Текст книги "Беспокойные союзники"

Автор книги: Роберт Линн Асприн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Да-да, конечно, я помню, – отвечала Глиссельранд, и в голосе ее явственно слышалось нескрываемое удовлетворение – такое счастье может испытывать только актер, узнавший, что о его игре помнят двадцать лет спустя! – А вы не подскажете, как называлась та пьеса?

– «И сапожник, и поэт», – ответила женщина, а Фелтерин наконец понял, что это Джилла, жена Лало. – Я тогда восприняла ее очень близко к сердцу, ведь там описана судьба, удивительно похожая на мою собственную. И когда спектакль окончился, я почувствовала себя так, словно все мое отношение к жизни вдруг переменилось. Даже люди стали выглядеть по-другому! И сама я чувствовала себя совсем иначе!

Фелтерин улыбнулся. Да, иные пьесы поистине обладают магическими свойствами, да и вообще драма воздействует на людей хоть и незаметно, но довольно сильно и порой неожиданно. Та пьеса была комедийной мелодрамой, о любви между людьми разных поколений. Тогда, будучи еще молодым, он предпочел играть роль пожилого мужчины, мастера-сапожника, влюбленного в молодую девушку, которую вполне мог бы получить себе в жены, но мудро предпочел не принуждать ее к браку, ибо она-то любила совсем другого человека, куда более молодого, чем он.

– Я очень рада, что вы помните наше представление, – произнесла Глиссельранд; Фелтерин знал, что она говорит это от чистого сердца. Ему и самому захотелось вспомнить тот далекий день, зацепиться за какую-нибудь подробность, и тогда уже память сама повела бы его дальше по пути чувственных восприятий… Но это оказалось делом безнадежным. Он ставил «Сапожника» столько раз, что теперь все представления сливались воедино.

Возникший было в памяти образ – освещенные лучами солнца цветы – ничего конкретного ему не дал: цветов полно в любом из сотен маленьких городков! Пьеса носила слишком общий характер, чтобы связать ее с конкретным местом и временем. Лишь самое первое ее представление четко сохранилось в памяти Фелтерина, но в тот раз он играл не главного героя, пожилого сапожника-поэта, а Дайниса, его ученика, – яркую веселую роль, персонаж которой много танцует, фехтует и тому подобное…

Он снова погрузился в роль короля, и Глиссельранд, Лало, Джилла тут же отодвинулись куда-то, словно растворились среди декораций, голоса их журчали теперь подобно тихой музыке во дворце императора, доносившейся откуда-то из-за растущих в горшках пальм . Рука Фелтерина сама собой взлетела в воздух, потом опустилась, губы его двигались, и, глядя на него со стороны, можно было предположить, что он не в своем уме или у него припадок какой-то болезни, так странны и неестественны были его машинальные жесты. Душою он был на сцене.

Лишь значительно позже он вдруг обнаружил, что опять что-то ест – на сей раз это был уже не завтрак, а ужин, – он целый день просидел над текстом пьесы, поглощенный своими мыслями. Актер аккуратно отложил пергамент в сторону, доел вареную репу, приправленную маслом, и запил еду вином, сильно разбавленным водой, которое подала ему Глиссельранд. Он уже давно не мог пить неразбавленное вино. Потом Фелтерин встал, как следует потянулся, разгоняя застоявшуюся кровь, и решил, что теперь самое время посетить таверну «Распутный Единорог».

Снегелринг и Раунснуф уже сидели за столиком в компании красивого молодого человека с черными блестящими волосами до плеч, слишком роскошно одетого для заведения столь низкого пошиба. Все трое пили вино. Фелтерин незаметно вошел в зал и огляделся.

