Текст книги "Алжирские тайны"

Автор книги: Роберт Ирвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Предатель среди предателей, я сижу, слушая, как осторожно и высокопарно рассуждают об измене родине эти люди, обреченные тупицы, вынужденные общаться со студентами-агитаторами и крайне взвинченными бакалейщиками. Мне чудится, будто в полумраке зала собрались призраки Дьен-Бьен-Фу, шепотом призывающие их отомстить за позор, которым покрыли себя французские войска в Индокитае. Я понимаю, что Легион постепенно приближается к катастрофе. Они думают, что это решение поможет им покончить с чувством стыда и нерешительностью. Но они не имеют понятия ни о материальном базисе перемен, ни о необходимости в революционном пролетариате, и потому их путч – не что иное, как китч. Те, кто не сообразует свои действия с направлением исторического процесса, обречены на бессилие. Я им, конечно, сочувствую, но жизнь они проживут впустую.

У Жуанвиля свои дурные предчувствия.

– В этой роте чересчур много венгров, – невразумительно бормочет он.

Окидывая взглядом зал, я вижу, что меня окружают друзья. Мы вместе пережили и веселые времена, и тяжелые. Выпили море пива. Я рад, что у меня хватило духу предать их. Кое-кому может показаться, что с Рокруа у меня особенно тесная связь, узы, сотканные из слов, но для слов слишком прочные. Рокруа стал для меня в Алжире тем, кем был во Вьетнаме Мерсье. Во время охоты на феллахов в горах Джебель мы с Рокруа говорили не только о семьях, солдатской одежде и женщинах, но и о принципиальных вещах. Мы говорили до тех пор, пока не начинало казаться, будто нам удалось наконец докопаться до истины (с женщинами подобные разговоры не ведут), хотя всякая истина, по-моему, имеет двойное дно. Сейчас мы с Рокруа обмениваемся улыбками через стол. Но опытом я с ним не обмениваюсь, а мой опыт подсказывает мне, что Рокруа – один из тех, кто заинтересован в насильственном продолжении экспроприации и угнетения несчастных людей, которым эта страна принадлежит по праву. Облавы, пытки, изнасилования – ни парой кружек пива, ни передачей некоторых конфиденциальных сведений тут дела не поправишь.

Наверняка кое-кто скажет, что мне промыли мозги вьетминевцы, но посмотрите на этих людей, узников своего сословия, своего общественного положения! Разве это свобода? Да и кто не подвергается обработке? Жизнь всем промывает мозги. Мои учителя в центре перевоспитания в Ланг-Транге, на берегу Тонкинского залива, попросту извлекли у меня из головы все, что вбили туда родители, лицей и Сен-Сир. По-моему, результатом стала значительно большая объективность.

Шанталь – единственная, кто выступает без околичностей. Она говорит о том, что надо раздавить красных и так называемых либеральных интеллигентов. Во время ее выступления Жуанвиль, не в силах вынести столь грубой прямоты, вжимается в стул. (Жуанвили – старые денежные мешки, а де Серкисяны, безусловно, новые.) Резко оборвав Шанталь, Жуанвиль подводит черту под прениями наших осторожных мелких заговорщиков:

– Окончательного ответа на этом совещании дать нельзя. Мне кажется, что мы непрерывно маршируем под звуки невидимого барабана. Он где-то далеко в пустыне, но его всегда можно услышать, стоит только остановиться и хорошенько прислушаться. Не мне говорить вам, кто на этом барабане играет, но все мы должны прислушаться к голосу своей совести, а в спешке это не делается. Есть еще вопросы?

Рокруа шепотом говорит Делавину, что был бы не прочь узнать, когда мы наконец доберемся до песчаной розы, скорпиона и самовара, но Жуанвиль не слышит…

– В таком случае переходим ко второму вопросу повестки дня.

