Текст книги "В стране чистых красок"

Автор книги: Роберт Шекли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Ланея прекрасна. Она любит меня. Это как бы некая компенсация за постепенное стирание во мне человеческих черт.

Мы с ней точно играем прелестный спектакль в домашнем интерьере. Вот Ланея приносит мне завтрак; она быстрой, легкой походкой входит в спальню, на ней развевающийся воздушный пеньюар. Я пью теплый и не очень крепкий стимулирующий напиток – примерно той же крепости, что и кофе. Я единственный на Калдоре, кто это пьет. Однако такие маленькие привычки помогают мне не забывать, кто я.

Потом я делаю записи в дневнике, вожусь со слайдами и аудиокассетами. После ленча хожу на прогулку. Обычно мой путь лежит в противоположную от города сторону, в поля, заросшие жесткой травой и кустарником. Я беру с собой флейту, которую сделал для меня Вольфинг. Тона у нее не слишком чистые, но мне все равно; мои собственные «тона» тоже не больно чисты.

В нескольких милях от моего дома есть холм под названием Нмасси. Обычно я взбираюсь на его вершину и подолгу сижу там в полном одиночестве. Играю на флейте, глядя на раскинувшуюся передо мной долину, и глаза мои отдыхают. Я играю «Когда ты вдали от дома», «Амаполу», «Слетать в Рио» и другие песенки, давным-давно позабытые даже на Земле. Здесь эти песни звучат особенно странно. Отдельные нотки представляются мне чем-то вроде миниатюрных завоевателей, смело вылетающих из флейты и исчезающих в просторах Калдора. Играя, я чувствую себя землянином. А вот ночью, в объятиях Ланеи, я вообще не знаю, кто я такой.

Во всяком случае, явно не калдорианец. Но и не совсем человек.

Может, я оборотень?

Ланея, благодаря какой-то внутренней мудрости, отлично понимает, кто я и что я такое. Порой она обнимает меня так крепко, точно я вот-вот улечу от нее в просторы космоса. Или берет мое лицо обеими руками, заглядывает мне в глаза и издает какое-то тихое воркование. А иногда просто крепко-крепко сжимает мне руку.

Не думаю, что за мной когда-нибудь прилетят с Земли. Видно, мне суждено остаток жизни провести на этой планете. И если рай или ад вообще существуют, то, интересно, где я окажусь – в калдорианском раю или в аду? А может, здесь есть и лимб – для тех, кто утратил свои корни или отбился от стаи? Да так к другой стае и не прибился…

А впрочем, жаловаться-то мне на самом деле и не на что!

Женившись – или будучи взятым замуж? – я, естественно, не сумел избежать трудностей в общении с новыми родственниками. Я бы не удивился, узнав, что подобные проблемы являются универсальными для всей Вселенной. Хотя на Калдоре они, правда, не совсем обычны: дело в том, что родители Ланеи меняются каждую неделю!

И я, таким образом, насчитал уже три «набора» ее родителей.

Их поведение по отношению ко мне, впрочем, достаточно сходно, чтобы считать это немыслимое количество «родителей» чем-то единым.

И тем не менее, их (пока что!) «набралось» уже три пары.

Я спрашивал Ланею об этом. Она находит мои вопросы смешными и странными. Она смеется – а смех у нее очаровательный – и говорит:

– А как же вы на своей Земле умудряетесь обходиться?

– Нам хватает одного отца и одной матери, – отвечаю я. – Разумеется, в далеком прошлом у различных народов Земли имелись различные варианты семей – так называемые большие семьи, например; существовал также обычай передавать детей на воспитание дяде или тете…

– Зачем же такие сложности? – удивляется она. – Почему с самого начала не использовать всю родительскую группу?

– Не знаю, – говорю я. – Так уж сложилось. (Как быстро я перешел к обороне и всего лишь оправдываю земные традиции!)

– А у нас, – говорит она, – при исполнении столь жизненно важных функций всегда используется кооперация. Знаешь, у нас даже поговорка есть: чем больше родителей, тем лучше.

