Текст книги "Мы совпали с тобой (сборник)"

Автор книги: Роберт Рождественский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Сердце в руках

Я видел, как по Праге,

с прохожими

встречаясь,

нейлоновое платье

на плечиках качалось.

Качалось —

незатейливое,

цвета румянца.

Качалось

отдельно,

чтобы не помяться.

Несла его

девушка, —

как счастье, несла.

Девушка зардевшаяся

на танцы шла…

Но почему я вздрогнул

и холодок —

по коже, —

весенняя дорога

похожа!

Похожа!

С цветов,

зарей вымытых,

сбивая росу,

я на руках вытянутых

сердце несу…

Идти неудобно —

улицы

круты…

Несу я сердце

к дому,

в котором —

ты.

Какое это сердце —

тебе

разглядеть.

Какое это сердце —

тебе

владеть!..

Веришь или не веришь, —

возьми его,

прошу…

Я позвоню у двери

и сердце положу…

А ты опять рассердишься, —

есть из-за чего.

А ты не примешь

сердца,

сердца моего…

Я это знаю, знаю —

и все же иду…

Улица

сквозная

пророчит беду.

А людям удивительно:

человек идет

и на руках

вытянутых

сердце

несет…

Радиус действия

Мне все труднее

пишется.

Мне все сложнее

видится.

Мгновеньями летят года, —

хоть смейся,

хоть реви…

И я из дома убежал,

чтоб наконец-то вырваться

из радиуса действия

обыденной любви.

Я был самонадеян.

Сел в самолет.

Обрадовался.

От молчаливой женщины

решительно уехал.

Но все равно остался

в знакомом очень

радиусе.

Слова ее,

глаза ее

во мне звучали

эхом.

Невероятный радиус!

Как от него

избавиться?

Непостижимый радиус!

Нет никакого сладу.

И я на этом радиусе —

как на булавке

бабочка…

И больно мне,

и весело,

и тяжело,

и сладко…

О, радиусы действия!

Радиусы действия!

Они – во мне,

они – в любом,

и никакой

межи!

Есть радиусы действия

у гнева и у дерзости.

Есть радиусы действия

у правды и у лжи.

Есть радиусы действия

у подлости и злобы —

глухие,

затаенные,

сулящие беду…

Есть радиусы действия

единственного слова.

А я всю жизнь ищу его.

И, может быть,

найду.

А может,

мне

не суждено…

Летят неразделенные

года!

Но, вопреки всему,

я счастлив

оттого,

что есть на свете женщина,

судьбой приговоренная

жить

в радиусе действия

сердца моего!..

* * *

Аленушка!!! Миленькая моя!!!

А почему бы тебе не получить от меня письмо и из Кишинева?

Из столицы. Из города, в который мы вчера приехали. Между прочим, очень неплохого города.

Во-первых, он зеленый, как дьявол! И чистенький. И весь какой-то игрушечный. Чем-то очень похожий на Бухарест или Будапешт. Только не на центральные улицы этих городов, а на околоцентральные.

Из Одессы мчались на машине. Такс. ЗИМ. Доехали за два с половиной часа. Чуть-чуть устали. Долго рядились насчет гостиницы. Не хотели впускать нас. Нема мест. Проходит республиканский съезд учителей. И вся гостиница забита дядями и тетями с поучительно-снисходительным выражением лиц.

Вчера же осчастливили местных владельцев телевизоров. Появились на экранах. Читали стихи. Я, как и в Одессе, читал «Саган» и «Варну». Студия маленькая, помещается в бывшем гараже. Жара там такая, какая примерно была бы, если бы в центре пустыни Сахары какой-нибудь чудак развел костер и сел около него. Греться. В разгар лета. В полдень. Пока я прочел стихи, с меня сошло одна тысяча семьсот сорок восемь потов. Всем операторам студии я бы немедленно выдал звание Героев Советского Союза. Это ж не работа. Это ж адовы муки. Пекло. Но сейчас уже строится здоровенный домище. Будет новая студия. С января.