Ну что ж, настала пора моего отчета об охране – вернее сказать, об отсутствии охраны – коммуникаций между фортом и Алжиром. Мой доклад, по крайней мере, так же скучен, как и все, что происходило ранее. В душе я ликую оттого, что способен нести подобный вздор, но слежу за тем, чтобы мой голос наводил такую же скуку, как и само сообщение. Оно носит самый общий характер. В своем докладе я требую повышенного внимания к нуждам службы безопасности. Паникерство было бы неуместным, и я подчеркиваю, что понадобится еще время для дополнительных перепроверок.

Пока я выступаю, все то и дело тянутся за сигаретами, а стулья то и дело скрипят. Я уже давно стараюсь прослыть плохим, скучным оратором. Полковник Жуанвиль берет песчаную розу и принимается созерцать ее призматические поверхности.

Я упорно продолжаю. Безусловно, были упущены кое-какие возможности, а во время недавних карательных операций против повстанцев допущено несколько досадных ошибок. Нельзя категорически отвергать вероятность существования в наших рядах двойного агента, даже на самом высоком уровне. Понадобится проверка. Она потребует много времени. У меня нет четких рекомендаций. Я просто напоминаю присутствующим об уже принятых мерах безопасности. Разумеется, я бы приветствовал замечания и конкретные вопросы со стороны других членов комиссии по безопасности или наших высоких гостей.

– Я не люблю длительных проверок службы безопасности и не думаю, что в данном случае таковая потребуется, – говорит Жуанвиль, не сводя взгляда с песчаной розы, которая вращается у него в руках. – Кажется, вы хотите что-то сказать, Шанталь?

Все оживляются. У Шанталь один из тех голосов, которые запросто доносятся из конца в конец Галери Лафайет.

– Я тоже разделяю беспокойство капитана Русселя и, как и он, изучаю архивы здесь и в Алжире в надежде обнаружить источник утечки, которая, как все мы знаем, имеет место. Это и в самом деле длительный процесс исключения вариантов и уменьшения их количества. В ходе моих изысканий я обнаружила, что наш разведывательный архив то и дело меня обескураживает. Я не первая, кто это заметил. Постепенно я скрепя сердце и лишь в порядке рабочей гипотезы пришла к выводу, что недостатки системы подшивки и хранения документов не могут служить помехой в решении проблемы… скорее наоборот, они многое объясняют.

Слушая Шанталь, я испытываю легкую тошноту. Неужели в то время, как я думал, что ее дурачу, она дурачила меня?

Шанталь продолжает:

– Должна сказать, что окончательные выводы делать рано. Я бы порекомендовала поручить детальное изучение архива в Форт-Тибериасе непредубежденному человеку. Вполне возможно, я и капитан Руссель настолько сроднились с этими документами, что уже не способны разобраться в той путанице, которую я в них заметила. Кроме того, полагаю, было бы небесполезно обязать всех, кто занимается проверкой и систематизацией разведывательного архива, подготовить отчеты о своей работе для…

Стерва! Стерва! Вслух она этого не говорит, но все прекрасно понимают, о чем она умалчивает. С одной стороны, я почти уверен, что сумею доказать свою невиновность. С другой стороны, Шанталь, по-моему, положила начало процессу, который будет длительным, но чей исход неминуем. События на совещании комиссии по безопасности развиваются слишком медленно. Пора их поторопить. Активные действия – лучшее решение проблем.

– Я знаю, как решить эту проблему, мой полковник!

Жуанвиль удивленно отрывается от созерцания песчаной розы. Я показываю ему свой «ТТ». Потом стреляю. От выстрела с такого близкого расстояния он летит назад вместе со стулом. Песчаная роза осыпается. Затем я убиваю этого чванливого торгаша Потье – просто потому, что он сидит рядом со мной и я панически боюсь, как бы он не вырвал у меня из рук пистолет. Дальнейшие мои – да и всех прочих – действия описанию поддаются с трудом. Люди мечутся в поисках укрытия. Кажется, моя третья пуля, предназначавшаяся Шанталь, просвистела у нее над спинкой кресла. Все кричат. У кого-то из присутствующих, вероятно у Рокруа, тоже есть пистолет, и от потолка рикошетирует пуля. Включается сирена на стене внутреннего двора, откуда тоже доносятся крики. Дверь распахивается. На пороге только один десантник. Второй, должно быть, побежал за подмогой. Я без труда убираю оставшегося, прежде чем он успевает поднять винтовку и выстрелить.

