Текст книги "Дом Двух Разумов"

Автор книги: Роберт Силверберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Роберт Силверберг
Дом Двух Разумов

Они приводят новеньких, весенний урожай десятилетних – шесть мальчиков, шесть девочек, – и оставляют со мной в общей спальне, которая станет их домом на последующие двенадцать лет. Комната практически пустая, аскетичная, с черным полом и грубыми кирпичными стенами; из мебели в ней лишь койки, шкафы для одежды и еще кое-какие мелочи. Воздух прохладный, а дети обнажены и поэтому съеживаются.

– Я сестра Мимайз, – говорю я. – Я буду вашим руководителем и советчиком первые двенадцать месяцев вашей новой жизни в Доме Двух Разумов.

Я живу здесь восемь лет, с тех пор как мне исполнилось четырнадцать, и уже пятый год на мое попечение отдают новых детей. Если бы я не была левшой, то в этом году закончила бы полный курс прорицания, но я не предпринимаю попыток как-то продвинуться. Забота о детях сама по себе является наградой. Они приходят тощие и испуганные, а потом начинают медленно раскрываться: расцветают, созревают и устремляются навстречу своей судьбе. Каждый год среди них попадается один особенный для меня ребенок, в некотором роде любимчик, доставляющий мне ни с чем ни сравнимую радость. В первой группе, четыре года назад, это была длинноногая, жизнерадостная Джен, моя теперешняя возлюбленная. Год спустя – нежная и прекрасная Джалил, а потом Тимас, который, как мне казалось, мог стать одним из самых выдающихся оракулов; однако по прошествии двух лет обучения он сломался и был отбракован. В прошлом году появился ясноглазый Рунильд, проказливый Рунильд, мой любимец, мой дорогой мальчик, даже более одаренный, чем Тимас, и, боюсь, даже менее стабильный. Я гляжу на новеньких, задаваясь вопросом, кто из них в этом году станет для меня особенным.

Дети бледные, худые, скованные; из-за того что волосы у всех обриты, они выглядят совсем обнаженными. Движутся неуклюже – результат того, что сделали с их мозгом. Левая рука болтается, как будто они совсем не помнят о ней, при ходьбе дети клонятся набок и слегка приволакивают ноги. Эти проблемы вскоре исчезнут. Последнюю операцию в этой группе сделали всего два дня назад – невысокой, широкоплечей девочке, у которой уже начали наливаться груди. Все еще заметна узкая красная линия там, где луч хирурга взрезал череп, разделяя полусферы мозга.

– Вы были избраны, – заговорила я звучным, официальным тоном, – для самого высокого, самого священного служения в нашем обществе. Начиная с этого момента и до достижения совершеннолетия ваша жизнь и энергия будут сконцентрированы на одной цели: обретении навыков и мудрости, необходимых оракулу. Поздравляю вас с тем, что вы продвинулись так далеко.

«И завидую вам».

Этого я вслух не говорю.

Я испытываю зависть и жалость одновременно. Я видела, как дети приходят и уходят, приходят и уходят. Из поступающей каждый год дюжины один или два обычно умирают по естественным причинам или в результате несчастного случая. По крайней мере трое сходят с ума под ужасным давлением обучения и отбраковываются. В общем, только около половины группы завершают двенадцатилетний курс обучения, и большинство из них не имеют серьезной ценности как оракулы. Бесполезным позволят остаться, конечно, но их жизнь практически лишена смысла. Дом Двух Разумов существует намного дольше ста лет; сейчас здесь всего сто сорок два оракула – семьдесят семь женщин и шестьдесят пять мужчин, из которых все, кроме примерно сорока, бесполезные трутни. Не так уж много осталось от тысячи двухсот новичков – примерно столько их было, если считать от начала.

Эти дети никогда прежде не встречались. Я прошу их представиться. Тихо, застенчиво, опустив взгляды, они называют свои имена.

Тот, кто назвался Дивваном, спрашивает:

– Скоро нам позволят носить одежду?