Сегодня у нас свободный день. Препремся осматривать местные достопримечательности. Домик Пушкина. Домик Щусева. И все такое прочее.

А завтра – конференция. Опять битых два часа слушать высказывания местных мыслителей. Опять нашего заслуженного фельетониста Л. Лиходеева окружит толпа гавриков, и каждый будет тянуть его за рукав. И говорить: «Знаете, у меня засорилась уборная…», «А у нас в квартире соседка стерва… Нельзя ли про все про это фельетончик тиснуть… Тема пропадает…».

Кстати, печатаю я на машинке прославленного фельетониста. Во живет, буржуй! Даже машинистку с собой таскает!!

А как ты там, хорошая моя?

Скучаешь? Я – очень!!

И люблю тебя до чертиков в глазах. И мечтаю о середине месяца. Когда я увижу тебя. Сам. Собственными глазами! И собственными руками!!!!

Как там у вас погода? Правда, что есть такая штука – снег? И что он холодный? И что, когда его возьмешь в руку, он тает? Чудно все это! А мы, понимаешь, ходим в рубашечках, и нам еще – представь себе, жарко! Во. 20 градусов, как одна копейка.

Пиши мне, ластынька моя. Любимая моя солдатка! Недолго тебе осталось тянуть свою вдовью лямку. Скоро, очень скоро «я к тебе приеду поездом…».

Целуй Катюшку. Передавай всем персональные приветы. Пиши мне. Люблю тебя. И целую сильно. Р-Р-Р

Перед расставанием

Я к тебе приеду поездом,

так, чтобы не знала ты.

На снегу весеннем

пористом

проторчу до темноты.

В дверь звонить не стану бешено,

а, когда вокруг темно, —

я тихонечко и бережно

стукну в низкое окно.

Ты в окошко глянешь боязно,

я сильнее постучу…

Нет!

Я не поеду поездом!

Самолетом прилечу.

Да!

Конечно!

И немедленно,

ошалев от маяты,

позвоню из Шереметьева

и в ответ услышу:

«Ты?!

Где?

Откуда?

Что ж ты мучаешь?!

Как приехал?!

Не пойму…»

И тогда

машину лучшую

я до города возьму.

Полетит дорога по лесу,

упадет к ногам твоим…

Мне остался час

до поезда,

а мы

о встрече говорим.

Ночью

Как тихо в мире!

Как тепло…

А если

в этой тишине

ты —

мне

назло,

себе

назло —

устала

думать обо мне!

И номер набрала рывком.

И молча отворила дверь…

Я, может, даже не знаком

с ним —

постучавшимся теперь.

А если и знаком,

так что ж:

он – чуткий.

У него —

душа…

И вот

в ладони ты идешь

к нему,

белея и дрожа!

Не понимаешь ничего…

А простыни —

как тонкий дым…

И называешь

ты

его —

забывшись —

именем моим!

И падаешь, полужива.

И задыхаешься от слез.

И шепчешь жаркие слова.

Все те.

Все самые.

Всерьез!

А сумрак —

будто воспален.

И очень пьяно

голове…

Телефонистка – о своем:

«Алло!

Кого позвать в Москве?..»

«Кто подойдет…»

Наверно, ты.

А если он, тогда…

Тогда

пусть вычеркнется навсегда

твой телефон!..

Из темноты

приходит медленная боль.

А я уже над ней смеюсь!

Смешно,

что я вот так

с тобой

то ссорюсь,

то опять мирюсь!

И мысли пробую смягчить,

весь —

в ожидании грозы…

Как долго телефон молчит!

Как громко

тикают

часы!

Оттуда

На том

материке

твоя звезда горит.

На том

материке

ты тоже —

материк!..

Постукивает дождь

по синеве окна.

А ты глядишь на дочь.

А ты сидишь одна.

