355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роальд Даль » Дорога в рай » Текст книги (страница 7)
Дорога в рай
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 22:35

Текст книги "Дорога в рай"


Автор книги: Роальд Даль



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц)

Катина
(Заметки о последних днях истребителей ВВС Великобритании во время первой греческой кампании)

Питер увидел ее первым.

Она совершенно неподвижно сидела на камне, положив руки на колени, и отсутствующим взором смотрела перед собой, ничего не видя. А вокруг нее по маленькой улочке взад-вперед сновали люди с ведрами воды. Воду они выплескивали в окна горящих домов.

На булыжной мостовой лежал мертвый мальчик. Кто-то оттащил его тело в сторону, чтобы оно никому не мешало.

Чуть поодаль какой-то старик разбирал кучу камней и булыжников. Он оттаскивал камни по одному и складывал их на обочине. Время от времени он наклонялся и всматривался в развалины, снова и снова повторяя чье-то имя.

Все вокруг кричали, бегали с ведрами воды, стараясь затушить огонь. Пыль стояла столбом. А девочка преспокойно сидела на камне и смотрела прямо перед собой, не двигаясь. По ее левой щеке со лба бежала струйка крови и капала с подбородка на грязное ситцевое платье.

Увидев ее, Питер сказал:

– Посмотрите-ка вон на ту девчушку.

Мы подошли к ней. Киль положил руку ей на плечо и склонился над ней, чтобы получше рассмотреть рану.

– Похоже на шрапнель, – сказал он. – Надо бы показать ее врачу.

Мы с Питером сплели руки. Киль поднял девочку и усадил ее нам на руки, как на стул. Мы пошли по улицам к аэродрому. Идти нам с Питером было довольно неудобно, потому что мы нагнулись над ношей. Я чувствовал, как пальцы Питера крепко сжимают мои, и я совсем не чувствовал ягодиц маленькой девочки на моих запястьях, такие они были легкие. Я был слева от нее, и кровь капала с ее лица на рукав моего комбинезона, а с непромокаемой материи стекала на тыльную сторону руки. Девочка не двигалась и так ничего и не говорила.

– У нее довольно сильное кровотечение, – сказал Киль. – Надо бы прибавить шагу.

Я не очень-то хорошо разглядел ее лицо, потому что левая половина его была в крови, но было ясно, что она симпатичная – высокие скулы и большие круглые глаза, бледно-голубые, как осеннее небо. Белокурые волосы коротко подстрижены. Думаю, ей было лет девять.

Это было в Парамитии, в Греции, в начале апреля 1941 года. Наша истребительная эскадрилья базировалась на грязном поле близ деревни. Мы расположились в глубокой долине. Вокруг нас были горы. Холодная зима кончилась, и не успел никто разобраться, что к чему, как пришла весна. Она пришла тихо и быстро, растопив лед на озерах и сметя снег с горных вершин. Вокруг аэродрома можно было увидеть бледно-зеленые травинки, пробивавшиеся сквозь грязь и создававшие ковер для приземления самолетов. В нашей долине дули теплые ветры и росли полевые цветы.

Пройдя несколькими днями ранее через Югославию, немцы теперь вели наступление крупными силами. Днем очень высоко в небе появились тридцать пять «дорнье». [16]16
  Средний бомбардировщик До-217, называвшийся также «дорнье» по имени немецкого авиаконструктора К. Дорнье (1884–1969).


[Закрыть]
Они сбросили бомбы на деревню. Питер, Киль и я были какое-то время свободны, и мы втроем отправились в деревню, чтобы посмотреть, нельзя ли там чем-нибудь помочь. Несколько часов мы копались в развалинах, помогали тушить огонь, и уже собирались возвращаться, когда увидели девочку.

Подходя к летному полю, мы увидели, как в небе кружатся «харрикейны», собираясь садиться. Врач, как ему и подобает, стоял перед входом в палаточный медпункт в ожидании раненых. Мы направились в его сторону с девочкой, и Киль, шедший впереди нас, сказал ему:

– Доктор, старый ты лентяй, вот тебе работенка.

Врач был молод и добр, а будучи не пьяным, мрачнел. Выпив, он очень хорошо пел.

– Отнесите ее в палатку, – сказал он.

