Текст книги "Повесть о страннике российском"

Автор книги: Роберт Штильмарк

Со смутным ощущением чего-то неладного, преодолевая недобрые предчувствия, Баранщиков, нахлобучив меховую шапку, запахнув полы своей матросской куртки, шагал вслед за легким изящным Матвеем.

Ночь была сырая, ветренная. Редкие снежинки то валились хлопьями, то вихрились в луче фонаря, что болтался над каменной аркой ворот гостиницы Рау на Королевской площади. Миновали конный монумент какого-то датского короля. Ветер задул злее, снег залеплял Василию лицо. Они были уже в порту, и за каменными строениями таможни открылся вихревой простор, мглистая даль гавани, огоньки на судах и черневшие сквозь метель кресты корабельных рей со скатанными парусами. Баранщиков подивился, как уверенно шел его спутник сквозь мрак и метель, кутаясь в легкий зимний плащ, отороченный дорогим мехом. Если бы не хлещущий в лицо ветер с мокрым снегом, все это могло бы казаться странным сновидением…

Но вот и громада причального пирса, тяжелые парные бревна кнехтов. Матвей уже не шагает, он бежит по оледенелому пирсу, прикрываясь плащом. Василий, едва удерживая равновесие, с горячей, гудящей головой, кое-как поспевает за ним.

Лодка! Закутанный в шубу гребец. А вон из-за штабеля ящиков выходит и другой. Они коротко здороваются с Матвеем, как с добрым товарищем. Матвей помогает Баранщикову спуститься в шлюпку. Мысли у Василия путаются, он хочет спросить, куда же денется сам Матвей в его легком плаще и красных туфельках, но нижегородца уже усадили, вернее, уложили в лодке, чем-то прикрыли, нетерпеливо приговаривая: шон гут, шон гут! Беспокойство за товарища растворилось и забылось, возникло легкое и щекотное чувство удовлетворения, что не надо больше спешить и бежать, а нужно лишь спокойно лежать, отдаваясь во власть легкой качке…

Он не слышал, как его поднимали по трапу чужого судна, как втащили на борт и опять спустили в корабельный трюм. Баранщикова все сильнее мутило. Остатками сознания он соображал, что негоже являться матросу мертвецки пьяным на корабль, где собираешься послужить с годок… Что это? Будто железо звякает? Ногу… пустите! А!.. И все потонуло в мягкой сонной бездони…

Пробуждение Василия а утром 13 декабря 1780 года было не из веселых!

* * *

…Боль, тяжесть во всем теле, но еще какая-то особенная тяжесть на левой ноге, у щиколотки. Батюшки! Железная цепь! Вот те раз, за какие грехи его, беспамятного, заковали? Эх, верно говорят старики: с чаркой спознаться – ум потерять.

Василий рывком поднялся, скинув с головы какую-то ветошь, которой был слегка прикрыт. Темно. Слабый свет только на потолке, где чуть приоткрыт квадратный люк. Сквозь щель проникает серый рассветный луч…

Еще не понимая страшной беды, не ведая пропасти, куда он так легко дал себя заманить из-за лишней доверчивости, Баранщиков услышал слабый стон в двух шагах от себя. У той же стенки, к которой был прикован он сам, Василий различил еще одну человеческую фигуру. Да не одну! Вон еще лежит прикованный человек, и у той, противоположной стены тоже видны люди в оковах. Господи, куда это его занесло?!

Люк приоткрывается шире. Смутно доносятся до Василия далекие звуки выбираемой где-то якорной цепи, шелест волн. В трюме становится посветлее. Сверху, из люка, неторопливо спускаются дюжие грубые молодцы в матросских куртках. Они несут оловянные кружки, ведро, полное ломтей хлеба, и второе ведро с каким-то варевом. Позади этих «кормильцев» показывается еще один матрос с ременной плетью на плече, как у пастуха…

Так Василий Яковлевич Баранщиков, российский мещанин из Нижнего Новгорода, уважаемый на родине человек, угодил на судно датских работорговцев, охотников за живым товаром. В Англии людей этой отвратительной профессии называли «духами», причем там «духи» охотились преимущественно за малолетними. Василий Баранщиков не ведал, что лет за сорок до него побывал в руках таких же гнусных вербовщиков и похитителей великий его земляк Михайло Ломоносов, которого спасла от участи Баранщикова только необычайная физическая сила, поморская хватка и смелость: рискуя жизнью, Ломоносов бежал из немецкой крепости, куда был завлечен обманом.