Прохладно, как в лесу

в предутренней тиши…

Тебя я знаю всю.

(Не слушайте,

ханжи!)

Ты,

как знакомый дом,

не требуешь

похвал.

Открыта,

как ладонь,

Понятна,

как букварь…

Но так уж суждено:

и раз,

и два подряд

взглянула ты,

и взгляд, —

как белое

пятно!..

Ты

тоже

материк!

Разбуженная глубь…

Я вечный твой

должник.

Я вечный твой

Колумб.

Мне

вновь ночей не спать,

ворчать на холода.

Мне снова

отплывать

неведомо куда.

Надеяться, и ждать,

и волноваться зря.

И, вглядываясь

в даль,

вовсю вопить:

«Земля!!»

Намеренно грубя,

от счастья

разомлеть.

И вновь открыть

тебя!

Открыть,

как умереть.

Блуждать

без сна и компаса

в краях

твоей земли…

И никогда

не кончатся

открытия мои.

Без тебя

Хотя б во сне давай увидимся с тобой.

Пусть хоть во сне

твой голос зазвучит…

В окно —

не то дождем,

не то крупой

с утра заладило.

И вот стучит, стучит…

Как ты необходима мне теперь!

Увидеть бы.

Запомнить все подряд…

За стенкою о чем-то говорят.

Не слышу.

Но, наверно, – о тебе!..

Наверное,

я у тебя в долгу,

любовь, наверно, плохо берегу:

хочу услышать голос —

не могу!

лицо пытаюсь вспомнить —

не могу!..

…Давай увидимся с тобой хотя б во сне!

Ты только скажешь, как ты там.

И все.

И я проснусь.

И легче станет мне…

Наверно, завтра

почта принесет

письмо твое.

А что мне делать с ним?

Ты слышишь?

Ты должна понять меня —

хоть авиа,

хоть самым скоростным,

а все равно пройдет четыре дня.

Четыре дня!

А что за эти дни

случилось —

разве в письмах я прочту?!

Как эхо от грозы, придут они…

Давай увидимся с тобой —

я очень жду —

хотя б во сне!

А то я не стерплю,

в ночь выбегу

без шапки,

без пальто…

Увидимся давай с тобой,

а то…

А то тебя сильней я полюблю.

Ревность

Игру нашли смешную,

и не проходит

дня —

ревнуешь,

ревнуешь,

ревнуешь ты меня.

К едва знакомым девушкам,

к танцам под баян,

к аллеям опустевшим,

к морю,

к друзьям.

Ревнуешь к любому,

к серьезу,

к пустякам.

Ревнуешь к волейболу,

ревнуешь к стихам…

Я устаю от ревности,

я сам себе

смешон.

Я ревностью,

как крепостью,

снова окружен…

Глаза твои

колются.

В словах моих

злость…

«Когда все это кончится?!

Надоело!

Брось!!»

Я начинаю фразу

в зыбкой тишине.

Но почему-то

страшно

не тебе,

а мне.

Смолкаю запутанно

и молча курю.

Тревожно, испуганно

на тебя смотрю…

А вдруг ты перестанешь

совсем ревновать!

Оставишь,

отстанешь,

скажешь:

наплевать!

Рухнут стены крепости, —

зови

не зови, —

станет меньше

ревности

и меньше

любви…

Этим всем замотан, —

у страха в плену, —

я говорю:

«Чего там…

Ладно уж…

Ревнуй…»

Стихи, написанные восьмого марта

Все равно что за снегом идти

в Африку,

а за новою книжкой стихов —

в мебельный

и уныло просить

со слезой в голосе

адрес Господа Бога

в бюро справочном,

все равно что ругать океан

с берега

за его невниманье

к твоей личности,

все равно что подснежник искать

осенью

и, вздыхая, поминки справлять

загодя,

все равно что костер разводить

в комнате,

а гнедого коня

в гараже требовать,

и упорно пытаться обнять

облако,

и картошку варить

в ледяной проруби,

все равно что на суше

учить плаванью,

а увесистый камень

считать яблоком,

все равно что от курицы

ждать лебедя —

так однажды

решить,

будто ты

полностью

разбираешься

в женском

характере!

