Текст книги "Неправильный рейд"
Автор книги: Риш Катерина
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Я слушаю, – елейно сказала я и даже, как прилежная школьница, сложила перед собой руки.
Сумасшедшему паладин сразу полегчало, он отпустил мою кисть и некоторое мгновение молчал. Я повторила, что нахожусь вся во внимании и внемлю его словам.
– Не смотря на весь этот цирк, надеюсь, ты сможешь запомнить мои слова, – наконец, сказал он. – Когда тебя вызовут к Шахраз…
– С чего это? – удивилась я.
– Да выслушай же ты!
На его крик обернулись с десяток жующих физиономий.
– Это не вам, – почти хором произнесли мы, оглядываясь по сторонам.
Сложив длинные пальцы «пирамидкой», Делавер сделал несколько глубоких вздохов и продолжил.
– В кабинет к Шахраз тебя вызовут из-за Артема. Он нарушил несколько серьезных правил и теперь, наверное, отдыхает в одиночке. Во-первых, нельзя кричать на Шахраз. Во-вторых, Артем не должен был знать, что сейчас на календаре начало мая. И уж тем более объявлять об этом во всеуслышание.
Вопреки правилу не смеяться над людьми с больной психикой, я расхохоталась. Я ожидала новой волны праведного гнева, но паладин устало махнул на меня рукой. Видимо, для него я стала таким же безнадежным случаем, как и он для медицины.
– Жаль, – протянул Делавер. – Ты новенькая и я хотел тебе помочь. Но кругом психи, одни только психи…
* * *
Ничего нового Делавер не сказал. Кругом действительно были одни только психи, и каждый, как и полагалось в такой ситуации, считал себя непонятым и недооцененным окружающими. И даже в таком, больном и безнадежном социуме, каждый мнил себя светилом, центром Вселенной, продолжая вращаться в собственном сумасшедшем мирке. Или такое свойственно не только психам, запертым в сумасшедшем доме?
Мою жизнь до клиники, как и реку на восходе солнца, застилал такой густой туман, что вспомнить, как же там было, вне этих стен, я не могла. Зато я по-прежнему хорошо помнила названия всех локаций Калимдора и каждое достижение, которое заработала, а вот воспоминания о школе и университете и моя роль в здоровой общественной жизни упрямо скрывались от меня в холодном речном тумане.
В собственной Вселенной Делаверу на каждом углу виделись заговоры, о которых ему, как честному паладину, обязательно нужно было предупредить окружающих. Артем создал среди пациентов собственную гильдию и благополучно занял место лидера и всеобщего спасителя. Хотя его странному поведению на утренней терапии подходящего объяснения я до сих пор не находила. Но за неимением данных о собственном прошлом, я не могла решить, какую роль в собственном мире отводилась мне.
Я медленно поднималась в отделение по лестничным пролетам, когда подсознание услужливо спросило: «Выберите вашу роль – хилер, дамагер, танк?».
Мне на встречу по лестницам спускался санитар.
– Ты из какой группы? – строго спросил он, останавливаясь.
Я потеряла такой очевидный, но такой далекий ответ. Окончательно вынырнув из тумана памяти, я подняла на него глаза.
Санитар повторил свой вопрос.
– А какой сейчас месяц? – спросила я санитара в ответ.
Мой невинный вопрос его очень разозлил.
– К себе в палату, быстро! – рявкнул он в ответ. – Давай! Я прослежу!
Я побежала, перепрыгивая через ступени. Делавер не казался таким уж сумасшедшим.
«Артем не должен был знать, что сейчас на календаре начало мая».
Я опять остановилась.
Не должен был знать!.. Ведь в застенках Черного Храма нет календарей! Наш день состоял из трехразового приема пищи и трехчасовой групповой терапии, тихого часа и двух свободных часов перед отбоем, но никого не волновало – какойэто был день? Понедельник, вторник или один из выходных дней? А когда этих дней становилось три десятка, в том, другом мире, четыре недели упрямо складывались в месяцы, а здесь, получается, нет?
– А сколько вообще времени прошло с того дня, как ты попала сюда, если сейчас май на дворе? – поинтересовался какая-то барышня моим собственным голосом.