Обнаженность смущает и тревожит их. Они поджимаются, принимают странные позы, стараются не касаться друг друга и прикрывать свои недоразвитые причинные места. Они поступают так, потому что чужие друг другу. Пройдет совсем немного времени, и они забудут свой стыд. Через несколько месяцев они станут ближе, чем братья и сестры.

– Сегодня вам одежды не выдадут, – отвечаю я ему. – Но одежда не должна быть важна для вас, поскольку не существует причины, по которой вам нужно желать прикрыть свое тело.

В прошлом году, когда возник тот же вопрос – он всегда возникает, – озорник Рунильд предложил, чтобы я в качестве жеста солидарности тоже разделась. Конечно, я так и сделала, но это оказалось ошибкой: вид тела взрослой женщины встревожил их даже больше, чем собственная обнаженность.

Наступает время первых упражнений, которые позволят им понять, как операция на мозге изменила реакцию тела. Я наугад выбираю девочку по имени Хирола и прошу ее выйти вперед, а остальных образовать вокруг нее круг. Она высокая, болезненная на вид; наверно, это мука для нее – осознавать, что все взгляды прикованы к ней.

Я улыбаюсь и мягко говорю:

– Подними руку, Хирола. – Она поднимает руку. – Согни колено.

Только она начинает выполнять мое указание, как в комнату врывается жилистый обнаженный мальчик, быстрый, как паук, и дикий, как обезьяна. Он влетает в центр круга, плечом отталкивая Хиролу. Снова Рунильд! Странный, переменчивый и чрезвычайно умный ребенок, который в последнее время – он уже второй год здесь – ведет себя безрассудно и непредсказуемо. Он обегает круг, по пути быстро хватает за руки некоторых новичков, приближая свое лицо к их лицам и с безумным напряжением вглядываясь в глаза. Они в ужасе отшатываются от него. Какой-то миг я слишком ошеломлена, чтобы что-то предпринять, но потом подхожу к нему и хватаю за руку.

Он яростно вырывается. Плюется, шипит, царапает мне руки, издает хриплые, бормочущие, бессвязные звуки. Постепенно я обретаю контроль над ним и говорю негромко:

– Что с тобой, Рунильд? Ты ведь знаешь, что не должен быть здесь!

– Отпустите меня!

– Ты хочешь, чтобы я доложила о тебе брату Стану?

– Я просто хочу взглянуть на новичков.

– Ты пугаешь их. Через несколько дней ты сможешь встретиться с ними, но расстраивать их сейчас не позволено.

Я тяну его к двери. Он продолжает упираться и едва не вырывается. Одиннадцатилетние мальчики поразительно сильны иногда. Он яростно бьет меня ногой в бедро; можно не сомневаться, вечером проступят фиолетовые синяки. Он пытается укусить меня за руку. Так или иначе, я выдворяю его из комнат ты. В коридоре он внезапно обмякает и начинает дрожать, как будто у него был припадок, который теперь закончился. Я тоже дрожу и говорю хрипло:

– Что с тобой происходит, Рунильд? Хочешь, чтобы тебя отбраковали, как Тимаса и Джурду? Так не может дольше продолжаться! Ты…

Он смотрит на меня, широко распахнув глаза, и начинает что-то говорить, но потом обрывает себя, разворачивается и удирает. Миг – и он исчез, только смуглая обнаженная фигура мелькнула в конце коридора. Меня охватывает ужасная печаль. Рунильд – мой любимец, и теперь он явно сходит с ума и его придется отбраковать. Я должна немедленно доложить об этом инциденте, но не способна заставить себя сделать это. Говоря себе, что дела новичков важнее, я возвращаюсь в общую спальню.

– Ну, у него сегодня определенно игривое настроение! – оживленно говорю я. – Это был Рунильд. Он на год обгоняет вас. Немного позже вы встретитесь с ним и остальными из его группы. А теперь, Хирола…

Дети, больше всего озабоченные своим изменившимся состоянием, быстро успокоились, похоже, вторжение Рунильда взволновало их гораздо меньше, чем меня. Я неуверенно начинаю все сначала – прошу Хиролу поднять руку, согнуть колено, закрыть глаз. Благодарю ее и вызываю в центр круга мальчика по имени Миллиам. Предлагаю ему поднять одно плечо выше другого, дотронуться рукой до щеки, сжать кулак. Потом вызываю девочку по имени Фьюм и прошу попрыгать на одной ноге, завести руку за спину, потрясти в воздухе ногой.

