Текст книги "Медведи и Я"

Автор книги: Роберт Фрэнклин Лесли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Рассказ индейца

В ночь, когда умер Расти, мною в какую-то минуту овладела неотвязная мысль, что Дасти и Скреч должны быть живы. Припоминая, сколько я слышал выстрелов, насчитал их шесть или восемь; словом, целая обойма. На песке должна была остаться кровь; может быть, охотники прямо на месте освежевали тушу. Среди индейцев секани только самые отпетые употребляют медвежатину в пищу из-за того, что медведи питаются падалью. Может быть, хотя бы один из медведей избегнул гибели, и, может быть, оставшийся в живых лежит сейчас, раненый и беспомощный, где-нибудь в пещере, неспособный защититься от волков и койотов.

На рассвете я надел на плечи рюкзак и отправился вдоль озера в ту сторону, откуда слышались выстрелы. Проходя знакомым путем и вглядываясь в каждую скалу, каждую выброшенную волнами палку, каждый ведущий к воде след, я чувствовал, как за мною следит множество внимательных глаз. Морозные ночи и студеные дни заставили оленей, вапити и снежных баранов переселяться в долину реки Фрейзер, где они обычно зимуют. Волки и пумы неслышными тенями сопровождали стада, а следом за ними рыскали койоты в надежде поживиться объедками после крупных хищников.

Тщательно обыскав на протяжении восьми километров прибрежные заросли полыхающих осенним костром осин, тополей, кленов и так и не найдя стреляных гильз, я в отчаянии пустился в обратный путь, продираясь сквозь кусты дерена и чертова когтя. И здесь, и на прибрежном песке напрасно было искать что-либо, всё давно затоптали мигрирующие стада копытных; я так и не увидел никаких признаков медведей: ни следов, ни помета – ничего не нашлось ни в болотах, ни на лугах, ни в других местах, куда они обыкновенно ходили кормиться. Отыскать их по следу оказалось невозможно.

Вечером, размышляя у очага, пришел к выводу, что можно допустить два варианта событий – либо охотники убили медведей и увезли с собой туши, либо спугнули их выстрелами, а возможно даже и ранили, и тогда звери покинули привычные места кормежки. Исходя из предположения, что хотя бы один медведь остался в живых, я решил завтра же отправиться за двенадцать миль вверх по течению Отет-Крика к озеру Нэтоуайт. По обе стороны ручья имелись «живые» звериные тропы, и как раз оттуда пришел Расти. Дойдя до самого озера, я ни разу не наткнулся на медвежий след.

Расчистив и починив завалившийся от старости и поросший мхом бревенчатый навес, разбил свой лагерь у впадения Точча-Лейк-Крик в озеро Нэтоуайт. Над головой клубились и погромыхивали черные тучи; я накрыл навес брезентом, потому что ночь предстояла дождливая.

Не успел я, поужинав, спрятать мой трехдневный припас на лиственницу на случай, если ко мне забредет медведь, как вдруг, откуда ни возьмись, действительно появился старый самец; охваченный беспокойством перед зимней спячкой, он с ревом ворвался в лагерь и, стараясь выгнать меня из-под навеса, стал запугивать: рыл лапами сырую землю, шипел, скалил желтые зубы, сточенные от старости и вследствие привычки щелкать ими, на страх врагам, точно кастаньетами. Когда медведь при встрече начинает шуметь, скандалить и ругаться, такое задиристое поведение служит верным признаком его безобидности. Медведь еще немного похулиганил, поревел, пошвырял сухим листом и сообразил, в конце концов, что меня на мякине не проведешь. Тогда он стал ползком подбираться к моему навесу. Жалея его достоинство, я не стал дожидаться, когда он приползет на брюхе клянчить подачку. Решив, что его, наверно, привлекает запах соленого пота, я зачерпнул ложку соли и насыпал горку вожделенного лакомства на лежавший поблизости гладкий камень. Слизав соль до последней крупинки, медведь долго еще вертелся вокруг камня и вычистил его до блеска. Будучи убежден, что попрошайничество так же гибельно для животного – будь то дикого или домашнего, – как и для человека, я прибегнул к подлой уловке, поступил, можно сказать, жестоко. Сознавая, что совершаю предательство по отношению к доверчивому существу, я пошел против своей совести – а такие вещи никогда не забываются – и насыпал на камень перцу. Старый медведь расчихался, расфыркался, кинулся сломя голову в ледяной ручей и стал нырять с головой под воду, чтобы охладить свой раздраженный нос. Больше он ко мне не совался и на всю жизнь запомнил человеческое коварство. Этого-то я и добивался своим неприглядным поступком, памятуя об убийстве друга, которого совсем недавно похоронил.