– Хм, – ответил ей другой, но опять же мой голос. – Чтобы подсчитать это, надо знать, в какой месяц я попала в клинику. Когда это было?
Этой информации не было в моей памяти. Голоса ойкнули и испуганно притихли.
– Делавер до сих пор считает меня новенькой. И Артем тоже, – успокоила я саму себя.
– А новенькая – это сколько? – снова послышался недовольный голосок барышни «Хочу-все-знать». – Сколько это в месяцах?!
– Если Артем здесь около двух лет… – прикинула я. – Ну, я-то точно меньше!
– А откуда, собственно, Артему известно, сколько времени он провел в клинике? – продолжала возмущаться эта дотошная барышня моим голосом.
– Мысли логически, – из последних сил призвала я свой разум. – Если ничего, кроме Варкрафта, я не помню, то… Какой праздник в Азероте стал для меня последним? – выпалила я на одном дыхании.
Ответ явился незамедлительно.
– Тыквовин, конечно же. Октябрь, если быть точной, – с легким презрением ответило собственное подсознание.
– А сейчас начало мая, – сыграла в капитана очевидность барышня.
Клубившийся вокруг меня туман бесцеремонно проник в мою память, заглушив посторонние голоса. Клиника стала настолько далекой и чужой, что, казалось, раскрой я выкрашенную белой краской дверь, то окажусь совсем не в холле психоневрологического отделения.
Я окажусь на кухне, где у плиты крутится мама, а за столом сидит папа. Родители будут пить терпкий кофе, а я – сладкий горячий кисель.
– Солнышко, не лей так много варенья, – будет приговаривать мама, а я все равно буду загребать его ложкой и укладывать на тонкий румяный блин.
Позабыв о своей газете и мобильном телефоне, который верещит с утра пораньше, папа с мамой обсуждают поездку к морю. Куда-то исчез телевизор, и поэтому мама не ест автоматически, с большим интересом следя за перипетиями утреннего сериала, чем за вкусом поедаемого завтрака. Передо мной на столе нет гаджетов, чтобы одной рукой есть, а второй – лениво играть в очередную бессмыслицу.
– Говорила я тебе, не жадничай.
Непослушное варенье стекает по рукам и подбородку. Мама протягивает желтенькое кухонное полотенце, но тонкая и белая ручка забирает его прежде, чем я протягиваю к нему липкие пальцы. Я вижу перемазанную вареньем девочку. В одной руке она держит полотенце, а второй – умудряется гладить полосатого кота у себя на коленях. Это я. Мне чуть больше четырех лет.
– Мулзик, блысь, – картавлю пятилетняя я.
Папа улыбается.
– Мулзик, – тихо повторяю я, зажатая между папой и собственной детской копией. – Папа… А я ведь научилась произносить букву «р». Ты знаешь?
Но я не успеваю коснуться папиного большого плеча. С шорохом страниц, пестрыми птицами вокруг кружат газеты и книги. Снова показывается черная физиономия квадратного телевизора. Я то хватаюсь за папино плечо, то тянусь к пульту, чтобы не дать маме включить любимый канал, но везде натыкаюсь на полосатую спину Мурзика, который трется о мои руки. Я снова опоздала. Реальность опять настигла мой сказочный детский мир, и он рушится, растекается, и его остатки, словно крошки, мама смахивает с обеденного стола.
Почему никто не лечил папу за то, что он все свое свободное время читал газеты? Почему маму не пичкали лекарствами от зависимости от мыльных опер? Ведь это могло помочь им, и тогда папа услышал бы, как однажды я перестала картавить.
Папа исчез с моей светлой кухни. Пропал с тарелки и румяный блин, и я неловко опустила ложку, все еще полную клубничного варенья. Мама больше не варила кофе, а в спешке заливала кипятком растворимую смесь «Три в одном». Серии утреннего сериала нумеровались трехзначными цифрами, но сюжет мало интересовал преданную зрительницу. Даже в рекламных роликах, то и дело прерывавших серии, смысла было больше.
