Текст книги "Пиппа проходит"

Автор книги: Роберт Браунинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

А, ты умрешь – я знал, что ты умрешь!

Фина

(начинает после того, как он долго молчал)

Теперь конец… Конечно, надо было

Прийти концу! К чему ж мне говорить

Их речь нелепую? Да я не вспомню

И половины; мне теперь нет дела

Ни до Натальи старой, ни до них.

А вы – что вы? – и если не скажу

Я слов, что натвердила мне Наталья,

То только для того, чтоб удержаться

На высоте, куда ваш голос поднял

Меня, и вновь внимать ему. Но вы

Начнете ли опять, теперь, оставив

Жизнь музыки и вместе с ней меня?..

Начните же, и будем мы, как раньше,

Над миром.

Как глаза красивы ваши!

Ах, если б я смотрела снизу вверх

На них всегда, – мне кажется, весь грех,

Вся память о свершенном зле иль муке —

Все пролилось бы ниже, до земли,

Ее коснулось бы и там осталось,

Чтоб больше никогда меня не мучить,

Ту часть меня, что чистой всходит к небу,

Притянутая этими глазами!

Я поднимаюсь, а позор и мука,

Они внизу остались – сохраните

Меня над миром!

Нет? И ваши взгляды

Уже иные? Стойте, я люблю вас…

Я помогла бы, если б ваши речи

Я больше поняла – в словах иль в звуках

Была их власть? Ну, что ж, я повторю

Их речь, коль надо! Но не изменяйтесь

Опять, и я найду ее легко

В моем уме, что преисполнен вами.

Наталья угрожала: будет вред,

Коль я скажу урок их до конца,

Но вред не вам, наверное, а мне.

Наталья мне сказала, что друзья

Желали вам добра, – но я не верю,

Заметив (это было странно видеть)

У каждого из них, таких различных,

Одну улыбку, что таким, как я,

А не мужчинам знающим пристала;

У ваших же друзей была она,

Слащавая улыбка самомненья,

Что мыслит подчинить себе весь мир

И сделать их сообщником Творца,

Поставщиком их аппетитов… Правда!

Мне назвали их вашими друзьями,

И это подтвердили все они,

Толпясь кругом, – и тощий англичанин

С кудрями светлыми вождем казался;

Он взял бумагу: «Вот, что надо нам, —

Сказал, доканчивая объясненье, —

Мистическое что-нибудь и долго

Вкус Юлия способное тревожить,

Очаровать его, чтоб в глубине,

Где сладость ищет он, нашел он – это!

Как в сердцевине яблока червя;

Червяк на кожице заметен сразу,

А этот – лишь когда язык и губы

Почувствуют внезапно омерзенье».

И он прочел, что заучила я:

«Любовь, не умирайте, я ведь ваша»…

Но, ах! Не эти ль самые слова

Сказали выл Как странно позабыть,

Что долго так учила! Это лучше?

Да, я художник, но плохой;

Скорее дьявол, чем святой,

И нет конца в моем мозгу

Тому, что сделать не могу!

Но жить зато умею я,

Любовь и ненависть там:

Так начиналась страсть моя.

Любви Долиной шел я, тих,

Чтоб мирно поселиться там,

И что же? Из кустов глухих

Явилась Ненависть к шатрам.

(Пускай художника Жених

Расспросит о Невесте сам!)

И Рощей Ненависти вновь

Пошел я, чтоб остаться в ней;

И что же? Спряталась Любовь

В тени нависнувших ветвей.

(Милей невестины глаза,

Чем то художник рассказал!)

«И тут, – сказал он, – верно, спросит Юлий,

У вас черны глаза, Любовь, – и знаю,

Что вы моя невеста. Для чего же

Какого-то искать мне объясненья?»

И я должна читать, не отвечая, —

В Любви и Ненависти я

Теперь стал мудрым, как змея.

Но полюбив, не утаю,

Кольцом железным обовью

я ту, которую люблю —

Любовью я люблю одной!

И, ненавидя, как не сметь?

Я взял бы шпагу, а не плеть,

Как губкой жизнь врага стереть —

Так ненависть одна со мной!

Теперь я ведаю, как страсть

Другой, противной, ищет власть,

И если мощны сны мои

И в ненависти и в любви,

Среди Долин Любви пою

И в Роще Ненависти сплю,

Где может дух мой обрести

К последней сущности пути,

Любви неизмеримой сад

И высшей Ненависти ад —

Они явились предо мной,

Хранимые одна другой.