Промокнув до костей под дождем, лившем не переставая целую неделю, и не найдя никаких следов, я вернулся домой, чтобы хорошенько подумать, как быть дальше. Когда небо прояснилось и южный ветер чинук принес в первых числах ноября тепло индейского лета, я стал ежедневно, захватив с собой завтрак, взбираться на известковые минареты, высившиеся по обе стороны Отет-Крика, на которых мы прежде часто сиживали с Расти, озирая горы Оминека. С этого наблюдательного поста я снова и снова разглядывал в бинокль каждое дерево на каждом из окрестных склонов; не пропуская ни одного озерца на уступах, внимательно изучал прибрежные заросли; пристально вглядывался в каждый луг, каждое болотце, во все черничники, где еще оставались кое-где последние ягоды; обследовал каждый каньон, каждый гребень горы и каждую впадину. Горные козы и бараны Далля уже спустились в зону лесов; вапити, олени и снежные бараны откочевали с пастбищ в другие места. Над зоной кустарника грелись на солнышке медведи-гризли, охраняя выбранные для зимней спячки пещеры, куда они залягут при первом дыхании северной бури. Черные медведи бродили по краю лесного пояса, отыскивая семена и орехи, припрятанные земляными белками и бурундуками в укромных местах под камнями. Если бы Дасти и Скреч были живы и бродили в этих местах, я бы их обязательно заметил. С каждым разом я все больше терял надежду и, возвращаясь вечерами домой, все чаще подумывал о том, чтобы сесть в каноэ и уплыть в Форт-Сент-Джеймс.

Если же я собирался провести зиму на озере Такла, пора было не мешкая к ней готовиться, запастись дровами, наловить и накоптить рыбы, проконопатить щели дома свежим мхом и поправить просевшую крышу, а я никак не мог заставить себя приняться за эти неотложные дела. По ночам температура опускалась до двадцати трех – двадцати шести градусов ниже нуля. В лесу стоял туман, и то и дело оттуда доносился треск – это лопалась кора на деревьях. Наловив немного нерки и напилив на несколько дней дров, я снова пускался по привычному маршруту моих медведей, надеясь напасть на какой-нибудь след, подсказавший бы мне, что кто-то из них – Дасти, Скреч или Спуки – остался в живых.

Однажды в довольно ветреный день, когда я сидел, заворожено наблюдая колышущуюся листву тополей на темном фоне хемлоков, воздух вдруг наполнился тревожными голосами перелетных птиц. Образовав косяки, и дружно поднявшись с озера, все сразу полетели на юг. Целую неделю прибрежная полоса озера шириной в два километра была занята готовящимися к отлету водоплавающими птицами, так бывало каждый год, но никогда еще я не видел, чтобы птицы снимались так дружно и покидали Таклу с такой поспешностью. Длинным неровным строем, оглашая воздух трубными кликами и свистом, два часа кружили над озером лебеди, а потом устремились к рисовым болотам Миннесоты. Три дня и три ночи без умолку гоготали гуси и крякали утки, сбиваясь в стаи, и, построив свои маршевые порядки, отлетали на юг.

Но вот улетели перелетные птицы, и в холодеющие северные леса вернулась тишина и покой. Оляпки и другие зимующие птицы, тихонько посвистывая, летали над ручьем, садясь иногда на выступающие из воды камни.