Закованного Баранщикова несколько дней держали в трюме. Его товарищами по несчастью оказались пятеро немцев из Данцига и других городов, и один швед из Гетеборга, обманутый и взятый работорговцами в тот же день, что и Василий. Кричать, просить, грозить, умолять работорговцев – все было бесполезно: наружу не проникал ни стон, ни крик, ни жалоба. Ответом на уговоры и просьбы была насмешка и плеть.

Трюм с пленниками был небольшого размера, помещался в носовой части датского корабля и снаружи всегда охранялся вооруженным матросом. Кроме этого трюма на корабле были еще два, много большего размера. Их нагружали железом, пенькой, льном, досками. Приняли на борт и большую партию дубовой клепки для бочек, будто для крупного винокуренного завода. Погрузка шла днем и ночью – датчане торопились уйти из порта.

На четвертые сутки плена Василий, уже привыкший к полутьме трюма, различил знакомую фигуру в квадратном вырезе открытого люка. Оттуда спустился по трапу человек в изящном плаще, кружевном галстуке, завитом парике, туфельках на красных каблуках и с лорнетом в руке. Брезгливо сторонясь распростертых на полу тел, он подошел к Василию, поднес лорнет к глазам и насмешливо отвесил своему «крестнику» церемонный, низкий поклон.

– А, друг Василь! Верно, мнишь, что в большую беду попал? Не печалуйся! Повезут тебя туда, где я и сам немало лет пробыл и теперь о том не жалею. Видишь, какие перстни ношу, как обут, одет? Последняя мода! Коли не будешь и ты дураком, сумеешь угодить хозяевам, стать им в деле помощником – и ты нужды избежишь, новую родину обретешь.

– Плут ты нарядный, обманщик и вор, крадун человеков! – с сердцем проговорил нижегородец. – Даром тебе не пройдет сие. Держава российская невдалеке, она за меня заступится. Иуда ты искариотский, а не русский человек!

– Русским-то я николи и не был. Только перед тобою намедни русским нарекся. С немцами я – немец, со шведами – швед. С вами – русский. А коли правду хочешь знать – поляк я из Данцига и зовусь Матиасом. А что ловитвою душ простецких промышляю – то верно. Промышляю! Двенадцатый, поди, год, и судьбой, как видишь, не обделен. Дураков на мой век покамест хватало. Надежду имею, что и на будущее сего товару не убудет. Примечаешь, каких цветов у меня костюмы парижские? Почему не побаловать себя, если карман позволяет? Заметь: всю одежу выписываю, как барин, от лучших парижских портных. Нынче, к примеру, в моде что? Вот такие цвета – коричневато-зеленоватые и желтенькие. Вот этот, что на мне видишь, называется «уличная грязь», самая нынешняя мода. Панталоны эти – цвета «нога нимфы», это уж, считай, отошло… Еще имею в своем гардеробе кафтанчик цвета «лондонский туман», третий кафтан цвета «живот монашенки», а уж к нему камзольчик – загляденье: по цвету называется «отравленная обезьяна»…[6]6
  Подлинные названия цветов костюмных тканей в XVIII веке.


[Закрыть] Вот, друг, какой у меня главный интерес в жизни – мода, чтобы во всей одежде модной стиль чувствовать. А на прочее все – мне наплевать! Разве я не правильно рассудил?

– Бессовестные глаза твои! Про моду болтаешь, обезьяна ты заморская, а сам людей в цепи заковал. Попугай ты отравленный, живот монашенки, тьфу! Куда повезут нас, сказывай.

– Туда, где держава российская тебя навряд ли сыщет, в Южную Америку, друг. Там до тебя только один русский побывал.

– Небось и его ты в руки ловцам передал? Кто ж он таков, тот пленник российский?