Мы с Питером внесли ее внутрь и посадили на стул, после чего побрели к выходу, чтобы посмотреть, как дела у парней.

Смеркалось. На западе, за хребтом, был виден закат. В небе поднималась полная луна – «луна бомбардировщиков». Лунный свет освещал палатки со всех сторон, отчего те казались белыми, – маленькие белые квадратные пирамиды, теснящиеся небольшими аккуратными группами по краям аэродрома. Стоят прижавшись друг к другу, точно перепуганные овцы, а то и живые люди, – так тесно они друг к другу прижимались. Казалось, они знали, что быть беде, будто кто-то предупредил их, что их могут забыть и оставить здесь. Я смотрел на них, и мне почудилось, будто они шевелятся. Мне показалось, что они прижимаются друг к другу еще теснее.

И тут совершенно неожиданно и горы чуть теснее обступили нашу долину.

В следующие несколько дней было много полетов. Вставать приходилось на рассвете, потом вылет, воздушный бой и сон; и еще отступление армии. Это почти все. Или все, на что уходило время. Но на третий день облака закрыли горы и опустились в долину. И пошел дождь. Мы сидели в палаточной столовой, пили пиво и рецину, [17]17
  Греческое вино, крепкое и смолистое.


[Закрыть]
а дождь между тем стучал по крыше, как швейная машинка. Потом обед. Впервые за многие дни собралась вся эскадрилья. Пятнадцать летчиков за длинным столом сидят на скамейках по обеим его сторонам, а во главе сидит Шеф, наш командир.

Только мы приступили к жареной солонине, как у входа хлопнул брезент и вошел врач в огромном плаще с капюшоном. С плаща текла вода. А под плащом была девочка. У нее была перевязана голова.

– Привет, – сказал врач. – Со мной гость.

Мы обернулись и неожиданно все встали как по команде.

Врач снял свой плащ, и маленькая девочка осталась стоять, вытянув руки по бокам. Она смотрела на мужчин, а мужчины смотрели на нее. Со своими белокурыми волосами и бледной кожей она менее всего походила на гречанку, я во всяком случае таких гречанок никогда не видел. Пятнадцать неопрятных на вид иностранцев, которые неожиданно поднялись, когда она вошла, внушали ей страх, и с минуту она стояла полуобернувшись, будто собиралась выбежать под дождь.

– Привет, – сказал Шеф. – Ну, привет. Проходи, садись.

– Говорите по-гречески, – сказал врач. – Она вас не понимает.

Киль, Питер и я переглянулись, и Киль сказал:

– О Господи, да это же наша маленькая девочка. Отличная работа, доктор.

Она узнала Киля и подошла к нему. Он взял ее за руку и сел на скамейку. Остальные тоже сели. Мы дали ей немного жареной солонины. Она стала медленно есть, не отрывая глаз от тарелки.

– Подать сюда Перикла, – сказал Шеф.

Перикл, грек, был переводчиком, прикрепленным к эскадрилье. Замечательный был человек. Мы нашли его в Янине, где он работал учителем в местной школе. С начала войны у него не было работы.

– Дети не ходят в школу, – говорил он. – Они уходят воевать в горы. Я не могу преподавать арифметику камням.

Вошел Перикл. Он был старый, с бородой, с длинным острым носом и грустными серыми глазами. Рта не было видно, но, когда он говорил, казалось, что улыбается его борода.

– Спросите, как ее зовут, – сказал Шеф.

Тот произнес что-то по-гречески. Девочка подняла глаза и ответила:

– Катина.

Только это она и сказала.

– Послушай-ка, Перикл, – попросил Питер, – спроси у нее, зачем она сидела на груде этих развалин в деревне.

– Да оставьте вы ее в покое, ради Бога, – сказал Киль.

– Давай, Перикл, спрашивай, – повторил Питер.

– Что я должен спросить? – нахмурившись, сказал Перикл.

– Зачем она сидела на груде развалин в этой деревне, когда мы ее нашли?

Перикл опустился на скамью рядом с девочкой и снова заговорил с ней. Говорил он ласково, и видно было, как при этом улыбается и его борода. Он подбадривал девочку. Она слушала его и, казалось, раздумывала, прежде чем ответить. Потом она произнесла лишь несколько слов, которые старик и перевел:

– Она говорит, что под камнями осталась ее семья.