Каким бы низкопробным ни был этот кабак, он все же имел и определенные достоинства. Фелтерин припомнил, какое убогое впечатление всегда производили на него бесчисленные таверны и кабачки, которые ему довелось посетить за свою долгую жизнь, и решил, что Раунснуф, видимо, был прав: действительно больше всего «Распутный Единорог» напоминал театр. Здесь была некая особая и довольно мрачная атмосфера, чреватая, точно грозой, тайной активностью и вспышками внезапно принятых решений, здесь ощущалось некое сдерживаемое возбуждение и старательно подавляемое отчаяние. Фелтерин поискал глазами буфетчика и двинулся через весь зал, ловко избежав падения, когда какой-то худой человек, сидевший за одним из столиков и притворявшийся спящим, чуть приподнял тяжелые веки и попытался незаметно выставить ногу.

– Похоже, ты не понравился Хакиму, – заметил здоровяк за стойкой бара.

Фелтерин думал, что никто не заметил, как он уклонился от подножки, однако явно ошибся. Наблюдательность у воров должна быть не хуже, чем у актеров, напомнил он себе, да и зрительная память тоже – они ведь должны замечать любые мелочи, которые вовсе не всегда бросаются в глаза.

– Похоже на то. Только я не понял, чего это он против меня имеет? – заметил Фелтерин, кладя на стойку мелкую монету.

– Очень просто: он увидел в тебе соперника. Ты же считаешься королем актеров, – сказал бармен, – а он всего лишь всякие байки на улицах рассказывает. Что будешь пить?

– Вино пополам с водой, – ответил Фелтерин. – Как глупо!

Он же может тысячу историй рассказать, пока я одну пьесу поставлю. Да и спектакли наши совсем на его истории не похожи.

– Что? В вино воды налить? – переспросил бармен с глубочайшим презрением.

Фелтерин был высокого роста, выше здоровяка бармена, хотя и не столь широк в плечах, да и силы у него были уже не те. Пожалуй, он был самым высоким в этом кабаке, хотя, наверное, и самым худым.

– Я уже не молод, если ты этого еще не заметил, – сухо сказал он. – И уже не так ловок, как прежде. Да и желудок стал капризнее. Я готов заплатить тебе за полную кружку вина.

Это решило дело, и Фелтерин получил свое вино пополам с водой.

– Я и еще кое за что тебе заплачу, – сказал он, беря кружку. – Это хоть и входит в твои непосредственные обязанности, но без золота может показаться тебе не таким уж обязательным.

– И что же это такое? – подозрительно прищурился бармен.

– Ты ведь уже знаком с Раунснуфом, нашим комиком? – спросил Фелтерин, махнув рукой в сторону столика, за которым сидели актеры его театра, настолько поглощенные беседой, что даже не заметили прихода директора. – Боюсь, что здесь он чувствует себя как рыба в воде. Не хотелось бы, чтобы это сказалось на спектаклях. Я заплачу тебе хорошие деньги, если по указанным мною дням – в те вечера, когда мы даем представления, – ты не будешь его сюда пускать. Разве что только после окончания спектакля.

– А что помешает ему пить в другом месте?

– Он сюда не за выпивкой ходит; ему нравится само заведение. И посетители тоже. Вряд ли он сумеет отыскать такой роскошный набор типажей в другом кабаке. К тому же, если он будет знать, что может прийти сюда в любой день за исключением тех, когда мы даем спектакль, он вряд ли станет обижаться.

Бармен назвал цену, и Фелтерин без разговоров высыпал монеты на стойку. Цена оказалась вполне разумной, и сделка была заключена.

– Вот и отлично! – Фелтерин допил вино и заказал еще порцию.

Бармен наполнил его кружку, и он двинулся с ней через зал, удачно обойдя столик Хакима и подсев к своим друзьям. Раунснуф и Снегелринг тут же представили его новому приятелю, которого звали Хорт. Потом трое актеров некоторое время развлекались тем, что рассказывали всякие истории и читали стихи.

Фелтерин, разумеется, не стал сообщать Раунснуфу о своей договоренности с барменом. Он отложил это до утра и был прав: утром комик воспринял данное сообщение вполне спокойно и лишь воскликнул:

– Ах, если б и боги были столь же последовательны в своих решениях, как наш главный режиссер и директор театра!

