Текст книги "Корабль ночи"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Что с ним? – спросила Яна. – Он ненормальный?

– Нет, – сказал Мур. – Нет. – Час был уже поздний; на верфи сгустились тени, пристань окутала сине-черная мгла. Близилась ночь. Мур вдруг понял, что если и есть на свете место, где он нипочем не хотел бы оказаться после захода солнца, то это верфь Лэнгстри, где за тонкой деревянной стеной лежит в доке старая подводная лодка. – Вы уже не успеете в Кингстон засветло, – сказал он Яне. – Если хотите, я дам вам номер в гостинице.

– Большое спасибо, – ответила она, – тем более что я не намерена улетать, пока хоть сколько-нибудь не вразумлю этого кретина.

– Поступайте как знаете. – И Мур жестом пригласил ее в пикап.

Въехав в деревню, Кип сразу понял: что-то очень и очень неладно. Безлюдные улицы, закрытые ставнями окна, обереги, намалеванные на досках и штукатурке стен… В нем вскипела злость, а с ней пришло непонятное смущение. Его внимание привлек символ, нарисованный мелом на сине-зеленой двери, и где-то в глубинах сознания Кипа вяло зашевелились туманные воспоминания. Рисунок, сделанный примитивно и грубо, занимал все пространство двери от порога до притолоки и изображал огромную ладонь с растопыренными, словно отгоняющими что-то невидимое, пальцами. Кип остановил машину на обочине и уставился на рисунок, не в силах оторвать от него взгляд.

Он опять стал ребенком, тринадцатилетним мальчишкой, и сидел за низким столом над миской кукурузной каши с кусочками бекона. Хотя в животе у него было пусто, ел он медленно. На другом конце комнаты с дощатыми стенами потрескивали в каменном очаге поленья. На полу лежала старая циновка. Ставни были плотно закрыты, свет шел от расставленных по комнате керосиновых ламп. Тусклый, мутный, он озарял соломенные ритуальные маски на стенах: хитрые волчьи черты, нахмуренные низкие лбы, поблескивающие ракушки-глаза. Мальчику казалось, что маски смотрят прямо на него и что порой их черты меняются, становятся почти человеческими, только очень нелепыми и уродливыми.

У очага сидел в качалке мужчина. Он неподвижно смотрел в огонь, рассеянно встряхивая банку с собачьими зубами. Чуть погодя он вынул один зуб, бросил в пламя и подался вперед, как будто что-то увидел там. Потом он вновь откинулся на спинку кресла, циновка тихо зашуршала под полозьями, словно замурлыкала. В углу что-то зашелестело; мужчина повернул голову, и мальчик увидел очерченный отблесками огня профиль, глаза-щелки на обветренном морщинистом лице. В глубине комнаты на подстилке из водорослей сидела крупная, почти два фута длиной зеленая игуана в металлическом ошейнике. Веревка, одним концом прикрепленная к ошейнику, другим привязанная к потолочной балке, не давала рептилии удрать, но позволяла ей свободно передвигаться по комнате. Бледно-красные глазки ящерицы смотрели прямо на Кипа, белое горло и брюхо раздувались и опадали в такт дыханию. Похрустывая сухой травой, игуана прошла несколько футов вперед, остановилась, мелко подрагивая спиной, и, заметая по полу хвостом, медленно повернула голову, пристально глядя на Кипа.

– Покорми ее, – сказал мужчина.

Рядом с ним лежал ломоть ноздреватого темного хлеба. Мужчина отщипнул от него кусочек и бросил на пол. Ящерица рывком развернулась, проворно побежала назад, подождала. Наткнулась на хлеб и слизнула его.

Кип чувствовал слабость и дурноту. Дурнота была следствием голода, слабость – следствием сна. В последние три дня он очень много спал, одурманенный странными испарениями, поднимавшимися от горшочков, которые старик расставлял кольцом вокруг тюфяка мальчика. Иногда, засыпая, Стив проваливался в черноту без видений, словно умирал, но чаще его сны населяли призраки, твари, схожие с вечно следившими за ним масками, они ухмылялись и скалили зубы в неизменной, чреватой чем-то зловещим тишине. Во сне призрачные лица вели вокруг Кипа хоровод, вновь и вновь окликая по имени.