Маленький дрозд-отшельник, все лето распевавший у меня на крыше свои прекрасные песни, какие только можно услышать в Канаде, вдруг камнем упал на землю. За пять минут до смерти спев мне свою последнюю, может быть, самую лучшую песню.

Становилось все холоднее, а к вечеру прихватывал такой мороз, что я перестал сидеть на крыльце, любуясь, как озерная форель, охотясь за ручейниками, высоко выскакивает из воды и, громко плеснув, снова исчезает в глубине. Смолкали крики шумливых соек, затихали синички-гаечки, когда в лесу начинали свой ночной концерт великие певцы – волки.

Однажды я засиделся до темноты, вытаскивая застрявшие в руках и ногах колючки кошачьего когтя и прислушиваясь к звукам ночных животных, которые с тех пор, как утихомирились медведи, куницы и пеканы, мирно кормились бок о бок, не мешая друг другу. Гудзонские бурундуковые белки уже улеглись в спячку, зато летяги резвились вовсю, вознаграждая себя за вынужденный отдых; последний килограмм овсянки, оставшийся от моих запасов, я скормил этим зверькам, которые стали прыгать ко мне прямо на шляпу, спину или плечи, и делали это так плавно, что я бы и не заметил, если бы они не теребили меня за воротник, выпрашивая новую подачку, которую они тут же прятали за щеки.

Вытащив последнюю колючку, я уже собрался было уйти в дом, чтобы зажарить на ужин лосося, как вдруг с другой стороны озера, поросшей густым ельником и кедрачом, послышалось слабое тарахтение моторки. Я боялся встречи с Ларчем или с кем-нибудь еще из знакомых индейцев, зная, как они относятся к медведям. Я решил, что попрошусь в лодку и уеду отсюда. Но почему-то мне показалось, что лодка незнакомая и это не Ларч, а кроме Ларча никто обо мне не знал. Всех Бобров, которые были сторонниками создания провинциального парка, давно выжили из Британской Колумбии их противники; поэтому я подумал, что это, наверное, какой-нибудь случайный охотник, ищущий на ночь пристанища, так как хижина Ларча была заперта на замок. Железный, хотя и неписаный, закон Севера гласил, что если на двери висит замок, никто, кроме хозяина, ни при каких обстоятельствах не может войти в дом, какими бы правами он ни пользовался на этой территории. Множество заброшенных хижин разваливалось и ветшало без хозяйской руки, но никто не смел к ним притронуться, поскольку неизвестно было, кому они принадлежат; обычай соблюдался неукоснительно. Когда лодка доплыла до середины озера, я разглядел в бинокль, что в ней сидит один индеец; он низко наклонил голову, спасая лицо от холодного юго-западного ветра. Я бросился в дом, развел жаркий огонь в печи и стал стряпать ужин для незнакомого гостя. Я знал, что это не Ларч, потому что лодка была до отказа нагружена ящиками, да Ларч никогда и не ездил на моторке типа «Гудзонов залив».

По открытой улыбке я узнал в молодом индейце жителя озерного края; он бросил мне причальный канат, потом заглушил мотор и привязал лодку к причалу, сколоченному из плавника. Ветер усиливался, и мы решили на всякий случай вытащить лодку на берег, чтобы она не разбилась ночью о бревна причала.

– Меня зовут Марк, – сказал индеец, пожимая мне руку. Индейцы в этих краях почти никогда не называют своей фамилии.

По дороге к хижине Марк сказал, что он родом из талтанов и живет на озере Палисейд, которое находится северней озера Бэр-Лейк и приблизительно в ста милях от верхней оконечности озера Такла. Марк ездил в Форт-Сент-Джеймс, чтобы купить на зиму кое-какие припасы, которых нельзя достать в Такла-Лендинге. Сейчас он занимается золотоискательством, а раньше был траппером, и у них с Ларчем был общий участок протяженностью в сто двадцать километров, между озерами Такла и Цайта.