***

Во время последних репетиций выяснилось, что необходимы дополнительные статисты. «Власть королей» – пьеса монументальная, и должное впечатление от ее постановки достигалось в значительной степени за счет заполнения сцены статистами в красивых костюмах. Фелтерин многим молодым актерам внушил, как важны для некоторых спектаклей так называемые выходные роли, приводя в пример всегда одно и то же – роль служанки в пьесе «Убийство королевы Рансеты», играя которую, актриса появлялась на сцене всего на одну минуту, но без которой спектакля попросту не получилось бы. (Ведь именно эта служанка приносила королеве кувшин отравленного вина, а какой же сюжет без отравления!) Итак, перед труппой встал вопрос о том, где найти столько привлекательных молодых женщин и мужчин, которых можно было бы нарядить в костюмы придворных дам и кавалеров.

Фелтерин посоветовался с Лало, который, конечно же, всегда и всюду замечал красивых людей, а тот – со своей женой Джиллой, поскольку не был уверен, что справится с этой задачей самостоятельно. И Джилла предложила Фелтерину переговорить с Миртис, хозяйкой Дома Сладострастия, предупредив его, что женщины, работающие у Миртис, значительно красивее обычных представительниц этой древнейшей профессии и к тому же связаны со своей хозяйкой клятвой верности. Фелтерин последовал совету Джиллы и был очень доволен, когда Миртис пообещала не только предоставить ему сколько угодно юных красоток, но и подыскать не менее красивых и надежных молодых людей, которым очень подойдут обещанные Фелтерином костюмы придворных.

Все это происходило незадолго до завершения строительства,. когда декорации были уже нарисованы и успели высохнуть, а Глиссельранд привела белошвеек, которые должны были помочь ей в решении грандиозной задачи по созданию последних костюмов. Репетиции шли вовсю, готовые отрывки соединялись в законченные сцены и целые акты; уже приглашенные молодые статисты – эти девушки и юноши работали главным образом вечером и ночью – репетировали в дневные часы, чтобы иметь возможность не прерывать свое основное занятие И вот наконец грандиозное полотно монументальной драмы было собрано воедино.

У Фелтерина почти не оставалось времени на сон – даже после стольких лет, проведенных на сцене, день премьеры всегда чрезвычайно возбуждал его, тем более что в данном случае он совпадал с открытием нового театра. Фелтерин все время повторял роль, сбивался, пропускал слова и все начинал сначала. Он очень рассчитывал на успех своего нового театра, но беспокоился по поводу каждого мельчайшего нюанса пьесы, хотя многие из волновавших его теперь вещей всего неделю назад остались бы им , почти незамеченными и растаяли бы в его памяти, как утренний туман. Он теперь часто и подолгу, накинув старый плащ, бродил по улицам, сознательно горбясь, чтобы его не отличили в толпе по высокому росту, и прислушивался к разговорам горожан.

Говорят ли в народе о его театре? Или о предстоящей премьере?

Если нет, значит, нужно срочно что-то предпринять.

Он с сожалением вспоминал те дни, когда всего лишь сплетни о том, что они с Глиссельранд спят вместе, не будучи соединены узами брака, было вполне достаточно, чтобы возбудить интерес толпы ко всей труппе. В те дни не составляло никакого труда привлечь зрителей в театр. Гордая юная Ранканская империя заполнила улицы своей столицы толпами искателей счастья, мечтавших об удовольствиях и развлечениях, а стремление молодого государства к респектабельности давало почву для множества скандалов.

А вот в Санктуарии скандал устроить было бы весьма затруднительно, думал Фелтерин.

Изнутри театр был давно уже украшен знаменами и цветочными гирляндами, перевитыми яркими шелковыми лентами, а вечером перед открытием дивным образом преобразились и внешние стены здания. Здесь должен был царить праздник – это ведь такое новшество для Санктуария! Самые разные люди предлагали актерам свою помощь. Заглянул в театр и Молин. Он отметил, что труппа сделала все, что было в ее силах, чтобы обеспечить успех. Как-то зашла Миртис – постаравшись, чтобы рядом не было женщин ее профессии, – и еще раз подтвердила, что они с девушками приготовили к открытию несколько корзин сладостей. На повозке в театр доставили бочки великолепного вина – подарок от пока еще не появлявшегося здесь принца. Казалось, теперь ничего непредвиденного уже не может произойти.