Разогреваясь, кружили в микроволновке остатки вчерашнего ужина. Из всех приемов пищи у нас с мамой остался только ужин, и теперь на завтрак мне всегда доставались его остатки. Еще очень долго мама по привычке готовила на троих.
– Удачи в университете, – скажет мне мама, появляясь в дверном проеме. – Я буду поздно. Если захочешь перекусить, то найди в морозилке пельмени. Хорошо?
Конечно, мама.
На твоем лице, мама, уже давно слишком много косметики, которая безуспешно пытается скрыть следы бессонных ночей. Остатки былой любви выливаются в непрекращающиеся ссоры. А на тарелке передо мной остатки ужина.
Ведь у нас когда-то была полноценная жизнь, почему остались только ее остатки?..
Как много удачи ты мне желала, мама. Я могла бы быть самым удачливым человеком не только в университете, но и на всей земле. Но я стала эльфом 80-го уровня.
За ужином я бубнила о своих «успехах» в универе, и в мамином представлении я, наверное, была лучшей студенткой факультета, метившей на красный диплом, не меньше. Я играла так же плохо, как актеры маминого сериала, но она не замечала. Или не хотела. Я встречала ее в той же одежде, в которой провожала на работу, бежала на кухню и делала вид, что мою грязную после отваренных пельменей кастрюлю. Иногда я их действительно варила. Иногда даже ела, если они не разваривались в кашу, пока я была в очередном рейде.
Слишком поздно мама заметила, что я много времени провожу за компьютером. Я сменила тактику и при первых звуках открывающейся двери просто бралась за книжку или учебник. Даже самые тонкие книги я «читала» по полгода, изредка перекладывая закладку на несколько страниц вперед для пущей убедительности.
Однажды на балконе я заметила удочку с порванной леской. Папа любил рыбалку, но в машине, в которой он увозил свои вещи, не нашлось для нее места. А может, он просто забыл про нее. Я была такой же деревянной палкой, без мыслей и движения, и оживала только, когда вводила заветные логин и пароль. Мой персонаж открывал новые локации и получал новые способности, а я лежала на полу вместе с никому ненужной удочкой, покрывалась пылью и обрастала паутиной.
Всех нас, кто самозабвенно слушал пламенные речи Артема, реальный мир выставил на балкон, спрятал на антресоли, поставил на дальнюю полку кладовой, вынес в подвал. Выкинуть нас было жалко, но затраченных усилий наше существование не оправдывало. Мы неубедительно играли в жизнь и по-настоящему жили виртуальной игрой.
Память услужливо избавлялась от болезненных воспоминаний, заменяя их бессмысленной виртуальной информацией. Но разве имела я право забывать собственную жизнь?
В клубы тумана, из ниоткуда, нагло ворвались санитары во главе с Шахраз. На этот раз у нее действительно было по острому клинку в каждой паре рук, а я даже была рада ее появлению. В тумане, маленькими круглыми фарами горели два желтых глаза. Раздалось тихое, жалобное мяуканье.
– Мурзик! – закричала я, что было сил. – Ты вернулся! Пустите меня! Этой мой кот, он убежал. А сейчас вернулся… Мурзик!
Но один из санитаров только еще крепче прижал меня к чему-то каменному и холодному. Судьба Мурзика мало его волновала.
– Мурзик. Прости…
Тот особый жар успокоительного препарата, испытанный мной еще в первом блоке, окончательно вырвал меня из ледяного тумана. Унял дрожь. Я ощутила, как ребристая лестница больно впивается во все тело – именно к ней санитар бесцеремонно прижимал меня всем своим весом.
«Все-таки не зря здесь нет календарей», – вздохнуло подсознание.
«Да-а-а», – участливо протянуло мое второе я.
Да заткнитесь же вы все наконец.
Я провалилась в черную, беспросветную тишину.
6. «У вас что-то с головой...»
Ничем непримечательное для остального мира мгновение стало мои вторым рождением. Случилось это, как и в первый раз, неожиданно – будто какой-то шутник бесшумно и в одно мгновение стащил с кровати толстенное шерстяное одеяло, под которым я пряталась, затаив дыхание и обливаясь потом. Я приготовилась глотнуть как можно больше свежего воздуха и бодрым криком расправить свернувшиеся в трубочку легкие, когда поняла, что свод правил «Основные действия для младенцев и тех, кто пришел в себя после тяжелых седативных» несколько изменился.