Дождь пошел еще сильнее. Он стучал по крыше палаточной столовой так, что брезент трясся от напора воды. Я встал и, подойдя к выходу, поднял кусок брезента. Гор из-за дождя не было видно, но я знал, что они окружают нас со всех сторон. У меня было такое чувство, будто они смеются над нами, смеются над тем, как нас мало, и еще над тем, что храбрость наших летчиков бессмысленна. Я чувствовал, что горы умнее нас. Разве это не они повернулись сегодня утром к северу в сторону Тепелена, [18]18
  Город в Албании.


[Закрыть]
где увидели тысячу немецких самолетов, собравшихся под сенью Олимпа? Разве не правда, что снег над Додоной [19]19
  Древнегреческий город в Эпире (область на северо-западе Греции, граничит с Южной Албанией).


[Закрыть]
растаял за день и по летному полю побежали ручейки? Разве Катафиди [20]20
  Гора в хребте Пинд.


[Закрыть]
не спрятал свою голову в облаке, так что наши летчики, если и решатся на полет сквозь белизну, разобьются о его твердые плечи?

Я стоял и смотрел на дождь. Я точно знал, что теперь горы против нас, ибо чувствовал это нутром.

Вернувшись в палатку, я увидел, что Киль сидит рядом с Катиной и учит ее английским словам. Не знаю, преуспел ли он в этом, но он рассмешил ее, и то, что ему это удалось, замечательно. Помню, как она вдруг звонко рассмеялась. Мы все обернулись в ее сторону и увидели совершенно другое выражение лица. Только Киль мог сделать это, никто другой. Он был таким веселым, что трудно было сохранять серьезность в его присутствии. Этот веселый высокий черноволосый человек сидел на скамейке и, подавшись вперед, что-то негромко говорил и при этом улыбался. Он учил Катину говорить по-английски. Он учил ее смеяться.

На следующий день небо прояснилось, и мы снова увидели горы. Мы патрулировали войска, которые медленно отступали в направлении Фермопил, и столкнулись с «мессершмиттами» и Ю-87, бомбившими с пикирования пехоту. Кажется, мы подбили несколько машин, но они сбили Сэнди. Я видел, как он падает. С полминуты я сидел не двигаясь и наблюдал за тем, как его самолет по спирали идет вниз. Я сидел и ждал, когда он выпрыгнет с парашютом. Помню, я включил связь и тихо произнес: «Сэнди, давай прыгай. Да прыгай же. Земля уже совсем близко». Но парашюта не было видно.

Приземлившись и вырулив к месту стоянки, мы увидели Катину, которая стояла около медпункта с врачом, – не девочка, а крошечный человечек в грязном ситцевом платье. Она стояла и смотрела, как приземляются самолеты. Когда к ней подошел Киль, она сказала:

– Tha girisis xana.

– Что это значит, Перикл? – спросил Киль.

– Просто – «ты снова вернулся», – ответил Перикл и улыбнулся.

Когда самолеты взлетали, девочка сосчитала их на пальцах и теперь обратила внимание на то, что одного самолета не хватает. Мы снимали с себя парашюты, а она все пыталась нас спросить об этом, и тут кто-то вдруг сказал:

– Смотрите. Вон они.

Они воспользовались просветом между холмами, и теперь масса тонких черных силуэтов приближалась к аэродрому.

Все бросились к окопам для укрытия, и я помню, как Киль подхватил Катину и побежал вместе с ней за нами, и еще я помню, как она всю дорогу вырывалась, точно тигренок.

Едва мы оказались в окопах и Киль отпустил ее, как она выскочила и побежала по полю. Опустившись так низко, что можно было разглядеть носы летчиков под очками, «мессершмитты» открыли огонь из пулеметов. Вокруг вскипали облачка пыли, и я увидел, как запылал один из наших «харрикейнов». Я смотрел на Катину, стоявшую прямо посреди поля. Расставив ноги, она твердо стояла на земле к нам спиной и смотрела вверх на немцев, проносившихся мимо нее. В жизни я не видел такого маленького человечка, такого сердитого и грозного. Казалось, она кричит на них, но шум стоял такой, что слышен был только гул двигателей и стрельба авиационных пулеметов.