В этот вечер Фелтерин лег спать, испытывая лишь легкое беспокойство, и тут же уснул. Сны его были исполнены пламенных страстей, громовых аплодисментов и дивных надежд.

***

В день открытия театра актеры встали поздно, как обычно.

Теперь бесконечные дневные репетиции должны были смениться вечерними спектаклями, к которым нужно было морально подготовиться, что требовало немало энергии; в первую очередь это касалось тех, кто достиг возраста Фелтерина и Глиссельранд.

Лемпчин по случаю премьеры подал им завтрак в постель – привычка, с которой старые актеры не желали расставаться, хотя кухня всякий раз требовала уборки после того, как там похозяйничает этот мальчишка.

Явился Снегелринг, и Фелтерин поздравил его с успешным выступлением на генеральной репетиции.

– Кажется, ты наконец исполнил свою роль с должным блеском, – сказал он. – Твой выход был просто великолепен! Прекрасное сочетание благородства и вялости – как раз то, что надо для роли Карела!

– Я и сам доволен, – сказал Снегелринг. – Сказать по правде, я всем этим обязан Раунснуфу. Он заразил меня своей страстью к наблюдениям за посетителями «Единорога», и я тоже стал искать там подходящий для этой роли типаж. Как-то раз одна из приятельниц Раунснуфа, смуглая молодая женщина, которая строит из себя гладиатора, сказала, что может показать мне человека, как раз соответствующего Карелу по характеру, только я должен поехать с ней. Я, разумеется, поехал. Оказалось, что нам предстоит охота! Когда мы выбрались за город, эта дама указала мне на какого-то красавчика из благородных, окруженного телохранителями. Даже на расстоянии было понятно: это как раз то, что нужно для моей роли!

– И кто это был? – спросил Фелтерин, потягивая чай, который Лемпчин заварил слишком крепко. Он бы предпочел сейчас ячменный отвар.

– Понятия не имею, – отвечал Снегелринг. – Спросил у нее, а она только рассмеялась и сказала, что лучше мне этого не знать.

Говорит, с таким человеком и знаться не стоит.

Фелтерин нахмурился. Вряд ли это могло стать источником неприятностей, но все же хотелось бы знать, кто сдает карты в этой игре.

– А сама она придет на спектакль?

– Сказала, что ни за что его не пропустит, особенно когда узнала от меня, что будут принц Кадакитис и Бейса и что для них специально ложа выделена. И еще она обещала, что придет «не одна, а с подругами.

– Вот и хорошо, – сказал Фелтерин. – Чем больше благородных людей, тем веселее!

– Зал будет блистать, как на Зимнем карнавале в Рэнке, – мечтательно произнесла Глиссельранд, и Фелтерин уловил в ее голосе нотку сожаления. Да, в Рэнке было хорошо, там их поддерживал сам император…

Глиссельранд театральным жестом откинула одеяла и села на постели.

– Что до меня, – объявила она, – то я тоже намерена блистать – в два раза ярче, чем обычно! Лемпчин! Ступай к аптекарю и принеси мне коробку хны – волосы совсем поседели, красить пора.

День, заполненный шумом и суетой, миновал быстро, и к вечеру, как всегда, стали вдруг проявляться тысячи несделанных мелочей, до которых раньше не доходили руки. Спустились сумерки, на небе засветились первые звезды, и Лемпчин зажег масляные лампы у входа в театр. Внутренние двери были закрыты, а наружные – распахнуты настежь. Лемпчин готовился продавать входные билеты.

Фелтерин, сидя у себя в гримерной, расположенной слева от сцены, начал накладывать грим. Теперь, собственно, много грима ему не требовалось: главное для него в роли короля – выглядеть чуть моложе своих лет. А ведь когда-то ему приходилось сильно гримироваться, чтобы выглядеть старше!

Он был уже наполовину готов, когда услышал за дверью голоса Хорта и Раунснуфа.

