Текст книги "Шестая колонна. Там, за гранью. Утраченное наследие"

Автор книги: Роберт Хайнлайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

2

В следующие две недели на долю Ардмора выпало множество разнообразных хлопот, и времени у него хватало только на самые необходимые дела. Было решено исходить из того, что их группа – и в самом деле военная организация, а значит, в один прекрасный момент им предстоит дать отчет в своих действиях гражданским властям. Из этого следовало, что Ардмор должен был выполнять – или, по крайней мере, создавать видимость, что выполняет – все законы и положения, касающиеся документации, денежной отчетности, материального учета и прочего в том же духе. Про себя он считал все это пустой и бессмысленной тратой времени; однако, занимаясь рекламой, он стал психологом-самоучкой, понимая интуитивно, что человек живет символами. И сегодня, как никогда, эти символы существования властей имели решающее значение.

Поэтому он, изучив должностные инструкции покойного начальника финансового отдела, тщательно подсчитал, сколько жалованья причиталось каждому из погибших на момент смерти и сколько следует выплатить его наследникам «государственными денежными знаками Соединенных Штатов». При этом он с грустью подумал о том, будет ли эта аккуратная формулировка что-нибудь значить в обозримом будущем. Но он продолжал этим заниматься и поручил второстепенные административные обязанности каждому из своих людей, чтобы они видели, что обычный порядок вещей все еще соблюдается.

Канцелярской работы было слишком много для одного человека. Ардмор выяснил, что Джефф Томас, которого он назначил помощником повара, довольно бегло печатает на машинке и хорошо разбирается в цифрах. И Ардмор приспособил его к этой работе. В результате Грэхем обнаружил, что ему приходится трудиться за двоих, и попытался выразить недовольство, но Ардмор решил, что это ему только полезно: без блох собака скучает. Необходимо было добиться, чтобы каждый из его подчиненных к вечеру валился с ног от усталости.

Томас пригодился и для другой цели. Ардмор, с его легко возбудимым характером, постоянно нуждался в собеседнике. Томас оказался человеком неглупым и многое понимающим, и их беседы понемногу становились все откровеннее. Конечно, командиру не полагается откровенничать с рядовым, однако Ардмор инстинктивно чувствовал, что Томас не обманет его доверия, а психологическая разрядка была ему необходима.

Но вскоре Кэлхун заставил Ардмора отвлечься от мелких повседневных дел и заняться более серьезной проблемой. Он явился, чтобы попросить разрешения включить установку Ледбеттера, немного переделанную с учетом их последних предположений, но при этом задал еще один нелегкий вопрос:

– Майор Ардмор, не можете ли вы мне объяснить, как вы намерены использовать «эффект Ледбеттера»?

Этого Ардмор не знал и вместо ответа спросил:

– А разве вы уже настолько продвинулись, что этот вопрос стал для вас актуален? Если да, не могли бы вы дать мне хоть какое-то представление о том, что вы уже выяснили?

– Это будет несколько затруднительно, – ответил Кэлхун слегка покровительственным тоном, – поскольку я не смогу пользоваться языком математики, на котором, вообще говоря, только и можно выразить…

– Ну что вы, полковник! – перебил его Ардмор, раздраженный сильнее, чем он мог бы себе признаться, его сдерживало лишь присутствие рядового Томаса. – Скажите мне просто, в состоянии ли вы убить этой штукой человека? И можете ли вы проконтролировать, кого она убьет, а кого нет?

– Это слишком упрощенная постановка вопроса, – возразил Кэлхун. – Тем не менее мы полагаем, что новая установка будет действовать направленно. Результаты, полученные доктором Бруксом, позволили ему предположить, что существует асимметрическое соотношение между действием установки и живым объектом, на который оно направлено, – что некое свойство, присущее данной жизненной форме, определяет как степень воздействия на нее, так и сам характер такого воздействия. Другими словами, воздействие есть функция всех факторов, включая особенности данной жизненной формы, а также параметров самого воздействия, так что…

– Полегче, полегче, полковник. Что все это означает применительно к оружию?