– Да, я ее не раз слышал, – отвечаю я. – Но все же кто из них – чисто физически – произвел тебя на свет?

Она неодобрительно качает головой.

– Я этого и сама не знаю. Это же тайна!

– А почему же ты не спросишь?

– Потому что не хочу. Ведь если знаешь – никакой тайны не остается!

– Неужели так важно ее сохранить?

– О да! – Она смотрит на меня очень серьезно и очень внимательно, широко раскрытыми глазами. – У нас на Калдоре много тайн. Тайны – суть нашего бытия.

– А мы на Земле, – говорю я, – тайны раскрываем и стараемся объяснить, в чем заключается их суть.

Она, помрачнев, кивает.

– Это потому, что вы люди страстные и нетерпеливые. Вы раскрываете мелкие тайны, чтобы за ними обнаружить другие, более сложные, недоступные вашему пониманию.

– Тебе-то откуда это известно?

– Так ведь ты согласился лететь на Калдор и поставить на кон свою жизнь, только чтобы проникнуть в великую тайну космического пространства и попасть на чужую планету. И обнаружить, что живущая там раса совершенно на вас, людей, не похожа. Твое путешествие сюда напоминает обряд инициации, вроде нашего Времени Разрушения. Мы, жители Калдора, ничего подобного делать бы не стали. У нас и на своей планете тайн хватает, и нам совершенно не требуется пересекать просторы космоса, чтобы встретиться с новыми тайнами.

Но я пер, как танк, со свойственным мне нетерпением и упрямством.

– И все-таки: какова причина того, что у тебя три пары родителей?

– У нас не три пары родителей; обычно у нас их четыре.

– Значит, я еще не успел познакомиться с твоими четвертыми отцом и матерью?

– Да. И я тоже. Одна из родительских групп никогда не бывает известна. За исключением особых обстоятельств.

– Но почему?!

– Есть причины. А кроме того, это еще одна тайна.

– Уж больно много у вас тайн! – пробормотал я.

– О да! И только благодаря им нас можно понять.

И это сущая правда. Еще месяц назад я бы настойчиво продолжал выпытывать у нее ответ, просил бы объяснить поточнее, в чем же заключается эта великая тайна, не является ли она просто чьей-то выдумкой и сколькими тайнами вообще они обладают на Калдоре, какие из них наиболее характерны и так далее. Теперь же, хоть любопытства у меня ничуть не убавилось, я успел кое-что узнать об обычаях этой планеты. Существуют определенные вещи, о которых здесь спрашивать просто не полагается. Во всяком случае, прямо. Надеюсь, мне удастся в итоге узнать об этом побольше, но придется как-то и самому приспосабливаться к местным условиям.

И вот Ланея сидит у меня на коленях, обняв меня за шею и прижавшись губами к моей щеке. Я нежно глажу ее длинные темные волосы. Она вздыхает, обнимает меня крепче и устраивается поудобнее, прижавшись ко мне еще теснее.

Неужели все женщины во Вселенной ведут себя одинаково?

Теперь мне странной кажется даже мысль, что я когда-либо ел мясо. Здесь, на Калдоре, табу на мясо чрезвычайно строгое. А отвращение к плотоядным сравнимо разве что с тем отвращением, какое мы испытываем к каннибалам. Ныне и я полностью разделяю эту калдорианскую фобию; наверное, она передалась мне чисто эмоционально – от Ланеи, ее родителей и остальных здешних жителей.

Но, по-моему, раньше-то я мясо на Калдоре все-таки ел и обеспечивали меня им Дерних и кое-кто еще. Не помню, правда, ели ли они его со мною вместе, но мне это представляется вполне возможным.

Но более вероятно, что они готовили вегетарианскую пищу таким способом, что она чрезвычайно напоминала мясо. Их лучшие повара в этом смысле большие искусники. Фальшивые «мясные блюда», например, специально готовятся раз в году по поводу одного из праздников.