– Мог бы и подождать! – говорил Хорт. – Он ведь никуда не денется!

– Мог бы, да не стану! – отвечал Раунснуф, и голоса стали тише, – видно, приятели прошли мимо двери Фелтерина к заднему входу в театр.

Фелтерин, ощутив мгновенный приступ паники, бросил губку, которой наносил румяна, вскочил на ноги и выбежал в коридор, но было уже поздно. Дверь за приятелями закрылась, Раунснуф вместе с учеником Хакима исчезли во тьме.

– Чтоб вас Шипри несчастной любовью поразила! – рассердился Фелтерин; голос его был сейчас подобен громовому гласу бога Вашанки. Из соседней гримерной выглянул Снегелринг.

Лицо его было необычно бледным – он успел наложить только основной тон, еще не воспользовавшись ни румянами, ни краской для век, ни помадой.

– Присмотри тут, – велел Фелтерин. – Раунснуф все-таки удрал, надо его догнать!

– Небось в «Единорог» отправился? – ухмыльнулся Снегелринг.

– Я тогда с этого бармена шкуру спущу! Я ведь ему как следует заплатил, чтобы хоть на премьере иметь возможность вовремя поднять занавес!

Фелтерин вернулся в гримерную, мокрым полотенцем стер грим с лица и натянул тунику. А чтобы выглядеть солиднее, надел еще и пояс с королевским мечом. Затем, накинув короткий плащ, чтобы не замерзнуть, вышел из театра. Неважно, что меч бутафорский, из дрянного железа, думал он; обычно бывает достаточно положить руку на эфес.

На улице он огляделся и отметил, что публика уже начала прибывать. Да за такие штучки надо с Раунснуфа шкуру содрать!

И с этого Хорта тоже!

Фелтерин торопливо шагал в сгущающихся сумерках, повторяя про себя текст роли. Вторая сцена первого акта… Еще несколько минут – и он достиг Лабиринта. Он был так зол, что почти не обратил внимания на странный топот позади. Собственно, он заставил себя не обращать на топот внимания пока ему не стало ясно, что его кто-то преследует и явно не с самыми добрыми намерениями.

Что более всего необходимо актеру на сцене? Конечно, умение быстро приспосабливаться к меняющимся условиям. Если, например, дверь заклинило, нужно быть готовым к тому, чтобы как-то это обыграть. Если меч не вынимается из ножен, нужно ловко уклониться от удара противника и продолжать скакать по сцене, пока все-таки не вытащишь свой клинок. Не столько инстинкт самосохранения, сколько актерское мастерство заставило Фелтерина в самый последний момент резко повернуться лицом к нападающим и, выхватив меч, поднять его над головой, якобы готовясь нанести страшный рубящий удар.

Темные тени, преследовавшие его, резко остановились. Их было пятеро (скверно!), и он сразу узнал в нападавших тех самых воришек, что пытались отнять у него кошелек, когда он впервые попал на рынок Санктуария. В скудном свете звезд угрожающе блеснула острая сталь – оружие у противника явно было более высокого качества, чем его бутафорский меч.

Самый высокий из бандитов, которого тогда ранил Снегелринг, засмеялся:

– Тоже мне, король! Всего-то старый актеришка! А еще кучу золота с собой таскает! Ну и где же твой верный охранник, тот толстячок?

А ведь он прав, подумал Фелтерин. Вот только ситуацию оценивает неверно.

– Все золото я давно уже истратил. – Он старался говорить спокойно и негромко. – А в остальном ты прав: я действительно стар. Но учти: кое-каких навыков я отнюдь не утратил.

– Посмотрим, что у тебя за навыки! – озлился вор, и все они разом бросились на Фелтерина.

– Тогда умри, несчастный! – воскликнул старый актер, задействовав на сей раз всю мощь своего тренированного голоса, который был прекрасно слышен и в последних рядах галерки самого большого театра Ранке. Сказав это (ибо ему вовсе не требовалось кричать – его и без того уже услышали во всех концах Лабиринта), он, собрав все силы, рубанул своим жалким железным мечом по голове противника.