Не сновали вокруг меня толпы, не раздавались надо мной, беззащитной и скользкой, как улитка без домика, восторженные ахи-вздохи, не было нецензурного шепота мамы о том, что, наконец, все закончилось. Не было даже доктора, которому полагалось бодро хлопнуть меня по пятой точке, чтобы разбудить от девятимесячного сна. Кстати, доктор мог ограничиться чашечкой ароматного эспрессо, этого было бы вполне достаточно. Но человечество так и не изобрело другого, более эффективного способа предупреждать младенцев, что не все так радужно в этой жизни, как казалось изнутри уютного кокона. А так – один увесистый хлопок и сразу понятно, что в этом обществе надо держать ухо востро.
Мое второе рождение могло стать таким же заурядным событием, как и первое, если бы не отсутствовало, пожалуй, самое главное.
Мое тело.
Это ввело в ступор любого профессионального акушера, если бы хоть один из них оказался рядом. Привычно замахнувшись ладошкой, любой доктор сначала огляделся бы в поисках младенчески-розовой пятой точки, а затем, не обнаружив искомой, оскорбился бы до глубины души. Может быть, поэтому в день пробуждения я была в одиночестве, ни один врач такого бы не вынес.
От того, какой мир знал меня прежде, остались лишь жалкие крохи – пара карих глаз. Я не была уверена, что нос, губы, брови и уши остались при мне, а потому, возможно, ошарашенные глаза вращались на подушке, а не на лице, как изначально задумывала природа. Периодически в комнате то темнело, то светлело. Может, веки остались верны своим карим подружкам, а может, кто-то играл с выключателем. Остальные достояния своего тела, кроме глаз, я не чувствовала, а чтобы привстать и оглядеться, мне потребовалось бы не меньше века эволюции.
Беззлобно я констатировала, что равнодушный и далекий мир продолжал жить своей жизнью – левой или правой рукой чистил зубы, бесцеремонно отдавливал чужие конечности в общественном транспорте, а вечером после нескольких бокалов, не стесняясь, рассматривал телеса противоположного пола, и некоторым счастливчикам даже удавалось их пощупать.
Мое же времяпрепровождение иначе как бессмысленной тратой и не назовешь. Я могла только наблюдать, как солнечные лучи разбавляли ночь до жидких серых сумерек, а потом, осмелев, загоняли ее остатки под кровать. Полуденное солнце бесцеремонно глазело в незащищенное шторами окно и жгло мои многострадальные хрусталики, которые не могли спрятаться от назойливого любопытства небесного светила. Несуществующий мозг отказывался передавать сигнал по несуществующим нервным окончаниям несуществующего тела, и мои веки (если они все же у меня были) были абсолютно бесполезны, хотя и очаровательны, благодаря длинным пушистым ресницам.
Оказалось, что очнуться и осознать, что ты – больше не ты и вообще от тебя мало, что осталось, – это не так грустно, как может показаться в начале. Если бы нашлись мои губы, ничто не мешало бы мне денно и нощно глупо улыбаться абсолютно счастливым оскалом, так что, наверное, даже хорошо, что у меня остались только глаза. Мою эйфорию оправдывало только полное отсутствие какого бы то ни было разума. Ведь будь у меня хоть капля мозга, можно даже костного, следовало бы требовать вернуть мое тело, биться в истерике и всячески привлекать к своей проблеме общественность и разные правозащитные организации. Но убежавший разум молчал, общественность продолжала чистить зубы и ходить на танцы, а я улыбалась одними только полными счастья глазами.
Это время было блаженством, эта пустая комната могла бы стать раем на земле. Ровно до тех пор, пока у меня не зачесался нос.
Несуществующий нос.
Облегчить его участь одними только глазами не представлялось возможным. Мое положение с каждой минутой теряло свою привлекательность, а руки (хотя бы с одним пальцем!) возвращаться не спешили.