Снег

Этой ночью

первый снег летел в окно.

Этим утром

снег идти не перестал…

Так идет он,

будто кто-то озорно,

как бутылку,

все окрестности взболтал.

И не знает снег,

куда лететь ему,

где найти ему

местечко для жилья.

И забыл он, где земля,

зачем земля,

почему трава и зелень почему.

То идет он сверху вниз,

то снизу вверх —

озабоченный,

растерянный,

чудной…

Я прекрасно понимаю

первый снег,

потому что так же было и со мной.

Время встало.

А потом пошло назад!

Все часы на свете

канули во тьму.

И забыл я, что сказать.

Зачем сказать.

Почему смеяться,

плакать почему.

Шла за осенью

весна,

потом —

зима.

Позабыл я все слова,

все имена.

Позабыл я даже то,

как ты нужна, —

ты об этом мне напомнила

сама.

Очень гордая,

сама пришла ко мне,

равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах

тает первый снег…

Что б я делал,

если б не было тебя?!

«Наверно, ученый меня б опроверг…»

Наверно,

ученый меня б опроверг.

Но я,

отвергая мудреные толки,

верю:

если погиб человек,

от него продолжают идти биотоки.

Они пронзают

толщи глубин.

И где-то у очень дальнего моря

та,

которую он любил, —

вздрогнет

и на часы посмотрит…

Но это —

о нем и о ней.

А про нас?..

Летят биотоки над Обью,

над Волгой.

Деревья вспыхивают,

накренясь,

от этой громадины тысячевольтной.

Не спи!

Я хочу так.

Не спи!

Не моги!..

Ведь что-то случилось!

Случилось!

Я знаю…

Понять не могу лишь,

друзья иль враги —

твои, —

я их так отличаю, —

сигналы.

Я их, как свиданье с тобой,

тороплю.

Летят они!

Ты их исправить

не можешь!..

И если значат они:

«Не люблю…» —

ты вздрогнешь.

И на часы посмотришь.

«Зря браслетами не бряцай…»

Зря

браслетами не бряцай.

Я их слышал.

Я не взгляну…

Знаешь,

как языческий царь

объявлял другому

войну?

Говорил он:

– Иду

на Вы!

Лик мой страшен,

и гнев —

глубок.

Одному из нас —

видит Бог! —

не сносить в бою головы…

Я не царь.

А на Вы

иду!

Неприкаян и обречен,

на озноб иду.

На беду.

Не раздумывая

ни о чем.

Будет филин ухать в бору.

будет изморозь по утрам.

Будет зарево не к добру.

Строки рваные

телеграмм.

Встреч оборванных

немоте,

ревность

и сигаретный чад.

И заброшенная верста,

где олени в двери стучат…

Будет ветер сухим, как плеть.

Будут набережные пусты.

Я заставлю

камень гореть

и сожгу за собой

мосты!

Высшей мерой меня суди.

Высшей правдой себя суди,

Почтальона, как жизни,

жди.

Почтальона, как смерти,

жди…

Я стою у темной Невы,

у воды

густой и слепой…

Говорю я:

– Иду

на Вы! —

Объявляю тебе

любовь!

«Если разозлишься на меня…»

Если разозлишься на меня

так,

что скажешь:

«Кончено!» —

сполохи полярного огня

вспыхнут озабоченно.

Подползут, чтоб вымолить

«прости!» —

дальние,

незваные, —

железнодорожные пути

и пути трамвайные.

Если разозлишься на меня —

полдень переломится.

Горькими

иголками

звеня,

лес

тебе поклонится.

Степь

не даст зазеленеть росткам,

сделается вязкою.

Горы упадут

к твоим ногам,

ледниками звякая.