Узнай, как Ненависть глядит,

Приняв Любви невинный вид,

И как Любовь смеется всем,

Надевши Ненависти шлем…

Как ненавидел я тебя,

Искал, в бессилии скорбя,

Чтоб ранить, но не уколоть,

И сердце поразить, не плоть…

Спроси невесту, чтоб увидеть,

Как Лутвич может ненавидеть!

Юлий

(прерывает)

А, Лутвич… кто ж еще? Ведь все они

В Венеции меня не любят; вижу —

Их очередь! А нам расстаться надо:

Когда б я знал, что так проснусь!

Оставьте

Себе все золото – и разойдемся.

Заметьте – деньги все предназначались

Для путешествия, его не будет,

Прошла нужда, охота и возможность!

Все, что я выручу за эти слепки,

За книги и медали, все пойдет

На то, чтобы отныне вас избавить

От лап Натальи! – Если я случайно

(Случайно все) переживу их шайку,

Искореню пятнадцать негодяев,

Мы встретимся, быть может, – мир широк…

Снаружи слышен голос Пиппы, поющей:

Дай ей оправданье любить меня!

Когда… и где…

И как ей позволить любить меня,

Когда госпожа она мне везде,

Поставлена роком хранить меня?

(«Чу», – сказала королева Кэт;

Но служанка крикнула, заплетая косы:

«Это только ваш паж, что поет сонет,

Собирая для ваших псов отбросы!»)

Ее ли обидеть? – Защити ее честь,

Сердце мое!

Бедна ли? Сокровищ в мире не счесть,

Стоит землю рассечь и взглянуть в нее!

Но, ах, у нее все сокровища есть!

(«Шш…» – сказала королева Кэт;

Но служанка крикнула, заплетая косу:

«Это только ваш паж, что поет сонет,

Выпуская ваших соколов без спросу!»)

Пиппа проходит.

Юлий

(продолжает)

Какое имя я услышал здесь?

Кэт? И Корнаро верно, что отвергла

Корону кипрскую, чтоб госпожой

Быть в Азоло, где помнят все крестьяне

О ней; и песни назовут пажей,

О благосклонности ее мечтавших,

Но королевский отвергавших дар.

«Никто ее не оскорблял, – вздыхали, —

Чтоб можно было ей помочь!»

Да, горько

Служить богатой и счастливой даме;

Но так мы смотрим, полюбив: не я,

Но мир так смотрит! Если тот, кто любит,

Бывает иль поклонником, иль богом,

Пажом иль благосклонной королевой,

К чему всегда берем мы роль пажа?

Вот женщина, которой нужен я, —

Я королевой становлюсь!

Как странно!

Смотри, вот женщина с душою новой,

Что, как моя Психея, к ней на губы

Невидимою бабочкой уселась,

Ждет слова моего, чтоб осветить

Иль упорхнуть, оставив все, как раньше.

Вот тело, что души досель не знало,

Спало иль двигалось, смешно ль, прекрасно,

Запятнано иль без греха, а внешность

В наивности свой лик запечатляла:

Оно проснется здесь иль вновь умрет!

Да, форму отыскать в матерьи грубой —

Искусство, душу вызвать же из формы

Ничто? Вот новая моя душа! Пусть ходит.

На что нужна смерть Лутвича?

Пачкун несчастный, чтоб до смерти люди

Его травили смехом? – О, услышать

Господний голос ясным вновь, как прежде,

До смеха их! Увы, с тех пор я слушал

Их, а не Бога!

В Греции есть остров!

Мне нужно лишь молчание – а глина

Повсюду есть. О, делай все, что хочешь,

В искусстве – только будь всегда уверен,

Что хочешь истинно – а это трудно.

Забудь же, Фина, этот дикий сон!

Ну, что нам Лутвич, что друзья Натальи,

Весь мир вне нашей страсти – о, родная,

Родная Фина? Разве не сказал я?

– До ночи мы в страну твою уедем,

На остров, где молчанье волн. Смотри —

Я разбиваю бедные модели,

Чтоб вновь творить. Я с Лутвичем не встречусь,

Пусть встретится со статуей моею;

Нам неизвестный остров в дальнем море!

Как бог, идущий в мире, там стоит

Гора, мгновенье сумраком одета,

Где братства кедров нежно примут нас —

И ты всегда со мною, взор во взоре —

В моих объятьях, как сейчас – сейчас!

О, неизвестный остров в дальнем море!

Нам неизвестный остров в дальнем море!

Разговор на дороге, пока Пиппа проходит из Оркана к Башне. Два или три австрийских полицейсиих мешкают с Блефоксом, английским бродягой, прямо на виду перед Башней.