А потом все кончилось. Все кончилось так же внезапно, как и началось, и тут Киль сказал, пока другие молчали:

– Никогда бы так себя не повел, никогда. Даже если бы с ума сошел.

В тот же вечер Шеф подсчитал, сколько нас осталось в эскадрилье, и добавил имя Катины к списку личного состава, а начальнику материально-технического обеспечения было приказано выдать ей палатку. Таким образом 11 апреля 1941 года она вошла в списочный состав нашей эскадрильи.

Спустя два дня она знала имена или клички всех летчиков, а Киль уже выучил ее говорить «Удачно слетал?» и «Отличная работа».

Но время было очень напряженное, и, когда я пытаюсь восстановить события час за часом, в голове у меня образуется туман. Главным образом, помнится, мы сопровождали «бленхаймы» в Валону, или же атаковали с бреющего полета итальянские грузовики на албанской границе, или получали сигнал бедствия от нортумберлендского полка, в котором говорилось, что их бомбит едва ли не половина самолетов, имеющихся в Европе, и у них там творится черт знает что.

Ничего этого я не помню. Толком вообще ничего не помню, если не считать Катины. Помню, как она была с нами все это время, как была всюду и, куда бы ни пришла, ей всегда были рады. Еще помню, как Бык зашел как-то вечером в столовую после одиночного патрулирования. Бык был огромным человеком с широкими, слегка сутулыми плечами, а грудь его напоминала дубовую столешницу. До войны он много чем занимался, в основном тем, на что человек может пойти, лишь заранее уверившись, что нет разницы между жизнью и смертью. Он вел себя тихо и незаметно и в комнату или в палатку всегда заходил с таким видом, будто делает что-то не так и вообще-то он вовсе и не собирался заходить. Темнело. Мы сидели за столом и играли в шафлборд, и тут вошел Бык. Мы знали, что он только что приземлился.

Он огляделся с несколько извиняющимся видом, а потом сказал:

– Привет.

После чего подошел к стойке и потянулся за бутылкой пива.

– Бык, ты ничего не видел? – спросил кто-то.

– Видел, – ответил Бык, продолжая возиться с бутылкой пива.

Наверное, мы все были увлечены игрой в шафлборд, потому что в последующие минут пять никто не произнес ни слова. А потом Питер спросил:

– И что же ты видел, Бык?

Бык стоял, облокотившись о стойку. Он то потягивал пиво, то дул в пустую бутылку, отчего та гудела.

– Так что ты видел?

Бык поставил бутылку и посмотрел на него.

– Пять «эс семьдесят девятых», – сказал он.

Помню, я слышал, как он это произнес, но помню и то, что игра шла интересная и Киль должен был выиграть еще одну партию. Мы все наблюдали за тем, как он ее проигрывает.

– Киль, по-моему, ты проиграешь, – сказал Питер.

А Киль ему на это ответил:

– Да иди ты к черту.

Мы закончили игру. Я поднял глаза и увидел, что Бык по-прежнему стоит прислонившись к стойке и заставляет гудеть бутылку.

– Звук такой, будто «Мавритания» [21]21
  Пассажирский лайнер, совершавший рейсы через Атлантический океан в 1906–1934 годах.


[Закрыть]
заходит в нью-йоркскую гавань, – сказал он и снова загудел своей бутылкой.

– А что сталось с «эс семьдесят девятыми»? – спросил я.

Он отставил бутылку в сторону.

– Я их сбил.

Все это услышали. В ту минуту одиннадцать летчиков, находившихся в палатке, оторвались от того, чем занимались, одиннадцать голов повернулись в сторону Быка и все уставились на него. Он сделал еще один глоток пива и тихо произнес:

– В воздухе я насчитал восемнадцать парашютов.

Спустя несколько дней он вылетел на боевое патрулирование и больше не вернулся.

Вскоре после этого Шеф получил предписание из Афин. В нем говорилось, что эскадрилья должна перебазироваться в Элевсин и вести оттуда оборону самих Афин, а также обеспечивать прикрытие войск, отступающих через горный проход Фермопилы.