– Ошибаешься, друг Василь, не пленником он океан пересек, ибо похитрее меня будет и знает поболее нашего. На Мартинике-острове, колонии французской, он уже года четыре переводчиком обретается. Имя его – Федор Каржавин, купец, лекарь и переводчик. А ты, Василь, вторым русским в Южную Америку угодишь. – В тоне Матиаса зазвучала откровенная издевка. – Только заболтался я с тобою, давненько вашего брата не встречал, соскучился. Ведь уж небось недели три миновало, как я двух таких же русских морячков-ротозеев вроде тебя на датскиегалерыгребцами пересадил.[7]7
  Такой факт засвидетельствован другим русским путешественником, Павлом Свиньиным.


[Закрыть]

– Отыди, плут окаянный! Куда ни привезут нас, знай, убегу домой. А тебя встречу – будь то хоть в храме божьем, хоть в доме отчем – порешу, как смердящего пса! Памятуй сие, изверг!

– Ну и дурак! Еще спасибо мне скажешь, когда в Америке алмазы да яхонты пригоршнями с земли в подол собирать будешь! В цепях же вас только до бранд-вахты продержат, дальше сами себе хлебушек горбом выслуживать будете. Ну, фаревелл тебе, простота российская!

Вскоре после ухода Матиаса, в самую полночь, в трюм к семерым узникам вошли сразу несколько матросов. Они принесли необычное угощение – ведро горячего пунша и большую миску сладкой кашицы. Правда, пунш не отличался ароматами, не благоухал лимоном, но был оглушительно крепок и очень горяч. В трюме же температура была близкой к наружной, пленники дрожали от холода, да и железо оков остужало тело сквозь кожаные кольца. Поэтому горячий напиток так и просился в горло, так сам и полился, доставляя наслаждение. Каждому узнику позволили выпить столько, сколько он мог и желал. Баранщиков одним духом осушил кружку. Тепло отрадно разлилось по измученному телу, но благоразумие подсказало притвориться опьяневшим и больше не пить, чтобы слышать все дальнейшее. Когда матросы удалились, Василий изо всех сил напряг слух. На палубе поднялся знакомый топот вокруг судового шпиля – якорного кабестана, только датские матросы поднимали якорь без шпилевой присказки, молча.

– Абфарт! – со страхом в голосе пробормотал один из пленных немцев, приподнимаясь на локте. Якорные цепи скрежетали и лязгали, судно стало покачиваться заметнее. Пленный немец попытался вскочить. Хмель, видно, вылетел у бедняги из головы. Поскользнувшись на грязном полу, немец, гремя оковами, упал и зарыдал в голос.

На него не глядя и Василий Баранщиков крестился, придерживая другой рукою цепь. Он тоже смахивал слезы с лица и бороды. Никто не обращал внимания на пленных, команда наверху была занята маневрами. Наконец качка и мерный шум волны за бортом сморили и Василия. Он задремал, но чутким, заячьим сном, не давая дремоте полной власти над собой.

Последней надеждой пленников был таможенный досмотр. О нем много толковали матросы, купившие в Копенгагене кое-какие припасы. Баранщиков еще от Захарыча, а потом от плута Матиаса слышал, что досмотр бывает перед бранд-вахтой королевства датского. Сквозь дрему он прислушивался ко всему, что происходило на палубе.

Он различил, как подошла к носовому трапу шлюпка, догадываясь, что это – таможенная стража. Баранщиков стряхнул сон и поднялся на ноги. Сейчас он заявит датским стражникам…

Недовольные хриплые голоса пробасили со шлюпки какую-то команду. На борту «корабля духов» стало тише, потом отчетливо звякнули серебряные монеты, и будто коротенькая звонкая струйка пролилась куда-то вниз, вероятно прямо на шлюпочный нос. Недовольные басы смягчились, прозвучало прощальное приветствие, плеснули весла, и шлюпка отдалилась.

Так рухнула последняя надежда на спасение из плена – хозяева откупились серебром от таможенного досмотра. Ни один таможенный страж даже не поднимался на борт, Баранщиков хорошо это запомнил.