– Кто из вас заметил одну особенность всех этих реакций? – спрашиваю я.

Несколько человек отвечают сразу же:

– Это всегда была правая сторона! Правый глаз, правая рука, правая нога…

– Верно. – Я обращаюсь к маленькому смуглому мальчику по имени Блосс: – Почему так? Думаешь, это случайное совпадение?

– Ну, все здесь праворукие, – отвечает он, – потому что леворукие не могут стать оракулами. Поэтому, наверно, все склонны использовать правую сторону…

Блосс смолкает, заметив, что все вокруг отрицательно качают головами.

В разговор вмешивается Галайн, девочка с уже начавшей развиваться грудью.

– Все дело в операции! Правая половина мозга не очень хорошо понимает слова, а именно она управляет левой стороной тела. Поэтому, когда вы пользуетесь словами, чтобы велеть нам сделать что-то, вас понимает только Левая половина и отдает приказ мышцам правой стороны тела. Правая половина не может ни говорить, ни понимать слова.

– Очень хорошо, Галайн. Все правильно.

Я даю им возможность как следует осознать услышанное. Теперь, когда связи между половинами их мозга разрушены, Правая оказалась в изоляции и не может воспользоваться языковыми навыками соответствующего центра в Левой. Дети только сейчас осознают, что это означает – когда одна половина мозга оказывается, грубо говоря, невежественной и немой, а другая половина, Левая, ведет себя так, будто она и есть весь мозг, напрямую направляя приказы мышцам.

– Означает ли это, что мы никогда больше не сможет использовать левую сторону тела? – спрашивает Фьюм.

– Вовсе нет. Правая половина не парализована и не беспомощна. Она просто не слишком преуспела в использовании слов. Поэтому, когда дается словесная инструкция, Левая pearирует быстрее. Однако, если указание выражено не словами, Правая в состоянии среагировать и отдать приказ.

– Как это – указание выражено не словами? – спрашивает Миллиам.

– Есть самые разные способы. Можно нарисовать картинку, или сделать жест, или использовать какой-то символ. Я снова объясню вам на опыте. Иногда я буду давать инструкцию словесно, а иногда показывая, что нужно сделать. Повторяйте то, что увидите. Понятно?

Некоторое время я выжидаю, давая Правой половине, замедленно усваивающей словесную информацию, проникнуть в суть сказанного.

Потом говорю:

– Поднимите руку.

Они поднимают правую руку. Я велю согнуть колено, и они сгибают правое колено. Но когда я, не говоря ни слова, закрываю левый глаз, все в точности подражают мне и тоже закрывают левый. Если инструкция дается не в словах, Правая половина в состоянии управлять мышцами не хуже, чем прежде, до операции.

Я проверяю способность Левой половины взять верх над нормальными двигательными функциями Правой, веля – словесно – приподнять левое плечо. Правая половина, сбитая с толку моими словами, ничего не предпринимает и тем самым заставляет Левую выйти за пределы обычной для нее сферы влияния. Медленно, с огромным трудом некоторым детям удается приподнять левое плечо. Другие способны лишь на судорожный рывок. Фьюм, Блосс и Миллиам, чьи лица отражают мучительные усилия, не могут даже пошевелить левым плечом.

Я говорю, что можно расслабиться. Дети расходятся и с облегчением вытягиваются на своих койках.

Беспокоиться не о чем, объясняю я. Со временем двигательные функции обеих половин тела полностью восстановятся. Если детей не сведет с ума феномен разрезанного пополам мозга, добавляю я мысленно, но, конечно, вслух этого не произношу.

– Еще одна демонстрация на сегодня, – продолжаю я.

