Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, т. 39"
Автор книги: Роберт Стивенсон
Соавторы: Томас Майн Рид
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 53 страниц)
Глава LXVI
Преследуемая команчами
Это Исидора появилась так неожиданно и так странно. Что заставило ее вернуться? И почему она скакала таким бешеным галопом?
Чтобы объяснить это, мы должны вернуться к ее мрачным размышлениям, которые были прерваны встречей с техасцами.
Когда Исидора галопом удалялась от берегов Аламо, она ни разу не оглянулась, чтобы проверить, следует ли за ней кто– нибудь. Поглощенная мрачными мыслями о мести, она продолжала свой путь.
То, что Луиза Пойндекстер как будто тоже собиралась покинуть хакале, мало утешало мексиканку. С женской проницательностью она угадывала причину, но сама-то она слишком хорошо знала, что это лишь недоразумение. И Исидора злорадствовала при мысли, что ее соперница, не зная своего счастья, страдает так же, как и она сама.
Мексиканка с мрачной радостью думала об этом, когда встретила отряд.
Когда она повернула обратно вместе с ними, настроение ее изменилось. Луиза должна была возвращаться той же дорогой, что и она. Но на тропе никого не было видно.
Креолка, наверно, передумала и осталась в хижине и, возможно, сейчас ухаживает за больным, о чем она сама мечтала.
Теперь Исидора утешала себя мыслью, что уже близка минута, когда она опозорит соперницу, отнявшую ее счастье.
Вопросы, которые задавал ей Пойндекстер и его спутники, многое объяснили Исидоре, и все стало окончательно ясно после расспросов Колхауна. Когда отряд удалился, она некоторое время оставалась на опушке зарослей, колеблясь, ехать ли ей на Леону или вернуться к хакале и самой быть свидетельницей той бурной сцены, которая благодаря ей должна была там разыграться.
* * *
Исидора на опушке зарослей, в тени деревьев. Она сидит на серой лошади; ноздри мустанга раздуваются, он косит испуганным глазом вслед только что уехавшему отряду, который догоняет одинокий всадник. Мустанг, быть может, недоумевает, почему ему приходится скакать то туда, то обратно; впрочем, он привык к капризам своей хозяйки.
И она смотрит в ту же сторону – на вершину кипариса, поднимающуюся над обрывом долины Аламо.
Она видит, как отряд спускается в лощину и последним – человек, который так подробно расспрашивал ее. Когда его голова скрывается за краем обрыва, Исидоре кажется, что она осталась одна среди этих просторов.
Но она ошибается.
Некоторое время она в нерешительности остается на месте.
Вряд ли можно позавидовать ее мыслям. Может быть, она уже отомщена, но это ее не радует. Пусть она унизила соперницу, которую ненавидит, но ведь она, быть может, погубила человека, которого любит. Несмотря на все, что произошло, она по-прежнему любит его.
– Пресвятая дева! – шепчет она в лихорадочной тревоге. – Что я сделала? Если только эти свирепые судьи признают его виновным, чем это кончится? Его смертью! Пресвятая дева, я не хочу этого! Только не от их руки! Нет-нет! Какие у них жестокие, суровые лица! Когда я показала им дорогу, как быстро бросились они вперед, сразу позабыв обо мне! Они уже заранее решили, что дон Морисио должен умереть. Он здесь всем чужой, уроженец другой страны. Один, без друзей, окруженный только врагами… Что мне пришло в голову! Тот, который последним остановил меня, – не двоюродный ли брат убитого? Теперь я понимаю, почему он меня расспрашивал.
Взор девушки блуждает по прерии. Серый мустанг по-прежнему неспокоен, хотя отряд уже давно исчез из виду. Он чувствует, что его всадница чем-то встревожена. Конь первый замечает опасность – он вдруг тихонько ржет и поворачивает голову в сторону зарослей, как будто указывая, что враги приближаются оттуда.
Кто же это?
Обеспокоенная поведением мустанга, Исидора тоже оборачивается и всматривается в тропинку, по которой только что проехала. Это дорога на Леону. Она видна только на двести ярдов, и затем ее заслоняет кустарник. На ней никого не видно, кроме двух или трех тощих койотов, которые жмутся в тени деревьев, обнюхивая следы лошадей, надеясь найти что-нибудь съедобное. Нет, не они встревожили серого коня. Он видит их, но что из этого? Волк прерий для него – слишком обычное зрелище. Он почуял что-то другое.