Поневоле, чтобы отгородиться от этих ужасов, Кип принялся воздвигать у себя в сознании кирпичную стену. Известковый раствор ложился гладко и густо, ряды кирпичей получались плотные, ровные. Но временами твари как будто бы поднабирались сил и тянули серые щупальца, чтобы разрушить стену, которую Кип возвел накануне. Как бы отчаянно он ни кричал, стараясь прогнать жуткие призраки, все было тщетно; их было слишком много, и, чтобы заделать прорехи в стене, ему приходилось работать все усерднее. Он трудился над стеной как одержимый, словно сон был одним из множества уроков, назначенных ему дядей – тот заставлял Кипа нагревать и разминать комки воска, которым предстояло превратиться в его руках в фигурки и затем уйти к тайным клиентам. Однажды Кипа заставили пустить кровь семи белым цыплятам, а как-то раз ночью ему пришлось сопровождать дядю на бедняцкое кладбище за головой покойника для гарабанды, страшного заклятия смерти. Казалось, стена никогда не будет завершена – твари находили в кирпичной кладке все новые и новые слабые места и лазейки. Но Кип поклялся себе: в один прекрасный день стена станет такой крепкой, что им будет не подступиться к нему, и с той поры они уже никогда не заставят его кричать от ужаса на дне темной пропасти сна. Эта клятва стала такой же частью его «я», как страх и неприязнь к человеку, называвшему себя его «дядей».

В одном из таких кошмаров, от которых его прошибал холодный пот, он блуждал по широким коридорам и пустым комнатам огромного заброшенного особняка. Окна и двери занавесил мох, не пропускавший внутрь ни лучика света, и Кип двигался в кишащем пауками полумраке. Натыкаясь на заколоченные двери, запечатанные окна, замурованные проходы, он разворачивался и шел обратно по своим следам. В одной комнате он обнаружил немолодых уже людей в ярком платье, каждый стоял особняком и не говорил с остальными; в другой ребенок играл на полу с ярко-зеленым мячом, который вдруг развернулся и ящеркой скользнул прочь. В коридоре наверху в полу зияли прорехи, черные доски грозили провалиться у него под ногами, но Кип осторожно, ощупью пробирался вперед.

Он переступил какой-то порог, и вокруг его ног вдруг заплескались волны прилива, но Кип устоял перед течением – и увидел, что синяя вода медленно багровеет. Из другой комнаты, дальше по коридору, ему замахали, улыбаясь, женщина с девочкой. Вдалеке, где-то за тридевять земель, пробили склянки, и наступила тишина. Он шел и видел комнаты, забитые металлом, корабельными частями, ржавым оборудованием; впереди коридор перешел белый мужчина, и Кип последовал за ним. Перед ним, протягивая к нему руки, стоял скелет, страшная адамова голова о чем-то молила – но Кип не мог понять, о чем; скелет осыпался, рассыпался в прах.

А в следующей комнате, почти под самой крышей, – сонм теней. Кресло. Распахнутые окна, черное небо, легкие занавески летят на неощутимом ветру. А в кресле – темный силуэт, смущающая тень, которую невозможно узнать, бесплотная, но источающая безграничную, ужасающую ненависть. Дверь за Кипом громко захлопнулась. Потревоженный шумом, страшный призрак медленно поворачивает голову, ищет непрошеного гостя. Два ослепительно-алых ока пригвождают Кипа к полу, прожигают насквозь, до мозга. Призрак поднимается с кресла и идет к нему, поднимает темные руки, чтобы обнять. Кип спиной чувствует дверь, твердое, неподатливое дерево давит на позвоночник. Горячее дыхание твари касается его щеки, и он начинает кричать, звать на помощь, опять и опять; тварь приблизилась, разворачивает кольца, точно черная мамба. От нее пахнет старением и гнилью.

Дверь у него за спиной распахивается. Он, крича, спиной вперед летит в пустоту.

И открывает глаза.

К нему тянулась чья-то рука, коричневая и сморщенная. За рукой виднелось грубое лицо с резкими чертами, внимательные глаза. Он отпрянул; рука схватила его за плечо и затрясла, прогоняя остатки сна.

