключалась в том, что в конце 1942 г. или начале 1943 г. (точная дата так и не была установлена) Оппенгеймерам, жившим тогда в собственном доме на Игл-Хилл в Беркли, нанесла визит жившая по соседству супружеская пара Шевалье.

Преподавателя романских языков в Калифорнийском университете Хаакоа Шевалье Оппенгеймер знал еще с 1938 г. Ученый-атомник очень быстро и искренне подружился со своим коллегой, который был на два года старше. Дружба с каждым днем все росла, несмотря на тот факт (а возможно, и благодаря ему), что Шевалье был полной противоположностью Оппенгеймера. Высокий, широкоплечий мужчина с норвежским именем и французской фамилией, он излучал столько бесхитростной восторженности и сердечности, что Оппенгеймер доверял ему больше, чем кому бы то ни было. Оппенгеймер мог непрерывно часами рассуждать с такими физиками, друзьями по работе, как Роберт Сербер и Филипп Моррисон. Но лишь в обществе Шевалье он ощущал, что не только разговоры, но и само молчание были проникнуты каким-то легким и светлым чувством тоски о Родине, далекой Европе и ее поэтах.

Шевалье родился в маленьком городишке Лэйквууд в шт. Нью-Джерси, но вскоре, когда ему было два года, его семья переехала во Францию, на родину отца. Позднее они переехали в Норвегию – на родину матери.

Там было еще немало людей, которые помнили его деда, крупного хлеботорговца и личного друга Грига и Ибсена. В 1914 г., когда в Европе разразилась война, семья снова вернулась в Соединенные Штаты.

К концу войны Хаакон был уже мечтательным восемнадцатилетним юношей, поэтом и скитальцем, подобно Кнуту Гамсуну. Любовь к приключениям и желание узнать мир привели его к морю. После года службы простым матросом молодой человек, все еще жадный до познаний, снова засел за школьную скамью и вскоре зарекомендовал себя блестящим знатоком французской литературы. С Хааконом Шевалье Оппенгеймер мог отвлекаться от физики, спорить об Анатоле Франсе или Прусте, своем любимом авторе, или просто развлекаться дегустацией рецептов экзотических или особо изысканных блюд, которые эти двое мужчин приготовляли совместно на кухне у Оппенгеймера.

Такого рода дружеские связи обычно прекращаются, когда один из двух друзей женится. Но в данном случае этого не случилось: отношения стали еще более тесными. Шевалье и его жена Барбара были в числе тех немногих людей, которые поддерживали Роберта и Кэтти Оппенгеймер, когда в ноябре 1940 г. их свадьба вызвала столько сплетен и возбуждения.

Холостяком Оппенгеймер жил в двух комнатах, выходящих на широкую террасу. Обычно в них было холодно и неуютно. Из-за болезни, туберкулеза, он всегда и днем и ночью оставлял окна открытыми.

Женившись, он начал приискивать себе собственный дом. Шевалье помог Оппенгеймеру в этом отношении. Сам он жил в старинном английском деревенском домике, перевезенном на далекий калифорнийский берег для Всемирной выставки в Сан-Франциско в 1915 г. Когда выставка закрылась, этот музейный экспонат был куплен некоей леди, которая с большими трудностями перевезла его на вершину холма, возвышавшегося над Беркли. Рядом она имела также и второй дом – длинное белое оштукатуренное строение испанского типа с просторным и уютным жилым помещением с крашеным деревянным потолком, коричневато-красным глиняным полом и большим камином. К дому, посаженному, подобно орлиному гнезду, на краю обрыва, вела крутая дорога.

В этом-то жилище на Игл-Хилл, окруженном высокими кипарисами, однажды вечером произошел разговор между Робертом Оппенгеймером и Хааконом Шевалье, оказавший роковое влияние на дальнейшую судьбу их обоих. В тот момент они считали этот разговор настолько незначительным, что ни один из них не мог впоследствии даже точно вспомнить выражений, в которых он велся. Оставив жен в гостиной, Шевалье со своим гостем прошли в маленькую кухню, примыкавшую к гостиной. Оппи начал готовить коктейль. Шевалье в это время сообщил ему, что недавно разговаривал с человеком по имени Джордж Элтентон.

Элтентон выражал недовольство тем, что между учеными США и Советского Союза не происходило обмена научной информацией, хотя эти страны и были союзниками. Он дошел до того, что просил Шевалье уговорить Оппенгеймера передать некоторые научные данные частным путем. Оппенгеймер реагировал на предложение Элтентона так, как и предвидел Шевалье. Оппенгеймер воскликнул: «Это неподходящий способ!» Как впоследствии утверждал Оппенгеймер, его ответ был более определенным. Он полагал, что ответил! «Это ужасно поступать так, это было бы государственной изменой!»

На этом разговор и закончился. Так как оба они были в полном согласии по этому вопросу, то он никогда больше не поднимался между ними снова. Они вернулись в гостиную и занялись своими коктейлями.