Один нож запутался в складках его плаща, и он перехватил руку нападавшего левой рукой. Второй вонзился ему в правый бок; но сила удара была недостаточной, и лезвие лишь на дюйм вошло между ребер. Мальчишки были просто поражены звуками его громоподобного голоса. Двое испуганно отскочили назад.

Юный вожак, гордость которого была явно задета, сумел уклониться от удара Фелтерина, но недостаточно быстро, и лезвие меча, довольно-таки тупого, надо сказать, при ударе раздробило ему ключицу. К счастью, нож бандита, похоже, лишь скользнул по животу Фелтерина, распоров кожу.

Схватка весьма напоминала сцену из спектакля «Клинок», и Фелтерин, чрезвычайно возбужденный и от этого почти не чувствуя боли, во все горло вещал в рифму словами из какой-то пьесы, чем окончательно потряс нападавших:

И это все, на что способны вы,

Отродья демонов, исчадья тьмы?!

Лишь колдовство вас может защитить,

Но меч святой сумеет всех сразить!

Тот факт, что сами они никаким колдовством против него не Пользовались, в данный момент до них не доходил; они с ужасом видели лишь, что меч в руке Фелтерина вдруг засверкал ярко-синим огнем, посылая во все стороны зловещие отсветы, высветившие даже самые темные углы и придавшие всей сцене чрезвычайно драматический характер. Мальчишки не могли понять, что единственное колдовство здесь то, что проистекало из магии самой пьесы. Однако они хорошо слышали, как вопит от боли их предводитель, и собственными глазами видели, как этот странный старик вдруг стал куда выше ростом, чем минуту назад. И он вроде бы совершенно не пострадал в схватке. Так что победы им явно не видать…

– Гралис, бросай все, бежим! – крикнул один из воришек вожаку, и они бросились прочь, предоставив раненому Гралису самому заботиться о себе.

Фелтерин сделал шаг вперед, потрясая сверкающим мечом над головой поверженного врага.

– Ступай же в ад! – провозгласил он, продолжая цитировать ту же пьесу. – Пусть демоны тебе друзьями станут! А этот светлый мир покинь навек!

Несмотря на болезненную рану, парень расслышал-таки эти грозные слова, припомнил тот ужас, что еще недавно правил Санктуарием, и.., не совладал со свои мочевым пузырем.

А потом, шатаясь, побрел, опозоренный, прочь, все ускоряя и ускоряя шаг, пока не перешел на бег.

Фелтерин стоял, торжествуя победу и по-прежнему вздымая над головой сверкавший меч. На улице стало вдруг необычайно тихо. Незадачливый воришка исчез в темноте, и только сейчас Фелтерин начал понимать, что тут что-то не так. Аплодисментов не было! Вот в чем дело…

Меч сразу перестал светиться, словно облитая ледяной водой головня. И Фелтерин почувствовал боль от ран, нанесенных вражескими ножами. Он встряхнулся, глубоко вздохнул и сунул свой бутафорский клинок в не менее бутафорские ножны. Потом ощупал рану на животе и решил, что она неопасна. Затем проверил, глубока ли рана в боку. Да, эта была более серьезной, тут явно потребуется хирург… Но только после спектакля!

Фелтерин повернулся и решительно двинулся к «Распутному Единорогу», чувствуя, что его вновь охватывают гнев и ярость.

И все же он совсем не был готов к тому, что предстало перед его глазами, когда он с грохотом распахнул дверь и вперил сверкающий гневом взор в полумрак зала.

Трое приятелей – Раунснуф и Хорт и с ними еще кто-то – сидели за столиком, занятые оживленной беседой, а бармен – другой, не тот, которого Фелтерин подкупил, – наливал им в кружки темное пиво.

На лице бармена при виде Фелтерина ничего особенного не отразилось: ну и что, говорил его взгляд, ну попал человек в беду на улице, с кем не бывает. Однако внимание Фелтерина привлек не бармен. Дело в том, что третьим за столом Раунснуфа и Хорта был демон! Они пили пиво в компании серокожего демона, отвратительная физиономия которого была усыпана бородавками, а на глазах красовались бельма.