Исидора прислушивается, но пока нет ничего тревожного. Отрывисто лает койот – это тоже не страшно, особенно среди бела дня. Больше она ничего не слышит.
Ее мысли снова возвращаются к техасцам. И особенно к тому, кто последним оставил ее. Она задумывается, зачем он так подробно ее расспрашивал, но конь прерывает ее размышления. Почему же ее мустанг проявляет нетерпение, не хочет стоять на месте, храпит и, наконец, ржет громче, чем раньше?
На этот раз ему отвечает ржание нескольких лошадей, которые, по-видимому, скачут по дороге, но пока они все еще скрыты зарослями. Вот доносится их топот.
Потом снова все затихает. Лошади либо остановились, либо пошли шагом.
Исидора предполагает первое. Она думает, что всадники остановили лошадей, услышав ржание ее коня. Она успокаивает его и прислушивается. Из зарослей долетает какой-то слабый гул. Можно различить несколько приглушенных мужских голосов.
Вскоре они замолкают, и в зарослях опять тишина. Всадники, кто бы они ни были, наверно, остановились в нерешительности.
Исидору это не удивляет и не тревожит.
Кто-нибудь едет на Рио-Гранде или, быть может, это отставшие всадники отряда техасцев. Они услышали ржание лошади и остановились – наверно, из осторожности; это понятно: известно, что индейцы сейчас на тропе войны.
Вполне естественно, что и ей надо быть осторожной, кто бы ни были эти неизвестные всадники. С этой мыслью Исидора тихо отъезжает в сторону и останавливается под прикрытием акании. Здесь она опять прислушивается.
Вскоре она замечает, что всадники приближаются к ней, но не по дороге, а через чащу зарослей. Кажется, они разделились и стараются ее окружить. Она догадывается об этом потому, что тихий топот копыт доносится с разных сторон; всадники сохраняют глубокое молчание – это либо предосторожность, либо хитрость. Нет ли у них враждебных намерений?
Откуда ей знать.
У нее есть враги, и особенно опасен один из них – дон Мигуэль Диас. Кроме того, и команчей всегда следует опасаться, тем более что они на тропе войны.
Исидору охватывает тревога. До сих пор она была спокойна, но теперь поведение всадников кажется ей подозрительным. Будь это обыкновенные путники, они продолжали бы ехать по дороге, а не подкрадывались бы через заросли.
Она осматривает место, в котором притаилась: легкая перистая листва акации не скроет ее, если они проедут близко.
По топоту копыт ясно, что всадники приближаются. Сейчас они ее увидят…
Исидора выезжает из зарослей и мчится по открытой прерии к Аламо.
Она решила отъехать на двести – триста ярдов и тогда остановиться, чтобы узнать, кто приближается – друзья или враги.
И если это окажутся враги, она положится на своего быстроногого мустанга, который примчит ее под защиту техасцев.
Но уже поздно: всадники выскочили из зарослей, мчатся прямо к ней.
Обернувшись, она видит бронзовую кожу полуобнаженных тел, военную раскраску на лицах и огненные перья в волосах.
– Индейцы… – шепчет мексиканка и во весь опор мчится к кипарису.
Быстрый взгляд через плечо убеждает ее, что за ней гонятся, хотя она и так уже знает это. Они уже близко – настолько близко, что, вопреки своему обычаю, не оглашают воздух военным кличем.
Их молчание свидетельствует о том, что они хотят взять ее в плен и договорились об этом заранее.
До сих пор Исидора почти не боялась встречи с индейцами. В течение ряда лет они жили в мире как с техасцами, так и с мексиканцами. Но теперь перемирие кончилось. Исидоре грозит смерть.
* * *
Вперед по открытой равнине мчится Исидора; восклицаниями, хлыстом, шпорами гонит она своего коня.
Слышен только ее голос. Те, кто гонится за ней, безмолвны, как призраки.
Она оглядывается второй раз. Их всего только четверо; но четверо против одного – это слишком много, и особенно против одной женщины.
Единственная надежда – техасцы.
Исидора мчится к кипарису.
Глава LXVII
Индейцы
Всадница, преследуемая индейцами, уже на расстоянии трехсот ярдов от края обрыва, над которым возвышается кипарис.
Она снова оглядывается.
«Я погибла! Спасенья нет!»
Индеец, скачущий впереди, снимает лассо с луки седла и вертит им над головой.