– Это означает, что можно направить установку на двух человек и решить, кого из них она убьет, – при условии, что мы научимся ею управлять, – раздраженно ответил Кэлхун. – Во всяком случае, мы так полагаем. Уилки вызвался управлять ею, а объектом будут мыши.

Ардмор дал разрешение на эксперимент, поставив условие, что все меры предосторожности и все ограничения будут соблюдены. Кэлхун ушел, и он снова принялся размышлять над тем, что же делать с этим оружием, если оно все-таки будет создано. Для этого нужна информация, которой он не располагал. «Черт возьми, разведка просто необходима – я должен знать, что происходит снаружи!»

Об ученых, конечно, речи быть не может. Шир тоже отпадает: без его помощи ученым не обойтись. Грэхем? Нет. Готовит он хорошо, но характер у него слишком нервный, взбалмошный, неуравновешенный – кто-кто, а он в шпионы не годится. Остается только сам Ардмор. Его этому обучали – ему и идти в разведку.

– Да нет, нельзя вам это делать, сэр, – услышал он голос Томаса.

– А? Ты о чем?

Он понял, что, сам того не заметив, начал разговаривать сам с собой – это случалось, когда он оказывался в одиночестве или в обществе Томаса, молчаливое присутствие которого ничуть не мешало его размышлениям.

– Вы же не можете бросить свою часть, сэр. Я уж не говорю, что это не положено по уставу. Но – если вы позволите мне высказать свое мнение, сэр, – все, что вы до сих пор сделали, тут же развалится.

– Почему? Меня не будет всего несколько дней.

– Видите ли, сэр, может быть, несколько дней оно и продержится, хотя я не уверен. Кто останется за командира, пока вас не будет?

– Полковник Кэлхун, конечно.

– Ах вот что… Ну еще бы!

Поднятые брови и ироническая интонация Томаса свидетельствовали о том, что только субординация не позволяет ему высказать свое истинное мнение.

Ардмор понимал, что Томас прав. Он убедился, что во всем, помимо своей науки, Кэлхун – самовлюбленный, надутый, склочный старый осел. Ему уже приходилось улаживать недоразумения, вызванные высокомерием профессора. Шир согласился продолжать работать с Кэлхуном только после того, как Ардмор долго с ним беседовал, успокаивая его и взывая к его чувству долга.

Ему вспомнилось, как он когда-то работал пресс-секретарем у одной известной и весьма популярной проповедницы. Должность называлась «директор по связям с общественностью», но две трети времени уходило у него на то, чтобы разбираться в скандалах, вызванных сварливым характером святоши.

– И потом вы же не можете гарантировать, что вернетесь через несколько дней, – настаивал Томас. – Это дело очень опасное. Если вас убьют, заменить вас здесь будет некому.

– Да нет, вы преувеличиваете, Томас. Незаменимых людей не бывает.

– Сейчас не время для ложной скромности, сэр. Может быть, вообще оно и верно, но только не в этом случае, вы же понимаете. Выбирать особо не из кого, а вы единственный, кому мы все согласны подчиняться. Единственный, между прочим, кому согласен подчиняться доктор Кэлхун. Потому что вы умеете с ним ладить. Больше никто этого не сможет, а он не способен ладить ни с кем.

– Ну знаете, Томас…

Томас промолчал, и через некоторое время Ардмор продолжал:

– Хорошо, допустим, что вы правы. Но мне нужны разведданные. А откуда они у меня возьмутся, если я сам за ними не отправлюсь?

Томас немного помедлил, потом тихо сказал:

– Я мог бы попробовать.

– Вы?

Ардмор взглянул на Томаса. «А почему, в самом деле, я о нем не подумал? Может быть, потому, что на вид он не из тех, кому поручают такие дела? И еще потому, что он рядовой: если задание рискованное и требует самостоятельных действий, его не положено поручать рядовому. И все-таки…»

– А вам когда-нибудь приходилось заниматься чем-то в этом роде?