Это должно иным способом показать им, насколько сильно разделение полусфер воздействует на умственные процессы. Я прошу Гиболда, самого маленького из мальчиков, занять место за испытательным столом в дальнем конце комнаты. На этом столе установлен экран, и я всего на долю секунды вызываю в левую часть экрана изображение банана.

– Что ты видишь, Гиболд?

– Ничего, сестра Мимайз, – отвечает он.

Остальные дети изумленно открывают рты. Однако «я», которое говорит, всего лишь Левая половина мозга Гиболда, получающая визуальную информацию через правый глаз; этот глаз действительно не видит ничего. Тем временем Правая половина мозга Гиболда отвечает на мой вопрос единственным доступным ей способом: левая рука мальчика шарит среди нескольких лежащих на столе, скрытых за экраном предметов, находит банан и с триумфом поднимает его. Таким образом, с помощью зрения и движений Правая половина мозга Гиболда преодолевает свою бессловесность.

– Замечательно.

Я забираю у него банан, завожу его левую ладонь за экран, так что он не может видеть ее, вставляю в нее стакан, сжимаю пальцы и прошу Гиболда назвать объект в его руке.

– Яблоко? – неуверенно говорит он, но, заметив мои нахмуренные брови, быстро предпринимает новую попытку. – Яйцо? Карандаш?

Дети смеются.

– Он просто пытается угадать! – говорит Миллиам.

– Верно. Но какая часть мозга Гиболда пытается угадать?

– Левая! – восклицает Галайн. – Однако только Правая знает, что в руке у него стакан.

Все возмущаются тем, что она выдала секрет. Гиболд вытягивает руку из-за экрана и удивленно таращится на стакан, безмолвно артикулируя губами название.

Я провожу через аналогичные эксперименты Херика, Чиэ, Сими и Клейна. Результаты всегда одни и те же. Если карточка появляется перед правым глазом или предмет помещается в правую руку, дети называют их правильно. Однако, если информация доступна лишь левому глазу и левой руке, дети не могут с помощью слов обозначить предмет, который видит или ощущает Правая половина мозга.

На данный момент достаточно. Теперь детям нужны тишина и возможность остаться наедине с собой. Я знаю, они обдумывают все, что видели и слышали, проводят небольшие собственные эксперименты, проверяют себя, пытаются осознать диапазон и глубину порожденных операцией изменений. Переводят взгляд с руки на руку, сгибают пальцы, что-то шепотом высчитывают.

Поначалу не стоит позволять им надолго углубляться в подобного рода исследования. Я отвожу их в кладовую, где они получают новую одежду – простые серые монашеские одеяния, которые мы носим, чтобы отличаться от обычных людей в городе. И потом они свободны, могут бродить на просторных, заросших мягкой травой полях позади жилого дома, расслабляться и играть. Может, из них уже и начали лепить оракулов, но они, в конце концов, просто десятилетние дети.

Для меня наступает время дневного отдыха. Когда по темным прохладным коридорам я иду в свою комнату, меня останавливает брат Стил, один из старших оракулов, высокий седоволосый мужчина мощного телосложения. Его голубые глаза функционируют почти независимо друг от друга, постоянно, но по отдельности сканируя окружение. Стил неизменно относился ко мне исключительно тепло и по-доброму, и все же я всегда боялась его, полагаю, скорее от благоговения перед его должностью, чем из страха перед ним самим. Вообще-то я испытываю робость перед всеми оракулами, поскольку знаю, что их разум действует иначе, чем мой, и что они видят во мне то, чего я сама не вижу.

– Я заметил, что сегодня утром в коридоре у тебя возникли сложности с Рунильдом, – говорит Стал. – Что произошло?

– Я проводила установочное занятие, и он забрел туда. Я попросила его выйти.

– Что он сделал?

– Сказал, что хочет посмотреть на новых детей. Но, конечно, я не могла позволить ему беспокоить их.

– И он начал драться с тобой?

– Никакого особого беспокойства он не причинил.

– Он дрался с тобой, Мимайз.

– Скорее, вел себя непослушно.

Левый глаз Стила впивается в мой. Меня пробирает озноб. Это взгляд оракула, всевидящий взгляд.