Хотелось выть. Глаза наполнялись слезами. Как из переполненной ванной, они горячим потоком хлынули в никуда, по несуществующим щекам. Белый потолок надо мной плыл и колыхался, будто находился на дне озера, а я, свесившись с лодки, пыталась разглядеть его сквозь толщу воды. От нетерпения, схватившись за деревянные борта, я стала раскачивать свое маленькое деревянное каноэ. Стоял знойный полдень, горячий густой воздух давил на грудь, мешая дыханию. Боль резала глаза так, будто кто-то медленно выдергивал реснички по одной с каждого моего века.
Одно неловкое движение и каноэ с тихим всплеском перевернулось. К своему удивлению, я погрузилась в абсолютно ледяную воду озера. Лишь несколько градусов отделяло воду от того, чтобы превратится в единый кусок льда. Будь у меня тело, я бы плыла. Но тела не было, и надо мной смыкалась беспросветная стылая бездна. Вроде озеро было маленьким, почти лужица…
Ледяная тьма стремительно заполняла пустоту, заменявшую мое тело. И когда воздуха оставалось ровно на один, последний вздох, дрожь волной промчалась по всему, что было мне когда-то дорого – по каждому пальцу до плеч, от пяток до бедер. В последней вспышке сознания ко мне вернулось мое тело, но было слишком поздно.
* * *
– Начнем сначала. Что произошло?
Это было хуже внезапного пробуждения от приснившегося кошмара.
Шахраз сидела слева от меня – на коленях блокнот, в руках тонкий карандаш. Она не сводила с меня взгляда, и я ощущала себя подопытным кроликом, чье сердце способно проломить грудную клетку от страха, так сильно оно колотилось.
Я облизнула сухие губы – и ничего не почувствовала. Я повторила это действие несколько раз, и присутствие одного из главных врачей клиники меня не смущало. Покосившись, я уставилась на левую руку под одеялом, призывая ее подняться, но рука не слушалась.
– Это из-за препаратов, – объяснила Шахраз, видя мой растерянный вид. – Ощущения вернутся через несколько часов. Так что же произошло?
Я услышала, как кто-то царапает мелом доску. Это был мой голос:
– Я не понимаю…
– В то время, пока вас, Светлана, успокаивала половина санитаров этажа, – Шахраз многозначительно выдержала паузу, буравя меня взглядом, – кое-что произошло.
Не знаю, сколько времени я отсутствовала в реальном мире из-за замечательных препаратов Шахраз, да и знать теперь не хотела. Возможно, все, кто хотел, давно уже сбежали, и моя дальнейшая жизнь будет протекать в тишине и спокойствии, без участия в заговорах и сговорах. Осталось только выдержать проверку и снять с себя подозрения.
Я дала понять, что собираюсь с силами, чтобы вновь заговорить.
– Что?
Получалось действительно с трудом. Голос звучал как сломанная волынка, срываясь то на высокие, то на низкие ноты. Неужели Шахраз не знает последствия собственных препаратов?
Шахраз сделала пометку в блокноте. Видимо, нет, не знает.
– Светлана, помните ли вы, почему здесь оказались? – Шахраз не посчитала нужным отвечать на мой вопрос.
– Нет… – казалось, меня душат невидимые руки.
– Что вы сейчас чувствуете? Если вам сложно говорить, – сориентировалась она, – я буду перечислять. Вы кивайте.
Казалось, она принялась зачитывать мне словарь синонимов, причем выбрала только весь спектр вариантов слова «депрессия». Она перечисляла их медленно, словно давая мне время надкусить их, распробовать, чтобы одобрить одно из них. Как привередливый клиент, я морщила нос над очередным предложенным словом, а Шахраз, как терпеливый официант, продолжала перечислять позиции меню. Мне ничего не приглянулось и следовало бы ретироваться со словами: «Что за дыра!», не заплатив даже за напитки, но я понимала, что обязана согласиться хоть на что-то, иначе могла вызвать дополнительное подозрение.
– Пессимизм, – сказала Шахраз, и я трагично кивнула, мол, да, самое оно.