– Нет, но мой опыт может пригодиться для такой работы.

– Ах да, Шир мне кое-что о вас говорил. До того как попасть в армию, вы же, кажется, были бродягой?

– Нет, не бродягой, – мягко поправил его Томас. – Я был хобо.

– Простите, а разве есть разница?

– Бродяга – это попрошайка, паразит, человек, который не желает работать. Хобо – это странствующий поденщик, которому свобода дороже, чем обеспеченность. Он зарабатывает себе на жизнь, но не хочет быть привязанным к одному месту.

– А, понимаю. Хм… Да, очень может быть, что вы-то как раз приспособлены к работе разведчиком. Чтобы вести такую жизнь, наверное, нужна изрядная смекалка и большая изворотливость. Но погодите, Томас… До сих пор я о вас всерьез не задумывался, а ведь мне необходимо побольше о вас знать, чтобы доверить вам такое задание. Ведь по вашему поведению не скажешь, что вы были хобо.

– А как должен вести себя хобо?

– Что-что? Ну ладно, не важно. Но вы должны рассказать кое-что о себе. Как получилось, что вы стали хобо?

Ардмор видел, что ему впервые удалось вызвать на откровенность этого обычно замкнутого человека. Томас долго колебался, потом ответил:

– Должно быть, все дело в том, что мне не нравилось быть адвокатом.

– Что?

– Ну да. Вот как это получилось. Из адвокатов я перешел в социальное страхование. Когда я там работал, мне пришла в голову мысль написать статью о рабочих-мигрантах, и я решил, чтобы получше изучить предмет, испытать на себе условия, в которых живут эти люди.

– А, понимаю. И в тот момент, когда вы занимались сбором материала, вас загребли в армию.

– О нет, – возразил Томас. – К этому времени я жил так уже лет десять, даже больше. Я не стал возвращаться. Видите ли, я понял, что мне нравится быть хобо.

Вскоре все было готово. Никакого снаряжения Томас брать не стал – только попросил выдать ему одежду, в которой он был, когда забрел в Цитадель. Ардмор предложил взять спальный мешок, но Томас об этом и слышать не хотел.

– Это выпадает из образа, – объяснил он. – Я не из тех, кто таскается с котомкой: они грязнули, ни один уважающий себя хобо с ними дела иметь не станет. Меня нужно только как следует накормить и дать с собой немного денег.

Задание, которое он получил, было не слишком определенным.

– Для меня важно все, что вы сможете увидеть или услышать, – сказал Ардмор. – Охватите как можно большую территорию, но постарайтесь вернуться в течение недели. Если вас не будет дольше, я буду считать, что вы убиты или попали в тюрьму, и придется придумывать что-нибудь еще.

Используйте любую возможность, чтобы наладить постоянное поступление к нам информации. Я не могу посоветовать вам ничего конкретного, но прошу вас постоянно об этом помнить. Теперь о том, что нас интересует. Все и вся про паназиатов: как они вооружены, как работает их полиция на оккупированной территории, где находятся штабы и особенно главное командование. Может быть, вам удастся хотя бы приблизительно прикинуть, сколько их и как они распределены по стране. Работы хватит на год, не меньше, но все равно возвращайтесь через неделю.

Ардмор показал Томасу, как открывается снаружи один из входов в Цитадель: два такта из «Янки Дудль» – и в скале, которая на первый взгляд казалась сплошной, появляется дверь. Ничего особо хитрого, но азиаты вряд ли до этого додумаются.

В конце концов Ардмор попрощался с Томасом и пожелал ему удачи. При этом он обнаружил, что Томас припас для него еще один сюрприз: пожимая ему руку, он сделал это особенным образом – так, как положено члену студенческой организации, к которой принадлежал и Ардмор! Массивная дверь за ним давно уже закрылась, а Ардмор еще долго стоял, пытаясь привести мысли в порядок.