Я бросаюсь бежать по коридору. Сразу за углом обнаруживаю спешащих навстречу капитана Дезино и шестерых легионеров.

– Капитан Дезино, эти штатские… в зале заседаний команда смертников ФНО… полковник убит. Поставьте в коридоре охрану. И еще мне нужны люди на крыше. А также на противоположной стене – для наблюдения за окнами.

Ему непросто все это усвоить, но он кивает, и я бегу дальше. Во дворе я вижу, что через главные ворота мне не выбраться. Они надежно заперты на засов, и часовой там уже начеку. Можно было бы попытаться обмануть часового и выйти через ворота, но едва ли это получится. Неплохо бы по крайней мере вернуться в архив и там напоследок хорошенько напакостить, но бумага, к сожалению, горит очень медленно. Каким бы образом мне ни было суждено отсюда уехать – на джипе или в гробу, – я хотел бы причинить как можно больший ущерб. Ну, и куда теперь? Что дальше? Думай. Думай.

Глава седьмая

В коридоре, ведущем в прачечную, я останавливаюсь на полпути и проверяю, не идет ли кто-нибудь с той или другой стороны. Потом прислоняюсь к одной стене, достаю ногами до противоположной и, извиваясь, отталкиваюсь. Ширина коридора – метр с четвертью. Прижимаясь спиной к одной стене и упираясь ногами в другую, я постепенно поднимаюсь над проходом к потолку. На левой стене, в двух с половиной метрах от пола, есть место, которое я заприметил совсем недавно – и тогда еще не имел понятия, для чего оно может пригодиться. Это узкий выступ под самым потолком. Наверно, он образовался в результате неправильной прокладки труб в прачечную. Ширина этого пространства – сантиметров шестьдесят, длина – метр с четвертью, а высота – чуть меньше метра. Удобно там не устроишься. Это место очень похоже на камеры, в которых мы держим под арестом рядовых. Я намерен здесь переночевать. Пока внизу громко топают легионеры, у меня есть время подумать. Это все, что у меня есть.

Ну и что же мне теперь делать, черт подери? Я слушаю, как подо мной ходят легионеры. Обрывки разговоров ничего не дают. В сущности, солдаты почти ни о чем и не говорят. Они еще не знают, что случилось с полковником и со мной. Нас никто не видел. Ворота форта закрыты. Все увольнения отменены. Отменена и отправка большинства разведывательных групп.

Я лежу, растянувшись на выступе, и размышляю. Думать сразу о нескольких вещах – это мое проклятие. Вот и сейчас я думаю, как бы мне слезть с этого выступа и выбраться отсюда. Но при этом обмозговываю все, что произошло на совещании по безопасности, а также думаю о Шанталь. Мысли складываются в параллельные цепочки, которых никогда не бывает меньше двух.

В течение последних трех дней я пытал человека, после чего убил его. Потом уложил еще троих. Полковника я в общем-то уважал, даже любил, – и прикончил. Но убийство нельзя назвать убийством, если оно совершено исполнителем воли народа. Это казнь. Кроме того, я систематически обманывал женщину, с которой спал. Но я считаю, что такая женщина, как Шанталь, меня не достойна. Я могу отдавать должное ей и ее ценностям. Наверно, в известном смысле я ими восхищаюсь, но при этом категорически их не приемлю.