В углу зашуршала ящерица, сверкая немигающими крохотными красными глазками.

Над Кипом стоял его дядя. Он обтер пот со щек мальчика.

– Твое будущее не со мной, – сказал он.

Вдруг изображение руки на зеленой двери задрожало. Дверь открылась, и оттуда выглянул мужчина в рабочих штанах.

Несколько мгновений Кип непонимающе смотрел на него, потом опомнился и поехал дальше, к Площади. В голове вихрились воспоминания: фрагменты знакомых лиц, пестрые пятна, запахи. Он долго и усердно трудился, чтобы отгородить стеной эту часть своей жизни, и полагал, что известковый раствор прочно держит кирпичи на местах. Пока не появилась подводная лодка.

«Я знаю, кем ты мог бы стать», – сказал Бонифаций.

Чушь, пробормотал Кип сквозь стиснутые зубы. Ерунда.

Кокину окутали сумерки. Взошла луна, заблестела серебром на волнах у Кисс-Боттома. Подул ветер – сперва слабо, деликатно, потом сильнее и наконец погнал по улицам песок, закручивая его колючими волчками, жаля закрытые ставни. Выла на луну собака; кто-то, потеряв терпение, чертыхнулся и швырнул в нее башмаком.

И никто не слышал, как на верфи звенел под молотками металл.

15

Джонни Мейджорс потянулся, всей спиной чувствуя, как напрягаются и расслабляются мышцы. Он вылез из кровати и пошел через погруженную во мрак спальню в угол, к стулу, куда накануне второпях побросал свою одежду. Застегивая рубашку, он поглядел на постель, где, смутно видная в темноте, раскинулась нагая чернокожая женщина. Ее тело еще поблескивало от испарины после их страстных любовных объятий. Она негромко заметила:

– Еще рано. Тебе еще не пора.

– Без десяти восемь, – он натянул джинсы. – Старуха меня хватится. В один прекрасный день она нагрянет в «Лэндфолл», увидит, что меня там нет, и что тогда?

– Боишься? – насмешливо спросила негритянка, зная, что вопрос заденет его.

– Нет. Черт подери, нет. Но я парень с головой и не собираюсь играть с огнем.

Он застегнул ширинку и ремень.

– Кейл с Лэнгстри вернутся только завтра. Ты мог бы остаться до утра.

Он усмехнулся, блестя в темноте зубами.

– Ну ты и скажешь! Если твой муженек застукает нас утром… нет уж, спасибо. И моя старуха тоже не запрыгает от радости. Нет, детка, нужно все делать по-умному. Тебя на нас обоих хватит – и на меня, и на Кейла.

– Как сказать, – капризно заметила она и села, откинувшись на подушки. Тяжелые груди выскользнули из-под простыни.

Он подошел и сел на край кровати.

– Ну послушай. Твой муж и Лэнгстри не в последний раз уезжают. Черт подери, он сейчас и так почти не бывает дома. А значит… – Он провел по гладкой коже между грудями и хрипловато пробормотал: – Черт меня побери, до чего ж ты хороша, Нора.

– Останься, Джонни, я боюсь ночью одна.

Он нагнулся, лизнул сосок и снова почувствовал эрекцию, но время поджимало. Он провел с женой Кейла больше часа сегодня и два часа вчера – хорошенького понемножку. Но, черт возьми, что это была за женщина! Она знала тысячу самых разных способов водить красивыми мягкими бедрами, когда Джонни был в ней, она изматывала его, доводила до изнеможения, он сходил с ума от возбуждения. Но если бы, не приведи Господь, сукин сын Кейл обнаружил, как развлекается его женушка, это дорого бы им обошлось…

Нора хотела прижаться к нему, затеребила пряжку ремня, но Джонни поднялся и отошел.

– Нет, детка. Нет. Мне пора. – Он сунул ноги в ботинки. – В другой раз – а их еще будет много…

Она дразняще улыбнулась, и Джонни окинул ее оценивающим взглядом – жаркую, еще не остывшую после слияния их горячих тел. Он стоял у единственного окна спальни. В комнату сквозь сломанные красные жалюзи лился лунный свет. Когда он нагнулся, чтобы завязать шнурки, Нора заметила, как за окном мелькнуло что-то темное, и села в постели, вдруг захлебнувшись воздухом на вдохе.