Если разозлишься на меня,

выдохшись

и выстрадав,

звезды в небе

среди бела дня

будто слезы

выступят.

Будут повторять:

«Ты не права!..»

ветер —

дымной прядкою,

тучи —

громом,

шелестом —

трава,

и дрожаньем —

радуга.

Будут миру

предвещать беду

черные ущелья…

А сначала

я к тебе

приду.

Сам.

Просить прощения.

«Так вышло. Луна непонятною краской…»

Так вышло.

Луна непонятною краской

обочины выкрасила…

Нас выжгло!

Нас —

будто из поезда полночью —

выбросило.

По пояс —

холодного снега в кювете.

В сугробах – полмира!..

А поезд

проносится мимо…

проносится мимо,

проносится мимо.

Постой!

Но ведь только минута прошла,

как мы ехали в нем и смеялись.

С его теснотой

и нежданною грустью

смирялись.

Глупили!

В чужие печали и беды

бесстрашно влезали.

Мы были

самими собой.

А теперь мы – не сами.

Теперь,

вспоминая себя,

оглушенно и тяжко молчим мы.

Тебе

я кажусь незнакомым,

далеким,

едва различимым…

Пустынная полночь.

Ладони в ожогах метельного дыма.

А поезд

проносится мимо,

проносится мимо,

проносится мимо…

Летит он – снарядом!

И тащит куда-то не наши обиды,

не наши болезни и счастья.

Ты – рядом.

А как достучаться?

А как дотянуться?

А как до тебя докричаться?..

Под снегом великим,

над временем тысячеверстным

безмолвные

крики

висят,

зацепившись за звезды.

Мне их не избавить

от каждого прошлого дня

и от каждого мига…

А память

проносится мимо,

проносится мимо,

проносится мимо…

До твоего прихода (Поэма)

Алене

Теперь я знаю:

ты

идешь по лестнице.

Вошла в подъезд.

Все остальное —

ложь.

Идешь

как по рассыпанной поленнице,

как по горячим угольям

идешь.

Земля,

замедли плавное вращение!

Лесные птицы,

кончите галдеж!..

Зачем идешь?

Прощать?

Просить прощения?

Сама еще не знаешь.

Но —

идешь!

1. Когда уезжал…

Позабылись дожди,

отдыхают ветра…

Пора.

И вокзал обернется, —

руки в бока, —

пока!

На перроне озябшем

нет ни души…

Пиши.

Мы с тобою одни на планете пустой.

Постой…

Я тебя дожидался,

звал,

повторял,

терял.

И висела над нами,

будто звезда,

беда.

Так уходят года,

так дрожат у виска

века.

По тебе и по мне

грохочет состав.

Оставь!

Это – губы твои,

движенье ресниц, —

не снись!

На рассвете косом,

в оголтелой ночи

молчи.

Разомкни свои руки,

перекрести.

Прости!

И спокойно, —

впервые за долгие дни, —

усни.

…А ты идешь наверх.

Костром.

Порывом.

Вот

задохнулась.

Вздрогнули зрачки.

Передвигаешь руку по перилам,

как будто тянешь сети

из реки.

Твоя река

сейчас наверх стремится.

А что в сетях?..

Нет времени…

Потом…

Стучит

эмалированная миска

в соседкиной авоське

о бидон.

Соседка что-то говорит печально.

Все жалуется…

Деньги…

Сыновья…

И ты ей даже что-то отвечаешь,

хотя тебя

еще не слышу я.

2. Когда прислушивался…

Слухи,

слухи,

слухи,

слухи, —

то начальники,

то слуги.

Слухи-горы,

слухи-льдины

налезают на меня.

Нету дыма,

нету дыма,

нету дыма

без огня.

Для веселья,

для разлуки,

на глазах и на устах —

снова слухи,

слухи,

слухи

просто

и не просто так.

Прокляты,

необходимы —

среди ночи,

среди дня.