Многие мальчишки не усмотрели бы ничего плохого в том, что Шанталь поклялась возродить в двадцатом веке ценности д’Артаньяна, – как раз наоборот. Но об этом еще надо поразмыслить. Каковы ценности д’Артаньяна? Он – роялист. Шанталь – роялистка. По мнению Шанталь, с 21 октября 1791 года во Франции отсутствует законная форма правления. Д’Артаньян – католик старого закала. Шанталь – католичка старого закала. Он привержен традициям. Она привержена традициям. Оба они – пламенные патриоты. Д’Артаньян верил в то, что он вправе вершить правосудие своими руками, разве не наблюдал он за казнью Миледи де Винтер? Шанталь и ее друзья тоже не видят в этом ничего дурного. Их символы – шпага, топор и конь. Их происхождение и их вера дают им право повелевать арабами.

В темном, сумрачном мире Шанталь и д’Артаньяна мы стоим на опушке леса, который, похоже, тянется до бесконечности, и нас переполняет неизбывная тоска. В глубине леса мы с трудом различаем освещенные свечами окна часовни. По лику луны стелется дым из трубы крестьянской хижины. Предостерегающе звучит охотничий рог, потом еще и еще раз, и мы видим всадников, мелькающих между деревьями на опушке, – рыцарей в алых плащах с золотой бахромой. В свете факелов стальные шлемы отливают золотом, в лунном сиянии – серебром. Уже развернуто белое знамя с золотыми лилиями Франции – эмблемой династии Бурбонов. Орифламма уже вручена непорочной невесте, что стоит в лесной часовне у алтаря. По чему мы тоскуем? По священным таинствам? Или по тихим радостям прошлого?

Итак, Шанталь, в поте лица трудясь над плохо скопированной документацией в одном из построенных на скорую руку административных зданий пыльного Алжира, мечтает о тесном союзе аристократов и землепашцев. Но что до меня, то я на стороне угрюмых крестьян, которые смотрят на скачущих мимо рыцарей. Когда сердитый Жак твердо стоит на своем и отказывается снимать шапку перед этими нарядными охотниками, я готов стать плечом к плечу с Жаком.

Чтобы выбраться отсюда, я мог бы пододвинуться к краю выступа. Затем, когда в коридоре появится один из солдат, броситься на него, без шума с ним справиться, оттащить в прачечную, надеть его форму. Потом, низко надвинув на лицо кепи, я бы твердым шагом одолел плац и уговорил часового открыть ворота. Нет, это нелепо. Не так-то просто справиться с профессиональным военным без шума, к тому же с какой стати солдат будет носить кепи под таким неуставным углом и какого черта ему вдруг приспичит пойти погулять по пустыне? В форте меня знает каждая собака. Ворота закрыты, и так мне через них не выйти.

Кроме того, я не могу тратить время ни на Мерсье, ни на все эти либеральные ценности и прочее занудство. Эта корова де Бовуар в своем удобном кресле в Париже все твердит и твердит о пытках, якобы ставших бичом Французского Алжира… На подобную чепуху я обращаю куда меньше внимания, чем на убеждения истинных врагов. Строго говоря, либералы своими действиями поддерживают тираническую власть, оказывают ей мелкие услуги, которые только отдаляют неизбежную революцию, целительное кровопускание. Это пособники Молоха, намазывающие ему физиономию косметикой. Разумеется, если рассматривать алжирскую трагедию объективно, то в ней две пострадавшие стороны. Доводы другой стороны мне понятны. Марксисты обучены мыслить объективно. Однако рассматривать вещи с двух сторон – не значит проявлять нерешительность и слабость. Я верю в активные действия. Действия в защиту прав угнетенных!

Я запросто мог бы спрыгнуть вниз, прокрасться в прачечную, завернуться в простыню, прикинуться арабом… нелепо, нелепо. Все эти побеги, смерти и тайные убежища, то безвыходное положение, в котором я оказался, – и как только я мог до этого докатиться? Сам я к этому не стремился. Поначалу дело ограничивалось осторожно установленными контактами с людьми, знавшими людей, знавших руководителей подразделений ФНО, анонимными встречами, а затем – пустячными проверочными заданиями. Критических ситуаций не возникало – лишь постепенно возрастал риск, связанный с расширением поля деятельности, – до сегодняшнего утра, когда я готовился отправиться на совещание комиссии по безопасности и считал, что ничего не случится, но все же решил на всякий случай взять с собой на совещание пистолет.