Блефокс. Так это ваша Пиппа, та маленькая девочка, которая прошла сейчас с песней? Ну, что же, деньги управляющего вашего Епископа будут честно заработаны, – не стройте мне кислых мин за то, что я упоминаю имя Епископа в связи с делом; мы знаем, что он в стороне от всех этих ужасов; мы знаем, что он святой, помимо того, что он – великий человек и все, чем должен быть Епископ. О, будь каждый червь белым червем, каждая муха угрем и каждый сук рождественским пучком, и жигой каждый гром. На самом деле я отверг все религии; но последняя, к которой я склонялся, была армянская, – потому что, как вы знаете, я путешествовал, а в Кенигсберге, в Грязной Пруссии (называемой так потому, что там какое-то мрачное, голодное солнце), я заметил над почтенным портиком одного дома хаддейскую надпись; и как ни была она коротка, лишь один взгляд на нее совершенно изменял настроенье каждого прохожего бородача. Все они входили туда: молодые и веселые без непочтительного колебанья, старые и дряхлые с легкостью необычайной, – словом, то местожительство Великого Раввина. Загоревшись любопытством, я не стал терять времени, выучил сирийский язык (это гласные. Собаки, вы следите за концом моей палки в грязи – Селарент, Дарии, Ферио!) и однажды явился с азбукой в руке, a b c – я разобрал букву за буквой, и каково же оказалось содержанье этой удивительной надписи? Вы скажете, какая-нибудь излюбленная старая история – «Фокус-покус Моисея вроде огненного змея», или «как Иона из чрева китова услышал Господнее слово», или «как ангелы, встретив Валаама, не пустили его осла прямо». Ничуть не бывало! Шакабран или Боак – одним словом, Исаак, Хра-ни-тель, По-ку-па-тель и Ме-ня-ла – краденого товара! Итак, не говорите мне о религии Епископа! Я отрекся от всех епископов, кроме Бивриджского. Хочу жить и умереть, как некий греческий мудрец, всегда веселый, хоть мертвец, что плыл в ладье Харона в ад; им волчий боб на ужин взят, в обоих сладостный мирах, но нет за то обола, ах… Хотя, благодаря вам или из-за вас этому управляющему или Епископу из-за его управляющего – у меня полный карман пылающих цванцигеров)… Чтоб заплатить за переезд!

1-й полицейский. Так вот, там девушка; идите, и с вами рассчитаются в ту минуту, когда вы укажете нам сеньора Луиджи и его мать. (Остальным.) Я обратил вниманье вот на тот дом – с самого утра там не открывалась ни одна ставня.

2-й полицейский. А, это дом старого Луки Гадди, хозяина здешних шелкопрядилен: он дремлет целыми часами – проснется, глубоко вздохнет, скажет, что хотел бы быть князем Меттернихом, и опять задремлет, попросив молодого Себальда, иностранца, сесть с его женой за игру в шашки: не надо трогать их, они не замышляют ничего дурного.

Блефокс. Только не может ли кто-нибудь мне рассказать об этой маленькой Пиппе, с которой мне придется иметь дело2 С таким именем можно что-нибудь устроить. Пиппа – это сокращенное Филиппа и рифмуется с Панург советует Гертриппе – Ты веришь ли, король, Агриппе? Да, с таким именем можно кое-что сделать.

2-й полицейский. Положите лучше на рифму, что ваша голова и спелая дыня не стоят вместе полцванцигера. Бросьте глупости и посматривайте. День уже кончился или почти кончился.

3-й полицейский. Где же в этом паспорте сеньора Луиджи начальник приказывает следить за ним так внимательно? Здесь? Что же здесь, кроме простой подписи? (Хлопотливое наблюденье этого английского дурака.)

2-й полицейский. Будьте в силе – «поставьте всевозможные препятствия на его пути»; продолговатая точка на конце. «Задержите его, пока не получите дальнейших указаний»; царапина внизу – «верните его под предлогом несоблюденья какой-нибудь формальности»; забрызгано чернилами с правой стороны (как здесь) – «немедленно арестуйте его». Почему и зачем, я не интересуюсь, но полученные мной приказанья сводятся к следующему: если сеньор Луиджи покинет свой дом сегодня ночью, что бы отправиться в Вену, дивно, паспорт, который получен нами для визированья, на самом деле к его услугам, министерство было плохо осведомлено, и он не злоумышляет; но пусть только останется на ночь, тут уж дело, о котором мы подозреваем: доклад о его переписке и сношеньях с карбонарами правилен; немедленно мы его арестуем. Завтра Венеция, за ней Шпильберг. А, Блефокс подает сигнал. Это он входит со своей матерью в башню. Ну да, конечно.