Не прошло и получаса после «досмотра», как трюмный люк над головами пленников распахнулся с грохотом, в темнице стало светлее, и по трапу лихо скатилась в трюм четверка датских моряков в мокрых куртках. Лица их покраснели от ветра и холода, с курток и зюйдвесток капала морская вода.

– Эй, лежебоки, поднимайтесь! Пора за работу, бородатые мальчики, а сначала – обедать, парни!

Над скованной ногою Василия Баранщикова склонился корабельный кузнец. Он позвякал молоточком и зубилом, ловко ударил раза три, снял цепь, проговорил что-то веселое и ткнул московита кулаком в бок, выражая ему свое расположение. Через десяток минут Василий Баранщиков, пятерка немцев и хмурый долговязый швед были уже на палубе. Им коротко объяснили, что бранд-вахта пройдена благополучно и что теперь они должны работать матросами за дополнительную порцию еды. Кто не желает – может убираться назад, в холодный трюм, и там издыхать от истощения: акулы, мол, не отказываются от такого угощения, как труп околевшего с голодухи лентяя! Для сговорчивых же найдется местечко в кубрике и соломенный тюфячок…

…Далеко за кормою исчезли очертания города Хельсингера с грозной крепостью Кронборг, на которой развевалось алой датское знамя с белым крестом. А на противоположной стороне узкого пролива, над башней шведского города Хельсингборга трепетал золотой крест на синем флаге шведского короля.

Судно вышло на простор мелководного, но бурного и опасного Каттегата, и вскоре земля датская и земля шведская стали невидимы для Василия Баранщикова. Чтобы отогнать тоскливые мысли, не поддаться отчаянию, он прилежно нес матросские обязанности, норовил быстрее исполнять команды, до тонкости постигая хитрое управление парусами. На вторые сутки миновали пролив Скагеррак с глубинным подводным течением, уносящим в океан балтийскую волну. Северное море встретило моряков неласково, но и его прошли без задержки и завернули в «канал аглицкий», как именовал боцман Захарыч проливы Па-де-Кале и Ла-Манш.

Здесь встречали великое множество судов под всеми флагами, но пленным было строго запрещено подавать им какие-либо знаки. За ослушание грозила смертная казнь на месте.

Да и кто обратил бы внимание на самые отчаянные знаки семерых узников? Мало ли бедного подневольного люда везли по «аглицкому каналу»? Кого корабли уносили на каторжные рудники в Каледонию и Австралию, кого в долговое рабство на колониальные плантации. Везли молодых немецких крестьян на побережье Северной Америки проливать кровь за короля Георга III против американского генерала Георга Вашингтона. Везли и самый обычный груз ливерпульских негоциантов – цветных рабов для Виргинии, Кубы или Луизианы.

Здешним морякам все это было так же привычно, как, скажем, глядеть на транспорты лошадей для кавалерии или гурты скота для боен. Провожая взглядом невольничий корабль с черными или белыми рабами, английский, французский, американский матрос равнодушно курил свою трубку и весьма хладнокровно судил о том, какая часть груза живьем дойдет о Америки и сколько гиней уделит капитан-работорговец из своей прибыли матросам. Всего этого Василий Баранщиков до тонкости знать не мог, но одно сознавал вполне ясно: здесь, в «аглицком канале», белому рабу рассчитывать на чью-либо помощь нельзя!..

В серой дымке растаяли и аглицкие берега. Наступила ночь. Далеко-далеко за кормой в последний раз мелькнул свет Эддистонского маяка, видимого за десятки верст. Последний огонек Европы! Прощай надолго, жестокий Старый Свет!

Под тропиком Рака

 
И день пришел, когда явился белый,
Он был хитрей и злее всех смертей.
Выменивал он золото твое
На зеркальца, на бусы-безделушки.
Насиловал твоих сестер и жен,
И спаивал твоих сынов и братьев,
И в трюмы загонял твоих детей.
Тогда гремел тамтам по деревням
И люди узнавали, что отчалил
Чужой корабль к далеким берегам,
Туда, где хлопок – бог, а доллар – царь.
 