– Ты что? – спросил Джонни, думая, что она опять играет с ним. – Эй, да что с тобой?

Нора сидела неподвижно, не зная, действительно ли видела что-то за окном. Неужели кто-то подсматривал за ними через жалюзи? Кто-то, кого ее муж приставил следить за ней? Она завернулась во влажную от пота простыню, как в саван. Может быть, это был даже сам Кейл? Вдруг ублюдок вернулся пораньше?

Джонни торопливо дошнуровал ботинки. Ему не терпелось уйти. Дом стоял примерно в миле от деревни, и Джонни предстояла долгая поездка на велосипеде по темной дороге. Выражение глаз Норы испугало его, и он спросил, почти серьезно:

– Эй, на что это ты уставилась? На каких-нибудь сраных джамби?

На жалюзи снаружи упала тень. Нора выставила вперед руку с раскрытой ладонью, словно отгоняя от себя что-то. Ее губы приоткрылись, она заскулила – тоненько и страшно.

Почувствовав чье-то присутствие за окном, Джонни Мейджорс круто обернулся, и в этот миг послышался резкий треск – деревянная входная дверь содрогнулась от сильного удара. Джонни вскрикнул от страха, лихорадочно соображая. Кейл вернулся… или кто-то из приятелей Кейла пришел разобраться с ним, Джонни, из-за бабы.

В спальню полетели обломки дерева и битое стекло. Кто-то лез в окно, и Джонни мельком заметил блеснувший в лунном свете разводной ключ. За окном толпились тени – две, три, четыре, пять; сливаясь в один бурлящий энергией сгусток тьмы, они рвали жалюзи, выламывали стекло. Нора завизжала и попятилась в дальний угол. Джонни услышал, как выбили дверь, и в отчаянье огляделся, ища какое-нибудь оружие. Он схватил стоявший у окна стул и ударил по теням – раз, другой, третий. На мгновение они отступили.

– Господи, – воскликнул он, тяжело дыша и загораживаясь стулом, как щитом, – Господи Иисусе, кто это там КТО ЭТО ТАМ?

И во внезапной тишине услышал.

Они дышали прерывисто, с трудом, словно не привыкли к воздуху и каждый его глоток жег их огнем. Джонни не слышал ни голосов, ни шороха движений – только дыхание людей, страдающих ужасным, мучительным недугом, и одно это заставило его подумать: я схожу с ума.

Одна тень подступила поближе, медленно потянулась к разбитому окну, ухватила одну из сломанных перекладин жалюзи и принялась отдирать ее.

Джонни окаменел; женщина в углу плакала – тоненько, горько, как ребенок. Освещенная лунным светом рука в окне казалась корявой, темной, костлявые пальцы напоминали звериные когти. Грязные длинные ногти царапали стекло, эти едва слышные звуки казались пойманной в ловушку паре оглушительными, непереносимыми, а влажный карибский ветер кружил по комнате запах тлена, и смрад облеплял их дымными складками, словно древняя плесень или слизь, извергнутая из чрева моря.

В следующий миг в комнату, выбив последнее стекло, метнулась призрачная фигура. К Джонни потянулись черные птичьи когти. Нора издала крик ужаса: о Боже почему это был не Кейл не Кейл НЕ КЕЙЛ…

Джонни замахнулся стулом и ударил им вонючую тварь, которая сползала с подоконника; стул угодил во что-то твердое, как кость, но не остановил призрак. Молодой человек слишком поздно понял, что остальные ворвались через дверь и были теперь у него за спиной. Что-то обхватило его сзади за горло – рука, холодная, костяная. Другая рука вцепилась ему в волосы. Из горла Норы вырвался истошный крик и затих, перейдя в безумный, бессмысленный младенческий лепет. Отчаянно отбиваясь руками и ногами, Джонни попытался вырваться, но твари сгрудились вокруг него, наступали, их страшные руки обжигали ледяным холодом его лицо, шею, плечи.