Прежде чем девушка достигнет лощины, петля лассо обовьется вокруг ее шеи. И тогда…
Вдруг счастливая мысль осеняет Исидору.
До спуска еще далеко, но обрыв рядом. Она вспоминает, что он виден из хижины.
Всадница быстро дергает поводья и резко меняет направление; вместо того чтобы ехать к кипарису, она скачет прямо к обрыву. Ее преследователи озадачены и в то же время рады – они хорошо знают местность и теперь уверены, что девушка от них не ускользнет.
Главарь снова берется за лассо, но не бросает его, так как уверен в успехе.
– Карамба! – бормочет он. – Еще немного – и она сорвется в пропасть.
Но он ошибается: Исидора не срывается в пропасть. Она снова резко дергает поводья, делает еще один быстрый поворот и вот уже мчится вдоль обрыва настолько близко к самому краю, что привлекает внимание техасцев; тогда-то Зеб и восклицает в волнении: «Иосафат!»
И, словно в ответ на это восклицание старого охотника, до них доносится крик смелой всадницы:
– Индейцы! Индейцы!
Тот, кто пробыл хотя бы три дня в южном Техасе, понимал значение этих слов, на каком бы языке они ни были произнесены. Это сигнал тревоги, который вот уже в течение трехсот лет раздается на протяжении трех тысяч миль пограничной полосы на трех разных языках – французском, испанском и английском: «Les Indiens!», «Los Indios!», «The Indians!»
Для тех, кто стоит внизу у дверей хакале и слышит этот возглас, перевода не требуется. И снова донесся тот же голос:
– Техасцы! Друзья! Спасите! Спасите! Меня преследуют индейцы! Они совсем близко!
Хотя она и продолжает кричать, но различить ее слов уже нельзя. Но больше и нет нужды объяснять, что происходит на верхней равнине.
Вслед за всадницей в просвете между вершинами деревьев появляется мчащийся бешеным галопом индеец. На фоне синего неба четко вырисовывается его силуэт.
Как пращу, кружит он петлю лассо над своей головой. Он так поглощен преследованием, что, кажется, не обратил внимания на слова девушки, – ведь когда она звала техасцев на помощь, она не задержала коня. Он мог подумать, что эти слова обращены к нему, что это ее последняя мольба о пощаде.
Он догадывается, что ошибся, когда снизу доносится резкий треск ружейного выстрела, и жгучая боль в руке заставляет его выронить лассо и в недоумении оглянуться вокруг.
Он замечает в долине облачко порохового дыма. Одного взгляда достаточно, чтобы изменить поведение индейца. Он видит сотню вооруженных людей.
Его три товарища замечают их одновременно с ним.
Точно сговорившись, все четверо поворачивают лошадей и мчатся прочь с такой же быстротой, с какой прискакали сюда.
– Какая досада! – говорит Зеб Стумп, вновь заряжая ружье. – Если бы ей не грозила смерть, я дал бы им спуститься к нам. Попадись они в плен, мы могли бы кое-что узнать относительно нашего загадочного дела. Но теперь их уже не догнать.
* * *
Появление индейцев меняет настроение толпы, находящейся около хижины мустангера.
Те, кто считает Мориса Джеральда убийцей, теперь остаются в меньшинстве. Наиболее уважаемые из присутствующих думают, что он невиновен.
Колхаун и его сообщники уже больше не хозяева положения. По предложению Сэма Мэнли суд откладывается.
Очень быстро составляют новый план действий. Обвиняемого перевезут в поселок, и там будет проведено судебное разбирательство согласно законам страны.
А теперь пора заняться индейцами, так внезапно опрокинувшими все планы и изменившими настроение собравшихся.
Преследовать их? Разумеется.
Но когда? Сейчас?
Осторожность подсказывает, что нет.
Видели только четверых, но они могли быть авангардом четырех сотен.
– Подождем, пока к нам спустится женщина, – советует кто– то из более робких. – Они ведь не преследуют ее больше. Кажется, я слышу топот копыт ее лошади – наверно, она спускается по склону. Она должна хорошо знать дорогу – ведь она же сама нам ее указала.
Этот совет кажется разумным большинству из присутствующих. Они не трусы. Однако лишь некоторые из них участвовали в настоящих схватках с индейцами; многие вообще видели только тех индейцев, которые приезжали торговать в форт.
Итак, предложение принято. Все ждут Исидору.