Обернувшись, он увидел позади себя Кэлхуна. У него почему-то появилось такое ощущение, будто его поймали на краже варенья.

– Здравствуйте, доктор, – быстро сказал он.

– Здравствуйте, майор, – медленно произнес Кэлхун. – Могу ли я спросить, что тут происходит?

– Конечно. Я только что послал лейтенанта Томаса в разведку.

– Лейтенанта?

– Исполняющего обязанности лейтенанта. Мне пришлось поручить ему задание, которое не соответствует его прежнему званию, и я счел нужным его повысить и соответственно увеличить его жалованье.

Кэлхуна, по-видимому, не удовлетворило это объяснение, и он тем же слегка ироническим тоном спросил:

– Я полагаю, вы отдаете себе отчет в том, насколько рискованно посылать кого бы то ни было за пределы Цитадели? Это подвергает опасности нас всех. Я несколько удивлен, что вы приняли такое решение, не посоветовавшись с остальными.

– Если вы так считаете, мне очень жаль, полковник, – ответил Ардмор примирительно. – Но мне так или иначе приходится постоянно принимать решения, а в нашем положении важнее всего, чтобы ничто не отвлекало вас от вашей чрезвычайно важной исследовательской работы. Эксперимент уже завершен? – поспешно продолжал он.

– Да.

– Ну и как?

– Результат положительный. Мыши сдохли.

– А Уилки?

– О, он, разумеется, невредим. Как я и предполагал.

Джефферсон Томас, бакалавр искусств, magna cum laude[2]2
  Диплом с отличием. – Примеч. С. В. Голд.


[Закрыть] Калифорнийского университета и бакалавр права юридического факультета Гарвардского университета, по роду занятий – хобо, затем рядовой и помощник повара, а ныне исполняющий обязанности лейтенанта разведки армии Соединенных Штатов, провел первую ночь вне Цитадели, дрожа от холода на груде сосновых веток там, где его застала темнота. Ранним утром он заметил поблизости какую-то ферму. Там его накормили, но постарались как можно скорее выпроводить.

– Того и гляди сюда явится кто-нибудь из этих язычников и начнет совать нос куда не надо, – извиняющимся тоном сказал хозяин. – Я не хочу, чтобы меня арестовали за укрывательство беженцев, – на мне жена и дети.

Тем не менее он проводил Томаса до большой дороги, не умолкая ни на минуту: природная общительность превозмогла даже осторожность. Казалось, он испытывает мрачное удовольствие, смакуя случившуюся катастрофу.

– Один Бог знает, что ждет моих ребятишек, когда они вырастут. Иногда по ночам мне приходит в голову, не лучше ли одним махом положить конец всем их горестям. Но Джесси – это моя хозяйка – говорит, что грех об этом даже думать, что надо положиться на волю Господа, рано или поздно Он о нас вспомнит. Может быть, и так – только я знаю одно: не улыбается мне растить ребенка для того, чтобы потом им помыкали эти макаки. – Он сплюнул. – Не по-американски это.

– А что полагается за укрывательство беженцев?

Фермер удивленно посмотрел на него:

– Да где ты был все это время, приятель?

– В горах. Я еще ни одного сукина сына и в глаза не видел.

– Увидишь. Погоди, значит, у тебя нет номера? Так ты лучше получи номер. Хотя нет, ничего у тебя не выйдет: как только объявишься, тут же загремишь в трудовой лагерь.

– Номер?

– Регистрационный номер. Вот такой.

Он достал из кармана запечатанную в прозрачный пластик карточку и показал Томасу. На карточке были приклеены не очень четкая, но в общем узнаваемая фотография фермера, его отпечатки пальцев и напечатаны адрес, род занятий, семейное положение и прочие данные, а вверху стоял многозначный номер, разделенный черточками на несколько частей. Фермер ткнул в него корявым пальцем:

– Вот эта первая часть – мой номер. Он означает, что ихний император разрешает мне оставаться в живых, дышать воздухом и ходить по земле, – с горечью сказал он. – Вторая часть – это серия, она означает, где я живу и чем занимаюсь. Если вздумаю уехать из нашего округа, я буду обязан ее поменять. А если захочу поехать в какой-нибудь другой город, не в тот, куда мне предписано ездить за покупками, я обязан получить специальный разовый пропуск. И теперь я вас спрашиваю: как можно так жить?