Калдорианцам, на мой взгляд, свойственно прямо-таки невероятное чувство общности и взаимосвязанности всего живого. Это некое врожденное «экологическое», как я бы его назвал, чувство, которое в них не менее сильно и естественно, чем сексуальное влечение. Калдорианец, сознавая свое исключительное место в природе в качестве разумного существа, тем не менее воспринимает себя одним из видов животных, обитающих в соответствующей окружающей среде, которую, правда, немного изменяет, как бы приспосабливая для большего своего удобства. Однако примерно то же делают, например, и бобры. Так или иначе, эти перемены в природе сведены калдорианцами до минимума и вполне предсказуемы.

Большая часть планеты неокультурена, здесь процветает «дикая жизнь», хотя цивилизация и бесконечные миграции народов насчитывают уже многие тысячи лет. Понимание совместимости этих явлений дает мне неописуемое ощущение умиротворенности и свободы.

На Калдоре табу распространяется не только на мясо, рыбу, домашнюю птицу и те продукты, которые перечисленные живые существа производят, но и на многие овощи.

Что, на мой взгляд, не так уж и нелогично. Если подумать, то с какой стати животным занимать особый статус только потому, что они питаются мясом или растениями? Разве менее достойна жизни, например, морковь, даже если двигаться она не способна?

Не слишком логично – уважать лишь те свойства, какими обладаешь сам, и объявлять их самыми необходимыми и существенными во Вселенной.

Мог бы я съесть, например, способных беседовать друг с другом розу, азалию и сикомора, что растут у меня на заднем дворе?

Мог бы я съесть любое умеющее разговаривать существо, будь то животное или растение?

Предположите, что бифштекс у вас на тарелке стал бы взывать о помощи? А телячья котлетка умоляла бы отвести ее к маме?

Или бобы стали бы отчаянно кричать, когда их бросают в кипящую воду?

Именно так воспринимают всякое проявление живой жизни калдорианцы, и я с ними полностью согласен. Хотя подобное отношение к природе создает массу проблем. Например: чем же питаться людям?

Боюсь, здесь у них не обошлось без некоторого лицемерия. Они как бы условились, что некоторые растения есть все-таки можно. Зато все остальные находятся под запретом.

Впрочем, возможно, я и ошибаюсь насчет их лицемерия.

Как-то раз я спросил об этом Вольфинга. Он упорно доказывал мне, что некоторые растения есть разрешено в связи с самой их сущностью, а не согласно какому-то общественному выбору или приговору.

– Но чем же эти растения отличаются от других? – не унимался я.

Он как-то странно на меня посмотрел, и я в очередной раз понял, что задаю вопросы, которых задавать не следует. Любой калдорианец знает ответы на эти вопросы, хотя их никогда не произносят вслух. Однако Вольфинг всегда отдавал себе отчет в том, что я не являюсь уроженцем Калдора.

Подумав немного, он все же мне ответил:

– У этих растений не бывает снов.

Я не понял, что это означает, и попросил его объяснить поподробнее.

– Эти растения не претерпевают изменений, как все остальное, – сказал он.

– Не претерпевают изменений? Вы хотите сказать, не цветут?

Он нетерпеливо помотал головой:

– Когда я говорю, что они не претерпевают изменений, это означает, что они ОСТАЮТСЯ ПРЕЖНИМИ в течение дня, недели, месяца, года…

– Они что же, бессмертны?

– Возможно – в каком-то смысле. Но и все мы – в каком-то смысле – тоже бессмертны.

– Да, пожалуй… А что еще в них особенного?

– Эти растения НЕПРАВИЛЬНО чувствуют. Очень трудно объяснить… – Вольфинг замялся. – Производят впечатление, качественно отличное… Видимо, их можно назвать… равнодушными. Но этим я отнюдь не хочу сказать, что они мертвы! Как не пытаюсь и оценивать их качественную сущность. Я всего лишь имел в виду, что чувствуют они иначе, чем все прочие растения.

Вольфинг оживился; слова так и лились из его уст.