Патрис Лумумба

Средний ход датского «корабля духов» в открытом океане возмутил бы даже библейского Ноя, ибо равнялся одному-двум узлам. Четыре тысячи миль океанского простора между Копенгагеном и датскими колониальными владениями в Вест-Индии судно едва одолело за полгода. За весь этот рейс оно не сделало ни одного захода в островные бухты, не обменялось сигналами ни с одним встречным кораблем, не пополняло запасов воды и провианта. Морозы постепенно сменились жарой и страшными грозами. От плохой, уже затхлой, воды, подмоченного, вонючего риса и тухлой солонины матросов мутило. Горше всех приходилось пленникам: на их долю всегда доставались худшие куски!

Июньское жаркое утро 1781 года только начиналось, когда оба судовых якоря с плеском ушли на дно уютной бухты. Остров Святого Фомы! Чудесный остров в водах Вест-Индии – датская колония с 1671 года!

С берегов долетел до корабля незнакомый, пленительный и манящий запах. Это был аромат цветущего лавра, сандалового дерева, пряного перца, еще каких-то неведомых трав и растений… И странно: от этого запаха суши у Баранщикова еще больнее защемило сердце, потому что это был запах чужбины, «края света»… Тоскливо огляделся нижегородец, но все, что он увидел с палубы, было очень красиво.

Яркая зелень тропической растительности, высокие пальмы, раскидистые бананы с огромными причудливыми листьями («Можно и постлать, и укрыться», – подумал Василий), удивительные кусты и цветы напоминали раскрашенные картинки рая из Библии, по которой Василий некогда выучился читать. И все время неотступный, манящий, завлекающий и будто чуть одурманивающий аромат!

Белые домики города Святого Фомы и невысокая колокольня лютеранской кирки приветливо глядели из-за пышных зарослей. На воде красивой бухты дрожало отражение трех невысоких гор с темно-зелеными склонами и скалистыми вершинами. Впоследствии Баранщиков узнал, что первые европейцы-моряки, поселившиеся на острове, прозвали эти три горы названиями корабельных мачт, и эти странные имена гор – Фок, Грот и Бизань – сохранились навсегда.

Здесь, на краю земли, Баранщиков никак не ожидал увидеть такой мирный уголок, встретить такой чистенький, уютный европейский городок, в котором было даже что-то праздничное. Толпа на берегу состояла из темно-коричневых или совсем черных людей, одетых или полунагих. Поодаль от негров и мулатов стояла кучка белых людей; среди них выделялись мундиры офицеров и широкие шляпы дам. Наряды этих дам ничем не отличались от тех, что носили в Европе.

Пленные простились со своей плавучей тюрьмой. Их перевезли шлюпкой на берег и привели каменистой тропинкой к приземистому зданию ротной казармы. Здесь, на гладко утрамбованном плацу, маршировали солдаты в париках с косицами, похожие на прусских, только в легкой серой одежде, должно быть сшитой из стираных и слегка отбеленных парусов. При входе в казарму их встретил и придирчиво осмотрел комендант острова Святого Фомы, толстый немец, майор датской службы.

– Рус? – удивился комендант, услышав фамилию Баранщикова. – Отличный экземпляр! Если при таком завидном росте и такой силе он еще и одарен необходимым отсутствием мыслительных способностей, то у него есть все данные, чтобы стать со временем отличным милитером, сиречь военнослужащим… гм! Я хочу сказать, невысокого, конечно, ранга! – спохватился и поправил себя комендант. – Но, знаете ли, – обратился майор к своему адъютанту, – настоящее имя этого московита лучше… предать забвению.

– Позвольте спросить, господин майор, по какой причине? – почтительно осведомился адъютант.

– Так будет спокойнее. Черт их знает, этих русских. У них, видите ли, здесь, поблизости, на французской Мартинике, есть, говорят, какой-то дипломат, драгоман или консул. Если он разнюхает про земляка, могут получиться осложнения, пойти запросы, понимаете? Да и выговорить невозможно! Попробуйте скомандовать солдату: Барантишкофф Василей! Уф! Нет, это невозможно! Дас ист ганц унмеглих! Пусть-ка он называется ну хотя бы Мишель Фройндлих, у него такое… незлое лицо. Ну-ка, повтори, голубчик, свое правильное имя: Мишель Фройндлих!