– Я бы не смог, – согласился Томас. – Ну что ж, пожалуй, мне пора отправляться, пока вы из-за меня не попали в беду. Спасибо за завтрак.

– Не за что. Сейчас помочь другому американцу – одно удовольствие.

Томас быстро зашагал по дороге, чтобы добрый фермер не заметил, как сильно на него подействовало то, что он услышал. Знать, что Соединенные Штаты потерпели поражение, – это одно, а увидеть воочию регистрационную карточку – совсем другое. Рассказ фермера глубоко потряс его свободолюбивую душу.

Первые два-три дня он передвигался осторожно, держась подальше от городов, пока не освоился с новыми порядками и не научился вести себя так, чтобы не вызывать подозрений. По крайней мере в один большой город он должен был проникнуть – нужно было почитать доски объявлений, найти случай поболтать с людьми, профессия которых позволяла им разъезжать по стране. Если бы речь шла только о его личной безопасности, он рискнул бы войти в город и без всякой регистрационной карточки, но он отчетливо помнил, как Ардмор снова и снова говорил: «Самая важная ваша задача – вернуться назад! Не стройте из себя героя. Не рискуйте без особой надобности, и самое главное – возвращайтесь!»

Так что с визитом в город придется подождать.

По ночам Томас бродил по окрестностям городов, избегая встреч с патрулями, как раньше – с железнодорожными полицейскими. На вторую ночь он обнаружил первую из своих целей – пристанище бродяг. Оно находилось там, где он и рассчитывал его найти по своему прежнему опыту. Тем не менее он чуть было его не проглядел: костра там не оказалось, а вместо него была убогая печурка, кое-как сооруженная из железной бочки, и спрятана так, что со стороны и не заметишь.

Вокруг печурки сидели люди. Томас уселся, не говоря ни слова, как требовал обычай, и дал себя как следует разглядеть.

Скоро какой-то унылый голос произнес:

– Да это же Джентльмен Джефф! Ну ты даешь, Джефф, – напугал меня до смерти. Я думал, это какой-нибудь плоскомордый. Что поделываешь, Джефф?

– Да так, ничего особенного. Прячусь.

– Все мы нынче прячемся, – сказал голос. – Куда ни плюнь, везде эти косоглазые… – И он разразился длинной цепочкой проклятий, затрагивающих родителей паназиатов и такие их личные качества, с которыми он вряд ли имел случай сталкиваться.

– Кончай, Моу, – повелительно сказал другой голос. – Какие новости, Джефф?

– К сожалению, не знаю, – вежливо ответил Джефф. – Я был в горах – уклонялся от призыва и ловил себе рыбу. – Надо было тебе там и оставаться. Сейчас везде стало совсем плохо. Никто не решается взять человека на работу, если он не зарегистрирован. Все время только и смотришь, как бы не угодить в трудовой лагерь. По сравнению с этим та облава, когда повсюду гонялись за красными, – просто пикник.

– Расскажите мне про трудовые лагеря, – попросил Джефф. – Может быть, я рискну туда попроситься, если совсем оголодаю.

– Ты себе не представляешь, что это такое. Меня туда никакой голод не загонит. – Голос Моу ненадолго умолк, как будто его обладатель погрузился в невеселые размышления. – Ты знал Кида из Сиэтла?

– Кажется, знал. Такой маленький, с косым глазом, на все руки мастер?