– Я видел, как ты боролась с ним, – говорит Стил.

– Он не хотел уходить, – Я отвожу взгляд, разглядывая свои голые ноги. – Путал новичков. Да, когда я попыталась вывести его из комнаты, он прыгнул на меня. Но он не причинил никакого реального вреда, и все тут же закончилось. Рунильд горячий мальчик, брат.

– Рунильд беспокойный ребенок, – веско говорит Стал. – Он вызывает тревогу. Становится диким, словно зверь.

– Нет, брат Стил. – Просто нет сил смотреть в этот ужасный глаз! – Он необычайно одарен. Вы знаете – конечно, не можете не знать, – что таким детям требуется время, чтобы стабилизироваться, прийти к согласию с…

– Его советник, Вори, жалуется на него. Она говорит, что у нее просто руки опускаются.

– Это временно. Вори отвечает за него всего пару недель. Как только она…

– Я понимаю, ты хочешь защитить его, Мимайз. Однако не позволяй любви к мальчику влиять на твои суждения. Думаю, здесь повторяется история с Тимасом. Это старая, старая схема – блистательный новичок, неспособный совладать с происходящими в нем переменами, который…

– Вы хотите отбраковать его? – вырывается у меня.

Стил улыбается и берет мои руки в свои. Меня затопляет волна его силы, его мудрости, его власти. Я ощущаю бездонный поток эмоций, перетекающий из его мистической Правой половины в спокойную, аналитическую Левую.

– Если ситуация с Рунильдом будет ухудшаться, я буду вынужден сделать это. Мне нравится мальчик. Я признаю за ним большой потенциал. Что, по-твоему, нам делать, Мимайз?

– Что я могу…

– Выскажись. Дай мне совет.

Полагаю, старший оракул разыгрывает со мной маленький спектакль. Я пожимаю плечами.

– Очевидно, всеми этими безумными выходками Рунильд пытается привлечь к себе внимание. Нужно постараться достучаться до него и выяснить, чего он хочет на самом деле. Может, нам удастся дать ему это просто путем нескольких бесед. Я поговорю с Вори. Я поговорю с его сестрой Китрин. И завтра же я поговорю с самим Рунильдом. Думаю, он мне доверяет. Мы с ним были очень близки весь прошедший год.

– Знаю, – мягко отвечает Стал. – Хорошо, посмотрим, что тебе удастся сделать.

В тот же день, когда я пересекаю внутренний двор, Рунильд выскакивает из дома для второгодков и бросается ко мне. Лицо у него пылает, голая грудь блестит от пота. Он вцепляется в меня, подтягивает до своего роста, заглядывает в глаза. Его глаза уже немного начали блуждать; однажды они станут совсем как у Стала.

Думаю, он хочет извиниться за сегодняшнее вторжение. Однако ему удается лишь выпалить:

– Мне очень жаль вас! Вы так хотели быть такой же, как мы!

И он убегает.

Быть такой же, как они. Да. Кто же не захочет жить в Доме Двух Разумов, вдали от шума и хаоса мира, посвятив себя мудрым размышлениям оракула и служению роду человеческому? Сестра моего деда по матери была из этого высокого общества, и в раннем детстве я часто посещала ее. Какой трепет и благоговение это вызывало – находиться в присутствии ее всезнающей Правой половины, чувствовать поток тепла и понимания, который излучал ее мудрый взгляд! Я мечтала оказаться здесь вместе с ней; мечта, вдвойне несбывшаяся, поскольку она умерла, когда мне было восемь, а к тому времени факт моей леворукости уже неопровержимо установили.

Левшей никогда не подвергают операции, в результате которой из них можно сделать оракулов. Половинки нашего мозга слишком похожи друг на друга: у большинства левшей в обеих половинах есть центры речи, и поэтому мало вероятности, что у нас разовьется дисбаланс умственной силы, которым должны обладать оракулы. Правши тоже рождаются с симметрично функционирующими половинами мозга, каждая из которых развивается независимо и дублирует действия другой. Однако к двум годам их Правая и Левая половины уже связаны таким образом, чтобы обеспечить им общий резерв навыков, и, следовательно, в дальнейшем каждая половина может развивать свои собственные, особые способности.