– Так что ваше благородие, трудновато, но выговорю: Мишель Фре… Мишель Фру…

– Пфуй, тойфель! Вот история! Ну ладно, пусть он называется Николаефф, Мишель Николаефф. Я знал такого солдата в моем милом Шлезвиге. Этот солдат Николаефф был русского происхождения, но датский подданный, и он умер, то есть его умерли, убили на войне. Не правда ли, отлично иметь такую память на людей и помнить даже своих убитых солдат, а? Теперь мы легко утрем нос этому драгоману с Мартиники, если он, паче чаяния, вздумал бы выручать земляка Баранщикова, не так ли? Капрал Кристенсен! Отведите новобранцев в казарму. Пойдемте, лейтенант. Я очень доволен сегодняшним пополнением, наш камрад Матиас не даром ест наш хлеб, пьет наш ром и носит обезьяньи камзолы и кафтаны… Я рад, что мы получили несколько добрых послушных солдат, все эти события по соседству мне чертовски не нравятся. Смотрите, как новички славно маршируют в казарму! Раз-два, раз-два! Боюсь, им всем скоро придется понюхать пороху, мы живем на опасном вулкане… Раз-два, раз-два!

…С этого дня Василий Баранщиков и его шестеро товарищей были «поверстаны в датскую военную службу». Здешнюю колониальную армию здорово муштровали. Два месяца прошли в непрерывных экзекуциях. Новобранцев обучали ружейному артикулу, построениям и перестроениям, залповой стрельбе. Майор комендант, его адъютант и почти все остальные офицеры гарнизона были немцами из Шлезвиг-Голштинии; воинские порядки – скопированы с прусских. Дисциплину поддерживали здесь мучительными наказаниями, в солдатах воспитывали слепую покорность, жестокость, бесчеловечность. Обращались с ними грубо, кормили плохо.

Василий Баранщиков больше всего тосковал по домашнему печеному хлебушку, потому что здесь взамен хлеба полагалось по фунту так называемого «шкофта» – очень странной смеси из бананового мякиша, смолотого кофе и небольшого количества плохой муки.

По утрам солдаты выпивали по чашке кофе с ложкой сахарного песку, вечером съедали кокосовый орех. Кроме того солдатам выдавали на день по двенадцать датских штиверов жалованья, около двадцати четырех копеек на русские деньги. Можно было бы прикупить хорошую пищу, но в тавернах при гавани продавался ром, стоивший недешево, хотя выгоняли его на острове из остатков патоки, или мелассы. Пи варке сахара она считалась отбросом и шла на корм скоту или на выделку рома. Солдатское жалованье утекало в таверны, обогащая хозяев острова. Крепился один Баранщиков. Он твердо решил не давать больше спиртному власти над собой. Штиверы он потихоньку прятал: рано или поздно, но представится же возможность убежать! Иначе нечего и цепляться за постылую жизнь на чужбине!

Когда наконец капрал доложил лейтенанту, а лейтенант – коменданту, что обучение новобранцев закончено, велено было привести всех семерых к присяге.

Воскресным утром в середине августа 1781 года семерых новых солдат повели к зданию островерхой лютеранской кирки. Церковь была открыта, у входа толпились жители города – островные купцы, плантаторы с дочками и розовощекими сынками, чиновники, офицеры и мелкие служащие. Кучка негров робко жалась к ограде храма, готовая вмиг укрыться от сердитых взоров в заросли мангустаны и душистых лавров. Среди негритянок Баранщиков заметил несколько красивых стройных девушек, изящно одетых, но державшихся тоже поодаль от белой толпы, хотя по цвету кожи многие из них мало отличались от европейских женщин. Василий знал, что все эти молоденькие негритянки и метиски находятся в услужении у богатых владельцев плантационных хозяйств, знал, что если пристальнее вглядеться в глаза любой из них, то в глубине этих карих и черных глаз увидишь безысходную тоску. А что одеты иные как барышни – то прихоть хозяйская!

Церковь показалась Баранщикову очень странной и бедной: ни золота, ни икон, ни кадильного дыма. Люди молились не стоя, а сидя на скамьях с высокими спинками; а на спинках, как ноты у музыкантов в походном военном оркестре, лежали молитвенники, раскрытые на одном и том же псалме. Позади всех, на возвышении, огороженном бархатными канатами с кистями, восседал майор – комендант гарнизона вместе с самыми богатыми плантаторами.