– Но мы так и не знаем, каковы эти отличия. Возможно, разрешенные для еды растения лишь относительно недавно прибыли на нашу планету – в виде спор или семян, занесенных сюда метеоритами или обломками каких-то еще космических тел. Возможно, они так и не сумели полностью прижиться на Калдоре. Или же, напротив: они, возможно, самые старые обитатели Калдора, и эволюция их происходила совершенно недоступным нашему пониманию путем. Мы просто ничего о них не знаем. И нам в любом случае не очень-то приятно их есть. Но мы это делаем – чтобы жить. А также в соответствии с правилом, согласно которому сходные меж собой существа выбирают себе в пищу тех, кто на них совершенно не похож.

И мы посмотрели друг на друга с полным и глубоким пониманием, которое калдорианцы называют «д'бнаи». Душа моя пребывала в абсолютном согласии с калдорианской концепцией священности всякой жизни. Идеалы землян устремлены в будущее. Все они хотели бы стать кем-то иным, лучшим. В этом смысле у калдорианцев вообще нет идеалов: каждый из них уже достиг желаемого.

Вчера был Сарамейш, весьма специфический праздник. Нам с Ланеей здорово повезло, что мы – по жребию – сидели в первом ряду.

Вольфингу также досталось место в первом ряду, что нас с Ланеей очень порадовало. Это означало, что троим из нашего тесного дружеского кружка сегодня повезло и мы можем впоследствии поделиться своим счастьем со всеми остальными.

Я огляделся, желая увидеть, как разместились наши друзья. Элиаминг сидел в четвертом ряду, за колонной. Он улыбнулся, радуясь, что нам так повезло. Грандинанг, этот милый чудак, выпросил разрешение участвовать в церемонии – хотя просить совершенно не требовалось: члены Совета в любом случае его бы выбрали. А наш дорогой Дерних вовсю заигрывал с девушками, участницами процессии, – это его излюбленное занятие в последние три года, после достижения зрелого возраста.

Ланея и я были настолько возбуждены, что не разжимали сцепленных рук и, затаив дыхание, ждали начала церемонии, хотя каждый год она повторяется с почти абсолютной точностью. Никто не может сдержать волнения во время праздника Сарамейш.

И вот празднество началось. Сперва выступали юные девушки, с ног до головы одетые в белое, затем юноши в красновато-коричневых и зеленых, цвета лесной листвы, одеждах. Их танец, по-моему, отражал некую страстную мольбу.

Затем на железной тележке привезли бога Раздоров.

(Все это, разумеется, символы; никто по-настоящему не верит в бога Раздоров. Это просто праздничное действо.)

В этом году бог был просто великолепен – почти десять футов высотой, весьма представительный, ярко раскрашенный в черный, красный и желтый цвета с металлическим оттенком. Он выглядел очень тяжелым и мощным. И совершенно неуязвимым. По рядам зрителей пролетел встревоженный шепоток, ибо Цех Ремесленников, как известно, всегда, в течение всех долгих веков своего существования, относился к данному заказу с особым рвением, и, гордясь своей профессией, ремесленники делали чуть ли не вечным то, что предназначалось всего лишь на один день.

Тележка остановилась. Последовала целая серия умилостивительных пантомим, несколько песен, драматический речитатив. Исполнено все было просто восхитительно; самые лучшие и тонкие образцы театрального искусства всегда приберегаются специально для этого праздника.

И вдруг – как-то чересчур быстро! – представление закончилось и вперед вышел Дерних. Он решительно приблизился к божеству – мы с Ланеей прямо-таки лопались от гордости, ибо этот человек входил в число наших ближайших друзей. Дерних медленно обошел бога кругом, и кое-кто из детей заплакал от напряжения. Но тут появились Грандинанг и другие клоуны, одетые в яркие костюмы, изображавшие цветы и травоядных животных. Они шутили, пели дурацкие песенки, щекотали друг другу пятки и бока. Дети визжали от смеха, и даже мы, взрослые, не могли сдержать улыбки при виде клоунских ужимок.

Но тут внимание зрителей вновь привлек к себе Дерних; он наконец подобрался к божеству, влез на тележку, и теперь на клоунов никто просто не обращал внимания. Все смотрели только на Дерниха, и все наши помыслы были связаны с ним одним!

Дерних обследовал бога и храбро повернулся к нему спиной. Мы зааплодировали. Он снова повернулся к божеству лицом, содрал с него большую часть одежд и разорвал на куски.

Мы замолкли и затаили дыхание.

Точно рассчитанными движениями Дерних продолжал срывать с бога одежды, пока тот не предстал перед нами полностью обнаженным. Мы ждали. Теперь Дерниху отступать было некуда; он должен был идти до победного конца. И голыми руками отвоевать счастье всего города.

Он обшаривал тело бога – оно сделано из различных металлов и выглядит так, словно ему нипочем даже извержение вулкана, – касаясь то одной его части, то другой и надеясь определить, где именно находится сокрытое внутри божества абсолютное зло. Пальцы Дерниха скользили по лицу бога, по его массивной груди, по крепким бокам…

Потом он замер: видно, нашел то, что искал! И вдруг нанес сокрушительный удар прямо в это место, насквозь пробив тонкий мягкий слой меди, лишь прикрытый бронзовым листом!

Глаза Дерниха закатились; он был похож на слепца, когда ощупывал пальцами проделанную им дыру. Он все глубже просовывал руку в тело божества, разыскивая более податливые слои, разрывая их и все расширяя дыру. Он рвал и рвал мягкий металл – плоть божества… Потом вытащил руку – она была в крови – и снова сунул ее куда-то в тело бога, яростно стиснул там что-то, уперся ногами покрепче и потянул. Жилы у него на шее надулись. Мы затаили дыхание, а кое-кто начал даже потихоньку ругать ремесленников, которые из-за своей излишней старательности чуть не испортили весь праздник.

И тут Дерних наконец расслабился. Что-то там нащупав, он вырвал из внутренностей бога железный штырь и продемонстрировал его нам. То была одна из крепежных основ всей конструкции. Когда Дерних поднял штырь над головой, мы вздохнули с облегчением, дружно зааплодировали и стали радостно обниматься. (Каждый год эта церемония повторяется, и каждый год штырь вытаскивается, в общем, очень легко, так что Дерниху просто хотелось продемонстрировать красоту своих мускулов; на самом-то деле достаточно было слегка потянуть. Все мы прекрасно об этом знали и понимали, что вряд ли возможна какая-либо разумная причина того, что обряд довести до конца не удастся, но тем не менее нервничали, с волнением ожидая, когда же это произойдет. Сарамейш всегда производит чрезвычайно сильное впечатление.)

После извлечения железного штыря у божества отвалилась левая рука и с грохотом упала на дно тележки. Дети завизжали. Теперь Дерних действовал торопливо, решительно разрывая медные листы и выдирая из божественного нутра одну подпорку за другой – видимо, эти железки служили чучелу ребрами. Движения Дерниха все больше напоминали танец, аккомпанементом которому служил медленный и неотвратимый распад тела божества. Наконец Дерних выдернул его основу – спинной хребет – и быстро отступил в сторону. То, что еще осталось от бога Раздоров, рассыпалось само собой. Сунув руку в груду обломков, Дерних вытащил оттуда двухкамерный шар из красного кварца – сердце бога – и с грохотом разбил его о землю.

Теперь наконец зрителям разрешалось разразиться бурными аплодисментами, что мы и сделали, от души рукоплеща Дерниху и выпуская наружу скопившееся напряжение. Церемония должна была продолжаться еще несколько часов, и мы остались до самого конца, приняв участие в танцах и во всем прочем. Однако сцена, во время которой Дерних одержал победу над богом Раздоров, составляла основу празднества, была его контрапунктом, средоточием нашей Тайны.

Тяжело оглядываться назад. Прошлое представляется мне совершенно ясным и понятным, однако оно не влечет меня больше. И к воспоминаниям о былом я стал равнодушен. Мне кажется, что все это происходило не со мной и никакого отношения ко мне не имеет.

Настоящий я – тот, каким я ощущаю себя сейчас.

Впрочем, подобное положение дел тоже меня не удовлетворяет. Я продолжаю вести дневник, но порой, перечитывая его, нахожу написанное ранее совершенно мне непонятным. По-моему, человеку все же необходимо иметь некую связь со своим прошлым. А я этой связи не ощущаю.

Мне легче записать что-то, чем это потом перечитывать, ибо порой собственные заметки кажутся мне написанными не мной, а кем-то другим, совершенно мне неведомым. К тому же я не в состоянии обнаружить в них и той общности стиля, которая, по моему разумению, должна быть свойственна одному и тому же человеку.

Многое из того, что я записал в дневнике, представляет собой, по всей вероятности, сны или некие фантазии. Иного способа объяснить все вышесказанное я не нахожу.

Очень хотелось бы знать, как все-таки Ланея стала моей женой. Но может быть, лучше мне этого и не знать?

Наступил другой день, и настроение у меня тоже другое. Не знаю, откуда у меня столь подозрительное отношение к своему прошлому. Как разъяснил мне Вольфинг, прошлое – это всегда состояние потенциальных, но не воплощенных возможностей, и реальные его результаты можно узнать лишь в настоящем.

Интересно, чем я заслужил внимание и любовь таких замечательных друзей, как Вольфинг и другие? Мои друзья редко сердятся на меня и почти никогда не раздражаются, даже если инопланетное образование приводит меня к непреднамеренным промахам. Они великодушно расценивают мое поведение с позиций любви, как, впрочем, и я – их.

Сегодня у меня совершенно особенный день – то, что здесь называется «днем взрыва звезды». Он начался очень спокойно, без какого бы то ни было намека на то, что должно произойти. Я пил утренний кофе и читал поэтический сборник – эксперименты С'тенма с античным гелианским стихом. Я, должно быть, единственный человек на Калдоре, который еще не читал этих миниатюрных шедевров. Зато я имею удовольствие читать их сейчас впервые и наслаждаться каждым глотком этого дивного поэтического напитка, этой прихотливой и немного архаичной словесной паутиной.

В дверь постучали. Это зашел Вольфинг.

Некоторое время мы болтали о всяких пустяках. Человеку со стороны подобная беседа могла показаться вполне заурядной, однако мы с Вольфингом связаны тесными узами дружбы. Это значит, что я не могу избежать эмоционального проникновения в его мысли, скрытые за выражением лица, за жестами и телодвижениями.

Итак – хотя он ни словом об этом не обмолвился, – я мог бы с уверенностью сказать, что в то утро он был расстроен.

Не полагается, конечно, в разговоре касаться того, что не было высказано в словесной форме. И я решил попробовать хотя бы мысленно облегчить печаль своего друга, стараясь при этом никак не задеть его.

Попытки мои были весьма неуклюжи, однако Вольфинг ощутил мое искреннее сочувствие (будучи моим ближайшим другом, он не мог этого не заметить) и, в свою очередь, постарался как-то успокоить меня. Однако и ему это тоже до конца не удалось. Мое восприятие языка калдорианцев неизмеримо улучшилось с тех ранних, исполненных наивного изумления времен, когда я считал, что слова должны означать именно то, что сказано, и ничего больше; но я все еще частенько вынужден извиняться и действовать весьма нерешительно, когда дело доходит до свойственных им врожденных смысловых тонкостей, которые напоминают скорее телепатическое общение, а не обычную речь.

Вольфинг проявил достаточно доброты и мужества, чтобы помочь мне выпутаться из столь двусмысленного положения. Не знаю уж, чего ему это стоило, но он в конце концов умудрился – заставил себя! – сказать:

– В последние дни я все время чувствую какое-то странное напряжение.

– И сколько дней это продолжается? – спросил я.

– Дня три.

Значит, исходной точкой его напряженного состояния был праздник Сарамейш! Лицо Вльфинга покраснело, он нервно покусывал губу – вот что значит откровенно говорить о своих эмоциях и настроениях! У него был такой вид, словно он хочет поскорее выбежать вон из комнаты!

Я тоже был не в лучшей форме. Возможно, того ключа к эмоциям, который дал мне Вольфинг, было бы вполне достаточно для любого калдорианца, но мне, тугодуму, землянину, этого было мало.