III

Вечер. Внутри башни. Луиджи и его мать входят.

Мать

Когда бы ветер был, то ты б услышал

Отсюда звуки музыки вечерней.

Луиджи

Как, здесь, под сводами?

Мать

Нет, много дальше,

На кровле, там, где эхо.

Луиджи

Здесь тогда.

Как стукнул мой каблук, когда я прыгнул!

Да – «Луций Юлий!» Это голос-призрак,

А тело охраняется… Что это?

Увядшие цветы над головою?

Они, как эльфы с тонкими кудрями,

Что перегнулись из-за скал и смотрят

И слушают, а руки подпирают

Земные и серьезные их лица:

Вверх; лица покажите, все вы! Все вы!

Спустись и встреть свою судьбу! – Ты слышишь?

Мать

Пусть он ее не встретит, мой Луиджи!

Брось преступленье, в Город не иди —

Ведь бедствия Италии раздуты —

Твой Пелико и остальные пишут

Лишь для эффекта.

Луиджи

А. и Б. зови их!

Мать

И А. и Б. – все пишут для эффекта.

Зло по природе шумно, а добро

Молчит – мы помним все его обиды,

Но ни одной из милостей; он стар,

Спокоен и едва ль не глуп. Зачем же

А. с Б. его не убивают сами?

Луиджи

Они должны учить других – меня

И следующих; если б А. был схвачен,

То я б учить не мог: свершенье легче.

Я по ночам их вижу…

Мать

Ты, Луиджи?

Ах, хочешь, я скажу, что ты такое?

Луиджи

Скажи! Ах, то, на что ты намекаешь,

Я повторяю сам себе всегда;

Порой – да и сейчас – подозреваю,

Что в голове моей не все в порядке:

Но разве знанье этого не может

Опять вернуть здоровье человеку?

Я знаю, что со мной, – и все прекрасно!

Я над собой смеюсь, когда чрез город

Иду и вижу оживленье, будто

Италия свободна, и решаю —

«Я молод и богат; к чему ж смущаться

Мне более других?» Но вот, смущаюсь!

Не это даже! – но пока гуляю,

Все пенье, все скаканье, опьяненье,

Все приключенья юности моей,

Все сны, забытые давно, пустые,

Все возвращается, чем я ни занят;

Земля со мною в перемирье, небо

Дружит со мной, и все вокруг приветно,

Цикады даже кличут: «Вот он, вот!

Прославим час его, он на пути

Для мира, он наш друг, его прославим!»

И я, в ответ на это все, спокойно

На плаху поднимусь: я отправляюсь

Сегодня, мать!

Мать

Не доверяй себе,

Как приговору, что ему ты вынес.

Луиджи

О том я знаю – чувствую, что прав!

Мать

Не доверяй таким несложным средствам

В затее этой дикой: пусть ты прав.

Как ты – такой, как ты сейчас, – исполнишь

То, для чего холодный нужен разум,

Спокойная рука? Ты не спасешься.

Луиджи

Когда б хотел спастись я, все погибло!

Смерть – лучшее из этого. Я много

Знал радостей в мои пятнадцать лет,

Чтоб оправданья ждать в дальнейшей жизни —

Так жизнь моя была богата счастьем,

Что мне пора уйти, мои ж друзья

Пусть остаются, меньше получивши.

Я во главе стола сидел и первым

Вкушал все яства – и встаю, довольный.

Бог рад, что человек так любит мир.

Я вести о земле снесу всем мертвым

И о закатах, о великих звездах,

Видавших первыми, как отливает

Пурпурная волна, что гонит солнце, —

О лунах с их горящим острым краем,

О льне застывшем, что стоит и жадно

Лазури ждет, днях мартовских, когда

Двойная радуга связала бурю;

И майских, желтых от луны, ночах —

Они ушли, но я в душе храню их!

Мать

(в сторону)

Он не пойдет!

Луиджи

Смеешься ты? И правда,

Что сладострастность, призрачность и странность

Обвили преданность мою, как будто

Она алтарь какой-нибудь старинный

В гирляндах роз, в бычачьих черепах.

Мать

Ну, скажем, ты пришел, как перейдешь ты

Его порог?

Луиджи

О, если б план был создан,

Тогда бы много было затруднений.

Все качества, что надобны для этой

Задачи, – а я их имею все —

Употребленные иначе, были б

Не нужны мне, но здесь они бесценны.