– Он самый. Так вот, он пробыл в лагере с неделю, а потом вышел оттуда. Как вышел, он и сам не знал: ему все мозги отшибли. Я видел его в ту ночь, когда он помер. Весь был в язвах, – должно быть, заражение крови. – Моу помолчал и задумчиво добавил: – А уж воняло от него…

Томас был бы рад перевести разговор на другую тему, но нужно было разузнать как можно больше.

– А кого посылают в эти лагеря?

– Всякого, кто не работает там, где ему велено. Мальчишек начиная с четырнадцати лет. Всех, кто уцелел из военных, после того как мы накрылись. Каждого, кого поймают без регистрационной карточки.

– Это еще не все, – добавил Моу. – Ты бы видел, что они делают с женщинами, которые остались без работы. Тут мне только вчера одна кое-что рассказала – отличная тетка, между прочим, поесть мне дала. У нее была племянница, учительница в школе, а плоскомордые все американские школы прикрыли, и никакие учителя им не нужны. Так они ее зарегистрировали, а потом…

– Кончай, Моу. Слишком много болтаешь.

Сведения, которые удавалось раздобыть Томасу, были отрывочными и бессвязными, тем более что ему редко представлялся случай задать прямые вопросы о том, что его действительно интересовало. Тем не менее у него понемногу складывалась картина систематического и планомерного порабощения нации, беспомощной, парализованной, неспособной защищаться, со средствами сообщения, целиком попавшими в руки завоевателей.

Повсюду он видел растущее возмущение, яростную решимость восстать против тирании, но все такие попытки были разрозненными, несогласованными, а люди, в сущности, безоружными. Вспыхивавшие время от времени мятежи оказывались столь же безрезультатными, как суета муравьев в разрушенном муравейнике. Да, паназиата тоже можно убить, и находились люди, готовые стрелять в каждого из них, кто попадался навстречу, невзирая на неизбежность собственной гибели. Но им связывала руки еще большая неизбежность жестокого и многократного возмездия, направленного против их соотечественников. В таком же положении оказались евреи в Германии, перед тем как разразилась война: дело было не в личном мужестве, а в том, что за каждое выступление против угнетателей приходилось немыслимо дорогой ценой расплачиваться другим – мужчинам, женщинам, детям.

Но больше, чем людские страдания, которые он видел и о которых слышал, его угнетали рассказы о планомерном уничтожении американской культуры как таковой. Школы были закрыты. Печатать на английском языке не разрешалось ни единого слова. Можно было предвидеть, что всего поколение спустя письменность будет утрачена и английский язык останется лишь устным говором бесправных рабов, которые никогда не смогут поднять восстание в масштабе округа или страны из-за полного отсутствия средств коммуникации.

Даже приблизительно оценить численность азиатов, находившихся на территории Соединенных Штатов, было невозможно. Говорили, что на западное побережье каждый день прибывают транспорты с тысячами чиновников, по большей части ветеранов присоединения Индии. Трудно было сказать, можно ли их рассматривать как пополнение оккупационной армии, которая захватила страну и теперь поддерживала в ней порядок, но было очевидно, что они заменят тех мелких служащих из числа белых, которые пока еще помогали оккупационной администрации под дулом пистолета. Когда эти белые служащие будут устранены, организовать сопротивление станет еще труднее.

В одном из пристанищ, где собирались бродяги, Томасу удалось найти человека, который помог ему проникнуть в город.

Этот человек, по прозвищу Петух – фамилия неизвестна, – строго говоря, не принадлежал к числу бродяг, он только скрывался среди них, оплачивая приют мастерством своих рук. Старый анархист, он претворял в жизнь собственные убеждения, изготовляя очень похожие банкноты Федеральной резервной системы, не имея на то разрешения Министерства финансов. Кое-кто утверждал, что он получил свое прозвище от имени – Питер, другие были убеждены, что дело в пристрастии, которое он питал к бумажным пятеркам: «Делать мельче – не стоит того, а крупнее – опасно».

По просьбе бродяг он сделал для Томаса регистрационную карточку.