Он ударил одну из них согнутым локтем, и почувствовал над самым ухом свистящее зловонное дыхание; страшная сила подхватила Джонни и швырнула на стену. Он врезался в стену головой и беспомощно съехал на пол, чувствуя жгучую боль в сломанном плече. Сердце у Джонни колотилось как сумасшедшее. Охваченный паникой, он развернулся, чтобы встретить приближающиеся тени лицом к лицу. Обезумевшая от страха женщина по-пластунски ползла к шкафу. Джонни

– из его сломанного носа капала кровь – полулежал, опираясь о стену, и смотрел, как твари подбираются к нему.

Тьма скрывала их, но он видел их глаза, красные, крошечные, горевшие ненавистью в иссохших глазницах, немигающие и пронзительные, в дыхании призраков ему слышалось пыхтение мехов, раздувающих адское пламя в Преисподней – и Джонни Мейджорс воздел руки в страхе и мольбе. Он понял: настал его смертный час.

– Прошу вас, – взмолился он и за оглушительным стуком своего сердца не услышал собственного голоса. – Прошу вас, не убивайте меняа– а-а-а-а…

Один из призраков ухмыльнулся; лунный свет блеснул на гнилых, сломанных зубах, истлевшие губы облизнул черный язык.

– Пощадите, прошу вас… – прошептал Джонни Мейджорс.

К его лицу придвинулись две скрюченные руки, ногти глубоко, до крови впились в тело. Медленно, очень медленно лицо Джонни, кричавшего от ледяной боли, стали разрывать на части. Взмах костлявой руки – и сорванный с его лица нос разлетелся клочками окровавленной плоти, цепкие сильные пальцы сдавили шею – и твердые ногти вонзились в горло, задушили крик, проткнули яремную вену, выпустив на волю темно-алую реку. Парализованный Джонни Мейджорс с незрячими, остекленелыми от шока глазами лежал под забрызганной кровью стеной; его нервы пылали в огне последней мучительной боли, но отключившийся мозг был не в состоянии реагировать. Рука, лежавшая на горле Джонни, принялась сдирать плоть, точно шелуху, обнажая сосуды и голосовые связки. Почуяв запах теплой крови, призраки зашевелились, подошли. Один, с красными глазами-омутами, нагнулся над Джонни. Алчно скрюченные пальцы в мгновение ока сорвали часть щеки, висевшую на лоскутьях кожи. Трехпалая рука с торчащими сквозь кожу суставами потыкала в глаз, подковырнула его и вырвала из глазницы, словно дрожащую виноградину из грозди.

Джонни застонал и невольно содрогнулся. Голова его запрокинулась, и лунный свет упал на разорванное горло. Из проколотой артерии в расползающиеся лужи толчками выбрасывало кровь.

И тогда алоглазые твари набросились на него, приникли несытыми ртами к лицу и горлу, впились зубами в плоть, рвали ее, добираясь до кости, и грызли кость. Придавленный тварями к полу, Джонни поднял руку, но она беспомощно повисла в воздухе, пальцы медленно согнулись, и рука упала. Комнату заполнили звуки кормежки – хруст костей на зубах, чавканье, чмоканье, треск разрываемой плоти. Кровь заливала пол, и изголодавшиеся твари лакали из багровых луж, шалея от густого сладковатого запаха. Они принялись рвать тело на части, раскусывая кости, чтобы насладиться костным мозгом, все быстрее, все лихорадочнее, наполняя спальню эхом своего дыхания. Женщина поскуливала, замерев на месте. Твари толкались над трупом, споря за раны, и, осушив одну, искали новых, яростно шипя, когда другой грубо оттеснял их в сторону. Они вскрывали новые багряные ручьи, словно выпускали из плотяных бочонков темное вино. Они пировали нетерпеливо и жадно, они отрывали узкие полоски мяса и, выжимали из них кровь до последней капли. А покончив с мужчиной, растерзав его на страшные для человеческого взора куски, досуха выпив его кровь, обнаружили, что еще не наполнили свои артерии и вены, не уняли страшную боль, не погасили бушующее пламя – и обрушили свою мстительную ярость на женщину.

Она смотрела, как они приближаются – кто пешком, кто ползком, волоча тело по полу, но не могла пошевелиться. Они пылали яростью, ибо еще не насытились, не избавились от нечеловеческой боли, и зубы их не знали жалости.