К десяти годам этот процесс специализации завершается. Язык, логическое мышление, все аналитические и мыслительные функции сосредоточены в Левой половине. Чувственное и художественное восприятие, музыкальные навыки, интуиция сосредоточены в Правой. Мозг Левой половины – ученый, архитектор, полководец, математик. Правая половина – поэт, скульптор, прорицатель, фантазер. Обычно обе половины действуют как одно целое. Правая испытывает всплеск поэтического озарения, Левая облекает его в слова. Правая видит узор фундаментальных связей, Левая отображает его в последовательности теорем. Правая намечает общие контуры симфонии, Левая переносит на бумагу ноты. Если между половинками мозга существует подлинная гармония, возникают гениальные творения.

Слишком часто, однако, управление захватывает одна сторона. Если доминантной становится Правая половина, мы получаем танцора, атлета, художника; испытывая некоторые проблемы со словами, они выражают себя исключительно невербальными способами. Однако гораздо чаще – поскольку мы, люди, поклоняемся слову – главенство захватывает Левая половина, заставляя подчиненную Правую погрязнуть в словесном анализе и комментариях, препятствуя интуитивному восприятию, замедляя его. В результате общество приобретает методичность и рациональность, но зато проигрывает в проницательности и милосердии. Мы не в состоянии повлиять на этот дисбаланс – только использовать преимущество его существования, дополнительно обостряя и углубляя его.

И вот дети приходят сюда, двенадцать самых лучших каждый год, и наши хирурги рассекают перешеек нервной ткани, связывающий Левую и Правую половины. Связь некоторого рода между половинками мозга сохраняется – каждая из них по-прежнему осознает, что в данный момент испытывает вторая, основываясь на накопленных воспоминаниях и навыках. Однако теперь Правая свободна от тирании «одурманенной» словами Левой. Левая рутинным порядком продолжает руководить всем, что касается чтения, письма, разговора и вычислений, а Правая, теперь сама себе хозяйка, наблюдает, регистрирует и анализирует способом, для которого не требуются слова.

Поскольку ее вербальные навыки чрезвычайно слабы, новоиспеченной независимой Правой приходится отыскивать другие средства выражения результатов своего восприятия, и после двенадцати лет обучения в Доме Двух Разумов некоторым детям удается этого достигнуть. Они способны – не знаю, как именно, никто, кроме оракулов, не знает, как именно! – передавать уникальные озарения, посещающие полностью зрелую и совершенно независимую Правую половину, своей Левой, а та передает их всем остальным. Это трудный и далеко не совершенный процесс, но он дает нам доступ к таким уровням знания, которые раньше были открыты только единицам. Те, кто владеет этим умением, и есть наши действующие оракулы. Они обитают в царстве мудрости и красоты, куда в прошлом были допущены лишь святые, пророки, величайшие творцы и некоторые безумцы.

Я тоже, если б смогла, вступила бы в это царство. Однако я уже из утробы матери вышла левшой, и мой мозг, во всем прочем вполне достойный, лишен требуемой асимметрии. Если я неспособна бьггь оракулом, решила я, то, по крайней мере, могу служить им. И вот еще девочкой я пришла сюда и сказала, что хочу быть полезной, и со временем мне поручили важную задачу введения новых детей в их новую жизнь. Таким образом я познакомилась с Джен и Тимасом, и с Джалил, и с Рунильдом, и с другими; некоторым из них предстоит жить среди самых выдающихся оракулов, а сегодня я приветствовала Хиролу, Миллиама, Гиболда, Галайн и их товарищей. Довольно с меня и этого.