Ведь всякий знает, для чего послужит

Его достоинство, но кто узнает,

К чему его порок годится; все же

Ты помнишь, как я долго рылся в чаще,

Ища кривого ясеня?.. Бывает

Плохая ветка дивною дугой!

Представь себе, что трижды осторожный

Приходит совершить мою задачу!

Нет, нет… я платье пышное беру —

Атлас, чтоб кудри оттенить, весь белый,

Войду я важно и один… К чему же

Друзья, которые мне все испортят?

Довольно одного. Иди же прямо,

Но без ножа, за ним пришлось бы рыться;

Пройди в ворота (не шатайся даром)

Сквозь стражу – я уж пробовал все это

Здесь, в этой башне, много сотен раз, —

У встречных не расспрашивай дороги,

Но где они толпятся гуще, в двери

Входи; они тебя легко пропустят,

Никто из них не знает фаворита,

Откуда он и для чего пришел.

Входи… и на него ты без кинжала

Скорей, и он не закричит… И прочь!

Италия, Италия моя!

Свободна ты! О, мать, мне будут сниться

Они, со мной – Андреа из изгнанья,

Петр из темницы и Готье из гроба!

Мать

Ну, ты пойдешь. Но твой патриотизм

Легчайшее из качеств эгоиста!

Он любит самого себя, мир после.

Все за пределами, не посредине:

Он близорукий, ничего не видит

Вне тела своего и солнца. Ты же,

Мой маленький Луиджи, ты, послушный

Моим желаньям, любящий всегда…

Тебя ль назвать жестоким иль недобрым!

Скажи, зачем убиться.. Потом иди!

Луиджи

Ты спрашиваешь или так, смеешься?

Когда австрийцы взяли нас впервые —

О, это очень скоро объясню я…

И не войной – лукавством, так как этот

Трактат, который…

Мать

Ну?

Луиджи

(Уж прилетала

Кукушка-сплетница – весны подруга,

Апрельские выбалтывая планы!)

Ну… лучше перейти на современность:

Они… иль он, верней… я понимаю,

Но объяснить мне трудно… что же, пусть,

Пускай другие объясняют вещи,

Что научили чувствовать меня.

Мать

Иди же утром, чуть Юпитер встанет.

Я слушать не могу тебя, Луиджи!

Луиджи

«Я – утренняя яркая звезда, —

Сказал Господь, – и дам ее такому ж!»

Дар утренней звезды имею ль я,

Дар Божий?

Мать

Кьяра будет рада видеть

Юпитер этот вечером в июне.

Луиджи

Да, хорошо для тех, кто проживает

Июнь! Большие полдни, грозы – ярки

Великолепья властного июня,

Ведущего свой праздник через мир.

Да, Кьяра будет здесь.

Мать

В июне – помни,

Ты сам в июне звал ее приехать.

Луиджи

Что, этот легкий шум – не эхо?

Мать

Ветер!

Она, должно быть, выросла с глазами

Открытыми, как будто жизнь – подарок

Она в июне будет.

Луиджи

Мы хотели

Смотреть с ней Тициана… вот опять!

Снаружи слышен голос Пиппы, поющей:

Король жил много лет назад

Когда-то, на заре всего,

Когда наш мир был звездам брат:

И кудри вились у него,

Делясь над благостью чела,

Белей, чем шерсть среди рогов

Богам сужденного вола —

Что, тихий, смерть принять готов

Он много спал и видел сны,

Он не боялся; седины

И старости был сзади гнет

(Бог так любил его за сон),

И так спокойно прожил он,

Что чудилось, он не умрет.

Луиджи

Такой король не должен умирать!

Голос Пиппы, поющей:

Был город меж высоких скал.

На солнце у ворот больших

Король прохожих наблюдал,

Судьей был каждому из них,

На гладком камне сидя, тих.

К нему вели воров степей,

Вели разбойничьих вождей,

Шпионов, нищих и бродяг,

Пиратов, выкинувших флаг

Убийства на морском песке;

Порой, припав к его руке,

Кричала женщина с тоской

О самой горькой из обид

Кого-то, чей ужасен вид;

Порою из тюрьмы глухой

Вели священники того,

Кто через трещины в камнях

Полз на коленях и локтях

Во храм – и, наконец, его,

Как червяка, поймал сам Бог,

Что бродит там во мраке, строг,

И охранять от злых воров

Сосуды медные готов.

И этих, и других, и всех

Король судил, на камне сев.

Луиджи

Он должен был бы все судить на солнце!

Голос Пиппы, поющей:

Порой его смущался двор,

Глядел с тревогою порой;

Но тих был королевский взор,

Где синь сменилась белизной.