– Самое главное тут, сынок, – это номер, – говорил он Томасу, наблюдавшему, как он работает. – Большинство азиатов, с кем тебе придется иметь дело, читать по-английски не умеют, так что мы можем написать что угодно. Даже «У Мэри был барашек» – и то сойдет. То же самое и с фотографией: для них все белые на одно лицо.

Он достал из своего чемоданчика пачку фотографий и начал их перебирать, близоруко щурясь сквозь толстые очки.

– Вот, выбери сам, какая больше на тебя похожа, ее мы и приклеим. А теперь номер…

Обычно руки у него тряслись, как у паралитика, но, когда он брался за дело, движения его становились точными и уверенными. Цифры, которые он выводил тушью на карточке, не отличались от печатных. Это было тем более удивительно, что работал он в самых первобытных условиях, без всяких точных инструментов и приспособлений. Томас понял, почему шедевры старика доставляли столько хлопот банковским кассирам.

– Готово! – объявил он наконец. – Я написал тебе такой номер серии, как будто ты зарегистрировался сразу после вторжения, а личный номер дает тебе право разъезжать по всей стране. Там еще написано, что ты негоден для тяжелой работы и тебе разрешено заниматься мелочной торговлей или побираться. Для них это одно и то же.

– Большое спасибо, – сказал Томас. – А теперь… Мм… Сколько я вам за это должен?

Петух посмотрел на него так, как будто он сказал что-то неприличное:

– Нечего об этом говорить, сынок! Деньги – зло, из-за них люди становятся рабами.

– Прошу прощения, сэр, – от всей души извинился Томас. – Тем не менее я бы хотел как-нибудь вас отблагодарить.

– Вот это другое дело. Помогай своим братьям, когда сможешь, и тебе помогут в случае нужды.

Философия старого анархиста показалась Томасу путаной, бестолковой и непрактичной, но он подолгу с ним беседовал: старик знал о паназиатах больше, чем все, с кем приходилось ему встречаться до сих пор. По-видимому, Петух ничуть их не боялся и был уверен, что всегда перехитрит кого угодно. Вторжение произвело на него, казалось, меньшее впечатление, чем на остальных. В сущности, оно не произвело на него вообще никакого впечатления – непохоже было, чтобы он испытывал горечь или ненависть к поработителям. Сначала Томасу не верилось, что этот добрый человек может проявлять такое равнодушие, но понемногу он понял, что старый анархист считал незаконными любые власти, что для него все люди действительно братья, а различия между ними – всего лишь количественные. В глазах Петуха паназиатов не за что было ненавидеть: они просто заблуждались больше других и заслуживали всего лишь жалости.

Такого олимпийского безразличия Томас не разделял. Для него паназиаты были людьми, которые угнетают и истребляют его когда-то свободный народ. «Хороший паназиат – мертвый паназиат, – говорил он себе, – и так будет до тех пор, пока последний из них не окажется по ту сторону Тихого океана. А если в Азии их слишком много, пусть позаботятся о сокращении рождаемости». И все-таки спокойное беспристрастие Петуха во многом помогло Томасу разобраться в положении.

– Ты ошибаешься, если думаешь, что паназиаты плохие, – говорил Петух. – Они не плохие, они просто другие. Все их высокомерие – от комплекса расовой неполноценности. Это такая коллективная паранойя, из-за которой они постоянно убеждают самих себя, что желтый ничуть не хуже белого, а куда лучше, и стараются доказать это нам. Запомни, сынок, больше всего на свете они хотят, чтобы к ним проявляли уважение.

– Но откуда у них этот комплекс неполноценности? Мы же не имели с ними дела на протяжении двух поколений – со времени Закона о необщении.

– Неужели, по-твоему, это достаточный срок, чтобы все изгладилось из расовой памяти? Ведь корни-то уходят в девятнадцатый век. Помнишь, как двум японским чиновникам пришлось совершить почетное самоубийство, чтобы стереть с себя позор, когда коммодор Перри заставил японцев открыть страну для иностранцев? Сейчас за эти две смерти мы расплачиваемся жизнями тысяч американских чиновников.