Вечером мы, как обычно, собираемся на обед в главном зале. До этого момента моя новая группа не оказывалась в поле зрения старших, поэтому, когда я веду новичков на место, все внимательно разглядывают их, и они, естественно, смущаются. Группа каждого года сидит за отдельным круглым столом. Мои двенадцать обедают вместе со мной. За столом слева располагается моя прошлогодняя группа, ныне передоверенная Вори. Рунильд сидит среди них спиной ко мне, и само его присутствие заставляет меня испытывать напряженность, как будто от него исходит электричество. За столом справа сидит группа третьего года, сейчас сократившаяся до девяти человек – из-за смерти двоих и отбраковки Тимаса; группа четвертого года – прямо передо мной, а группа пятого, и среди них моя дорогая Джен, позади. Старшие дети сидят в центре. У стен большого зала стоят столики для преподавателей, которые ведут общеобразовательные занятия, а старшие оракулы обедают за длинным столом в дальнем конце зала, укрываясь за яркими красно-зелеными флагами.

Стил произнес короткую приветственную речь, обращенную к моим двенадцати подопечным. Потом начали разносить еду.

Я послала Галайн к Вори с запиской: «После обеда жду тебя на крыльце».

Аппетит у меня плохой. Я быстро ем и отодвигаю тарелку, но остаюсь со своими подопечными, пока не наступает время отпустить их. Все дети отправляются в зал развлечений. Идет мелкий теплый дождик; мы с Вори укрываемся под карнизом. Она гораздо старше меня, коренастая женщина с вьющимися рыжими волосами. Год за годом я передаю ей своих новичков. Она сильная, умелая, невозмутимая, бесстрастная. Рунильд ставит ее в тупик.

– Он прямо как обезьяна, – говорит она. – Бегает голышом, разговаривает сам с собой, поет безумные песни, откалывает всякие номера. Уроков не делает. Даже тренировками пренебрегает. Я не раз предупреждала, что его могут отбраковать, но ему, похоже, все равно.

– Чего, по-твоему, он добивается?

– Чтобы все заметили его.

– Да, конечно, но почему?

– Потому что он от природы озорной мальчик, – с хмурым видом отвечает Вори. – Мне уже не раз попадались такие. Они думают, что правила писаны не для них. Еще две недели такого поведения, и я буду рекомендовать отбраковку.

– Он слишком способный, чтобы вот так впустую расходовать его талант, Вори.

– Он сам расходует его впустую. Как можно стать оракулом, если не тренироваться? И он отвлекает других. Моя группа уже страдает, а теперь он взялся за твоих. Отбраковка, Ми-майз, вот к чему все идет. Отбраковка.

Разговор с Вори ничего не дает. Я иду в зал развлечений, где уже сидит моя группа.

В постель самые юные ложатся раньше. Я развожу своих ребят по комнатам, после этого я свободна до полуночи. Возвращаюсь в зал развлечений, где старшие дети и свободные от обязанностей преподаватели отдыхают, играют в игры, танцуют, а иногда уходят, разбившись на парочки. Китрин, сестра Рунильда, все еще здесь. Я отвожу ее в сторону. Это стройная, изящная девочка четырнадцати лет, ученица пятого года. Я испытываю к ней теплые чувства, потому что она была в моей первой группе, но она всегда ведет себя со мной недоверчиво, уклончиво, замкнуто. И сейчас больше, чем когда бы то ни было.

Я расспрашиваю ее о поведении брата, а она отвечает пожатием плеч и нечеткими, незаконченными предложениями – короче, искусно ускользает от ответа. Рунильд неуправляем? Ну, конечно, многие мальчики неуправляемы, говорит она, в особенности такие одаренные. Тренировки кажутся ему скучными. Он намного опережает группу… ну, вы же знаете, Мимайз. И так далее в том же духе. Результат фактически нулевой – если не считать отчетливого ощущения, что она чего-то недоговаривает. Мои попытки выспросить ее терпят неудачу; Китрин еще дитя, но уже на полпути к тому, чтобы стать оракулом, и это дает ей преимущество надо мной в любой ментальной дуэли. Мне удается прорваться сквозь ее защиту, только сообщив, что в самом ближайшем будущем Рунильду угрожает опасность отбраковки.

– Нет! – От страха она широко распахивает глаза, кровь отливает от щек. – Этого нельзя делать! Он должен остаться! Он станет могущественнее любого из них!