Можно подождать здесь, пока не представится удобный случай взять заложника. Хорошо бы взять Шанталь. Тогда я сумел бы вынудить их предоставить мне джип и открыть ворота. Все это, конечно, полнейший абсурд. Кинорежиссер может рискнуть и включить в свой фильм столь нелепую сцену, но мне нельзя рисковать правдоподобием, поскольку в случае неудачи я погибну. Если под дулом моего пистолета Шанталь скажет: «Нет, я и шагу не сделаю», – как мне тогда поступить? Пристрелить ее или сказать: «Не бойся, я пошутил»? Даже если мне удастся пройти некоторое расстояние, толкая ее перед собой, их снайперы почти наверняка, рискуя убить ее, возьмут меня на мушку. Они попросту не могут позволить мне сбежать. Да и как, если мы получим джип, я буду крутить баранку, держа пистолет у виска Шанталь? Наверно, можно было бы заставить ее сесть за руль. Но джип очень быстро засекут с воздуха.

А этот Камю и вовсе несет ахинею. Будь я героем одного из его экзистенциалистских романов, я бы сейчас думал о том, чтобы пустить себе пулю в лоб. Чепуха для интеллектуалов, собравшихся за обеденным столом. Не для меня. О своем желании совершить самоубийство люди разглагольствуют только ради того, чтобы вызвать к себе интерес.

У меня такового не возникает. Маменькины сынки. Самоубийство – одна из курьезных страстишек буржуа.

Надо было раньше попытаться отсюда выбраться. Уговорить часового открыть ворота, пока никто до конца не осознал, что случилось. Проклятье, проклятье! Если бы только все это происходило вчера и я знал то, что знаю сегодня!

Быть может, если я все-таки попытаюсь сбежать, они мне мешать не станут? В надежде выяснить, куда я их приведу? Нет, на это нельзя рассчитывать. К тому же я не хочу привести их к своим товарищам.

Осторожно и бесшумно я, лежа на выступе, то и дело меняю позу. Я с тревогой думаю о своем теле. Наверно, у меня есть еще несколько минут или часов, чтобы в последний раз ощутить свое тело целым и невредимым – все ногти на месте, все зубы, по-прежнему прекрасный слух. Я по-прежнему в здравом уме и силен как мужчина. Оказывается, я, словно для самообороны, сцепил руки на яйцах. Это довольно странно, однако, возможно, сейчас стоит заняться мастурбацией? Наверняка это будет мой последний оргазм. Нет, мой мочевой пузырь переполнен, и, хотя весь я напряжен и разгорячен, пенис у меня холодный и вялый. Страх убивает желание, превращает мужика в импотента. Теперь я могу думать о Шанталь, не окрашивая свои мысли вожделением. Если судить о ней объективно, то удивительно, как такая красивая женщина может посвятить себя столь грязному делу? Нелегко отделаться от мысли, что прекрасное лицо – это внешнее выражение прекрасной души, что здоровое тело – лучшая оболочка для здорового духа. От этой мысли отделаться трудно, но я должен. Во все исторические периоды красивые женщины большей частью принадлежат к классу угнетателей. Интересно, что Шанталь думает сейчас обо мне? Профессиональному охотнику как-то не по себе теперь в роли жертвы. Вообще-то я должен знать все уловки. Но ничего подходящего мне пока на ум не приходит.