И говорят, что раз Пифон,

Смутив весь город, подходил,

Язык раздвоен, взгляд зажжен,

Туда, где тот король судил;

Но лишь увидел на кудрях

Корону из редчайших трав,

Что Бог едва ль подарит, ах!

Поющей деве в час забав

При свете связок смоляных

На странных празднествах лесных, —

Увидев это, он в пыли

Пополз, смущенный, от него.

Такую милость короли

Имели на заре всего!

Пиппа проходит.

Луиджи

Такую ж и теперь они имеют!

Пифон в их городе, Пифон на троне,

А храбрецы, что были б королями,

Скрываются, чтоб не достаться змею.

Что ж я колеблюсь, если завоюю

Корону в этом позднем испытанье?

То голос Бога звал меня! Прощай!

Разговор на дороге в то время, как Пиппа проходит от башни к дому брата Епископа, у собора Святой Девы. Бедные девушки сидят на ступенях.

1-я девушка

Вот ласточки в Венецию летят!

Их видя, я хотела б тоже крыльев.

Давайте все мечтать. Начни!

2-я девушка

Закат

Пусть кончится.

3-я девушка

Старик.. его я знаю,

Он старше и белее, чем мой дед.

Пусть снова даст поесть мне, как тогда,

Когда меня он пичкал голубями,

Миногами, вином и бормотал

Мне глупости, как хорошо я ем,

Но пусть он есть позволит мне спокойно.

Ах, раз он опоздал сегодня утром,

Задержанный Бог знает где, то он…

Распутница, я разве не…

2-я девушка

Как лжешь ты!

3-я девушка

Смотри на ногти…

2-я девушка

Что ж, они красны?

3-я девушка

В вино их сунув, я слова дурные

Писала – он смеялся!

1-я девушка

Мой черед:

Пришла весна, и я б носить хотела

Одежду длинную, до самых пят,

Со складками на шее целый день:

Всю ночь прохладную лежать в постели,

А утром пить парное молоко,

Есть яблоки… ах, я бы вам сказала,

Все это далеко в полях!

3-я девушка

Скажи,

Что, как всегда, хотела б ты жить дома!

Теперь рассказ о ферме посреди

Садов вишневых… как апрель бросал

В нее, бегущую, цветами: дура,

Там стерли знак, что отмечал твой рост,

Там твоему скворцу свернули шею,

Навозом забросали сад твой.

1-я девушка

Что же!

Они срубили сад, когда ушла я?

Я б так же поступила, как они!

Платан там за стеною изгибался,

Он был моим – а почему, не помню,

То не было ль до моего рожденья?

Крик-крак – то оводы над головою

Бумагу колют, что висела там,

Чтоб птиц пугать… так… грубая бумага,

И оводы едят ее и колют.

3-я девушка

Она дрожит! я говорила: раньше,

Чем ворвалась она с мечтами, с фермой

И оводами, – стала бы я плакать!

Нет! вот мой путь – я отвечаю всем,

Кто спросит, почему он так мне дорог

(Коль скажешь просто – он не станет верить),

Кто соблазнил меня еще девчонкой,

Имел глаза и волосы, как ваши,

Был темен, рыж, по случаю смотря.

Ага, светляк сверкает на дороге!

Вот, вот! и путешествие его

К той рощице испорчено надолго!

1-я девушка

Когда была я молода, болтали,

Что, если мы раздавим светляка,

То друг его светить не будет в небе.

2-я девушка

Когда была ты молодая Да, больше

Не молода ты! Как опали руки!

Их можно смерить! Чекко бьет тебя?

Но что тебе, раз волосы все те же!

О, если б красить волосы умели

В твой цвет и, может быть, еще светлее!

Мужчинам черный цвет уже наскучил.

4-я девушка

Наскучила сама ты, вероятно!

Ужель миног когда-нибудь ты ела

Иль голубей? Вот мне дворцовый повар

Раз обещал (исполнит ли?) нарезать

Колбас ножом, зарезавшим овсянку.

2-я девушка

Ну вот, смотрите, разве то не Пиппа,

С которой говорить должны мы? Живо!

Огни-то где же?

1-я девушка

Нет, она бы пела,

Как управляющий сказал…

3-я девушка

Пой ты,

И если будет слушать, подойдет…

Спой песню ту, что юный англичанин

Сложил, в твою поверив чистоту,

Он умереть еще хотел – забава!

2-я девушка

(поет)

Меня еще полюбишь ты!.. Я жду,

Когда любви прозябнет хмель:

Июнь взрастил цветы в твоем саду,

Но сеял семена апрель.