– Мы покончили с трапперством, – сказал Марк. – Зимой мы зарабатываем примерно столько же изготовлением снегоступов. Хижина у нас что надо – в ней и минус пятьдесят не страшны. Хорошенькая, пухленькая скво из племени секани стряпает на нас. Летом добываем золото.

На пороге он остановился и обернулся ко мне с вопросом:

– А как поживают медведи?

Я пригласил его войти в дом и там поведал свою историю.

– Ей-ей, это были они! Я повстречал их на середине озера, они плыли в сторону хижины Ларча – двое трехлеток и один матерый медведь.

Для Дасти и Скреча хижина Ларча, конечно же, была связана с воспоминаниями о счастливом времени и с чувством безопасности; поэтому после того, что случилось с бедным Расти, они вполне могли туда отправиться, хотя бы им пришлось для этого проделать вплавь целых пять миль.

– А что говорят в Форт-Сент-Джеймсе?

Какой-то янки рассказывал, что стрелял по трем медведям, которые чуть было не бросились вплавь за его лодкой. Там был большой черный самец и два других – помоложе. Он говорил, что подстрелил одного, с белым пятнышком на груди. Раненый медведь стоял и крутил головой, как будто хотел ему что-то сказать. Говорил, что ранил еще и второго, тот упал ничком, но потом поднялся и поковылял прочь. Он разрядил им вслед целую обойму, пока они не скрылись в кустах. Как по-твоему – похоже это на твоих медведей?

Я был так поражен, что не сразу ответил.

– Никакого сомнения! – сказал я наконец. – Для этих медведей вид лодки означал веселую прогулку по озеру с купанием и рыбной ловлей.

Теперь я по крайней мере знал, что случилось с медведями:

– Завтра же отправлюсь на тот берег, если только ветер утихнет.

После ужина мы долго сидели у очага, курили трубки и, кажется, были злы на весь свет.

– Ларч теперь работает инспектором Охотничьей комиссии, его контора находится в Форт-Сент-Джеймсе. Он просил меня заглянуть по дороге к тебе и рассказать, что билль об устройстве охранной зоны для диких животных не прошел в парламенте. Но ты, как видно, и без меня узнал об этом на собственном печальном опыте. Компания Гудзонова Залива и Департамент национальных парков и рекреаций потерпели полное поражение, верх одержали лесопромышленники, владельцы рудников, трапперы и торговцы спортивным инвентарем.

– Среди индейцев на озере Бабин, – продолжал он, – идут волнения, все недовольны. Лесопилка уже два раза горела. Некоторые так прямо и говорят, что ее спалили за то, что Северо-Западная лесопромышленная компания больше всех противилась принятию билля о провинциальном парке и, уволив индейцев племен бабин и бобров, наняла со стороны китаматов.

Перед тем как уехать, Марк оставил мне пятнадцать килограммов вяленой лосятины и пять килограммов колбасы и пеммикана.

– Это прислал тебе Ларч, – сказал Марк. – Он сам приедет к тебе с припасами, как только сумеет получить три-четыре дня отпуска. Послушай, переезжай-ка ты ко мне на озеро Палисейд, перезимуешь у меня. А в верховьях Таклы найдется хорошая скво.

– Спасибо, Марк! Я бы с удовольствием, но сперва надо съездить на тот берег, а там будет видно. Может быть, я даже уеду в Южную Калифорнию, буду отогревать свои промерзшие кости среди апельсинов, инжира и финиковых пальм.

– Я однажды попробовал апельсина. Необыкновенно вкусно.

Прежде чем я рискнул отправиться через озеро на каноэ, пришлось пережидать три дня, так как не переставая дул сырой ветер, с неба то и дело капало, словом, как говорят лесорубы, началась мокреть. Чтобы как-то унять свое нетерпение, я на всякий случай конопатил щели в стенах, поправил крышу, наколол дров – вдруг все-таки придется зимовать.