Новобранцев подвели к алтарю, заставили опуститься на колени перед баллюстрадой, обитой красным плюшем, и комендант гарнизона с важностью подал знак начать церемонию. Пастор и церковный служитель – кюстер принесли из-за алтаря свернутый датский королевский флаг. Когда полотнище развернули, Василий узнал знакомый белый крест на красном поле.

– На кресте господнем поклясться повелят! – со страхом и горечью подумал Баранщиков. – Богу клятва – это тебе не вексель купеческий. Поди развяжись потом с этой клятвой!

Новобранцев заставили взяться за узкую сторону флага, при этом на хорах заиграл маленький орган. Все, кто находился в церкви, запели псалом, а пастор, обернувшись к алтарю и воздев руки к небу, торжественно произносил слова молитвы. Потом капрал Оле Кристенсен стал тихонько называть по именам новобранцев, давал целовать подножие креста на знамени и расписываться в толстой книге. Пастор благославлял присягнувших.

Из пятерых немцев только двое сумели самостоятельно расписаться, трое остальных, а с ними и долговязый швед, кое-как нацарапали крестики, подписался за них капрал. Дошла очередь присягать и до Василия Баранщикова.

– Мишель Николаефф! – негромко позвал капрал.

Будто огромная гора скатилась с плеч у Василия. Весьма быстро, охотно и ловко, с чувством живейшего облегчения Баранщиков проделал всю церемонию, а подписываясь в книге, столь размашисто расчеркнулся гусиным пером, что даже чернильные брызги окропили соседние росписи. За лихость и сноровку комендант велел наградить расторопного солдата-руса пятью штиверами и стаканом церковного вина. Василий же радостно думал про себя:

– Господи, стало быть, не я в ответе перед тобой буду, коли клятву сию нарушу и от службы королусу датскому сбегу! Ибо за присягу на верность его величеству Христиану Седьмому не Василий Баранщиков, а Мишель Николаев на страшном суде ответит!

На другой же день началась регулярная солдатская служба Баранщикова в датском гарнизоне острова Святого Фомы. Новобранцы несли службу в порту, охраняли кордегардию и цейхгаузы, надзирали за работой цветных рабов на сахарных и кофейных плантациях. Но чем пристальнее присматривался датский комендант острова к новому пополнению своего гарнизона, тем меньше доверия внушал ему рослый нижегородец, когда он, с ружьем в руке, стоял в карауле на охране датских коммерческих интересов!

* * *

Развалясь в качалке на балконе своего дома, комендант гарнизона, майор датских королевских войск, читал и перечитывал письмо от отца из далекого Шлезвига. Дома, в метрополии, все еще неспокойно, чернь еще волнуется, не изгладилась из памяти людской ужасная казнь министра Струензее и печальная гибель юной датской королевы, сестры английского монарха.

Ох уж этот Струензее, государственный реформатор и демократ! Сколь необычна его бурная, короткая судьба! Дворцовый медик, потом доверенное лицо Христиана VII и его бывшей семнадцатилетней супруги Каролины-Матильды. Потом – министр, а вскоре и глава правительства. Ну, и тайный возлюбленный Каролины-Матильды. Его любовная связь с особой царствующего дома была использована как предлог для суда, и в конце концов Струензее взошел на эшафот. Но человек этот успел улучшить государственные финансы, администрацию, промышленность, облегчить участь крепостных. Кучка оттесненных им аристократов во главе с мачехой короля сумела опозорить и погубить реформатора. Чернь сперва улюлюкала, когда палач на площади, прежде чем обезглавить обреченного рубил ему руки, дерзнувшие подписать небывалые в Дании законы – об отмене пыток, цензуры, барщины… Ныне же, спустя годы, народ еще громче ропщет против аристократов, отменивших реформы и казнивших творца их. Жалеют в народе и грешную королеву, которая, в надежде спасти любимого человека, призналась в близости к нему, была заточена в крепость и быстро угасла от горя вместе с грудной дочуркой. Эта печальная история породила немало народных песен и опасным образом волнует умы черни…