– Но паназиаты – это же не японцы.

– Да, но и не китайцы тоже. Это смешанная раса, сильная, гордая и плодовитая. Американцы считают, что у них сочетаются недостатки обеих рас и нет их достоинств. А по-моему, они просто люди, которые поверили в древнее заблуждение, что государство – это такое сверхсущество. «Ich habe einen Kameraden»[3]3
  У меня есть товарищ (нем.). – Примеч. С. В. Голд.


[Закрыть]. Как только ты поймешь, что… – И тут он пустился в бесконечные рассуждения, представлявшие собой причудливую смесь взглядов Руссо, Рокера, Торо и многих других подобных им авторов и показавшиеся Томасу любопытными, но неубедительными.

Тем не менее споры с Петухом помогли Томасу лучше понять, что представляет собой противник, о котором американский народ из-за Закона о необщении почти ничего не знал. Томас лишь с трудом припоминал самые главные исторические вехи.

В то время, когда был принят Закон о необщении, он всего-навсего юридически закрепил фактическое положение дел. Советизация Азии уже давно куда успешнее, чем любое решение конгресса США, положила конец присутствию в Азии иностранцев, и американцев – в первую очередь. Томас никак не мог понять, какие туманные соображения заставили тогда членов конгресса счесть, будто принятие закона, всего лишь подтверждающего то, что уже сделали комиссары, способно поднять авторитет и достоинство Соединенных Штатов, – это была какая-то страусиная политика. Должно быть, они решили, что закрыть глаза на существование Красной Азии будет дешевле, чем вести с ней войну.

Более полувека такая политика, казалось, оправдывала себя: войны не было. Сторонники этой меры доказывали, что даже Советской России не так просто будет проглотить Китай и что, пока она будет его переваривать, Соединенным Штатам война не грозит. В этом они были правы – но в результате принятия Закона о необщении мы повернулись к ним спиной и не заметили, как Китай переварил Россию… Америка оказалась лицом к лицу с системой, еще более чуждой западному образу мыслей, чем даже советская, на смену которой она пришла.

Пользуясь поддельной регистрационной карточкой и советами Петуха насчет того, как должен вести себя раб, Томас наконец осмелился проникнуть в один городок поменьше. Там искусство Петуха почти сразу же подверглось испытанию.

На углу Томас остановился почитать наклеенное на стену объявление. Это оказался приказ всем американцам ежедневно в восемь вечера находиться у телевизионных приемников, чтобы не пропустить распоряжений властей, которые могут их касаться. Ничего нового тут не было: приказ был издан несколько дней назад и о нем Томас уже слышал. Он собрался уже идти дальше, когда почувствовал режущую боль от сильного удара по спине. Он круто повернулся и увидел перед собой паназиата в зеленой форме гражданской администрации с гибкой тростью в руках.

– С дороги, бой! – Он говорил по-английски, но как-то нараспев, с интонациями, совершенно не похожими на привычное американское произношение.

Томас сразу же сошел с тротуара на мостовую («Они любят, когда ты смотришь на них снизу вверх, а они на тебя сверху вниз», – говорил Петух.) и сложил руки вместе, как положено. Склонив голову, он сказал:

– Господин приказывает, слуга подчиняется.

– Так-то лучше, – удовлетворенно сказал азиат. – Покажи карточку.

Хотя он говорил довольно отчетливо, Томас не сразу его понял – может быть, потому, что впервые оказался в роли раба и никак не ожидал, что это так на него подействует. Он с трудом сдерживал ярость.

Трость с размаху опустилась на его лицо.

– Покажи карточку!

Томас достал свою регистрационную карточку. Пока азиат ее разглядывал, Томас успел до некоторой степени взять себя в руки. В этот момент ему было все равно, признают карточку подлинной или нет: в случае чего он просто разорвал бы этого типа на кусочки голыми руками.