Наступило безветрие, и я без всяких приключений переплыл через озеро. Вокруг хижины Ларча было много медвежьих следов, один побольше – в четырнадцать дюймов, два других – по десять. Я звал медведей – свистел и кричал, покуда не охрип, обегал весь берег, прошел две мили вверх по пологому бурому склону каньона в сторону Скалистых гор – но ни разу не встретил свежих следов. Тогда я вернулся домой и стал готовить ужин. Я надеялся, что медведи придут на острый запах елового дыма, бобов, лука и кофе. С наступлением ночи в лесных просторах воцарилась нерушимая тишина; казалось, что осенняя тьма заглушила все звуки канадского севера.

Обыкновенно я вставал рано, даже во время суровых пятидесятиградусных морозов не изменяя этой привычке. Однако на этот раз, уж не знаю почему, наверно, от физической усталости и пережитых в последнее время треволнений, я проспал допоздна; был уже день, когда меня разбудило осторожное царапанье и тихое повизгивание, раздавшееся под дверью. Одним прыжком я выскочил из спального мешка и стал дергать задвижку; задвижка у Ларча ходила туго из-за того, что дверь снаружи была утеплена лосиной шкурой.

На крыльце, махая лапами, точно голодный пудель, и повизгивая, как вернувшаяся из самовольной отлучки овчарка-колли, сидел не кто иной, как милый мой приятель Скреч. Обняв медведя, я вопил, стонал, рыдал и хохотал от восторга и, только продрогнув, опомнился. Кое-как я заманил его в тепло и сварил ему большой горшок такой же овсянки, как в тот день, когда приемная мамаша оставила его на мое попечение на озере Бабин: я набухал туда двести граммов маргарина, чашку коричневого сахару и три банки сгущенного молока, позаимствовав все это из неприкосновенного запаса Ларча. А потом с нетерпением ждал, когда Скреч кончит завтракать, чтобы поскорее отправиться с ним в лес.

Делая ставку на то, что, следуя природному инстинкту, Скреч скорее всего приведет меня к Дасти и Спуки, я побросал, что попалось под руку, в рюкзак и пустил Скреча вперед, надеясь, что его нос выведет нас, куда следует. Скреч даже не стал принюхиваться, а сразу взял след и, не раздумывая, двинулся вверх по каньону в сторону Скалистых гор. Скреч еще прихрамывал на ту ногу, которая побывала в капкане, но это было, судя по всему, единственное его увечье. В воздухе чувствовалась морозная свежесть. Дыхание вырывалось с паром, и в бороде у меня скоро образовались маленькие сосульки, а у Скреча вся грудь и плечи покрылись белым инеем; мы мчались по пустынной тропе, мимо темнеющих мерзлых деревьев, и без остановки проделали несколько миль. Сделав в полдень привал, мы уже через пятнадцать минут продолжили наш путь, еще засветло одолели склон и очутились на вершине.

Перевалив через нее, мы начали спускаться, как вдруг Скреч остановился и с разбегу сел на землю. Я присел рядом, обнял его за шею, а он лизнул меня в ухо. Внизу лежала долина озера Первис, а на пути к ней, примерно на высоте двух километров над впадиной, в которой покоится озеро, находилось болото. Оттуда, из зарослей ивняка, вышли два медведя и стали рыть землю, откапывая клубни квомаша.

Учуяв издалека наш запах, Спуки встал во весь рост и повернул к нам голову. Дасти насторожилась и быстро скрылась в густых зарослях ивняка. Оба медведя хромали, и видно было, что они стараются полегче ступать на передние лапы.

Я стал звать Дасти, послал за ней Скреча, но она убежала вслед за Спуки со всей поспешностью, какую ей позволяла больная лапа: скоро они скрылись в густом ельнике, которым были покрыты горы, окружавшие озеро с юга. Я ждал, сидя на поваленном дереве на краю тропы, которая снизу огибала болотце, и через некоторое время ко мне вернулся Скреч.

Он пошел со мной назад к хижине Ларча, но, как мне показалось, довольно неохотно.

Обоюдоострый топор

Вернувшись в хижину Ларча, мы со Скречем допоздна засиделись в тот вечер возле очага. Я гладил Скреча по голове, чесал ему за ушами и под подбородком, а сам думал о том, как сложится отныне судьба Дасти. Благодаря тому, что она успела нагулять достаточно жиру, она сможет – с помощью Спуки – прожить независимо от человека. Ее могучий рост, стремительность и сила должны внушать почтение всем животным, кроме медведя-гризли, а полученное ранение тем более заставит всех держаться от нее на почтительном расстоянии. Из всех животных самое опасное – раненый медведь. Хотя меня и беспокоила ее рана, но делать было нечего, пришлось вернуться в хижину и предоставить Дасти и Спуки (а если Скреч захочет к ним присоединиться, то и Скреча) самим себе, полагаясь на то, что они научены горьким опытом опасаться человеческого коварства.

На следующее утро, когда я стал снаряжать свое каноэ в обратный путь, Скреч кинулся бежать в сторону каньона, словно бы он решил вернуться к своим сородичам. Я уже примирился было с этим его решением, убедив себя, что оно соответствует природе вещей и для Скреча это будет наилучшим исходом: ведь не могу же я до бесконечности нянчить даже одного медведя! Но тут он медленно вышел из леса. Вместе с ним на опушке показалась Дасти. Услышав мой голос, оба замерли, как вкопанные. Скреч лизнул сестру в нос, галопом прискакал ко мне и вскочил в каноэ. Дасти нерешительно повернула в чащу, но вдруг остановилась в полусотне метров от Спуки, который поджидал ее на тропе, повернула к нему морду, поглядела, потом оборотилась к нам и потянула ноздрями воздух; мы со Скречем уже оттолкнулись от берега.

Следующая неделя пошла в бешеной гонке, надо было покончить со всеми хозяйственными хлопотами, прежде чем нас застигнет врасплох холодное дыхание Арктики, которое вот-вот должно было обрушиться на озеро. У меня еще ничего не было готово. Я лихорадочно пилил, колол дрова, складывал поленницу, ставил переметы в устье Отет-Крика, наловил сотни две лососей и форелей, прокоптил весь улов и надежно спрятал его в тайнике. Все это время Скреч не отходил от меня ни на шаг. Когда не было клева, я уходил в лес за дровами. Скреч довольствовался короткими вечерними прогулками, так как нажировался за предыдущие месяцы. Я уже мог с удовольствием думать о предстоящей зимовке, заранее радуясь приезду Ларча, который обещал привезти припасы.

В эти последние осенние дни Скреч, как, бывало, Расти, выказывал живой интерес ко всему вокруг; однако даже в самые захватывающие моменты – увидев скользящую по воздуху белку-летягу, наблюдая за дятлом, за бросающейся на добычу скопой или показавшимся из леса лосем, – он неизменно усаживался по-человечьи на землю и скреб у себя за ухом, как бы размышляя над увиденным. С каждым днем я все больше поражался тому, что раньше совершенно не обращал внимания на этого медведя, которого затмевала яркая индивидуальность энергичного Расти. Скреч, в отличие от Расти, не мог похвастаться независимым характером или волевыми качествами; зато природа сделала его необыкновенно нежным, уступчивым и, можно сказать, кротким. За Расти я ходил следом, а Скреч ходил следом за мной. В этом заключалось главное различие. Скреч был привязчив и игрив, точно маленький медвежонок, и эта привязанность пересилила в нем даже естественную, свойственную всем медведям тягу к бродяжничеству и независимости. Он любил, задрав все четыре лапы, поваляться перед очагом, грыз какую-нибудь палку или нарочно выделывал всякие выкрутасы, чтобы привлечь мое внимание, когда я начинал клевать носом. Стоило мне задремать, как он принимался покусывать меня за ухо; если я не выражал восхищения его выходками, он повторял их до тех пор, пока не добивался желаемого эффекта. Скреч выучился понимать многие человеческие жесты и слова, он усвоил куда больший их запас, чем Расти и Дасти. В общении со Скречем требовалось больше слов. С самых первых месяцев он водил меня, куда ему было надо, умел показать носом предмет, на который хотел обратить мое внимание, и всегда добивался своего, в то время как его брат и сестра не тратили лишних усилий, если я не понимал их с первого раза или если дело, на их взгляд, того не стоило.

На шестой день после нашего возвращения домой мы со Скречем вышли погулять по берегу озера и направились к болоту; вдруг Скреч остановился как вкопанный, повел носом и быстро защелкал зубами, потом вдруг одним прыжком скрылся в зарослях осины и ивняка, которые окаймляли берег. Спустя несколько секунд после шумного исчезновения Скреча из-за болота показались Дасти и Спуки, сопровождаемые Скречем. Двое раненых медведей во второй раз переплыли восемь километров ледяной воды! Я, честно говоря, был в отчаянии от их возвращения. Район озера Первис на восточном склоне Скалистых гор был так недоступен, что туда не сунулся бы и самый заядлый охотник; лучшего места обитания нельзя было и пожелать для медведей. Сперва я думал, что они вернулись лишь потому, что видели, как я увозил Скреча, и Дасти, стосковавшись по Скречу, ради свидания с ним не побоялась пуститься вплавь через озеро. И снова я испугался, как бы своим вмешательством (пускай даже с самыми добрыми намерениями) не сбить медведей с толку и не нарушить естественного хода вещей. Однако выстрелы, прозвучавшие на той стороне озера, где стояла хижина Ларча, подсказали мне более реальную причину, из-за которой медведи дважды переплывали озеро.

Сколько я ни звал, все ласковые слова остались напрасны; боль, которую испытывала Дасти при каждом шаге, все время напоминала ей о человеческом предательстве; тщетны были наши со Скречем старания: человек с ружьем оставил по себе неизгладимую память. Если бы можно было объяснить медведям, в чем дело, я бы уговорил их и отвез зимовать на озеро Первис, а пока они будут в спячке, потихоньку уехал, предоставив их самим себе. Однако если бы мне даже и удалось осуществить их переселение, нельзя было с уверенностью сказать, как они поступят дальше; инстинкт мог снова привести их на берега Отет-Крика, в места, с которыми у них были связаны приятные воспоминания о первых месяцах жизни.

Я невольно вспоминал слова моей матери: «Всякая охота, если она не вызвана жизненной необходимостью, это жалкая забава великовозрастных недорослей, и сколько бы нас ни заверяли, что убийство одного из творений божьих можно назвать благородным спортом, это – неправда; на самом деле это занятие, точно так же, как коррида, собачьи и петушиные бои и травля медведей, не заслуживает ничего, кроме презрения».

Я так и не узнал, приходила ли Дасти к хижине, хотя порой мне чудилось, что она где-то поблизости. С тех пор как ее ранили, она стала бояться одного моего вида. Очевидно, Спуки внушил ей свои давние опасения насчет человека. Я понял, что эти двое никогда не забудут того, что видели и что чувствовали, когда в них вонзились пули; однако мне горько было смотреть, как Дасти убегает, едва завидев меня, словно это я был тем охотником.

Скреча спасла, как видно, его природная робость; он всегда пускался наутек при малейшей опасности, поэтому и пуля его не настигла; но эта черта его характера была связана с некоторыми другими особенностями. По моему наблюдению, у всех пугливых медведей бывают немного раскосые глаза, напоминающие глаза опоссума. Такой же разрез глаз был у Скреча. По словам индейцев, такие животные самой природой созданы для ночной жизни, при дневном свете они теряются. Достигнув трех лет, Скреч начал становиться все более неуклюжим, он разучился лазать по деревьям, ходить по поваленным стволам. В одиночку он уже не решался, как раньше втроем, совершать отчаянные набеги, чтобы разграбить, например, тайник соседа-гризли или спугнуть пуму и отнять у нее ее добычу. Однажды во время одной из наших прогулок его даже отдули своими мощными хвостами бобры, когда мы переходили по бревну через запруду на краю бобровой колонии. Скреч стал так боязлив, что никому не решался в случае надобности дать сдачи и уж тем более не нападал первым; меня очень беспокоило, что он не сумеет добывать себе пищу в том количестве, которое нужно перед зимней спячкой. В лесу, где идет жестокая борьба за существование, слабый не может выжить. И я опять стал подумывать о зоопарке.

Вечером пятнадцатого ноября я услышал шум двух лодочных моторов; одна лодка приближалась с севера, другая – с юга. Где-то возле хижины Ларча они развернулись и вместе направились к Отет-Крику. Марк и Ларч прибыли одновременно, с севера Марк, а с юга Ларч, и одновременно пристали к берегу.

– Надо же! И ты тоже приехал сегодня! – сказал Марк, пожимая руку Ларчу.

– Я весь день о тебе думал, Марк, – ответил Ларч. – Я так и знал, что мы здесь встретимся.

Хотя оба индейца уверяли меня, что эта встреча – результат «совпадения независимых одновременных действий» (что представляет собой индейский эквивалент европейского понятия о передаче мыслей на расстоянии), я больше склонялся к тому мнению, что они просто заранее условились встретиться пятнадцатого числа у моей хижины.

Выгрузив и уложив по местам привезенные для меня съестные припасы и снаряжение, мы приготовили еду, чтобы, пообедав пораньше, успеть еще сходить на ручей; в последнее время мне повезло и я намыл довольно много золота. Скреч, по-видимому, был одинаково рад и Марку, и Ларчу, как бы подтверждая поговорку, что «иные индейцы зимуют в одной берлоге с медведями».

– Я готов поверить в это, если вы сумеете приманить Дасти, – сказал я моим друзьям.

– Нет уж, не буду я ее приманивать, – возразил Ларч. – Конечно, ей не сладко живется, но все-таки она сейчас там, где ей полагается быть.

– И я не буду, – согласился с ним Марк. – Но я готов забрать Скреча, когда ты поймешь, что тебе невмоготу больше жить без апельсинов. Я отвезу его на озеро Палисейд. Там не будет ни охотников, ни трапперов, и там Скреч найдет себе свойскую компанию и вдоволь корму.

– Подожди полгодика, Марк. Я хочу подумать.

– Я заберу его в мае. А пока пойдем дышать осенним воздухом. По-моему, одни только листья владеют тайной красивой смерти.

В следующие два дня во время наших бесед у очага Марк рассказывал о чудесных краях вокруг озера Палисейд. Развязав кожаный мешочек, он высыпал на стол целый килограмм крупных золотых и платиновых самородков. Он рассказал удивительные вещи о реках, полных радужной форели и нерки, про непуганую дичь и богатые ягодники, про огород, в котором его жена-индианка выращивает морковь и брюкву. Он развлекал нас талтанскими легендами о том, как можно сделать москитов некусачими, как в толще ледника люди находят червей и живые грибницы, про сушеную воду в таблетках, которой удобно пользоваться в дальних странствиях или во время засухи, на все лады варьируя то, что у индейцев называется «как быть, чтобы не окоченеть на солнцепеке».

Ларч, напротив, еще больше посуровел с тех пор, как хлопоты о создании провинциального парка закончились полной неудачей; закалившись в борьбе, он стал более философски смотреть на вещи. В новой должности инспектора окружного охотничьего хозяйства он получил возможность, принося пользу людям, в то же время оберегать диких животных, которых он так любил. Однако накануне отъезда в Форт-Сент-Джеймс он поведал мне о новой беде, нависшей над медведями; это был, можно сказать, обоюдоострый топор, занесенный над их головами: правила охоты изменились в самую невыгодную для медведей сторону, их дела обстояли гораздо хуже, чем можно было ожидать.

– Знаешь, Боб, – сказал мне Ларч, когда мы шли по тропинке, ведущей к хижине, – мне жаль тебя расстраивать, но приходится рассказать. На медвежью охоту отменены сезонные ограничения. Это положение касается всей провинции, так что охотники могут появиться когда угодно и стрелять, сколько им вздумается.

Это известие поразило меня, точно гром с ясного неба. И я сразу же объявил Марку, чтобы он приезжал за Скречем пятнадцатого мая.