Все уже около своих лошадей. Некоторые прячутся за деревьями, опасаясь, что вместе с мексиканкой или вслед за ней может появиться отряд команчей.
Тем временем Зеб Стумп вынимает кляп изо рта временно помилованного пленника и развязывает туго затянутую веревку.
Луиза с напряженным вниманием следит за ним, но не помогает ему. Она уже сделала все, что могла, – быть может, слишком открыто. Она больше не хочет привлекать к себе внимание.
Но где же племянница дона Сильвио Мартинеса?
Ее все еще нет. Не слышно больше стука копыт ее лошади. У нее было достаточно – более чем достаточно – времени, чтобы доскакать до хакале.
Это вызывает удивление, тревогу, страх.
На многих появление мексиканки произвело сильное впечатление: в толпе есть ее старые поклонники.
Неужели ее захватили в плен?
Этот вопрос возникает у всех. Но никто не может на него ответить.
Техасцы чувствуют упреки совести. Ведь это к их благородству и мужеству взывала девушка: «Техасцы! Друзья! Спасите!»
Неужели же эта красавица в плену у дикарей?
Они напряженно прислушиваются.
Но ничего не слышно. Ни топота копыт, ни женского голоса– ничего, кроме звяканья уздечек их собственных лошадей.
Неужели ее захватили в плен?
Весь гнев, скопившийся в их груди, направлен теперь не на мустангера, а на исконных врагов.
Наиболее молодые и пылкие не могут больше пребывать в неизвестности; они вскакивают в седла и громогласно объявляют о своем решении отыскать девушку, спасти ее или погибнуть.
Кто станет возражать им? Те, кто преследовал девушку, могут оказаться теми, кого они разыскивают, – убийцами Генри Пойндекстера.
Никто их не останавливает. Они отправляются искать Исидору– преследовать разбойников прерий.
Возле хижины остаются немногие; среди них Зеб Стумп.
Старый охотник не высказал своего мнения, стоит ли преследовать индейцев: он промолчал. Кажется, что его единственная забота – помочь больному. Морис все еще без сознания.
Но не только Зеб остается верен мустангеру в его несчастье. Ему верны еще двое. Прелестная девушка по-прежнему не спускает с него глаз, хотя и принуждена скрывать свое горячее участие. Второй – неуклюжий, забавный человек у изголовья больного, которого он называет мастером Морисом: это Фелим. Все это время он просидел, прячась в густой листве развесистого дуба, и молча наблюдал за всем происходящим. Перемена в обстановке позволила ему наконец без риска спуститься на землю и начать ухаживать за хозяином, – ведь вместе с ним он пересек Атлантический океан.
Дальнейшие события будут развиваться уже далеко от берегов Аламо. Через час хижина опустеет, и Морису-мустангеру, быть может, никогда уже не придется жить под ее гостеприимным кровом.
Глава LXVIII
Неудачный поход
Поход против команчей длился недолго – не больше трех или четырех дней. Оказалось, что индейцы Великой равнины вовсе не собирались воевать. Их набеги на сеттльмент были простым озорством юных молодцов, стремившихся заслужить звание храбрых.
Такие мелкие нападения краснокожих – довольно обычное явление в Техасе. Часто они устраиваются без ведома вождя и старейшин племени. Эти набеги обычно совершают молодые воины, отправившиеся на охоту, когда им хочется вернуться домой не только с дичью, но и с другими трофеями; об их похождениях остальные воины чаще всего узнают только много времени спустя. В противном случае их остановили бы старейшины, которые, как правило, против таких разбойничьих набегов, потому что считают их не только неразумными, но и опасными для всего племени. Впрочем, в случае благополучного исхода все остаются довольны.
На этот раз молодых команчей перехватил эскадрон конных стрелков среди холмов Сан-Саба. Они были вынуждены бросить угнанный скот, но сами спаслись, ускакав в ущелья Льяно-Эстакадо. Преследовать индейцев на этом бесплодном плоскогорье представлялось рискованным, так как трудно было наладить снабжение войск, и, хотя родные погибших требовали немедленной мести, им отвечали, что к карательной экспедиции надо хорошенько подготовиться.
Поскольку команчи отступили за пределы нейтральной полосы, войскам оставалось только вернуться в свои лагеря и ждать дальнейших распоряжений командования.