Катина должна была отправиться с грузовиками. Мы поручили врачу проследить за тем, чтобы она добралась благополучно. На поездку у них должен был уйти один день. Нас было четырнадцать, и, перелетев через горы к югу, в половине третьего мы приземлились в Элевсине. Аэродром был отличный, со взлетно-посадочными полосами и ангарами, но еще лучше было то, что до Афин было всего-то двадцать пять минут на машине.

В тот вечер, когда стемнело, я стоял возле своей палатки. Засунув руки в карманы, я смотрел, как садится солнце, и думал о работе, которую нам предстояло сделать. Чем больше я думал о ней, тем сильнее укреплялся в мысли о том, что сделать ее невозможно. Я взглянул наверх и снова увидел горы. Здесь они находились еще ближе. Обступив нас со всех сторон, они стояли плечо к плечу, высокие, голые, с головами в облаках. Они окружали нас отовсюду, кроме юга, где были Пирей и открытое море. Я знал, что каждую ночь, когда было очень темно, когда мы все, усталые, спали в наших палатках, эти горы бесшумно подкрадываются к нам поближе, и это будет происходить до тех пор, пока в назначенный день они не свалятся огромной грудой в море и не увлекут нас за собой.

Из палатки вышел Киль.

– Ты видел горы? – спросил я.

– Там полно богов. Ничего хорошего в этом нет, – ответил он.

– Лучше бы они стояли на месте, – сказал я.

Киль посмотрел на огромные скалистые Парнес и Пентеликон.

– Там полно богов, – повторил он. – Иногда посреди ночи, когда светит луна, можно увидеть богов, восседающих на вершинах. Один из них был на Катафиди, когда мы стояли в Парамитии. Громадный, как дом, только бесформенный и совершенно черный.

– Ты его видел?

– Конечно видел.

– Когда? – спросил я. – Когда ты его видел, Киль?

– Поехали-ка лучше в Афины, – сказал Киль. – Посмотрим на афинских женщин.

На следующий день на аэродром с грохотом въехали грузовики с наземным оборудованием. Катина сидела на переднем сиденье ведущего грузовика, а рядом с ней сидел врач. Соскочив с подножки, она замахала рукой и побежала нам навстречу. Она смеялась и произносила наши имена на греческий лад. На ней по-прежнему было все то же грязное ситцевое платье, и голова ее была перевязана, однако солнце сияло в ее волосах.

Мы показали ей палатку, которую для нее приготовили, а потом показали и ночную рубашку из хлопка, которую Киль накануне достал каким-то загадочным образом в Афинах. Та была белой, а спереди на ней было вышито много маленьких голубых птичек. Нам всем казалось, что это очень красивая вещь. Катина захотела тут же ее надеть, и мы очень долго убеждали ее, что эта рубашка только затем, чтобы в ней спать. Шесть раз Киль вынужден был разыгрывать непростую сцену, в ходе которой делал вид, будто надевает ночную рубашку, потом запрыгивает на кровать и быстро засыпает. В конце концов она все поняла и энергично закивала головой.

В следующие два дня ничего не произошло, если не считать того, что с севера явились остатки другой эскадрильи и присоединились к нам. Они доставили шесть «харрикейнов», так что всего у нас стало машин двадцать.

Потом мы стали ждать.

На третий день появился немецкий разведывательный самолет. Он кружил высоко над Пиреем. Мы бросились за ним, но опоздали, что и понятно, поскольку наш радар весьма особенный. Теперь он уже вышел из употребления, и я сомневаюсь, что им когда-нибудь снова будут пользоваться. По всей стране: во всех деревнях, на островах – всюду были греки, и все они были связаны посредством полевого телефона с нашим маленьким командным пунктом.

Офицера оперативного отдела штаба у нас не было, поэтому дежурили мы по очереди. Моя очередь пришла на четвертый день, и я четко помню, что произошло в тот день.

В половине седьмого утра зазвонил телефон.

– Это а-семь, – произнес голос, звучавший очень по-гречески. – Это а-семь. Слышу шум наверху.

Я посмотрел на карту. Прямо возле Янины на ней был нарисован кружочек, а внутри написано – «А-7». Я поставил крестик на целлулоиде планшета с полетной картой и написал рядом «шум», а также время: «0631».