Я заставил свои эмоции улечься – во имя нашей дружбы. Пусть тяжело будет лишь мне одному. Сознавая свою ответственность перед столь близким другом, как Вольфинг, я постарался вести разговор окольными путями и соблюдая максимальную тактичность.

– Сарамейш прошел на редкость удачно, – сказал я.

– Да, безусловно. – Теперь Вольфинг говорил вполне уверенно.

– По-моему, Дерних был просто неотразим в поединке с богом.

– Я с тобой совершенно согласен.

– А уж наш Грандинанг!.. Какой все-таки великолепный клоун из него получился!

– Да уж. Наш дружок поистине сам себя превзошел! – поддержал меня Вольфинг.

Я внимательно следил за ним и старался уловить его внутренний настрой, когда он что-то отвечал мне. Пока ничто из упомянутого мною не вызвало в его душе особого отклика, совпадавшего с его теперешним напряженным душевным состоянием.

– Жаль, что тебе пришлось сидеть среди незнакомых людей! – продолжал я.

– Так уж мне выпало по жребию. Но это неважно. Мой душевный настрой прекрасно совпал с настроением тех, кто сидел рядом.

– Это очень удачно… А Элиаминга ты видел? Он, бедняга, оказался за колонной, которая здорово мешала ему смотреть. Боюсь, это существенно уменьшило для него мощность катарсиса. По-моему, просто позор, что кому-то достаются такие плохие места!

– Да нет, все совсем не так страшно, – успокоил меня Вольфинг. – Я разговаривал с Элиамингом. Он сказал, что, поскольку видно ему было плоховато, он следил за действом с особым напряжением, и положительный результат не замедлил сказаться.

– Я так рад! – искренне воскликнул я. – А то я очень за него беспокоился. И Ланея тоже.

– Неужели и она? – удивился Вольфинг. – Уж ей-то по такому поводу беспокоиться не следует.

– Но ей даже приятно беспокоиться о ком-то из близких друзей! – возразил я. – Ей также было очень жаль, что Дерних так сильно порезался, а Грандинанг явно переутомился, изображая клоуна, но более…

– Да-да, продолжай, – сказал Вольфинг.

– Но более всего она беспокоилась о тебе.

– Вот как? Ты в этом уверен?

– Ну конечно!

– Мы с ней после праздника еще ни разу и не поговорили как следует, – заметил Вольфинг, теперь уже почти не скрывая, что он уязвлен!

Ага! Я почувствовал себя гораздо увереннее и заговорил куда более доверительным тоном:

– Но это же первое свидетельство того, что ты ей не безразличен! Ты ведь знаешь, какие женщины скрытные, это даже в пословицу вошло, и как умело они маскируют самые сильные свои чувства. Любовь Ланеи к тебе…

– Любовь? Ты сказал – любовь? Ты, должно быть, чрезмерно преувеличиваешь, хотя это весьма мило с твоей стороны…

Теперь я был на коне и на полной скорости двинулся вперед.

– В таких делах я никогда не стал бы преувеличивать! – заверил я его.

– Любовь! Просто не верится!

– В таком случае ты единственный человек в Мореи, который об этом не знает. Ну все, хватит, соберись-ка! Любовь – самое естественное и вполне предсказуемое развитие человеческих отношений, и зарождается она чаще всего именно внутри группы близких друзей. Впрочем, ты и сам все это прекрасно знаешь!

– Знаю… – неуверенно протянул Вольфинг. – По крайней мере, теоретически. Но ведь никогда нельзя заранее быть уверенным, что тот или иной конкретный человек тоже… Да и, честно говоря, я боялся, что ты…

– Хорошего же ты мнения обо мне! – рассмеялся я. – Ты что, считаешь меня Неотразимым Капитаном, этим ревнивым собственником из популярной комедии? Или ты полагаешь, что инопланетянин со свихнутыми мозгами, явившийся сюда с какой-то отвратительной планетки – каковым, собственно, я и являюсь! – способен на гнусную ревность? Друг мой, на самом-то деле я не так уж плох! И нежные узы нашей дружбы для меня не менее святы, чем для тебя!