Войска форта Индж, охранявшие пограничную полосу вплоть до реки Нуэсес, вернувшись в лагерь, с удивлением узнали, что могли бы встретиться с индейцами, никуда не уезжая. Молодые офицеры, жаждущие подвигов – в том числе Генкок, – которые не находили себе места от досады, услышав, что за Леоной видели краснокожих, воспрянули духом.
Но их постигло еще одно разочарование: в этот же день вернулся из окрестностей Аламо отряд штатских и сообщил, что никаких индейцев там и не бывало.
Их заявление подтверждалось вещественными доказательствами – они показали парики из конского волоса, петушиные перья, выкрашенные в зеленый и красный цвет, штаны из оленьей шкуры, мокасины и несколько пакетиков красок. Все это было найдено в дупле старого тополя.
О новом походе против индейцев нечего было и мечтать. Искателям геройских подвигов пришлось смирить свои порывы и удовлетвориться мирной жизнью, тем более что за последнее время даже в этой глуши произошло немало интересных и таинственных событий, о которых можно было подумать и поговорить. Прежде всего – недавний приезд на Леону замечательной Красавицы; затем – таинственное исчезновение и предполагаемое убийство ее брата; далее – еще более таинственное появление всадника без головы; очередная история о белых, переодетых индейцами, и, наконец, последняя новость – заподозренный в убийстве Генри Пойндекстера человек пойман и находится на их Же гауптвахте в состоянии буйного помешательства.
Молодым офицерам рассказали и другие интересные новости, так что жаловаться на скуку им не приходилось. Имя Исидоры Каварубио де Лос-Льянос, этой коварной красавицы, тоже все время мелькало в разговорах. Ходили слухи, что она имеет какое-то отношение к тайне, занимавшей все умы.
Все разыгравшиеся на Аламо события – захват больного мустангера в его хижине, решение повесить его, вмешательство Луизы Пойндекстер, предстоящий пересмотр дела, отложенного благодаря отважному заступничеству Зеба Стумпа, – все это дало повод к нескончаемым пересудам и сплетням.
Однако наиболее оживленные споры разгорелись вокруг вопроса о виновности мустангера, обвиняемого в убийстве Генри Пойндекстера.
– Убийство, – сказал философски настроенный капитан Слоумен, – это преступление, на которое, по-моему, Морис-мустангер не способен. Мне кажется, я его достаточно хорошо знаю, чтобы утверждать это.
– Вы не можете отрицать, – возразил Кроссмен, – что все улики против него. Его виновность почти несомненна.
Кроссмен никогда не был расположен к молодому ирландцу. Ему однажды показалось, что племянница интенданта, красавица форта, слишком благосклонно посмотрела на этого безвестного искателя приключений.
– Я не считаю, что эти улики достаточны, – ответил Слоумен.
– Но ведь не приходится сомневаться в том, что молодой Пойндекстер убит. Это бесспорно. Так кто же еще мог это сделать? Колхаун клянется, что он слышал, как его кузен поссорился с Джеральдом.
– Колхаун поклянется в чем угодно, если только ему это выгодно, – вмешался драгун Генкок. – Кроме того, у него были недоразумения с мустангером, и поэтому его показания не заслуживают особого доверия. Не так ли?
– Предположим, что между молодым Пойндекстером и мустангером произошла ссора, – продолжал пехотный офицер. – Что же из этого следует? Это еще не доказывает, что мы имеем дело с убийством.
– Значит, вы предполагаете, что у мусгангера с Пойндекстером была дуэль?
– Что-нибудь в этом роде возможно и даже вероятно. Этого я не отрицаю.
– Но из-за чего у них могла произойти ссора? – спросил Генкок. – Я слышал, что молодой Пойндекстер хорошо относился к мустангеру, хотя тот и ранил Колхауна. Из-за чего они могли поспорить?
– И это спрашиваете вы, лейтенант Генкок? – многозначительно сказал Слоумеи. – Разве мужчины ссорятся из-за чего– нибудь, кроме…
– …кроме как из-за женщины? – вмешался драгун. – Но из-за какой женщины, я не могу понять. Не из-за сестры же Пойндекстера!
– Кто знает! – ответил Слоумен, пожимая плечами.
– Какая нелепость! – воскликнул Кроссмен. – Охотник за лошадьми посмел мечтать о мисс Пойндекстер? Невероятно!