Можно было бы спуститься отсюда. Пойти в казарму третьего взвода. Выступить перед солдатами. Обратиться с призывом к старым воякам, ветеранам Гражданской войны в Испании. Поднять мятеж, организовать массовое дезертирство. Заявить, что мы выступаем в защиту де Голля и гражданской власти, против планируемого путча полковников в Алжире. Мои солдаты пойдут за мной куда угодно. Чушь! Не пойдут. Они меня почти не знают. Их благополучие меня почти не интересует. Все эти заботы я поручаю сержантскому составу. Они меня недолюбливают. Я – офицер, занимающийся грязной работой в камере номер два. Мне нелегко беспристрастно размышлять о том, как мои люди поступили бы с офицером, который выдавал своих товарищей Федерации национального освобождения.

На совещании по безопасности я произвел четыре выстрела. В обойме было восемь патронов. Разумеется, если не будет другого выхода, возможно, придется пустить себе пулю в лоб. Но есть немало других лбов, куда мне хотелось бы пустить пулю в первую очередь. Если я все-таки застрелюсь, в этом поступке не будет ничего благородного. Не хочу испытывать на себе сеанс рок-н-ролла в камере номер два. И крайне важно, чтобы мои сведения о порядке подчиненности в ФНО не достались противнику. Следовательно, ради сохранения революционных секретов необходимо было бы умереть. А вот объективно мне необходимо выбраться отсюда и сообщить все, что удалось узнать, товарищам в Алжире. Во-первых, сведения о неделе баррикад. Отряды бомбистов из ФНО сумеют ими воспользоваться. Во-вторых, дату операции «Зонтик» и подробные сведения о подготовительных мероприятиях к ней. Пока еще мне не удалось передать моим хозяевам даже информацию о том, что «Зонтик» (кодовое название испытания первой французской водородной бомбы в пустыне) состоится в начале будущего года. Вот почему эвакуируют племена, населяющие окрестности Реггана. В-третьих, в Алжире следует сообщить Тугрилу, как меня разоблачили, и убедить его принять какие-либо меры в отношении Шанталь.

Сумеет ли ФНО организовать спасательную операцию и вызволить меня отсюда? Куда там! Они даже не знают, что происходит, а я лишен возможности с ними связаться.

Ненавижу и обожаю эту женщину – это тело, эти бедра, как у кавалериста, и этот ум, подобный клоаке. Ангел и одновременно свинья, она возникает в моем воображении в виде летучей свиньи. Конечно, она предана идее «Action Française». Папашины имения в закладе у евреев и масонов. Де Голль – законспирированный коммунист, готовящийся нас предать. У нее в спальне в Алжире висит литографический портрет маршала Петена, стоящего в разгар бури на склоне холма. Плащ военного образца у него на плечах и трехцветный флаг над ним развеваются на ветру истории. Шанталь сказала, что мы должны совокупляться под Петеном, чтобы получать его благословение на наш союз. Едва отдышавшись, она добавила, что Петен – единственный человек в этом столетии, который предоставил Франции шанс на духовное возрождение.

А теперь, когда Петен мертв? Порядок, дисциплина, чистота – Шанталь и ее друзья полагают, что ценности прошлого можно возродить, но сперва придется проломить несколько голов. Ценности прошлого, простые ценности – разве к этим пустым словам придерешься? Шанталь преклоняется перед здоровьем, силой и красотой. Мы все преклоняемся перед ними, не правда ли? Шанталь никогда не переспит с мужчиной, который носит грыжевой бандаж. Мужчина, который носит грыжевой бандаж, хотя он, быть может, обладает множеством замечательных качеств и всю жизнь совершает благородные поступки, никогда не переспит с Шанталь. Не суждено это также ни еврею, ни арабу, да и ни одному из тех, кого ввергли в уныние и обезобразили нищета и болезни. Сейчас, вспоминая вчерашний день, я понимаю, что она наверняка уже знала, кто я такой, и, предаваясь любовным утехам со здоровым солдатским телом, в то же время снимала с безбожника-марксиста мерку для гроба. История с пистолетом была испытанием и предостережением, смертельно опасной попыткой раздразнить. Я думал, что вожу ее за нос. Теперь, убедившись, что она водила за нос меня, я знаю… Что я знаю? Я не знаю ничего.