Одна из тварей, кормившихся неподвижным телом Норы, вдруг отделилась от прочих и поднялась на ноги. Пятясь от скопления призрачных фигур, она поднесла окровавленную ладонь к окровавленным губам и лизнула. Потом стала в углу и смотрела, как остальные пытаются утолить голод. В самой сердцевине высохших, покоробленных тканей, окаменевших мышц, в ссохшейся на костях, сморщенной плоти еще тлела мучительная боль, и каждый вдох сильнее раздувал это пламя. В тщетной попытке успокоить жгучую боль тварь в углу приложила руку к горлу, но не почувствовала биения жизни – сердце давно превратилось в гниющий комок, сосуды ссохлись. Тварь вдруг пронизала дрожь боли и ярости, безумия и ненависти.

Рядом на стене висело овальное зеркало. Зомби медленно повернул голову и вгляделся в залитое лунным светом отражение.

На лице жили только глаза – ввалившиеся, страшные, злобные щелки на сморщенной, усохшей голове. Когда-то, давным-давно, эти глаза умели смотреть хитро, по-волчьи, светиться торжеством и пылать воинственной яростью. В прошлом орлиный, нос провалился и сгнил, так что осталась лишь медленно расползающаяся на все лицо яма. К изуродованной голове пристали клочья рыжих волос, а когда тварь раскрыла рот, чтобы закричать при виде своего отражения, лунное сияние высветило неровные пеньки гнилых зубов.

Тварь ударила по зеркалу. По стеклу зигзагом пробежала трещина, разняв отраженное в нем мертвое лицо надвое. Отрывисто дыша, кривя губы, зомби осыпал зеркало ударами – и оно разбилось. Когда на стене осталась пустая рама, а зеркало превратилось в россыпь осколков на полу, к потолку взлетел хриплый страдальческий и яростный рев, перешедший в пронзительный вой и оборвавшийся приглушенным рыданием.

Другие твари, пожиравшие обнаженное женское тело, услышали его, но не прервали пиршества. Вокруг них, словно волны прилива, плескались потоки крови, пятная бурые лохмотья обмундирования.

Дэвид Мур, прихлебывая ром, сидел на веранде гостиницы и следил за далеким огоньком в море. Рядом дымилась в пепельнице сигарета, у ног стояла полупустая бутылка. Огонек горел на грузовом судне, которое шло в порт более крупного острова. Вид его пробудил в Муре страсть бродяжить, навеял мысли о дальних берегах, о тех, кого он когда-то знал и с кем расстался.

Теперь его жизнь в Балтиморе казалась жизнью какого-то другого человека. Тот Дэвид Мур был наивным, простодушным и о многом не подозревал. Если судьба действительно существовала, то с ним она не церемонилась и стремглав гнала его по той тропинке, где нечего было надеяться найти дорогу назад. Его личная трагедия навсегда оставалась непреложным фактом, глубоким рваным шрамом на душе. После гибели жены и сына Мур поклялся никогда больше не влюбляться, и хотя он тем не менее влюблялся – в города, острова, переживания – в отношениях с людьми ему не удавалось преодолеть некоторую отчужденность. Слишком уж это было опасно. Да, его порой тянуло к женщинам, но он, как и его случайные партнерши, искал лишь сексуальных контактов. О чувствах речи не было. Он знал, что слишком много пьет, потому что боится и жизни, и смерти; вернее, он был подвешен между ними – его тело наслаждалось тем множеством и разнообразием впечатлений, какое давали путешествия, душа же оцепенела и точно замерзла. Мур был теперь лишь внешней оболочкой человека, который когда-то играл волосами Бет, чувствуя, как они искрятся жизнью, словно наэлектризованные. И все же за это время он стал только ближе к ней. Иногда, скованный сном, Мур вдруг понимал – стоит протянуть руку, и в нескольких дюймах от себя он почувствует ее гибкое нагое тело, притянет ее к себе и сожмет в объятиях так крепко, что никто и никогда больше не отнимет ее у него.

Думать о сыне, Брайане, было так же трудно: каким бы человеком он стал? Каково было бы смотреть, как мальчик подрастает, заканчивает школу, поступает в колледж? Не дай Бог, мальчуган получил бы место в банке своего деда и задыхался бы там так же, как в свое время Дэвид. Нет, это было бы слишком просто. Может быть, мальчик, заинтересовавшись тайнами океана, избрал бы иную, наполненную, жизнь – к примеру, занялся бы океанографией, проблемами охраны и очистки океана или морским строительством, тем, чем мог бы заниматься сам Дэвид, не определи семья его жизненный выбор. Он позаботился бы о том, чтобы Брайан узнал, как много на свете дорог и что он хозяин своей жизни.

Сейчас, один в ночи, одурманенный ромом, слушая, как море разбивается о риф, Мур не мог долго гнать от себя картины прошлого – вот они с сыном играют в футбол в огромном, заросшем травой парке под кудрявыми облаками; вот рука Бет касается его руки под длинным полированным столом на обеде в День благодарения в поместье у Мура– старшего; вот сверкает огнями и гремит музыкой карусель в бродячем луна-парке, их губы встречаются, а Брайан на деревянной лошадке с красными губами улыбается и хлопает в ладоши…

После того, как это случилось, после того дня, когда разразился шторм и в жизнь Мура ворвался ужас, после того как доктора определили его апатию, бессонницу и, позднее, приступы ярости как «синдром выжившего», отец встретился с ним в гостиной их родового дома; льдистые глаза старика всматривались в Мура сквозь синий дым кубинской сигары. Мур не смотрел на отца, вместо этого он сосредоточенно изучал огонь, пылавший в огромном мраморном камине.

– Если у тебя снова неприятности с полицией, Дэвид, – наконец скрипуче объявил отец, – я не намерен тебе помогать. Я хочу, чтобы ты уяснил это здесь и сейчас. С меня довольно кабацких драк и уничтожения общественной собственности.

Молодой человек хранил молчание. В камине ярко вспыхнуло полено.

– Ну? Тебе нечего мне сказать?

Мур медленно повернул голову; два ледяных взгляда встретились.

– В последний раз я не просил тебя помогать, – спокойно напомнил он.

– Черт побери, иначе было нельзя! – Старик взмахнул сигарой, просыпав пепел на восточный ковер. – Или, по-твоему, я должен был оставить тебя ночевать в камере, чтобы утром какой-нибудь проклятый репортеришка нашел тебя там, опухшего от пьянства, и накропал историю о том, как сынок Хортона Мура упился, начал буянить и перебил все до единого светофоры в восьми кварталах города? Боже правый! Именно это, конечно же, и мечтают увидеть мои вкладчики!

– Да пошли твои вкладчики знаешь куда, – неслышно для отца прошептал Мур.

– Ты и сейчас сидел бы за решеткой, если бы не мои связи в городском совете! – сверкая глазами, продолжал старик. – Господи, мальчик, к чему ты катишься? Заруби себе на носу, в роду Муров не было паршивых овец! И я, покуда я жив, не стану сидеть сложа руки и смотреть, как ты превращаешься в позор семьи! Не стану!

Мур кивнул, но ничего не сказал; он слышал, как потрескивает огонь в камине, и ему казалось, что это море разбивается о камни.

– Не знаю, не знаю, – пробормотал его отец, выпуская струю дыма, которая, закручиваясь кольцами, поднялась к картине над каминной полкой. С портрета на Мура смотрела еще одна пара изобличающих суровых глаз: дед. – Возможно, дело в том, что ты единственный ребенок в семье… может быть, поэтому я до сих пор был так снисходителен к тебе. Может быть, я слишком любил тебя – не знаю… Слава Богу, что твоя мать не дожила и не видит, во что ты превратился!

Мур наконец взглянул в лицо отцу, да так яростно, что тот замолчал.

– А во что я превратился? Ты хотел сделать из меня то, чем я никогда не хотел быть; мне противна сама мысль о конторе, о тесных стенах, о мертвом шелесте бумаг. Ты ведь твердил коллегам, что я – прирожденный администратор? Истинный Мур? Нет. Я туда не вернусь.

– Чем же ты тогда собираешься заниматься, идиот? Черт побери, ты же получил специальное образование! Никем другим ты быть не можешь! Боже правый, я знаю, что ты пережил очень тяжелое время, но ты ведешь себя, как помешанный! Их нет уже полгода, Дэвид! Они не вернутся, и единственное, что ты теперь можешь сделать, это снова впрячься в работу и делать свое дело!

– Нет, – сказал он. – Не могу.

– Понимаю, – кивнул отец; он вынул сигару изо рта и холодно, саркастически улыбнулся. – Не можешь или не хочешь?

– И то и другое.

– Тогда, если ты не возьмешь себя в руки, как подобает мужчине, – Мур-старший едва заметно подался вперед, – ты мне не сын. Я ошибался в тебе. Теперь я это вижу.

– Возможно. – Дэвид Мур поднялся; разговор подходил к концу, и, как обычно, последние реплики напоминали утратившие силу удары усталых гладиаторов. – Я скажу тебе, что я буду делать. Я давно раздумывал над этим. Я буду путешествовать, где – неважно. Я буду переезжать с места на место, пока не увижу все, что хочу увидеть, и, может быть, пока не найду место, где мог бы снова осесть. Здесь мне больше нечего делать.

– Ну разумеется. Ты собираешься бежать. От меня. От себя. Что ж, валяй, беги! Мне плевать! Куда же ты удерешь? Чего ты ищешь – еще одну такую же девицу?.. – Он вдруг умолк, подавившись последним словом: сын обернулся к нему, и накал его ярости заставил старика отшатнуться. Мур-старший закрыл рот, но постарался, чтобы Дэвид этого не заметил – ему не хотелось, чтобы сын думал, будто он испугался.

Мур справился с собой и сказал:

– Когда я был маленьким и ничего не понимал, – сказал он, – ты любил рассказывать мне, как мы с тобой похожи. Теперь я мужчина и вижу, какие мы разные.

– Тогда валяй, – сказал старик. – Беги.

Мур еще раз заглянул отцу в лицо и внезапно увидел того, с кем в действительности сейчас говорил; отец быстро отвел взгляд.

– Я лучше пойду, – сказал он наконец.

– Я тебя не держу.

– Да, больше тебе меня не удержать. Извини, я не хотел говорить тебе о своем решении в таком тоне.

– Какая разница? Главное, что ты сказал.

Установилось неловкое молчание; Мур шагнул вперед и подал отцу руку:

– До свидания.

– Ты вернешься, – сказал старик, подчеркнуто не замечая протянутой ему руки.

Тогда-то Дэвид Мур и ушел от своей прежней жизни. Он кочевал по разным странам, жил то в сельской глуши, ближе к земле, то в море, на кораблях, и, не ведая, что движет им, знал – нужно сделать еще шаг. И еще. И еще. Вернулись старые кошмары – в круговерти ветра и взбесившихся вод «Баловень судьбы» рассыпался под ним в куски; ему начал мерещиться голос Бет – он то окликал его откуда-то издалека, то истаивал, то шептал в самое ухо: «Дэвид…» – и растворялся в молчании. Это раздражало его, тревожило, но он начал прислушиваться, ждать. Порой Мур сомневался, в здравом ли он уме, но иногда его охватывала уверенность в том, что Бет рядом, старается пробиться к нему сквозь единственную разделяющую их преграду – барьер между жизнью и смертью.

В темной дощатой хижине в Сингапуре женщина с вычерненными зубами и кошачьей улыбкой уставила на него неподвижный взгляд поверх блюда с пожелтевшими костями, зачерпнула их обеими руками, покатала в ладонях и высыпала обратно. Это были обычные куриные кости, но женщина, казалось, видела в них нечто диковинное и значительное.

В полумраке, сгущавшемся у стен, стояли моряки с сухогруза Мура. «Что, парень, получишь богатое наследство?» – поддел один, и все рассмеялись. «Черта с два наследство, – отозвался другой, – хороший трипак он получит, а если нет, стало быть, он у нас везунчик».

– Вас кто-то ждет, – тонким голосом сказала гадалка. Матросы захохотали, последовал обмен грубыми замечаниями. Мур заглянул женщине в глаза и поверил. – Их двое, – сказала она. Она снова взяла кости, покатала, высыпала на блюдо.