Вольфинг пытался протестовать, пылко доказывая, что у него и в мыслях ничего подобного не было и он был и остается мне настоящим другом, но я его прервал, заранее принимая все его доводы и соглашаясь с ними. Я был чрезвычайно возбужден: впервые мне удалось самому разобраться в психологической ситуации, полагаясь лишь на собственную интуицию, и никому ничего не пришлось объяснять мне на пальцах. Это означало, что моя давняя мечта стать подобным своим друзьям, всей их расе, ставшей для меня приемной матерью, начала воплощаться в жизнь. Да, мне хотелось полностью погрузиться в их среду и раствориться в ней!

– Вольфинг, – сказал я, – любовь – самая утонченная и неуловимая из эмоций, и тем не менее она вполне материальна, ее можно ощутить физически. Ланея сейчас в спальне, она ждет тебя. Ступай же к ней, соедини свою любовь с ее любовью, а моя любовь да пребудет с вами обоими!

Последние слова кое-что утрачивают при переводе, но в тот миг годились именно они – чисто стилистически. Ланея в последнее время действительно раз или два вскользь упоминала Вольфинга – причем исключительно нейтральным тоном, что вполне могло означать тайную и тщательно скрываемую любовь.

Я страстно надеялся, что так оно и есть. Вольфинг – человек совершенно исключительный и к тому же чрезвычайно хорош собой. Да и Ланея… Ах, как прекрасно это было бы для нее, для всех нас! И если она его действительно любит…

Вольфинг крепко сжал мое плечо. Все это время мы обменивались не только словами, но и мыслями на уровне «д'бнаи» – это возможно лишь при очень близких духовных отношениях; для подобного обмена языковых средств просто не хватает.

Он вошел в ее спальню и закрыл дверь. Я слышал их приглушенный разговор, затем настала тишина, затем послышалось нежное воркованье, и стало невозможно отличить один голос от другого.

Это был самый подходящий момент, чтобы уйти из дома. Стоял великолепный весенний денек. Я брел по окрестным перелескам, и в душе моей пела радость. Когда несколько часов спустя я вернулся домой, Ланея и Вольфинг встречали меня на пороге. Они приготовили мне фальшивое жаркое в горшочке – мое любимое блюдо. Я чуть не расплакался от счастья.

Мариска – пухленькая, здоровая и чуть глуповатая. Она очень похожа на своего мужа, Грандинанга. Кожа у нее смуглая, чуть солоноватая. Как и Грандинанг, она всегда пребывает в отличном настроении. Они вообще во многом схожи. Порой, когда мы с ней занимаемся любовью, мне кажется, что рядом со мной лежит сам Грандинанг.

В квартире у нее вечный беспорядок, одежда то мала ей, то велика, и, по-моему, она крайне редко и плоховато моется. Однако это меня еще больше привлекает к ней. Видимо, потому что она полностью противоположна Ланее, чистоплотной, как кошка (земная, разумеется). Мы с Мариской не расставались двое суток подряд и без конца занимались сексом, хотя, может быть, и не столько раз, как это описывается в некоторых книжках на Земле. А еще мы очень много ели – чаще всего прямо в постели, подложив под спины подушки, – и смотрели театр теней в том устройстве, которое на Калдоре заменяет телевизор. Показывали какие-то драмы с чрезвычайно сложным сюжетом из жизни древних царей и цариц, а также их возлюбленных, которые большую часть времени проводили за обсуждением того, как им следует вести себя. Если бы Сальвадор Дали совсем спятил и вздумал бы соревноваться в драматургии с Лопе де Вегой, результат был бы примерно тот же. Я не могу по-человечески пересказать содержание этих пьес – даже довольно простого сериала «Чудовища раздоров»: он основан на таких допущениях, которые выше моего понимания. И все же приятно было лежать, откинувшись на подушки, в блаженной расслабленности и сытости, и смотреть прихотливую игру теней на экране.