– Ну вот! – произнес Раунснуф, сконфуженно глядя на Фелтерина. – Теперь получается, что я смертельно оскорбил нашего дорогого директора театра, нашего гениального режиссера…

– Звездная Мать! – воскликнул юный Хорт. – Вы же ранены, господин мой!

– Не плоть страдает, но душа и сердце! – наставительно провозгласил Фелтерин словами той самой пьесы, которую сейчас должен был играть на сцене нового театра.

– Я бы ни за что не пришел сюда нынче, Фелтерин! Это все… – заныл было Раунснуф, мотнув головой в сторону демона.

– ..Снэппер Джо! – весело закончил за него демон. – Видите ли, мы тут немножко выпиваем. С друзьями. Как это принято у людей.

– Немедленно на сцену! – приказал Фелтерин Раунснуфу.

Если бы завсегдатаи «Распутного Единорога» были знакомы со всеми священными пьесами, какие Фелтерин ставил в своей жизни, они бы непременно догадались – по тому пламени, которым горели его глаза, – что здесь не обошлось без колдовства, в котором участвовали самые древние божества, герои древнейших драматических произведений.

Но завсегдатаи «Единорога» не были знатоками священных пьес, и никто из них не стал вмешиваться.

***

Однако неприятности, которыми была чревата для Фелтерина нынешняя ночь, и не думали кончаться.

Ему смазали раны целебной мазью и наложили повязки; он загримировался, надел костюм и быстро проделал несколько физических упражнений, чтобы немного разогнать кровь. Наконец со всем этим было покончено, и занавес пошел вверх. Стоя за кулисами, Фелтерин смотрел, как разыгрывают любовную сцену в саду Снегелринг и Глиссельранд, повторял свою роль и старался выкинуть из головы всякие глупые мысли, мешавшие сосредоточиться. Все приключения остались в прошлом; теперь для него существовало только то, что было на сцене.

Наконец занавес опустился, и он вместе с Раунснуфом, Лемпчином и весьма болтливыми парнями, которых прислала в качестве статистов Миртис, принялся тянуть за веревки и переставлять декорации, ибо на сцене теперь должен был возникнуть кабинет короля. Потом Фелтерин занял свое место за огромным письменным столом, и занавес пошел вверх.

Герой Фелтерина ожил.

Зал был набит битком, он это чувствовал. Он кожей ощущал присутствие множества живых существ, устремленные на него взгляды, охи и ахи в зале. Он даже, кажется, мог прочесть мысли зрителей – во всяком случае, отчетливо воспринимал все их эмоции, хотя и подавленные, загнанные в глубину души правилами приличий. Эти зрительские эмоции, вызванные к жизни магией драмы, и должны были теперь вести его на протяжении всего спектакля.

Он прочел монолог, в котором король высказывает свои сомнения по поводу чувств супруги. Затем на сцену вышла Глиссельранд, и последовал тот кусок пьесы, который Фелтерин любил больше всего, поскольку произносил слова, которые не мог и надеяться придумать сам, но которые лучше всего отражали его чувства по отношению к ней:

Так как же мне тебя назвать?

Жар-птицей? Что обитает в клетке, но свободна

В любой момент взлететь под свод небес?

Иль кобылицей быстрой, которую держу за повод,

Но никогда не удержу, коль с ветром улететь

Она захочет. Нет! Назову тебя Любовь! И хоть тебя

Сжимаю я сейчас в своих объятьях,

Все ж ты стократ меня сильней!

Зову тебя – жена! И пусть я должен

Твоим считаться господином,

У ног твоих, рабу подобный,

Я возношу тебе молитву восхищенья…

Он уже перестал быть собой и полностью перевоплотился в трагическую личность, в этого короля, волею обстоятельств обреченного разрушить и уничтожить все, что он любил в своей жизни, человека, которого лишь вмешательство сверхъестественных сил, природу которых он не в силах осмыслить, спасло от глубочайшего унижения, да и то лишь в самом конце.