Быть может, стоит затаиться здесь на пару дней, а то и на три, пока они не сочтут, что я, скорее всего, каким-то образом сбежал, и не прекратят поиски. А потом удрать? Нет, ничего не выйдет. Когда наконец появится возможность рвануть в пустыню, я уже наверняка ослабею от голода. К тому же я сейчас лопну, если не отолью. Это страх переполняет мой мочевой пузырь и мешает мне уснуть. А спать очень даже хочется. Вероятно, следствие шока.

Это постоянное давление в мочевом пузыре – нечто подобное творилось и в политико-воспитательном центре Ланг-Транг. Все, что мне давали выпить, попросту текло сквозь меня и сразу выливалось. На ногах у меня образовались страшные нарывы. К нарывам сползались клопы. Если у меня были свободны руки, я пытался ловить клопов и есть. Спать мне не позволяли никогда. Днем и ночью горел яркий свет, к тому же мне вывернули наизнанку веки и обрезали ресницы, так что глаза никогда не закрывались. Меня вынуждали просить разрешения пить мочу. Если мне позволяли выпить мою собственную, я считал, что мне очень повезло. Казалось бы, пустяк, но в подобных условиях даже мелкая поблажка может принести большую радость. Радость, правда, недолгую, поскольку моча была слишком соленой, чтобы утолить жажду. О том, что мне довелось испытать в лагере, я рассказал Рокруа и Мерсье. Но я так и не сказал им, как к этому отношусь. О Ланг-Транге я вспоминаю с ностальгией, а о своих воспитателях – с уважением. Разумеется, они растолковали мне марксистские истины. Но дело не только в этом. Генералам и политикам так не терпелось послать нас в Дьен-Бьен-Фу, но, как только Дьен-Бьен-Фу сдали противнику и эта стратегия перестала считаться гениальной, возникло ли у них столь же нетерпеливое желание вызволить нас из вьетминевского плена? В сущности, на нас им было наплевать. В руках противника мы сделались уцененным товаром. Если оценивать объективно, все мои дознаватели и учителя в Ланг-Транге были людьми жестокими, но моя судьба им была отнюдь не безразлична, и, на свой грубый манер, они заботились обо всех нас, в то время как родные генералы бросили нас на произвол судьбы.

Пара пустяков! Дождаться темноты. Мне известен распорядок караульной службы на стенах укреплений. Дождаться, когда часовой пройдет, потом перемахнуть через стену и спрыгнуть вниз, в темную пустыню. Ха-ха! Шучу, конечно. Это прыжок со стены в двенадцать с половиной метров высотой. Многие люди, даже кое-кто из алжирцев французского происхождения с побережья, которые по идее должны соображать, что к чему, думают, будто Сахара – это сплошь мягкие, волнистые песчаные дюны. Так вот, на мягких, волнистых песчаных дюнах Легион укрепленные узлы не сооружает. По меньшей мере на полмили вокруг – твердая каменистая почва и кустарник. Я бы сломал ногу.

Нет, я и вправду лопну, если не отолью. Придумал. Придумал! Дождусь здесь, наверху, появления следующего солдата. Потом помочусь ему на голову. А когда за мной придут, симулирую сумасшествие. Боже мой! Сейчас я уже не вполне уверен, что это будет симуляция. Загвоздка только в том, что за несколько сеансов рок-н-ролла, плавания брассом и пентотала натрия из меня довольно быстро выбьют эту дурь. Хочется есть. Было бы приятно помечтать о каком-нибудь горячем блюде, но мешает мысль о том, что первым делом у меня в желудке окажется, вероятно, длинная резиновая трубка.

Все решения, приходившие мне в голову, нелепы. Абсолютно смехотворны. Чепуха из приключений трех мушкетеров или из какого-нибудь другого юношеского сна, чреватого поллюцией. Однако вскоре бежать все-таки придется, причем согласно одному из этих абсолютно смехотворных планов. Один вопрос: которому из них?