Похоже, это было не самым лучшим выбором. Вскинув тонко очерченную черным карандашом бровь, Шахраз сделала пометку в блокноте. Может быть, она там прячет кроссворд?
– Думаю, стоит продолжить наш разговор несколько позже. Вы расскажите мне, что произошло, я – почему вы оказались в медблоке. Очень надеюсь, что ничто не помешает нашим планам. Не так ведь?
Я посмотрела на нее, как поросенок на мясника, зная, что когда-нибудь наступит канун Рождества и это будет праздником мясника, а никак не поросенка. Когда-нибудь я снова начну говорить, и она сделает все возможное, чтобы вытрясти из меня максимум слов для своего «кроссворда».
* * *
После пятой смены дня и ночи я сбилась со счета и не знала, наступил шестой или седьмой день моего заточения. Эта погрешность вряд ли могла восстановить правильное ощущение времени, ведь я не знала, сколько времени провела в бестелесной коме, но теперь я старалась не впадать в безвременное пространство, как было до этого.
Шесть (или семь) дней я провела в раздумьях. Почти сразу я поняла, где научилась настолько не ценить и не следить за временем. Как часто бывало – всего на пять минут садишься, а встаешь из-за стола, когда солнце уже закатилось, а живот скрутило от голода. Хочешь перекусить, ставишь чайник и, чтобы не скучать, отходишь к компьютеру что-то проверить. И вот уже светает, чай так и не заварила, а растаявшее сливочное масло одиноко лежит рядом с неразрезанным батоном хлеба.
Я не была готова возвращаться в тот мир. Нет, пока нет. Я боялась даже уточнить, о каком мире идет речь – виртуальном или реальном, и не знала, какой из них пугает меня больше. Вновь оказавшись в своей комнате, я вряд ли принялась бы за книгу или учебник, позабыв о виртуальных заботах своего персонажа. Да, я обещала самой себе, что не буду ассоциировать себя с нарисованной эльфийкой, что перестану говорить об игре в первом лице – «Я заработала», «Я сделала». Это была – я, но в то же время нет. Виртуальные заботы мало влияли на мою реальную жизнь, а значит, не должны были всецело занимать мой ум.
Из всех выслушанных терапий и лекций я вспоминала только Марию Степановну и ее пирамиду Хеопса. В запале я готова была обещать самой себе, что как только выйду отсюда, тут же поеду в Египет. Нет, не сбегу. Выйду. Ведь когда-нибудь люди выходят из клиники по собственной воле? «Молодец, желание – уже половина дела», – похвалила бы меня Мария Степановна. Оставалось решить всего ничего – где заработать денег на путешествие и на какую работу вообще можно устроиться с неоконченным высшим образованием? И получилось, что для получаса, проведенных на экскурсии возле пирамиды, мне нужно было потратить два года на получение диплома и неизвестно сколько лет, чтобы скопить необходимое для поездки. «Чем мне в этом поможет одно только желание?», – так и хотелось спросить у Марии Степановны. Но приходилось отвечать самой себе – не даст упасть духом и не впасть в выбранный мной «пессимизм».
Шахраз не появлялась. Я надеялась, что она сняла с меня все подозрения, поскольку на момент, когда «кое-что произошло», у меня было стопроцентное алиби. Я склонялась к тому, что это «кое-что» могло быть только нашим злополучным рейдом. К тому же, когда сбежала половина твоего отделения, добиваться признания дело скучное и уже бессмысленное.
В общем, складывалось все практически хорошо. Единственное, что несколько омрачало мое возможное возвращение обратно в группу, был тот факт, что Делавер сбегать не собирался. Я очень надеялась, что его, как дееспособного и адекватного, Шахраз измотала своими допросами и пытками по полной программе.
В одиночке, так тактично прозванной Шахраз «медблоком», постоянно кормили остывшей едой. Ее и в столовой-то подавали не слишком горячей, но пока не шибко расторопные санитары спускали кастрюли в подвал, еда остывала напрочь. Когда я смогла вновь уверено держать ложку, передвигаться и бойко говорить и даже огрызаться, меня решили перевести обратно в отделение.