Сцена закончилась. В следующей он не участвовал и вновь почувствовал острую боль в раненом теле, но стоило ему вспомнить о роли, и боль тут же отпустила. Лишь к концу первого акта Фелтерин наконец понял, что ранен серьезно, и вместо того, чтобы пройти в маленький потайной коридор рядом с фойе (Молин без пререканий утвердил расходы на возведение дополнительной перегородки), откуда можно было подслушать, что говорит публика о спектакле, остался в своей гримерной, готовясь к следующим сценам – ему предстоял напряженный, страшный разговор с Великим жрецом, затем сожжение на костре – эта завораживающая сцена была кульминационным моментом спектакля.

Когда спектакль близился к завершению и призрак покойного отца короля уже тащил мертвое тело своего внука, принца Карела, в могилу, боль буквально лишила Фелтерина последних сил. И что-то еще все время беспокоило его, отвлекало от происходящего… Лишь когда упал занавес и он сбросил с себя чужое обличье и чужую судьбу, как сбрасывают старый плащ, он наконец понял, в чем дело.

Аплодисментов не было.

В точности как тогда, в темном переулке. Из зала доносился какой-то странный гул – то ли возмущенный ропот, то ли удивленные споры – словно аудитория, совсем растерявшись, не знала, как ей себя вести.

Он давно почувствовал, давно догадался – шестым чувством! – что здесь что-то не так, но сильная боль все время мешала ему в этом разобраться… Теперь же он мыслил ясно, точно луч солнца пробился сквозь воды мутного весеннего ручья.

Он хотел было выйти к рампе, раскланяться – пусть никто не аплодирует, он сможет хотя бы оценить опасность, – но Глиссельранд удержала его, схватив за руку.

– Думаю, не стоит, – сказала она, и он заметил на лбу у нее морщины, вызванные отнюдь не возрастом.

– Что-то не так? – спросил он.

– Я еще не до конца поняла.., но думаю, мы скоро все узнаем.

Принц и Бейса уже прислали сказать, что они придут за кулисы.

Пойдем в зимний сад.

Они сами предусмотрительно заказали цветы перед премьерой, и когда в зимний сад вошли принц Кадакитис и Бейса Шупансея, актеры сидели за столом, уставленным корзинами с цветами и фруктами, вокруг стояли пальмы в горшках. Пальмы в горшках отыскать в Санктуарии было нелегко, но они привыкли к ним в Ранке как к некоему символу и считали, что и теперь этот символ объединит их в сознании людей со столицей империи – в ее лучшие дни, в дни ее славы.

Однако усилия их явно не принесли желаемого результата.

– Да как вы посмели! – возмущенно воскликнул принц, и Фелтерин тут же все понял, хотя было уже поздно размышлять на тему, как и почему это произошло.

Совершенно очевидно, именно принц Кадакитис и был тем самым молодым дворянином, с которого Снегелринг скопировал походку и манеры своего героя. Видимо, у принца создалось впечатление, что пьеса направлена исключительно против него – некое грозное предупреждение или оскорбление… А может быть, даже…

– Ой, смотри! – воскликнул Снегелринг, входя в зимний сад рука об руку с красивой молодой женщиной. За ними следовали еще несколько весьма привлекательных юных особ. – Это же тот самый молодой человек, которого ты мне показала! Ах, мой добрый господин, – обратился он к принцу, – у меня нет слов, чтобы выразить, как я вам признателен…

Снегелринг вдруг умолк.

Весь мир, казалось, замер, когда дама, державшая толстяка Снегелринга под руку, выступила вперед.

– Дафна! – воскликнул принц Кадакитис.

– Да, это я, дорогой супруг! – Принцесса Дафна так холодно посмотрела на принца, что от ее взгляда могли бы замерзнуть воды моря вплоть до родных берегов Бейсы. – Узнав, что ты милостиво соизволил посетить сегодняшнее представление, посвященное открытию нового театра, я решила тоже непременно прийти. Да и разве могла я поступить иначе?