Через три минуты телефон снова зазвонил.

– Это а-четыре. Это а-четыре. Надо мной много шумов, – проговорил старческий дребезжащий голос, – но я ничего не вижу из-за облачности.

Я взглянул на карту. А-4 – это гора Карава. Я поставил еще один крестик на целлулоиде и написал: «Много шумов. 0634», а потом провел линию между Яниной и Каравой. Линия шла к Афинам, поэтому я дал сигнал дежурным экипажам на взлет, и они поднялись в воздух и начали кружить над городом. Потом они увидели над собой Ю-88, который производил разведку, но так и не добрались до него. Вот так работал радар.

В тот вечер, сменившись с дежурства, я не мог выбросить из головы мысли о старом греке, который сидел один-одинешенек в хижине на А-4. Сидит он себе на склоне Каравы, вглядывается в белизну и прислушивается днем и ночью к разным звукам в небе. Я представил себе, с какой жадностью он схватился за телефон, когда что-то услышал, и какую, должно быть, ощутил радость, когда голос на другом конце повторил сообщение и поблагодарил его. Интересно, во что он одет, подумал я, теплые ли на нем вещи, и еще почему-то я подумал о его ботинках, у которых, наверное, не осталось подошв, а внутрь он напихал кору и бумагу.

Это было семнадцатого апреля. Это было в тот вечер, когда Шеф сказал:

– Говорят, немцы в Ламии, а это означает, что мы в пределах досягаемости их истребителей. Вот завтра повеселимся.

И повеселились. На рассвете налетели бомбардировщики. Над ними кружились истребители и следили за бомбардировщиками, выжидая момент, когда нужно будет устремиться вниз, однако пока никто не мешал бомбардировщикам, они ничего не предпринимали.

Еще до их появления мы подняли в воздух, наверное, восемь «харрикейнов». Моя очередь взлетать еще не пришла, поэтому мы стояли с Катиной и наблюдали за боем с земли. Девочка не говорила ни слова. Она то и дело вертела головой, следя за маленькими серебристыми точками, танцевавшими высоко в небе. Я увидел, как падает самолет, за которым стелется след черного дыма, и посмотрел на Катину. Ее лицо выражало ненависть. То была сильная жгучая ненависть старухи, которая носит ее в своем сердце. То была ненависть женщины, немало повидавшей на своем веку, и это было странно.

В том бою мы потеряли сержанта по имени Дональд.

В полдень Шеф получил еще одно предписание из Афин. В нем говорилось, что моральный дух в столице сломлен и все имеющиеся «харрикейны» должны пролететь парадным строем низко над городом, дабы продемонстрировать жителям, насколько мы сильны и как много у нас самолетов. Мы взлетели, все восемнадцать. Мы летали туда-сюда в тесном боевом порядке над главными улицами, едва не задевая крыши домов. Я видел, как люди смотрят на нас, подняв головы, приставив к глазам ладони, чтобы защититься от солнца, а на одной улице я увидел старуху, которая вообще не смотрела вверх. Никто не махал нам рукой, и я понял, что они смирились со своей судьбой. Никто не махал рукой, и я понял, хотя и не видел их лиц, что они отнюдь не рады тому, что мы тут летаем.

Потом мы направились к Фермопилам, но по дороге дважды облетели Акрополь. Я впервые увидел его так близко.

Я увидел небольшой холм – может, курган, как мне показалось, – а на вершине его стояли белые колонны. Их было много, и они были выстроены в совершенном порядке, а не сгрудившись возле какой-нибудь одной, белые на солнце. Глядя на них, я подумал, как это кому-то удалось расставить так много колонн на вершине такого маленького холма, и расставить столь изящно.

Потом мы перелетели через горный проход Фермопилы, и я видел длинные транспортные обозы, медленно двигавшиеся в южном направлении к морю. Когда снаряд падал в долину, то тут, то там появлялось облачко белого дыма. Я видел, как в результате прямого попадания в обозе возник разрыв. Но вражеских самолетов мы не видели.

Когда мы приземлились, Шеф сказал:

– Быстро заправляйтесь и взлетайте еще раз. По-моему, они хотят застать нас на земле.