Я сею сердце полное – ну, что ж,

Одно зерно поборет тьму,

Его цветка ты, верно, не сорвешь,

Быть может, склонишься к нему!

Ты поглядишь на место средь кустов,

Где похоронены цветы.

Твой взгляд? – Он стоит тысячи трудов.

Что смерть? – Меня полюбишь ты!

3-я девушка (приближающейся Пиппе). Ну, подойди ближе – мы тебя

не съедим! Да ты, кажется, та самая, в кого так влюбился прекрасный и

богатый англичанин? Я тебе все об этом расскажу.

IV

Дворец около собора. Монсеньор, отпуская своих приближенных.

Монсеньор. Спасибо, друзья! большое спасибо. Я теперь хотел бы жить главным образом для того, чтобы вознаградить каждого из вас. О большинстве я уже знаю кое-что. Что, стол на крыт? Benedicto benedicatur… уф… уф! О чем я говорил? Да, как ты, Уго, заметил, погода мягка и совсем не похоже на зиму, но я сицилианец, ты знаешь, и дрожу во время ваших здешних июлей: конечно, однажды летом в Мессине, когда мы, священники, шли в Вознесенье процессией через большую

площадь, ты мог бы видеть, как внезапно самые толстые наши восковые свечи вдруг переламывались пополам, каждая как падающая звезда, и таяли густым воском. Ну, идите, мои друзья, идите! (Управляющему.) А ты, Уго, останься!

Остальные покидают комнату.

Я давно хотел поговорить с тобой, Уго!

Управляющий. Угучио.

Монсеньор.…Гучио Стефани, мой друг! из Асколи, Фермо и Росомбруно; мне действительно нужны указания о твоем управлении делами моего бедного брата. Уф! Я никогда не успею просмотреть и трети твоих отчетов. однако съесть разве что-нибудь, прежде чем мы примемся за зто! Неужели ты так застенчив? Для меня достаточно корки хлеба и воды.

Управляющий. Вы выбрали именно эту ночь, чтоб расспросить меня?

Монсеньор. Эту ночь, Уго. Ты управлял делами моего покойного брата после смерти нашего старшего брата четырнадцать лет и один месяц без трех дней. Третьего декабря…

Управляющий. Если вы так хорошо знакомы с делами вашего брата, вы не захотите начать с той поры; они едва ли вынесут, чтобы их рассматривали с той поры.

Монсеньор. Да, да, уф, уф! Здесь внизу одни лишь разочарования. Я замечаю большое вознаграждение, выданное тебе этого третьего декабря. Кстати, о разочарованиях! Здесь был юноша, Юлий, иностранный скульптор, которого я всячески старался выдвинуть, чтобы церковь выиграла, благодаря нам обоим: он подавал большие надежды и вдруг извещает меня, что в его понятиях об искусстве произошла какая-то удиви тельная перемена; вот его письмо: «До сих пор у него не было ни одного отчетливо постигнутого идеала. Но с тех пор, как рука научилась управлять резцом, он упражнялся в выполнении идеалов других людей, и в самом совершенстве, которого он достиг, он предвидит свою окончательную гибель – его рука бессознательно будет продолжать ход прежних лет, и, благодаря роковой опытности, воспроизводить старые типы, никогда не позволяя новым явиться его духу, есть лишь один способ спастись – это доверить девственный тип такой же девственной руке; вместо того, чтобы быть скульптором, он станет художником и будет писать, а не высекать свои характеристики». Создаст, смею сказать, школу, как Корреджио. Что ты об этом думаешь, Уго?

Управляющий. Корреджио, художник?

Монсеньор. Безумный Юлий! Но в конце концов, почему безумный? Его, по всей вероятности, постигнет полная неудача; но если возникнет новый художник, то разве не тем же путем, ну, благодаря поэту, музыканту (люди, постигшие и усовершенствовавшие идеал по какому-нибудь иному методу); он переведет его на свой язык и избежит, таким образом, наших условных путей, благодаря полному незнанью их. Ну, Уго? Если ты не голоден, то говори, по крайней мере, Уго.

Управляющий. Господин, я не могу больше выносить этого способа. Сначала вы собираете группу, в которую вхожу и я, потом понемногу рассеиваете ее, всегда останавливая меня своей улыбкой, и поступаете так до тех пор, пока я не оказываюсь один перед вами, один посреди четырех каменных стен. Ну, а теперь? Кончите эту шутку, эту болтовню. Что вам от меня нужно?

Монсеньор. Уго…

Управляющий. С первой минуты вашего приезда я чувствовал на себе эту улыбку, когда вы расспрашивали меня то о том, то о другом пункте в бумагах. Почему ваш брат подарил мне эту виллу, это имение и что означал ваш всегдашний кивок в конце?

Монсеньор. Может быть, я просто не хотел здесь громкого раз говора: если ты хоть раз заставишь меня кашлянуть, Уго!

Управляющий. У меня есть подписи и печать вашего брата ко всему, что я имею. Теперь спросите меня, за чтоб Какую услугу оказал я ему – спросите меня!

Монсеньор. Лучше нет – я бы вскрыл прошлое несчастье, разоблачил бы слабости моего бедного брата. Кстати, Маффео из Форли (это, я забыл заметить, и есть твое настоящее имя), было ли когда-нибудь снято с тебя отлучение за грабеж церкви в Сезене?

Управляющий. Нет и не должно было быть, потому что, когда я убил для вашего брата его друга Паскаля…

Монсеньор. Ах, вот как! Значит, он воспользовался тобой для этого дела? Ну, что же, я должен оставить за тобой, как ты говоришь, и эту виллу, и это имение из боязни открыть миру, что мои родственники были не очень высокой марки? Маффео, моя семья самая древняя в Мессине, и век за веком мои предки оскверняли себя всяким злом, какое только существует под этим небом: мой собственный отец… мир его душе! У меня есть, я знаю, часовня, где он покоится, и мне надо ее поддерживать: оба мои покойные брата были – ты отлично знаешь чем. Я, самый младший, мог бы соперничать с ними если не в их богатстве, то в пороках, но я с детства ушел от них и потому не соучастник их мучений. Моя слава идет из другого источника, или если из этого, то только для кон траста, потому что я епископ, я, брат твоих хозяев, Уго. Я надеюсь, однако, исправить немного причиненное зло; по скольку дурно добытые сокровища моего брата достаются мне, я могу изменить последствия его преступлений; и ни один грош не спасется от меня. Маффео, шпагу, которую отталкиваем мы, мирные люди, вы, хитроумные мошенники. подымаете и совершаете убийство; подлецы хватаются за случаи, от которых отказываются добродетельные люди. От того, что для моего удовольствия, помимо других соображений, моя пища – просяной хлеб, мое платье – власяница и мое ложе – солома, разве я обязан поэтому позволить вам, подонкам земли, соблазнять бедных и невежд пышностью. которая, как они, конечно, подумают, искупает гнусности. так исключительно и необъяснимо связанные с нею? Разве я могу допустить виллам и имениям перейти к тебе, убийце и вору, чтобы посредством их ты порождал других убийц и воров? Нет… если бы только мой кашель позволил мне говорить!

Управляющий. Чего мне ждать? Вы накажете меня.

Монсеньор. Должен наказать тебя, Маффео. Я не имею права пропустить такой случай. Мне надо искупить целые века преступлений, и у меня всего месяц или два жизни, чтобы сделать это! Как смел бы я сказать…

Управляющий. «И остави нам долги наши»…

Монсеньор. Друг мой! Именно оттого, что я признаю себя на стоящим червем, беспредельно грешным, я отвергаю ту линию поведения, которую ты, вероятно, мог бы приветствовать: разве я должен прощать? Я, у которого нет ни малейшего повода предположить, что самые мои ревностные усилия избавят меня от смертного греха, и тем более других. Да, я грешу, но я не хочу удвоить мой грех, позволив грешить и тебе.

Управляющий. А предположите, что эти виллы не вашего брата, чтобы давать, и не ваши, чтобы брать? О, вы слишком поспешны.

Монсеньор. 1, 2, – нет, 3? Да, можешь ли ты прочесть письмо №3, полученное мною из Рима? Именно на основании упомянутого там подозрения, что один ребенок моего покойного старшего брата, которым унаследовал бы его имение, был убит в детстве тобою, Маффео, по приказанию моего второго брата; именно поэтому папа приказывает этого Маффео к достойному наказанию, но и приложить все усилия, как церковному опекуну этого наследства, собрать его часть за частью все равно как, когда и где. И в то время как ты грызешь себе пальцы, полиция занята опечатыванием твоих бумаг, Маффео, и мне стоит только возвысить голос, чтобы призвать моих людей из соседней комнаты и расправиться с тобой. Но я хочу исповедовать тебя спокойно и избавить себя от лишнего крика. Ну, голубчик, разве я не знаю этой старой истории? Наследник между следующим наследником и его злодейским орудием, последствия их заговора и жизнь ужасов, подкупов и зловещего улыбающегося молчания? Ты задушил или зарезал ребенка моего брата? Ну же!