Но, когда супруги Шевалье вечером возвращались домой, жена Хаакона заметила eму «He знаю почему, но я как-то не доверяю Оппи». Это было предчувствие и ничего больше. Шевалье не обратил никакого внимания на предупреждение своей жены.

Контрразведка продолжала изводить ученого-атомника. Поскольку Борис Паш не имел успеха в своих попытках узнать что-либо определенное о неизвестном посреднике или о трех ученых, замешанных в этом деле, Оппенгеймера вызвали в Вашингтон, Власти рассчитывали, что более искусный инквизитор, чем несколько грубоватый Паш, сумеет изобрести способ выпытать у Оппенгеймера секрет и установить личность посредника. 12 сентября 1943 г. в одной из комнат Пентагона начался новый допрос Оппенгеймера. Вел его начальник службы безопасности всего атомного проекта полковник Джон Лансдэйл, которому только что исполнился тридцать один год. Снова были приняты предварительные меры для регистрации разговора с помощью потайного микрофона, соединенного с записывающим прибором. Лансдэйл проявил немало изобретательности, чтобы разгадать секрет Оппенгеймера. Из первой встречи с Оппенгеймером в Лос-Аламосе ровно месяц назад он вынес впечатление, что защита противника могла бы быть сломлена с помощью лести, и немедленно начал с этого слабого места:

Лансдэйл. Итак, я хотел бы сказать без всяких намерений льстить или говорить комплименты, что Вы, вероятно, самый умный человек из тех, которых я когда-либо встречал, и я не могу льстить себя надеждой, что смог бы Вас перехитрить, не так ли? Из вашего разговора с полковником Пашем я делаю единственно разумный вывод о том, что с Вами следует быть совершенно искренним. Я не касаюсь имен, но думаю, что Вы можете оказать нам огромную помощь.

Оппенгеймер. Полагаю, что знаю об этом.

Лансдэйл. Это верно. Ну, а теперь я могу заверить Вас в том, что мы здесь не дремали. Некоторые обстоятельства мы проморгали, но уже с февраля нам известно, что кое-кто передавал русским информацию об этом проекте.

Оппенгеймер. Мне это не известно. Я знал лишь об одной попытке получения информации, которая имела место раньше… Я не могу вспомнить дату, хотя и пытался это сделать.

Лансдэйл. Пока мы еще не предпринимали никаких действий. Мы щадили Ломаница.

Оппенгеймер. Это были люди, которые действительно могли передавать важную информацию?

Лансдэйл. Да, мне так доложили…

Оппенгеймер. Ну, что касается Ломаница, то как физик-теоретик, он, конечно, может располагать довольно широкими познаниями в той области, в которой работает.

Таким образом, уже начало беседы дало некоторое преимущество стороне, ведущей допрос. Еще за четыре недели до этого Оппенгеймер пытался прикрыть и защитить своего ученика Ломаница. Теперь же он отказался от этого и, казалось, готов был дать информацию, могущую ему повредить. Но как только Лансдэйл подошел к вопросу об Элтентоне, он сразу же натолкнулся на глухую стену, которая еще для Паша оказалась непреодолимой. Лансдэйл тотчас же перестроился. Он заявил, что готов оставить без внимания имена трех ученых, но, что ему абсолютно необходимо получить фамилию посредника для предупреждения подобных попыток контакта в будущем. Однако он не смог убедить Оппенгеймера в необходимости раскрыть это имя.

Оппенгеймер. Я много думал о том, почему как Паш, так и Гровс спрашивали у меня это имя, и чувствую, что не могу сообщить его. Я твердо уверен, что этот человек уже не действует.

Лансдэил. Я не понимаю, как Вы можете иметь какие бы то ни было колебания в том, чтобы раскрыть имя человека, который действительно произвел попытку шпионажа в пользу иностранной державы в военное время.

Оппенгеймер. Я знаю, это трудная проблема и она очень беспокоит меня.

Лансдэил. Я могу понять личную привязанность, но Вы же говорите, что он не является Вашим близким другом. Он коммунист?

Оппенгеймер. Я знаю его как сочувствующего.

Дважды Ленсдэйл взывал к Оппенгеймеру, прося его раскрыть имя таинственного незнакомца-посредника и дважды наталкивался на отказ.

Такое упорство казалось удивительным, так как в отношении других лиц, о которых его спрашивал Лансдэил, он охотно шел навстречу.

Оппенгеймер не делал секрета, например, из прокоммунистических симпатий жены своего друга Роберта Сербера. Однако он решительно отказался отвечать на следующий вопрос контрразведчика.

Лансдэил. Могли бы Вы дать информацию о том, кто состоит в партии?

Оппенгеймер. Не знаю, могу ли я это сделать теперь. Одно время я мог бы, но никогда не пытался…

Лансдэил. Вы не хотите?

Оппенгеймер. Но в письменной форме… я думаю, это произвело бы очень скверное впечатление.

Лансдэил. Нет, не в письменной форме.

Оппенгеймер. В Лос-Аламосе я не знаю никого, кто мог бы располагать такими данными. Лично я смог бы получить только неполную информацию.

Лансдэил попробовал еще один подход. Заверив Оппенгеймера в том, что это не последний разговор с ним, он продолжал:

Лансдэил. Отлично. Лично мне Вы очень нравитесь и я хотел бы, чтобы Вы перестали держаться со мной так официально и называть меня полковником. Полковник я совсем недавно и не привык еще к такому обращению.

Оппенгеймер. Я припоминаю, что при первой нашей встрече Вы были, кажется, капитаном.

Лансдэил. Да, и не так много времени прошло с тех пор, как я был старшим лейтенантом. Если бы я мог, я немедленно ушел бы из армии, вернулся к профессии юриста и тем самым избавился от всех этих хлопот.

Оппенгеймер. Вам досталась не очень приятная работа и…

Лансдэйл. Я хочу, чтобы Вы знали, что я лично такой же человек, как и Вы. Я не питаю никаких подозрений и не хочу, чтобы у Вас было чувство, что я подозреваю и…

Оппенгеймер. Ладно, я отдаю себе отчет в положении. В конце концов, это меня не беспокоит. Остается, однако, вопрос, как Вы уже интересовались, о лояльности некоторых людей в прошлом… Я считал бы бесчестным замешивать кого-то, о ком я знаю наверняка, что он не замешан.

Лансдэйл. О'кэй, сэр.

Это «О'кэй» вовсе не означало, что вопрос исчерпан. В докладе Гровсу Лансдэйл не делает ни малейшего намека на личную симпатию и доверие к Оппенгеймеру, о которых он так красноречиво распространялся в процессе допроса. Наоборот, он настаивает на том, чтобы оказать еще больший нажим на ученого и заставить его любой ценой раскрыть интересующее их имя.

Среди хранящихся в сейфах генерала Гровса документов по этому делу есть исчерпывающая характеристика Оппенгеймера, составленная агентом разведки по имени Пиир де Сильва. В сентябре 1943 г. де Сильва писал:

«Можно полагать, что Оппенгеймер глубоко заинтересован в приобретении мировой известности как ученый и в том, чтобы занять свое место в истории в результате осуществления проекта.

Представляется также вероятным, что Военное ведомство может позволить ему осуществить это, но оно может и ликвидировать его имя, репутацию и карьеру, если найдет нужным. Такая перспектива, если ему дать достаточно ясно осознать ее, заставит его по-другому взглянуть на свое отношение к Военному ведомству».

Глава Манхэттенского проекта действовал в точном соответствии с этим предложением, когда несколько недель спустя, в декабре 1943 г., он самолично наедине допрашивал Оппенгеймера. Последний прямо заявил шефу Лос-Аламоса, что тот, конечно, может просто приказать ему выдать имя, которое он держит в секрете и добровольно не выдаст.

Оппенгеймер уже однажды, два месяца назад, заявил генералу:

«Генерал, если Вы прикажете мне назвать его, я назову». В то время Гровс не настаивал. Но теперь он решил больше не ждать.

В создавшейся ситуации Оппенгеймер мог бы занять такую позицию, что его функции в Лос-Аламосе носят чисто научный характер и что он не обязан действовать как информатор контрразведки или выполнять приказы, как солдат. Если бы власти не согласились с такой точкой зрения, он всегда бы мог отказаться от должности. Следовательно, если бы Оппенгеймер действительно не хотел давать информации о Шевалье, в невиновности которого был убежден, то он отлично мог бы настоять на своем. Но он капитулировал и, наконец, назвал имя человека, которому затем было предъявлено столь суровое обвинение.

Спасая себя и свою карьеру, он сделал, наконец, то, что его месяцами тщетно убеждали сделать. За весьма короткое время он в своей карьере поднялся на вершину славы и могущества.

Тогда, в середине войны, никто, кроме самого Оппенгеймера и имевших отношение к делу должностных лиц, не имел ни малейшего представления о том, какому личному испытанию подвергся директор Лос-Аламоса. Сам Шевалье ничего не подозревал, хотя вскоре после того, так и не узнав о том, что его друг предал его, он без объяснения причин был смещен с преподавательской должности. Прошло, по крайней мере, десять лет, в течение которых, находясь в изгнании, он все еще не мог получить должности. И только много лет спустя он, наконец, узнал о том, кто дал показания против него и, таким образом, навсегда погубил его академическую карьеру.[17]17
  Во время официального разбирательства в 1954 г. Оппенгеймер признался, что его рассказы о таинственном посреднике, которого он назвал Гровсу именем Шевалье, были «идиотским нагромождением лжи» – Прим. авт.


[Закрыть]