Нету дыма,

нету дыма,

нету дыма

без огня.

Слухи-отдых,

слухи-опыт

без особенных затей,

существует

тихий омут.

Как

всадить в него

чертей?..

Кто поверить надоумил,

слухи-карты разложив?

Я —

по слухам —

дважды умер.

Дудки!

Оба раза

жив…

То внушительно,

то наспех,

то наградой,

то бедой, —

будто капли,

будто айсберг:

половина —

под водой.

Слухи сбоку,

слухи с тыла,

завлекая и маня.

Нету дыма,

нету дыма,

нету дыма

без огня.

…Слышали:

на школьнице

женился академик!..

Слышали:

в Госбанке

для зарплаты нету денег!..

Слышали:

поэт свалял

такого дурака!..

Слышали:

она ему

наставила

рога!..

3. Когда смеялся…

Рога так рога.

Я приглажу патлы.

В подушку поплачу.

В тетрадку поною.

И буду сдавать

драгоценные панты

каждой весною.

Каждой весною.

Платите валютой!

Зелененьким хрустом.

Фигура у кассы

глаза намозолит.

По средам

с лицом

независимо-грустным

я буду, вздыхая,

купюры мусолить.

«Калинка, калинка, калинка моя!

В саду ягода малинка, малинка моя!..»

…А если на миг

отодвинуть веселье,

пятнадцатый век

мою голову сдавит.

Я —

только гонец.

Я скачу с донесеньем.

Король растревожен.

Король заседает…

Врываюсь в покой

тугодумов лобастых

и, рухнув плашмя

на подстилку из меха,

булькая кровью

(стрела меж лопаток),

хриплю,

будто школьник по буквам:

«Из…

ме…

на…»

«Калинка, калинка,

калинка моя!

В саду ягода малинка,

малинка моя!

Ах, люли-люли!..»

Эх, люди —

люди…

…А ты идешь по лестнице,

идешь по лестнице.

Шагаешь,

как по лезвию,

через нелепицы.

И мечешься,

и маешься,

мечтая,

каясь…

Нет!

Ты не подымаешься, —

я сам

спускаюсь!

Романы обездарены,

отпели трубы…

О, сколько нас —

«подаренных» —

идет

друг к другу!..

Мы,

окрыляясь тостами,

царим

над столиками.

Читаем книжки – толстые,

а пишем – тоненькие.

Твердим

о чистой совести,

вздыхаем

мудро…

А сами

неосознанно

идем

к кому-то…

4. Когда любил…

Люб —

(Воздуха!

Воздуха!

Самую малость бы!

Самую-самую…)

лю!

(Хочешь, —

уедем куда-нибудь

заново,

замертво,

за море?..)

Люб —

(Богово – богу,

а женское – женщине

сказано,

воздано.)

лю!

(Ты покоренная.

Ты непокорная…

Воздуха!

Воздуха!)

Люб —

(Руки разбросаны.

Губы закушены.

Волосы скомканы.)

лю!

(Стены расходятся.

Звезды, качаясь,

врываются в комнаты.)

Люб —

(В загнанном мире

кто-то рождается,

что-то предвидится…)

лю!

(Где-то

законы,

запреты,

заставы,

заносы,

правительства…)

Люб —

(Врут очевидцы,

сонно глядят океаны остывшие.)

лю!

(Охай, бесстрашная!

Падай, наивная!

Смейся, бесстыжая!)

Люб —

(Пусть эти сумерки

станут проклятием

или ошибкою…)

лю!

(Бейся в руках моих

каждым изгибом

и каждою жилкою!)

Люб —

(Радостно всхлипывай,

плачь и выскальзывай,

вздрагивай,

жалуйся!..)

лю!

(Хочешь – уедем?

Сегодня? —

пожалуйста.

Завтра? —

пожалуйста!)

Люб —

(Царствуй, рабыня!

Бесчинствуй, учитель!