– Он причиняет слишком много беспокойства.

– Ему просто нужно через это пройти. Он успокоится, обещаю.

– А вот Вори так не считает. И намерена потребовать отбраковки.

– Нет, нет! Что будет с ним, если его отбракуют? Он просто создан быть оракулом. Вся его жизнь пойдет прахом. Мы должны спасти его, Мимайз!

– Это удастся только в том случае, если он будет контролировать себя.

– Утром я поговорю с ним, – обещает Китрин.

А я ломаю голову над вопросом: что же такого она знает о Рунильде, о чем не хочет рассказать мне?

В конце вечера я привожу Джен к себе в комнату, как делаю три-четыре раза в неделю. Она высокая, гибкая и выглядит старше своих четырнадцати лет. По словам советников, ее послушничество протекает успешно и она будет выдающимся оракулом. Мы лежим – губы к губам, грудь к груди, мы ласкаем, гладим и легко касаемся друг друга, мы с улыбкой в глазах проходим через все ритуалы любви. Позже, в расслабленном состоянии, которое следует за страстью, она обнаруживает на моем бедре синяк, возникший в результате утреннего «сражения», и спрашивает, откуда он.

– Это Рунильд.

Я рассказываю Джен о его эксцентричном поведении, о беспокойстве Стила, о разговоре с Вори.

– Его нельзя отбраковывать, – серьезно говорит Джен. – Знаю, с ним много хлопот. Но он прокладывает путь, который очень важен для всех нас.

– Путь? Что за путь?

– Ты не знаешь?

– Я ничего не знаю, Джен.

Она задерживает дыхание и откатывается в сторону, внимательно вглядываясь в мое лицо.

– Рунильд может заглядывать в сознание, – говорит она наконец. – Когда его голова приближается к голове другого человека, происходит передача. Без использования слов. Это… это что-то вроде телепередачи. Его Правая может считывать информацию с Правых других оракулов, вроде того как ты открываешь книгу и читаешь ее. Если он сумеет достаточно близко подойти, скажем, к Стилу или к любому из них, то сможет читать в их Правых.

– Что?

– Мало того, Мимайз. Его собственная Правая тем же способом общается с Левой. Он может быстро передавать любые сообщения от одной половины к другой так, как не умеет ни один оракул. Он имеет полный доступ к тому, что воспринимает его Правая. Все, что видит и понимает Правая, включая то, что поступает от других Правых, может быть передано его Левой и выражено словами гораздо яснее, чем на это способен сам Стил!

– В это невозможно поверить, – лепечу я.

– Это правда! Это правда, Мимайз! Он еще только осваивает свои возможности и потому так возбужден, так неуправляем. Неудивительно, если представить, сколько всего обрушивается на него. Он пока не научился справляться со всем этим, вот почему ведет себя так странно. Но когда он начнет контролировать свою силу…

– Откуда тебе все это известно, Джен?

– Ну, Китрин мне рассказала.

– Китрин? Я разговаривала с Китрин, и она мне даже не намекнула…

– Ох! Наверно, мне не следовало рассказывать. Даже тебе, надо полагать. Ох, теперь у меня возникнут неприятности с Китрин, и…

– Никаких неприятностей. Ей необязательно знать, каков источник моих сведений. Но… Джен, как такое возможно? Как человек может обладать такой силой?

– Рунильд может.

– Так он говорит? Или Китрин, в его интересах?

– Нет, – твердо заявила Джен. – Он может. Они показывали мне, он и Китрин. Я чувствовала, как он прикасается к моему сознанию. Чувствовала, как он читает меня. Он любого может прочесть. И тебя тоже, Мимайз.

Я должна поговорить с Рунилвдом. Но осторожно, осторожно и, главное, в подходящий момент. Утром мне предстоит сначала встретиться с новой группой, провести детей через серию упражнений второго дня. Эти последние предназначены продемонстрировать, что их Правая половина, пусть немая, в данный момент изолированная и по всем меркам низшая, обладает такими способностями, которые в некотором смысле выше доступных Левой.