– Какой вы ярый аристократ, Кроссмен! Разве вы не знаете, что любовь по самой своей природе – демократка, что она смеется над вашими надуманными теориями о социальном неравенстве? В данном случае я не берусь ничего утверждать. Ведь ссора могла произойти и не из-за мисс Пойндекстер. На Леоне немало и других красивых девушек, не говоря уж о дамах нашего форта…
– Капитан Слоумен! – сердито прервал его Кроссмен. – Меня удивляют ваши рассуждения. Наши дамы вряд ли будут нам признательны за такие оскорбительные намеки.
– Какие намеки, сэр?
– Неужели вы думаете, что хотя бы одна из них снизошла бы до разговора с этим человеком?
– С каким? Я назвал двоих.
– Вы меня достаточно хорошо понимаете, Слоумен, а я вас. Наши дамы, несомненно, будут весьма польщены тем, что их имена упоминаются рядом с именем этого темного авантюриста-конокрада, подозреваемого в убийстве.
– Морис-мустангер – не конокрад и не авантюрист. Что же касается вашего утверждения, будто ни одна из наших дам не снизойдет до разговора с ним, то в этом – как и во многом другом – вы ошибаетесь, мистер Кроссмен. Я его лучше знаю, и я утверждаю, что он воспитан не хуже любого из нас. Нашим дамам незачем бояться знакомства с ним; и, раз уж вы коснулись этой темы, могу добавить, что вряд ли они – по крайней мере, некоторые из них – испугались бы этого. Морис-мустангер, как я сам видел, в присутствии наших дам всегда помнил свое место. А кроме того, я сильно сомневаюсь, что его интересует какая-нибудь из них.
– В самом деле? Какое счастье для того, кто мог бы оказаться его соперником!
– Пожалуй, – спокойно ответил Слоумен.
– А может быть, – сказал Генкок, желая замять неприятный разговор, – может быть, причина этой предполагаемой ссоры была прекрасная сеньорита, о которой сейчас так много говорят? Я ее никогда не видел, но то, что я о ней слышал, позволяет думать, что из-за нее могла бы произойти не одна дуэль.
– Все может быть… – протянул Кроссмен, обрадованный предположением, что красивый ирландец мечтает вовсе не о племяннице интенданта.
– Его заперли на гауптвахте, – сообщил Генкок новость, которую он только что узнал (разговор этот происходил вскоре после их возвращения из похода против команчей). – С ним его чудак слуга. Майор отдал распоряжение удвоить охрану. Что это значит, капитан Слоумен? Вы, наверно, это можете объяснить лучше других. Ведь не ждут же, что он попытается бежать!
– Не думаю, – ответил Слоумен, – особенно если принять во внимание, что он не знает, где находится. Я только что был там, чтобы посмотреть на него. У него настолько помрачен рассудок, что он не узнал бы самого себя в зеркале.
– Помрачен рассудок?.. Что вы хотите этим сказать? – спросил Генкок и другие офицеры, которые еще не знали всех подробностей случившегося.
– У него горячка – он бредит.
– Неужели же из-за этого усилена охрана? Чертовски странно! Должно быть, сам майор немного помешался.
– Может быть, это предложение или, вернее, распоряжение майорши? Ха-ха-ха!
– Но что это означает? Неужели наш старик действительно опасается, что мустангер сбежит оттуда?
– По-моему, дело не в этом. Он, по-видимому, больше опасается, что кто-нибудь ворвется туда.
– Ах, вот как!
– Да, для Мориса-мустангера безопаснее находиться под замком. По поселку бродят подозрительные личности, и снова начались разговоры о суде Линча. Ему повезло, что старый охотник вступился за него и что мы вернулись вовремя. Еще один день – и мы не застали бы Мориса Джеральда в живых. Теперь, во всяком случае, беднягу будут судить честно.
– Когда же суд?
– Как только к нему вернется рассудок.
– Этого, может быть, придется ждать целый месяц…
– А может быть, все пройдет через несколько дней или даже часов. Раны его, по-видимому, не так уж серьезны. Пострадал его рассудок от какого-то душевного потрясения. Все может измениться за один день. И насколько мне известно, есть люди, которые требуют, чтобы его судили немедленно, как только он придет в себя. Ждать, когда у него заживут раны, они не намерены.
– Может быть, ему удастся оправдаться? Надеюсь, так и будет, – сказал Генкок.
– Не думаю, – ответил Кроссмен, покачав головой. – Поживем – увидим.
– А я в этом уверен, – сказал Слоумен. Но в тоне его слышалась не столько уверенность, сколько желание, чтобы это было так.