Неистовствуй, женщина!)

лю!

(Вот и глаза твои.

Жалкие,

долгие

и сумасшедшие!..)

Люб —

(Чертовы горы уставились в небо

темными бивнями.)

лю!

(Только люби меня!

Слышишь,

люби меня!

Знаешь,

люби меня!)

Люб —

(Чтоб навсегда!

Чтоб отсюда – до гибели…

Вот оно…

Вот оно…)

лю!

(Мы никогда,

никогда не расстанемся…

Воздуха…

Воздуха!..)

…А лестница

выше.

А двери —

похожей.

Я знаю,

я вижу,

я чувствую

кожей, —

шагаешь

по далям,

шагаешь

по датам.

Недавним

и давним.

Святым

и бездарным.

5. Когда отчаялся…

Кукушка:

«Ку-ку!

Живи на земле…»

А палец —

к курку.

А горло —

к петле.

А небо —

к дождю

(галоши надень)…

Сгибаясь,

тащу

две тыщи недель.

Две тыщи суббот

(взвали,

если жив).

Следы

от зубов

своих

и чужих.

Все отблески

гроз

на глади

стола.

И тихий вопрос:

«Зачем ты

была?..»

Несу на горбу, —

не сгинув

едва, —

чужую

судьбу,

слепые

слова.

Кукушка:

«Ку-ку!

Останься.

Прошу…»

А я

не могу.

А я

ухожу.

Цветы в изголовье,

и тень на лице.

И ночь

на изломе.

И пуля

в конце.

…А ты все время —

вверх,

все ближе,

ближе.

Из-под закрытых век

тебя я вижу.

Идешь,

как инвалид,

ступаешь ватно.

И кто заговорит, —

уже

не важно.

Не важно,

кто начнет,

а кто продолжит.

Себя

перешагнет.

Жизнь

подытожит.

Взойдет на перевал.

Вернет,

отчаясь,

затасканным

словам

первоначальность.

6. Когда выжил…

Что я?!

Что это я?!

Да что я?!

В воспаленном:

«то…

иль не то?..»

Выбрал

самое распростое.

Проще пива.

Глупей лото…

Расплываюсь

в слезливом трансе.

Вопли кончены.

Не берет…

Вы

орите!

А я

наорался

на десяток годов

вперед.

По озерной метельной глади

прет

весенних недель

орда.

Все будильники мира,

гряньте!

И замолкните

навсегда.

Лишним криком

эпоха скомкана,

смята

грохотом календаря…

Да отсохнет

язык

у колокола,

если он трезвонит

зазря!..

Реки движутся

в каменных шорах,

дни уходят в небытие…

Крик

устал.

Да здравствует

шепот

двух людей:

его

и ее.

…Застыла у дверей.

Теперь

помедли.

Невыносимой тишине поверь.

Вчера меж нами

были

километры.

Сегодня —

только тоненькая дверь.

Подмигивают фонари спросонок.

Над зимней ночью

взмахи снежных крыл.

Нам очень скоро сорок.

Очень сорок…

Войди в свой дом.

Я двери отворил.

Друзьям

«Я богат. Повезло мне…»

Савве Бродскому

Я богат.

Повезло мне и родом

и племенем.

У меня есть

Арбат.

И немножко свободного времени…

Я

подамся

от бумажных

запутанных ворохов

в государство

переулков,

проспектов

и двориков.

Все, что я растерял,

отыщу в мельтешении радужном.

Где витой канделябр

и бетонные глыбины —

рядышком.

Где гитары

щекочут невест,

где тепло от варений малиновых.

Где колясок

на каждый подъезд

десять —

детских

и две —

инвалидных.

Там, где будничны

тополя

перед спящими школами.

Там, где булькают,

как вскипевшие чайники,

голуби.

Выхожу не хвалить,

не командовать

уличной вьюгою.

Просто так

улыбаться

и плыть

по Арбату

седеющим юнгою.