Но было поздно. Они ринулись на нас с небес через пять минут, после того как мы приземлились. Помню, я находился в комнате летчиков в ангаре номер два и разговаривал с Килем и большим высоким человеком со взъерошенными волосами, которого звали Пэдди. Мы услышали, как по рифленой железной крыше ангара застучали пули, потом раздались взрывы, и мы все трое бросились под небольшой деревянный стол, стоявший посреди комнаты. Но стол перевернулся. Пэдди поставил стол и заполз под него.

– Все-таки хорошо под столом, – сказал он. – Я не чувствую себя в безопасности, пока не заберусь под стол.

– А я вообще никогда не чувствую себя в безопасности, – сказал Киль.

Он сидел под столом и смотрел, как пули дырявят рифленую железную стену комнаты. Когда пули застучали по жести, поднялся жуткий грохот.

Потом мы осмелели, вылезли из-под стола и выглянули за дверь. Над аэродромом кружилось много «Мессершмиттов-109». Они вываливались из строя один за другим и пикировали на ангары, поливая землю из пулеметов. Но это еще не все. Пролетая над нами, они сдвигали фонари кабин и выбрасывали небольшие бомбы, которые взрывались, едва касаясь земли, и с ужасной силой разбрасывали во все стороны и в большом количестве крупную шрапнель. Именно эти взрывы мы и слышали, и, когда шрапнель стучала об ангар, поднимался большой шум.

Потом я увидел, как техники, стоя в окопах, вели по «мессершмиттам» ружейный огонь. Они перезаряжали винтовки и быстро стреляли, ругаясь и крича при каждом выстреле, при этом целились неумело, безнадежно рассчитывая попасть в самолет. Другой обороны в Элевсине не было.

Неожиданно все «мессершмитты» развернулись и ушли, кроме одного, который спланировал вниз и приземлился на аэродроме на брюхо.

Поднялась суматоха. Греки подняли крик, забрались на пожарную машину и направились к потерпевшему аварию немецкому самолету. В то же самое время отовсюду высыпало еще сколько-то греков. Все они кричали, требуя крови летчика. Толпа жаждала мести, и людей нельзя было за это винить. Но были и другие соображения. Нам нужен был летчик для допроса, и он нужен был живой.

Шеф что-то крикнул нам от бетонированной площадки перед ангаром, и мы с Килем и Пэдди бросились к фургону, стоявшему в пятидесяти ярдах от нас. Шеф молнией влетел в кабину, завел мотор и рванул с места; мы трое успели вскочить на подножку. Пожарная машина с греками двигалась медленно, а проехать предстояло еще двести ярдов, людям же нужно было бежать за ней. Шеф ехал быстро, и мы обошли их ярдов на пятьдесят.

Спрыгнув с подножки, мы подбежали к «мессершмитту». В кабине сидел белокурый мальчик с розовыми щеками и голубыми глазами. Я никогда не видел человека, на лице которою был бы написан такой страх.

Он сказал Шефу по-английски:

– Я ранен в ногу.

Мы вытащили его из кабины и посадили в машину. Греки стояли и смотрели на него. Пуля раздробила ему голень.

Мы отвезли его назад и препоручили врачу. Катина подошла близко к немцу и стала смотреть ему в лицо. Девятилетний ребенок стоял и смотрел на немца, не в силах произнести ни слова; она и двигаться была не в состоянии. Уцепившись руками за подол платья, она не сводила глаз с лица летчика. «Тут что-то не так, – казалось, говорила она. – Вышла какая-то ошибка. У этого розовые щеки, белокурые волосы и голубые глаза. Он никак не может быть одним из них. Это же самый обыкновенный мальчик». Его положили на носилки и унесли, и только после этого она повернулась и побежала к своей палатке.

Вечером на ужин я ел жареные сардины, а вот ни хлеб, ни сыр есть не мог. Три дня я маялся животом. У меня сосало под ложечкой, как это бывает перед операцией или перед удалением зуба. Это продолжалось целыми днями, с раннего утра, когда я просыпался, и до позднего вечера, когда засыпал. Питер сидел напротив меня. Я рассказал ему об этом.

– У меня такое было неделю, – сказал он. – Для кишечника это нормально. Потом лучше работать будет.

