Текст книги "Z значит Захария (ЛП)"
Автор книги: Роберт К. О'Брайен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Было уже одиннадцать часов, и снова становилось жарко. Откуда-то из-за спины доносился тонкий аромат цветущей черники, жужжали пчёлы. В подобные мгновения мне очень не достаёт пения птиц.
Должно быть, мой гость провёл довольно много времени на том конце ущелья, отдыхая или осматриваясь, потому что появился он не раньше, чем минут через двадцать и двигался теперь немного медленнее. Он направился обратно к дому.
И вот примерно на половине пути это и случилось: он остановился, сел прямо на дорогу, и его вырвало. Он оставался там несколько минут, полулежал, опершись на локоть, и блевал. Потом поднялся и пошёл дальше.
Это повторилось ещё три раза; и после третьего он еле брёл, таща за собой винтовку. Добравшись до палатки, он заполз внутрь и больше уже не выходил. Прибежал заметно осмелевший Фаро и обнюхал вход в палатку. Он даже чуть-чуть повилял хвостом, а потом отошёл и присел возле пустой тарелки.
Новый хозяин так его и не накормил. В этот вечер он не развёл костёр и не приготовил ужин. Но, кто знает, может, наутро ему станет лучше.
Глава 5
27 мая
Я пишу это утром, после завтрака, сидя у входа в пещеру с биноклем у глаз —наблюдаю за домом и палаткой. Ну хоть бы какой-нибудь признак жизни. Но нет, ничего, только собака снова подошла к палатке, помахала хвостом и выжидающе посидела пару минут у входа. За это время Фаро, по-видимому, раскинул мозгами, потому что обежал вокруг дома и устремился вверх по склону. Пришёл ко мне в гости. Бедная псинка. Он голоден, и теперь, вернувшись домой, ожидает, что его будут кормить. В магазине полно собачьей еды, но здесь, в пещере, понятное дело, запасов нет, поэтому я дала ему немного кукурузного хлеба и консервированной тушёнки. Теперь я больше обрадовалась Фаро, потому что в настоящий момент не боялась, что незнакомец нагрянет ко мне. Я погладила пса, поговорила с ним. Наевшись, он улёгся рядом и положил голову мне на ногу. Я растрогалась – так Фаро поступал только с Дэвидом и больше ни с кем. Однако через несколько минут он поднялся и побежал вниз. Вынырнув около дома, пёс уселся рядом со входом в палатку. Хоть я и нравлюсь Фаро, в хозяева себе он всё же, кажется, выбрал этого чужака.
Но хозяин так и не вышел.
Я знаю, что он болен, но не знаю, насколько сильно, и потому не представляю себе, что же делать. Ведь может так статься, что ему просто нехорошо, и он решил полежать в постели.
А может, наоборот – он так болен, что не может встать. Кто знает – а вдруг он умирает?
Прошлой ночью я и вообразить не могла, что стану так беспокоиться о непрошенном госте, но сегодня утром места себе не нахожу. А всё из-за сна, который увидела перед пробуждением. Это было одно из тех сновидений, что больше похожи на грёзу; иногда они приходят ко мне на границе сна и яви; то есть я понимаю, что это мне снится, что это порождение моего ума, но всё равно сон кажется вполне реальным. Так вот, сначала мне приснилось (или пригрезилось), что там в палатке – мой отец, лежит больной; потом приснилось, что вся моя семья опять живёт в доме. Я так обрадовалась, что у меня даже дыхание перехватило, и я проснулась.
Осознав, что это лишь сон, не явь, я тут же поняла кое-что ещё. Я думала, что привыкла к одиночеству, к сознанию того, что всегда буду одна, но, видимо, ошибалась. Теперь, когда рядом был кто-то другой, мысль о том, чтобы вновь остаться одной, мысль о пустом доме и пустой долине – на этот раз навсегда, я была уверена в этом – показалась ужасной, совершенно невыносимой.
Поэтому несмотря на то, что этот человек был совсем чужим и я боялась его, я начала беспокоиться о нём; мысль о том, что он может умереть привела меня в отчаяние.
Я пишу об этом частично для того, чтобы прояснить всё для себя самой, ведь когда выльешь мысли на бумагу, это помогает разложить всё по полочкам. Вот как я поступлю: подожду и понаблюдаю до вечера. Если он к тому времени не выйдет из палатки, то спущусь туда засветло – потихонечку, неслышно – и посмотрю, не подходя слишком близко, что с ним. Возьму с собой ружьё.
28 мая
Я снова в доме, в своей комнате.
Незнакомец в палатке. Он спит, спит практически всё время. Он так болен, что не может подняться. Он вряд ли отдаёт себе отчёт в моём присутствии.
Вчера около четырёх часов пополудни я сделала, как решила: взяла ружьё и отправилась в усадьбу. Я подошла к дому сзади, медленно и беззвучно, обогнула его, затаилась за углом. Стоило мне услышать что-то подозрительное – и я бы мгновенно спряталась и постаралась бы незаметно убраться. Увидев, как я выхожу на лужайку перед домом, ко мне навстречу устремился Фаро; я боялась, как бы он не залаял, но пёс вёл себя тихо, только понюхал мою коленку и повилял хвостом. Я подкралась к палатке и заглянула внутрь. Клапан, выполняющий функцию двери, свисал свободно и был полуоткрыт, но свет внутрь проникал плохо. Поначалу я могла разобрать в темноте только ноги незнакомца. Я подобралась поближе, сунула голову в палатку; вскоре глаза привыкли к темноте. Человек лежал на спальном мешке, частично прикрывшись им; глаза его были закрыты. Видно, его рвало – голова покоилась прямо в этом безобразии. Он дышал, но очень поверхностно и часто. Рядом с ним валялась зелёная пластиковая бутылка – пустая, вода из неё вытекла, – а возле бутылки – пузырёк с большими белыми таблетками; пробки на пузырьке не было, и таблетки рассыпались.
В высоту палатка насчитывала всего фута четыре. Я заползла внутрь, совсем недалеко, лишь бы можно было дотянуться до руки незнакомца. Вонь здесь стояла ужасающая. Я прикоснулась к его руке, сухой и горячей от лихорадки. Как раз в этот момент Фаро, засунувший нос в палатку, заскулил. Сочетание прикосновения и собачьего скулежа заставило незнакомца открыть глаза.
– Эдвард, – произнёс он. – Эдвард!
Он не смотрел на меня, а если и смотрел, то видел не меня, а кого-то другого; впрочем, думаю, его взгляд привлекло моё ружьё, которое я так и не выпустила из руки, потому что он сказал:
– Пули... он не остановит... – Не закончив предложения, он вздохнул и закрыл глаза. Кажется, больной бредил; голос звучал глухо, как будто его глотка и рот отекли.
– Вы больны, – сказала я. – У вас жар.
Он застонал и проговорил, не открывая глаз:
– Воды. Дайте, пожалуйста, воды.
Мне стало понятно, что здесь произошло: прежде чем свалиться, он открыл бутылку с водой и пузырёк с таблетками, но нечаянно опрокинул и то, и другое. Вода вылилась, а он был слишком слаб, чтобы принести ещё.
– Хорошо, – отозвалась я. – Я принесу вам воды. Это займёт несколько минут.
Я взяла на кухне ведро и побежала к ручью, впадающему в пруд – там вода чище, чем в других местах. На обратном пути я вспотела и запыхалась, потому что наполнила ведро до краёв, тяжело было нести. Раздобыв в доме кружку, зачерпнула воды до половины.
Он снова уснул, пришлось потрясти его за плечо.
– Вот, пейте.
Он попробовал приподняться, но не сумел, даже на локоть не смог опереться; а когда попытался взять кружку, то выронил её. Я снова наполнила кружку водой до половины, поднесла ко рту больного, приподняв его голову другой рукой. Он выдул всё одним глотком – должно быть, жажда мучила его страшно.
– Ещё, – прохрипел он.
– Не сейчас, – возразила я. – Иначе вас опять вырвет.
Я не сильна в медицине, но уж такие вещи мне известны. Он упал обратно на свой мешок и мгновенно уснул.
Сказать по правде, я не умею ухаживать за больными. Случалось, я помогала маме, когда Дэвид и Джозеф болели (ничего особенно серьёзного: грипп, ветрянка и тому подобное ), однако за по-настоящему больными людьми, такими, как мой нынешний гость, мне ухаживать не доводилось. Но больше о нём позаботиться некому, так что заняться этим придётся мне.
Я принесла из дому тряпку и основательно помыла вокруг его головы. Ещё я дала гостю свежую подушку и чистое одеяло. Таблетки, те что не перепачкались в блевотине, высыпала обратно в пузырёк и завернула крышку. На этикетке значилось: «Cysteamine». Интересно, от чего они. В доме (да и в магазине тоже) имелись только аспирин и таблетки от простуды. Да и откуда мне знать, чем лечить незнакомца?
Поскольку от воды его не вывернуло, может, ему стоит немного поесть? Но чего? Я решила, что лучше всего будет суп – куриный суп; именно им мама кормила нас, когда мы болели. Переселяясь в пещеру, я оставила в доме несколько консервных банок (иначе это выглядело бы странно), но супа среди них не было. Значит, придётся наведаться в магазин. Заодно разжиться там и другими припасами: я решила вернуться в дом, но пещеру надо было укомплектовать как следует – на всякий случай. Так что я нагрузилась под самую завязку, и когда вернулась домой и развела в печке огонь, было уже почти темно.
Принеся миску с супом в палатку, я, к своему удивлению, обнаружила, что больному стало получше. Он не спал; при моём появлении уставился на меня с некоторой растерянностью и с трудом приподнялся на локте. А потом заговорил, впервые осознанно обращаясь ко мне. Голос его был всё ещё очень слаб.
– Не знаю, куда это я попал, – произнёс он. – Вы кто?
– Вы в долине, – ответила я. – Вы были очень больны.
Я поставила суп рядом с больным. Боюсь, мне придётся кормить его с ложечки.
– Долина... – сказал он. – Теперь припоминаю. Вся в зелёных деревьях. Но там же никого не было.
Он снова откинулся на подушку.
– Там была я. В лесу. – Я решила, что будет лучше помалкивать про пещеру. – А потом я увидела, что вы заболели, и подумала, что вам нужна помощь.
– Заболел... – протянул он. – Да, очень сильно заболел.
– Я приготовила вам немного супа. Постарайтесь поесть.
Он постарался, но руки его так тряслись от слабости, что суп расплёскивался; словом, мне таки пришлось кормить его, как младенца. Он проглотил семь ложек, а потом сказал:
– Хватит. Мне плохо, – и снова провалился в сон. Однако, думаю, даже такая малость – несколько ложек супа – принесла ему пользу; он спал как-то более естественно, да и дышал не так часто. Я взяла из дому термометр, чтобы измерить ему температуру, но решила подождать до утра. Пощупала его лоб: снова горячий. Вблизи, в полутьме палатки, незнакомец казался необычайно хрупким.
Я сходила в пещеру, забрала оттуда будильник, лампу, вот эту самую тетрадь и ещё кое-что и вернулась в дом. Поставила будильник на полночь; как только он прозвенел, завела его на два часа, потом на четыре. Каждый раз при звонке я выходила из дому с фонариком и наведывалась в палатку к больному. Один раз он проснулся и опять попросил воды; я дала ему чашку. Остальное время он спокойно спал.
Сегодня утром я покрошила в молоко остатки кукурузной лепёшки и подала ему на завтрак. (Пришлось использовать порошковое молоко – коровы всё ещё гуляют на воле. Нужно будет их поймать и завести обратно на ферму. И кур тоже.)
В этот раз мой гость выглядел намного лучше. Из глаз исчезла муть, взгляд прояснился. Незнакомец поблагодарил меня за хлеб и молоко. Он даже смог похлебать самостоятельно. Закончив есть, он даже на короткое время присел на постели, но вскоре опять улёгся и проговорил:
– Нужно узнать, отчего я заболел.
– Думаю, потому что вы искупались в Бёрден-крике, – ответила я.
– В Бёрден-крике?
– В том ручье, что через дорогу.
– Ты знаешь, что я купался?
– Я наблюдала за вами... издали.
– Так значит, в этом ручье...
– В нём ничего не живёт. Не знаю, почему.
– Да, я обнаружил это. Но только на следующий день, после того как искупался. Какая глупая беспечность, и это после всего того, через что я прошёл! Я просто целый год не был в воде. Уж очень хотелось помыться. И всё равно надо было сначала проверить! Но ведь тот, другой ручеёк, что впадает в пруд – с ним всё было нормально. Вот я и решил... – Он оборвал фразу и несколько минут лежал молча. Потом сказал: – Надо узнать точно. Ты не могла бы...
– Что?
– Ты знаешь, что такое счётчик Гейгера?
– Те ваши стеклянные трубки.
– Да. Читать показания умеешь?
– Нет. То есть, я никогда не пробовала.
Я достала из его тележки меньшую из двух трубок, и он показал мне на одном её конце маленький датчик со стрелкой, которая при движении трубки колебалась, напоминая стрелку компаса. Шкала была проградуирована от нуля до двухсот. По просьбе моего гостя я пошла через дорогу к Бёрден-крику. В палатке и на дороге стрелка стояла примерно на пяти. Но стоило мне подойти к речке, как стрелка скакнула вверх. Остановившись как можно дальше от воды, я подержала трубку в футе над поверхностью. Стрелка метнулась, как шальная, до ста восьмидесяти, то есть почти до конца шкалы. А мой пациент находился непосредственно в воде. Неудивительно, что он заболел. Я не стала медлить и вернулась через дорогу обратно.
Когда я передала гостю, что показал счётчик, он застонал и прикрыл глаза ладонью.
– Сто восемьдесят! – произнёс он. – А я сидел в этой воде почти десять минут. О Господи. Должно быть, я получил триста «эр». Может, больше.
– Что это значит? – спросила я.
– Лучевая болезнь. Это очень плохо.
– Но ведь вам стало лучше.
– Болезнь проходит через несколько стадий.
Он много чего знал о лучевой болезни; вероятно, изучал этот предмет ещё до войны. Первая стадия, тошнота и рвота, длится только один день и быстро проходит. Затем наступает вторая стадия: радиация вызывает то, что он назвал внутриклеточной ионизацией, и вот она-то и наносит организму основной урон. Это значит, что часть молекул в клетках тела разрушается, так что клетки больше не могут нормально функционировать, не могут расти и делиться. И ещё это значит, что через короткий промежуток времени – два-три дня, может, чуть больше – мой гость заболеет гораздо сильнее. У него очень повысится температура, а поскольку клетки крови ослаблены и не могут воспроизводиться, разовьётся анемия. Хуже всего то, что он утратит всякую способность сопротивляться бактериям и прочим инфекциям; возникает реальная опасность воспаления лёгких, и он станет чрезвычайно восприимчив к малейшим загрязнениям пищи и воды.
– Будет очень плохо? – спросила я. – Насколько плохо?
Собственно, я имела в виду, не помрёт ли он, но говорить это, мне, само собой не хотелось. Он понял.
– Ты знаешь, что такое «эр»? Это «рентген», единица измерения радиации. Если я получил дозу в триста «эр», я, может, и выживу. Если четыреста или пятьсот... ну, тогда надежды нет.
Он произнёс это спокойным, будничным тоном, как будто это не его касалось. Случись такое со мной – я бы билась в истерике. Однако я постаралась держать себя в руках и тоже смотреть на дело с практической точки зрения. Поэтому я сказала:
– Пока вам лучше, расскажите, что я должна буду делать. У вас есть какие-то лекарства? Чем вам можно будет питаться?
Он взглянул на пузырёк с таблетками, так и стоявший на полу там, где я его поставила.
– Эти не помогут. Не сейчас. Нет, лекарства не существует. В больнице применили бы переливание крови и внутривенное введение питательных веществ.
Это мне, конечно, недоступно; очевидно, что я не смогу толком ничего для него сделать, пока не увижу, как развивается болезнь. Единственное, что он знал определённо на данный момент – это что у него будет очень высокая температура и анемия. Возможно, но не обязательно, у него проявится какая-то форма инфекции, типа пневмонии или дизентерии. Я смогу сделать только одно: постараться не допустить развития этой побочной инфекции. Надо будет кипятить и стерилизовать всё, что он ест и из чего ест, совсем как для младенца. Когда я пригоню обратно коров и кур, можно будет давать больному молоко и яйца – они сытные и легко усваиваются.
И если у него хватит сил, чтобы ходить, завтра нужно будет перевести его в дом. Он может спать на кровати в комнате Джозефа и Дэвида. В доме посуше, потеплей, да и мне будет легче ухаживать за ним.
Я только что осознала, что после всего случившегося так и не знаю его имени.
Глава 6
29 мая
Его зовут Джон Р. Лумис, химик из Итаки, штат Нью-Йорк, где располагается Корнельский университет [2]2
На всякий случай для тех, кто позабыл: Корнельский университет – один из крупнейших и известнейших университетов США, входит в элитную Лигу плюща. Очень престижное научное и учебное заведение.
[Закрыть]... вернее, где он когда-то располагался.
Этим утром больному стало значительно лучше – настолько, что я начала сомневаться, действительно ли он снова заболеет. Но он сказал, что это нормальное течение лучевой болезни. Оказалось, что мистер Лумис настоящий эксперт в этой области. Собственно говоря, до некоторой степени поэтому он, можно сказать, выжил и сумел проделать весь путь до нашей долины.
Я проснулась рано в приподнятом настроении: теперь мне есть с кем поговорить, пусть он и очень болен. Наносила воды, нагрела её и приняла ванну – давненько у меня не было такой возможности. (Я делаю вот что: выливаю в ванну пару вёдер горячей воды – когда наловчишься, этого вполне достаточно, чтобы очень даже неплохо вымыться). Потом надела красивые брюки. Что ни говори, мой гость – какая-никакая, а всё же компания, так что, решила я, следует принарядиться. Взглянув на себя в зеркало, я даже слегка смутилась, но это просто потому, что привыкла видеть себя в мужских джинсах.
Накануне, прежде чем лечь спать (снова в своей комнате), я отправилась на птичий двор, открыла ворота и рассыпала по земле немного зерна. Сегодня утром, одевшись, вышла и взглянула – как и ожидалось, куры пришли обратно, а в курятнике обнаружились три свежих яйца. Я сварила их, поджарила последнюю из своего запаса кукурузных лепёшек, приготовила кофе и открыла банку с томатным соком. Получился очень даже приличный завтрак. Поставив всё это вкупе с вазочкой малинового джема на поднос, я понесла еду в палатку. Солнце только что поднялось над восточным склоном – значит, сейчас около восьми тридцати. Где-то в глубине долины каркали вороны. Я была счастлива.
К моему удивлению, гость сидел у входа в палатку.
– Вам лучше, – сказала я.
– Пока да, – согласился он. – По крайней мере, думаю, смогу чего-нибудь поесть.
Я поставила перед ним поднос. Он уставился на него.
– Вот это да, – сказал он. Вернее, прошептал.
– Что?
– Да всё это. Свежие яйца. Тост. Кофе. Эта долина. Ты – совсем одна здесь. Ты здесь совсем одна?
Похоже, это был ключевой вопрос, и мой гость задал его с некоторым подозрением, как будто я – или ещё кто-то – пытаемся его разыграть. Но теперь-то запираться незачем.
– Да, одна.
– И ухитрилась остаться в живых? Да ещё держишь кур и коров?
– Это не очень трудно.
– А долина... Как это возможно?..
– Да я, честно говоря, и сама не понимаю. Ну разве что... Люди всегда говорили, что в долине свой особый климат.
– Метеорологический анклав. Что-то вроде инверсии. Полагаю, теоретически такая возможность существует. Но шансы на это...
Я прервала его:
– Вам лучше бы начать кушать. Всё остынет.
Если он потом так разболеется, что не сможет есть, то пусть сейчас наедается впрок, запасает силы. Что касается долины, я сама не раз ломала голову над её загадкой, особенно первые несколько месяцев, когда всё ещё опасалась, что смерть проникнет сюда извне. Но этого так и не случилось. Какой смысл называть это «теоретической возможностью», если ты сидишь прямо в середине этой самой возможности? Так я думала, пока он ел – я тогда ещё не знала, что он учёный-химик. А учёные не склонны принимать что-то на веру – они стараются докопаться до сути.
Гость принялся за еду. Затем назвал своё имя. А я, само собой, назвала своё.
– Энн Бёрден, – повторил он. – А кто ещё жил в этой долине?
– Наша семья. И ещё пара – владельцы магазина, мистер и миссис Клейн.
Я рассказала, как они все уехали и не вернулись. Ещё рассказала про амишей и про то, что мой отец видел в Огдентауне.
– Полагаю, они заехали слишком далеко, – сказал он. – Очень трудно вовремя остановиться, особенно поначалу. Уж я-то знаю. Надежда толкает тебя дальше. Ну и, конечно, это ведь случилось вскорости после конца войны, так что там ещё оставался нервно-паралитический газ.
– Нервно-паралитический газ?!
– Именно он и убил большинство людей. Так, пожалуй, лучше. Они просто уснули и не проснулись.
На путешествие от Итаки до моей долины у него ушло десять недель; и за весь путь, за всё это время он не встретил ничего живого – ни людей, ни животных, ни птиц, ни деревьев; даже насекомых – и тех не было; лишь бурая пустыня, тихие шоссе и мёртвые города и посёлки. Он уже готов был сдаться и вернуться туда, откуда ушёл, когда одним поздним вечером вдруг перевалил через гряду холмов и уловил в неясной дали что-то сине-зелёное. Сначала он решил, что это озеро, и, как и все остальные встретившиеся ему на пути озёра, мёртвое. Но наутро, когда стало светлее, он понял, что это иная зелень, что это цвет, который он уже почти позабыл. Как я и полагала, он так до конца и не поверил своим глазам, но всё же решил исследовать поближе. И лишь перейдя через Бёрден-хилл, путник убедился, что ему удалось найти место, полное жизни. Я сама была тому свидетелем; именно тогда я впервые увидела этого человека.
Но вот он покончил с завтраком: съел всё, что я ему принесла, и выпил весь кофе. Но он был всё ещё слаб и пополз обратно в палатку, на своё ложе из спального мешка.
– Почему вы спите в палатке? – спросила я. – Вам лучше перебраться в дом, на случай если вам опять станет плохо.
– Палатка непроницаема для радиации, – ответил он.
– Но в долине нет радиации, – возразила я. – Вы ведь уже это выяснили!
– Выяснил, – подтвердил он. – Но не сразу поверил.
– Но теперь-то вы знаете!
– Знаю. Да ведь ты вернулась. Дом принадлежит тебе.
– Если вы разболеетесь и мне придётся за вами ухаживать, в доме будет удобнее.
Он больше не спорил; поднялся на ноги – слабые, дрожащие – и сделал несколько шагов к дому. Остановился.
– Голова кружится. Надо отдохнуть.
– Обопритесь на меня, – предложила я.
Он положил руку на моё плечо, налёг довольно тяжело, и через пару минут мы пустились дальше. Понадобилось целых десять минут, чтобы довести его до крыльца, помочь преодолеть несколько ступенек и проводить в комнату Джозефа и Дэвида, которая, к счастью, расположена на первом этаже, рядом с гостиной. Он лёг на кровать Дэвида и уснул. Я накрыла его одеялом.
Он проспал почти до полудня. За это время я сходила на дальнее поле, мимо пруда: надо было пригнать оттуда коров с телёнком и отвести обратно на пастбище. Однако животные привыкли к своей новообретённой свободе и не хотели возвращаться; как я их ни звала, они не реагировали, поэтому мне в конце концов пришлось срезать хворостину и погнать их домой. Само собой, телёнок всё норовил улизнуть и бежал куда угодно, только не туда, куда надо, но я завела коров в загон и закрыла ворота. Через несколько минут телёнок запросился внутрь. Я отвела его мамашу в хлев и подоила – она всё ещё давала каждый раз почти галлон молока. Однако в течение года молоко у неё прекратится, и тогда мы на какое-то время останемся без него, без сливок, без масла – пока не подрастёт телёнок-бычок. Даже не представляю себе, как долго нам придётся ждать.
Вернувшись в дом, я обнаружила, что мистер Лумис проснулся, но с постели не поднялся. Я приготовила ланч, а потом он рассказал мне ещё немного о себе.
Его история началась, когда он был студентом в Корнеле. Его специальность – органическая химия, и он занимался исследованиями в области пластмасс и полимеров. (Он объяснил, что полимеры – это очень длинные молекулы, из которых изготавливают нейлон, дакрон и мягкие обёрточные пластики.) Главой его кафедры был профессор Килмер, знаменитый учёный, в своё время получивший Нобелевскую премию.
Профессор Килмер получил от правительства грант на исследования и часть своего времени отдавал работе в лаборатории, которую обустроили специально для него – но не в Корнельском университете, а в горах, примерно милях в двадцати оттуда. Место было строго засекречено. Занимались они там пластмассами и полимерами – это и было специальностью профессора.
Мистер Лумис довольно близко знал профессора Килмера, хотя того, замкнутого, постоянно погружённого в работу, вряд ли можно было назвать душой общества. И всё же в один прекрасный день профессор призвал мистера Лумиса в свой личный кабинет при химическом факультете Корнеля. Профессор лучился воодушевлением. Как только дверь за вошедшим закрылась, профессор спросил, не желает ли мистер Лумис работать вместе с ним в секретной лаборатории. Рассказал, что он только что совершил очень важное открытие и ему необходимо увеличить штат учёных для дальнейших исследований и разработок. Мистер Лумис, поразмыслив, принял предложение, тем более что, как разъяснил профессор, он и так уже занимался изысканиями в том же направлении, а теперь ему за это станут ещё и платить.
Открытие заключалось в методе магнетизации пластика. Мистер Лумис называл этот процесс «поляризацией», но на самом деле пластик приобретал свойства магнита. Поскольку этот материал был сделан из полимеров, изобретатели назвали его «полаполий».
На мой взгляд, не ахти какое изобретение, но когда мистер Лумис объяснил, на что годится такой материал, я поняла, почему правительство придавало ему такое значение. Магнетизм мог остановить или, во всяком случае, отвести в сторону радиацию. Мистер Лумис напомнил (я, вообще-то, учила это в школе), что именно магнитное поле Земли защищает планету от губительного космического излучения. Поэтому магнетизированный пластик можно было использовать для создания костюма, защищающего от радиации.
Именно это и нужно было и правительству, и армии: чтобы солдаты могли жить и продолжать воевать на территориях, подвергнувшихся атомной бомбардировке. Правительство намеревалось со временем производить костюмы и для гражданских, но приоритет был у армии.
Всё это произошло за три года до войны. Лаборатория, в которую мистер Лумис прибыл уже на следующий день – большая, величиной с хороший дом – располагалась внутри горы, спрятанная под восьмью футами прочной скальной породы. Последующие три года мистер Лумис работал в лаборатории каждый день, а зачастую и ночевал там же – в скале были устроены жилые помещения; так что когда учёные производили особенно ответственные испытания, им не нужно было возвращаться на ночь в Итаку. Здесь, под землёй, у них имелись запасы продовольствия и даже кухня.
Вскоре мистер Лумис выяснил, что проект включал в себя не только конструирование пластикового защитного костюма. Что толку наделять солдата костюмом, если он не сможет дышать окружающим воздухом или пить воду? (Пищевые рационы, так же как и целые ящики с продовольствием, можно заворачивать в новоизобретённый пластик.) Но профессор Килмер уже начал разработку видоизменённого пластика – тонкой, слегка пористой мембраны, через которую можно было бы отфильтровывать воду. Работало это так: чем грязнее вода, тем меньше её оставалось после обработки, но конечный продукт был вполне пригоден для питья; фильтр не пропускал радиоактивные частицы. Потом они разработали подобную же мембрану для воздуха. Это было труднее, потому что после фильтрации чистый воздух нужно было собрать и в сжатом виде заключить в баллон. Но они справились и с этой задачей, изготовив компактное устройство, которое человек мог бы носить с собой и управляться с ним при помощи ручного насоса.
Тут я сообразила, что именно эти вещи мистер Лумис и принёс с собой: зеленоватый костюм, в котором я увидела его в первый раз; баллон со сжатым воздухом на спине; водяной фильтр и запас очищенной воды находились в тележке. Палатка, естественно, тоже была изготовлена из той же ткани, что костюм и чехол для тележки.
Всё это были опытные образцы, которые они сконструировали в лаборатории как раз перед началом войны. Они послали отчёт в Вашингтон, и из Пентагона должна была прибыть испытательная команда. После этого можно было приступать к промышленному изготовлению этих изделий на фабриках по производству пластмассы и синтетических тканей, разбросанных по всей стране.
Но команда из Пентагона так и не добралась до лаборатории. Они опоздали. Война началась и закончилась до того, как хотя бы один солдат получил свой защитный костюм, уже не говоря о гражданском населении.
В ночь, когда начались бомбардировки, мистер Лумис задержался в лаборатории допоздна. Он слышал новости по радио и решил оставаться в защищённом скальной породой помещении, во всяком случае, до того времени, когда станет ясно, чем всё закончилось. Еды у него было вдосталь – по большей части армейские пайки из сублимированных продуктов (они остаются пригодными в пищу неопределённо долгое время), потому что в лаборатории тестировали пластик для упаковки провианта. Профессора Килмера в тот вечер там не было – он вернулся в Итаку, и мистер Лумис больше никогда его не видел.
Итак, мистер Лумис остался в лаборатории один с единственным на земле противорадиационным костюмом и фильтрами для воздуха и воды.
Он тоже слышал, как одна за другой отключались радиостанции. И всё же он верил, что где-то, в местах, подобных их лаборатории, возможно, остались выжившие. Военно-воздушные войска, кстати, должны были располагать несколькими обширными убежищами, укомплектованными так, что люди в них могли бы прожить несколько месяцев. Вот только даже если они и были живы, выйти наружу они не могли. А мистер Лумис мог.
Он оставался в лаборатории три месяца – всё надеялся, что уровень радиации за скальными стенами снизится, но этого так и не случилось. Тогда он предпринял серию экспедиций. Поначалу это были короткие вылазки. Костюм был всесторонне испытан в лабораторных условиях, и считалось, что он защитит от радиации любого уровня, предусмотренного в существующем измерительном оборудовании. Однако в полевых условиях его опробовать так и не успели; поэтому мистер Лумис действовал осторожно – и хорошо, что он подошёл к этому ответственно. Его первым побуждением было сесть в машину и отправиться в Итаку, ближайший большой город. Прежде чем сделать это, он измерил радиоактивность внутри машины с помощью взятого из лаборатории счётчика Гейгера. Обнаружилось, что уровень радиации внутри автомобиля в десять раз выше, чем уровень радиации снаружи: похоже, металлический корпус отражал радиацию внутрь с шести сторон, создавая более высокий уровень её концентрации, чем можно было предвидеть. Словом, радиация в машине была опасно близка к теоретической границе того, от чего мог защитить костюм. Поэтому мистер Лумис решил не рисковать.
После этого он испробовал сотни автомобилей, и с ними всё обстояло точно так же – как он сказал, они были слишком «горячи», чтобы пользоваться ими без риска. Даже мотоциклы – и те были опасны. С велосипедами дело обстояло чуть лучше, но ехать на велосипеде в мешковатом пластиковом костюме трудно. Закончилось тем, что он решил идти пешком, а припасы и пожитки сложить в тележку, которую сам смастерил из велосипедных частей и большого фанерного ящика. Чехлом служил кусок всё того же полаполия.