Майор задумался так глубоко, что отцовское письмо соскользнуло на пол. Здешние дела – еще тревожнее. Неподалеку от острова, вверенного заботам майора, идут военные действия между войсками британского короля Георга III и восставшими против его власти колониями. Бунтовщики объявили себя, изволите ли видеть, Соединенными Штатами. Тоже, подумаешь, штаты! Толпа голодранцев против коронованного монарха! Каперы этих американских голодранцев, а также, что греха таить, и королевские, то и дело шныряют теперь поблизости, норовя под шумок отщипнуть в общей свалке кусочек от датских богатств. Долго ли до беды при таких событиях?

Плантаторы на острове перестали спать спокойно, выставляют на ночь охрану, держат ружья и пистолеты в изголовьях и требуют, чтобы администрация побольше вербовала белых солдат-наемников для островного гарнизона: скверные вести пришли с побережья Перу и Кито,[8]8
  Кито – прежнее название республики Эквадор.


[Закрыть] а они, увы, поближе, чем Дания! Там в Перу вспыхнула кровопролитная война коренных индейских племен против нынешних хозяев Южной Америки – испанских завоевателей.

В одном из глухих перуанских селений нашелся смельчак по имени Кондорканки, вздумавший возродить былую государственную мощь народа инков. Кондорканки приходился сродни последнему императору инков Тупак Амару Первому, которого испанцы успешно обманули, схватили и назидательным образом казнили лет двести назад на площади города Куско. И вот праправнук казненного народного героя принял его имя и поднял восстание. Шестьдесят тысяч индейцев объединились под его знаменем, прогнали испанских помещиков и администраторов и одержали важные военные победы. Однако и Тупак Амару Второй имел неосторожность поверить некоторым хитроумным обещаниям испанцев. Слава богу, они схватили и этого бунтовщика! Испанские колониальные власти, разумеется, подвергли вождя инков такой же мучительной казни, как и его предшественника, и даже на той же площади древнего Куско. На глазах всей семьи осужденного палачи вырвали у него язык; растерзали на части тело и тут же предали останки огню. Затем были обезглавлены все члены семьи Кондорканки – его юные сыновья, дочери, жена, чтобы казненный вождь не оставил на земле инков потомства. Как рассудительно!

Однако же дерзких индейцев не устрашило зрелище этой расправы. Силы повстанцев даже возросли. Они осадили несколько городов. Подумать только, какое варварство! Воевать против христианского народа из-за какого-то казненного царька с его детенышами!

До сих пор датчане не очень-то ладили со своими соседями-испанцами, но… общая опасность сближает! Боже мой, как все же предусмотрительно было со стороны первых белых колонизаторов Вест-Индии – добрых голландцев, гордых испанцев, изящных французов, точных англичан и грубоватых португальцев, не говоря уже о добропорядочных датчанах, – поголовно истребить всю эту индейскую нечисть на Антильских островах. Ни на острове Святого Фомы, ни на Пуэрто-Рико нет больше ни одного живого индейца из коренных карибских племен. А ведь было их некогда более шестидесяти тысяч только на одном Пуэрто-Рико!

Какая огромная благодарная работа – уничтожить такое множество цветных! Истребляли их всеми средствами, доступными цивилизованному, христианскому миру: устраивали облавы и охоты на индейцев, приманками ловили голодных ребятишек и, заразив их опасными болезнями, отпускали в горы, к племенам, укрывшимся от преследования в пещерах. Разве это не дальновидно? Впрочем, истреблять всех туземцев не было надобности. Сильных индейских мужчин, которых удавалось схватить живьем, заставляли работать на рудниках. На всех островах Вест-Индии имелось россыпное золото, и индейцев использовали на промывке песка. Солнце, голодный паек и бичи делали свое дело: индейцы очень скоро подыхали. Уже к концу XVII века на всех вест-индских островах, занятых испанцами, англичанами, голландцами и датчанами, коренных жителей – индейцев – не осталось. Тогда колонизаторы нашли неиссякаемый, почти волшебный источник богатства: начали ввозить сюда для черной работы черных людей – негров.