– Немецкие самолеты – как таблетки от печени, – сказал Киль, сидевший в конце стола. – От них одна польза, разве не так, доктор?

– А ты не переборщил с этими таблетками? – спросил врач.

– Может быть, – ответил Киль. – Принял слишком большую дозу немецких таблеток от печени. Не прочитал инструкцию на пузырьке, а там сказано: «Принимать по две штуки перед выходом в отставку».

– С удовольствием бы вышел в отставку, – сказал Питер.

После ужина мы пошли все трое вместе с Шефом к ангарам.

Шеф сказал:

– Меня беспокоит эта атака с бреющего полета. Они никогда не атакуют ангары, потому что знают, что у нас там ничего нет. Думаю, сегодня надо бы завести четыре самолета в ангар номер два.

Мысль хорошая. Обычно «харрикейны» были рассредоточены по краю аэродрома, но их поражали один за другим, потому что нельзя все время находиться в воздухе. Мы все четверо сели в машины и зарулили их в ангар номер два, потом задвинули большие скользящие ворота и заперли их.

На следующее утро, когда солнце еще не поднялось из-за гор, прилетела стая Ю-87 и попросту смела ангар номер два с лица земли. Попадание было точным, и они даже не стали бомбить ангары, стоявшие рядом.

Днем они достали Питера. Он вылетел в сторону деревни под названием Халкис, которую бомбили Ю-87, и больше его никто не видел. Веселый, смешливый Питер. Его мать жила на ферме в Кенте. Она присылала ему письма в длинных бледно-голубых конвертах, которые он всюду носил с собой в карманах.

Я всегда жил в одной палатке с Питером, с того самого времени, когда появился в эскадрилье, и в тот вечер, как только я лег спать, он вернулся в эту палатку. Вы можете не верить мне; я и не жду, чтобы вы поверили, но рассказываю так, как было.

Я всегда ложился спать первым, потому что в этих палатках не хватит места для того, чтобы двое возились в ней одновременно. Питер обычно заходил минуты через две-три. В тот вечер, улегшись спать, я лежал и думал о том, что сегодня он не придет. Я думал, что его тело, наверное, осталось в обломках самолета на склоне продуваемой ветром горы, а может, лежит на дне моря. Мне оставалось лишь надеяться на то, что у него были достойные похороны.

Неожиданно я услышал какое-то движение. Кусок брезента на входе приподнялся и снова опустился. Но шагов не было слышно. Потом я услышал, как он садится на кровать. Этот звук я слышал каждую ночь в течение последних нескольких недель, и всегда он был один и тот же. Человек садится на походную кровать, и ее деревянные ножки скрипят. Один за другим скидываются на землю летные ботинки, и, как обычно, на то, чтобы снять один из них, уходит в три раза больше времени, чем на другой. После этого едва слышно шуршит одеяло, а потом под весом тела мужчины скрипит шаткая койка.

Эти звуки я слышал каждую ночь, одни и те же звуки в одной и той же последовательности. Вот и сейчас я приподнялся на кровати и произнес: «Питер». В палатке было темно. Мой голос прозвучал очень громко.

– Привет, Питер. Ну и не повезло же тебе сегодня.

Но ответа не последовало.

Мне не было не по себе, я не испытывал чувства страха, но помню, что я дотронулся до кончика носа, чтобы убедиться, что не сплю. А потом я уснул, потому что очень устал.

Утром я посмотрел на постель и увидел, что она смята. Но я ее никому не показал, даже Килю. Я снова ее застелил и взбил подушку.

В этот день, 20 апреля 1941 года, мы участвовали в битве за Афины. Наверное, это был последний из великих воздушных боев, потому что в наши дни самолеты всегда летают в плотных боевых порядках авиакрыльев и эскадрилий, и атака осуществляется строго научно по приказам ведущего группы, и таких боев, как тот, больше, пожалуй, не будет. В наши дни воздушных боев вообще не бывает, за исключением очень редких случаев. Но битва за Афины была продолжительным, красивым воздушным боем, в ходе которого пятнадцать «харрикейнов» полчаса бились с немецкими бомбардировщиками и истребителями, которых было от ста пятидесяти до двухсот.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю