Текст книги "Мистические истории"

Автор книги: Римма Глебова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Вам показалось, – холодно ответил он. Герда не отводила от него глаз и заметила, что на лбу парня выступил пот, крупными каплями, казалось, он был испуган.

– Мало ли похожих лиц бывает, – после паузы добавил он, переминаясь с ноги на ногу. Видно было, как ему хотелось уйти. – Не идите за мной! – вдруг выкрикнул он. – Оставьте меня! Оставьте!

Он повернулся и пошел быстрым шагом, потом побежал. Герде очень хотелось побежать за ним, она напряженно смотрела, как его спина удаляется и вот, уже скрылась в толпе, а она все смотрела в ту сторону. Гай бегал не так . Гай был выше и худее. У Гая глаза теплые, не такие как у этого странного парня. Да, в нем что-то странное. И не моргал же Гай так часто, и не… не было у него тика. Или был. И он так же моргал. Герда с ужасом поняла, что не помнит. Лицо Гая и лицо незнакомца она теперь не могла различить, разделить на два лица… Как же она позволила ему уйти?

Герда побежала… Она бы, конечно, уже не догнала его, но ей просто необыкновенно повезло – он стоял у витрины книжного магазина и разговаривал с каким-то представительным пожилым мужчиной. Они пожали друг другу руки и мужчина, разминувшись с замедлившей шаг Гердой, вскользь глянул на нее, как часто скользят глазами по встречным, не запоминая их и не интересуясь ими. Мужчина уже почти миновал Герду, но она успела заметить, как его брови слегка приподнялись, он будто вспомнил ее, или хотел вспомнить. Герде тоже показалось, что где-то она его видела. Но тут она приблизилась к своему незнакомцу, он рассматривал книги в витрине и сразу увидел Герду в отражении, но продолжал стоять, не оборачиваясь. Может, надеялся, что она пройдет мимо. Он ведь не знал, что Герда не могла ни пройти мимо, ни просто уйти. Она стояла молча и смотрела на его затылок. Он медленно повернулся.

– Я не знаю, что мне делать… – беспомощно сказала Герда. – У вас лицо… ваше лицо…

Он мрачно смотрел на нее. Герда была рада, что он не уходит, больше не убегает. Видно, понял, что бежать бесполезно, она не оставит его в покое.

– Пойдемте, – с той же мрачностью и какой-то безнадежностью сказал он и жестом показал, что надо перейти улицу. Через через пару минут они сидели на скамейке в скверике перед каменной чашей небольшого фонтана.

Некоторое время они молча смотрели на искрящиеся в солнечных лучах, взмывающие и плавно опадающие водяные струи. С Гаем можно было сидеть вот так сколь угодно долго, наблюдать за игрой струй и молчать, но сейчас молчание рядом с этим чужаком, непереносимо похожим на Гая, держало Герду в тоскливом напряжении, ну скажет он, наконец, что-нибудь, он же сам позвал ее…

– Что случилось с вашим мужем? – нехотя, пересиливая себя, спросил он, продолжая смотреть на фонтан.

– Он погиб в автокатастрофе, – быстро ответила Герда. Она была готова к любым словам, к любому вопросу и не знала, что теперь еще сказать, чтобы еще раз вслушаться в его голос. Вот если бы она услышала его голос по телефону… тогда бы точно поняла. Что за безумные мысли опять лезут в голову. Того голоса нет и уже никогда не будет, так какая разница, как говорит этот парень. Лишь бы говорил, лишь бы объяснил, если может, откуда это сходство, а вдруг и вправду у Гая есть неизвестный брат… Но вряд ли такое возможно, жизнь не кино. Тогда пусть он сидит рядом как можно дольше. Если он уйдет, она опять потеряет его лицо и больше уж не увидит. Все равно, что потерять Гая еще раз.

Незнакомец снова молчал. Как-то тяжело молчал. Он несколько раз открывал рот, но ничего не произносил. Он от чего-то явно мучился и не решался высказаться. Герде стало страшно. Может, ей лучше уйти, пока он еще ничего не сказал… Нет, у нее не хватит сил уйти.

Наконец, он решился и заговорил. Медленно, с долгими паузами, он рассказывал про пожар в своей мансарде под крышей, про обгоревшее (он сказал: сгоревшее) лицо и обожженные руки… он показал ей рубцы на руках, про свою девушку, которую ему удалось вынести, и она почти не пострадала, потому что он завернул ее в одеяло. Но она раздумала выходить за него замуж, потому что… потому что… у него стало другое лицо, и даже глаза другого цвета, у него были голубые глаза, но роговица пострадала необратимо… И он теперь другой. Всё, чтонужно … он снова запнулся. Всёчтонужно было ему, и роговица, и… он провел рукой по лицу, всё … перешло к нему от одного погибшего парня, потому что всё подошло по медицинскимпоказаниям , так сказали врачи. И он не виноват, что похож на ее погибшего мужа. Она ведь самаразрешила . Она всё разрешила. Тот человек, с которым он только что разговаривал, один из врачей, самый главный. Он сказал… еще тогда, при выписке из клиники, он сказал, что лучше уехать куда-нибудь. В смысле, мало ли что, вдруг встретятся родственники… погибшего. Он уедет, обязательно уедет, вот только ему нужно убедиться, что его девушка разлюбила, она говорит, что он чужой ей, но этого не может быть, ведь он такой же, какой был всегда…

Он говорил негромко, но уже окрепшим голосом, почти все время смотрел на фонтан, текущие струи будто успокаивали его. Он покосился на Герду и еще раз повторил, что ни в чем не виноват перед ней.

Герда опустила голову, чтобы не смотреть на него. Она самаразрешила . Она самаподписала . Теперь она вспомнила, как подписывала, даже вспомнила цвет пластмассовой ручки, что ей дали – красный. А цвет пасты синий. Она не хотела больше смотреть на этого человека, вот сейчас еще глянет один раз и уйдет от него… Но как же, как же это может быть, это Гай сидит рядом, это Гай смотрит на нее черными, как спелые оливки глазами и говорит тихим голосом. И голос у него похож. Нет, не знает она, не помнит сейчас голос Гая, все сейчас так перепуталось. Она не может оторвать глаз от него, не в силах, лучше умереть, но не расстаться с ним опять. Нет, нет, ни за что. Нет!

– Ваша девушка вас оставила. Она больше вас не любит. Не думайте о ней, забудьте ее. Я буду вас любить. Я буду тебя любить, я всегда любила тебя. Я никогда тебя не оставлю, Гай!

Я безумна, в какую-то секунду подумала она, и на эту секунду опомнилась, но не дала себе осознать до конца, что происходит, ее неудержимо и вслух понесло по волнам воспоминаний о не закончившейся любви, о незабываемом прекрасном времени, о построенных им красивых домиках.

Парень смотрел на нее с ужасом и страданием. Вот точно так же страдание отражалось на лице Гая, когда ему было плохо, когда он переживал. Герда, счастливо улыбнувшись, погладила его пальцами по лицу и парень отшатнулся.

– Гай, дорогой, мы больше не расстанемся, пока смерть не разлучит нас…

– Смерть уже разлучила вас, – с горечью сказал он. – Меня зовут не Гай, мое имя Даниель. А как вас зовут?

Герда удивленно смотрела на него. Его слова были непонятны, в ее сознание проникла только последняя фраза. Он забыл ее имя, забыл свою Герду. Он разлюбил ее.

– Герда… меня зовут Герда. Неужели ты забыл?

Она отвернулась, скрывая слезы, но не в силах была не видеть его лица и снова повернулась и жадно рассматривала его, догадываясь, что придется расстаться, и это лицо уйдет от нее, она больше никогда не увидит его, не найдет в толпе других лиц.

Он встал со скамейки.

– Герда, мне очень жаль, но… мне пора. Не идите за мной. Да-да, не идите! Зачем все это? Я не Гай, не Гай, я другой человек!

– Да, да, конечно, – пробормотала она и закрыла лицо руками. И почти сразу ощутила не только тишину, но и пустоту. Да, он ушел. Пока она так сидела, он ушел.

Мимо проходили люди, некоторые обращали на нее внимание, на ее потерянный и горестный вид, Герде было все равно, она терзалась своей мыслью, своим отчаянием. Как она найдет его? Почему она позволила ему уйти? Уйти вот так, не объяснившись. Надо опять искать его. Ни за что, ни за что она не откажется от счастья его видеть. Пусть он не Гай, пусть Даниель, пусть называет себя как хочет, ей абсолютно неважно. Но он взял себе лицо Гая, и она хочет это лицо видеть. У него глаза Гая, он моргает как Гай, у него тик как у Гая. Он принадлежит ей, пока они живы. Она растопит его холодное сердечко, как растопила уже когда-то.

Герда побежала в ту сторону, откуда они вместе пришли. Какой-то немолодой седой мужчина остановил ее, схватил за руку. Он будто поджидал ее и, продолжая удерживать, смотрел укоризненно и сожалеюще, и Герда ответила ему враждебным взглядом. Это был тот, что у книжной витрины, тот врач…

– Я видел его, – без предисловий начал говорить мужчина, но Герда сразу прервала его.

– Вы знаете, где он, куда он пошел? Скажите! – потребовала она. Он покачал головой и вздохнул.

– Не в этом дело, куда он пошел. А дело в том, что он не ваш муж и вы должны твердо это себе уяснить.

– Я знаю, – вдруг спокойно согласилась Герда. – Но я не успела сказать ему что-то очень важное. Я прошу вас, – добавила она умоляюще.

– Но что вы хотите от него, ведь вы что-то хотите, – он явно не верил ее словам.

Любви – могла бы сказать она. Она хочет его любви. Ей уже не важно, что у него другое имя, она будет называть его Гаем. Может, не вслух, но все равно Гаем. Но сказать такие слова этому человеку было нельзя.

– Нет, я ничего не хочу от него. Мне только нужно ему сказать… Дайте мне его адрес. Если не дадите, я все равно найду… Даниеля.

Герда шла по улице, сжимая в руке бумажку с адресом и светилась от счастья. Теперь ей незачем было бежать, спешить, и она вернулась к фонтану, к скамейке. Там он ее и нашел. Он держал в руках две порции мороженного и задумчиво смотрел на нее.

– Вы любите мороженое? – он подумал и поправился. – Ты любишь мороженое?

– Почему ты спрашиваешь? – радостно улыбнулась Герда. – Ты прекрасно знаешь, что люблю. Я люблю всё, что ты делаешь. И тебя. И всегда буду любить.

Он слушал, склонив голову набок. Он поэтому и вернулся. Она будет его любить. Что бы ни случилось. И он согласен вступить в эту игру. Ее игру.

Миссия

Гарольд (не Чайльд-Гарольд, но чуть-чуть, но почти, он же Дон-Хуан, он же Печорин-Тригорин, он же Казанова и Сад и т.д. и пр. и пр. – короче, мужчина, любимый женщинами), итак, просто Гарольд, как обычно, как всегда или почти обычно и почти всегда раз в месяц посетил своего врача. Ни за чем, просто так, раз в месяц. Есть лишнее время, есть врач, надо его посещать. Даже, если особо незачем. Ибо, если каждый, или почти каждый, или каждый второй, третий и даже четвертый решит, что врача посещать незачем, то врач будет сидеть часами в кабинете наедине с компьютером, в конце концов, его уволят, а один компьютер, как бы хорош и умен он ни был, не с каждым больным и его здоровьем или нездоровьем справится, если не будет рядом того, кто кнопки нажмет на клавиатуре. Гарольд уважал своего врача, а врачебный компьютер уважал еще больше. Потому что ничего в современной многообразной технике не понимал. Чем и был доволен. Каждому овощу своя грядка. Гарольдова грядка была не совсем обычной. Хотя, как на это дело посмотреть и с какой стороны разглядеть. Гарольд ЛЮБИЛ женщин (а не только они его, как было замечено в первых строках). Подумаешь новость, скажете. Да, конечно, любить женщин не новость. Но как любить? Для чего? Гарольд любил юных, но совершеннолетних (он не Гумберт какой-нибудь, сначала возрастом интересовался), незамужних, и не лишь бы каких, недомерок к примеру, и страхолюдок, а только красивых и никому не принадлежащих (последнее понятно, почему: разборки, выяснения, ревность, драки – всего этого добра не надо). Ну, а красивые – тут и объяснять нечего. Он их обожал, боготворил, целовал следы их босых ножек на песочке, когда девушки это видели, и сами босые ножки в затененном синим шелком алькове, когда, увлеченные туда, они уже больше чувствовали, чем видели. Альков был его маленьким убежищем для двоих, его маленькой тайной от сурового и слишком правильного, обремененного всякими условностями и законами внешнего мира, он устроил это убежище из маленькой комнатки в своей малогабаритной квартирке. Когда девушка входила в незаметную дверь, скрытую плотной бархатной портъерой, точнее, ее вводили в эту дверь, девушка (любая девушка) – ахала! Синий, переливчатый шелк занавесей, скрывающих большое (и сто лет немытое) окно, мягкий полусвет от голубых абажурчиков, расшитых золотыми птицами, синий же потолок разрисован звездочками и теми же райскими птицами, а посередине комнаты – кровать с резными деревянными спинками (если присмотреться, то старыми и потертыми), синим шелковым пологом и набросанным ворохом шелковых подушек. Кровать занимала практически всю комнату, заходи и сразу падай на нее, так как ногами ступить уже, можно сказать, и некуда. А потому не ступали, а сразу падали, побежденные и очарованные. Синим светом, синим шелком, абажурчиками, птицами, самим Гарольдом, а потом и блескучими в полумраке звездами на потолке…

Девушек на свете много, а Гарольд один. Всех не охватишь. Всех не обнимешь. Надо, конечно, стараться. Но, когда стараешься , получается не очень. И иногда даже, да-да, это ужасно, но иногда – даже не то чтобы скучно, а несколько утомительно, и видится впереди вереница девушек, и нет у вереницы конца… Но ведь всё не просто так, как можно с налету подумать и вообразить, не маньяк он, Гарольд, вовсе не маньяк, не сексуальный и никакой другой, и в записную книжечку ничего не записывает. Хотя однажды подумалось: записывать надо бы, согласно полученному результату , хоть известно будет количество . Припомня прошлое – близкое и уже не очень, все аккуратно стал записывать, но в итоге только переживания получил: мало ! Опять не подумайте как-нибудь не так. Гарольд не развлекался с девушками, во всяком случае, не только развлекался и получал удовольствие, это было бы слишком просто и даже примитивно. У Гарольда имелась некая МИССИЯ . И не некая, а вполне определенная. В смысле определенных результатов , по прошествии опять же определенного времени вполне видимых и даже осязаемых. Правда, видеть эти результаты Гарольд не стремился, а уж осязать – тем более. Ему достаточно было знать, что всё прошло, ну и, будем надеяться, и дальше будет проходить успешно , то, что должно было случиться – случилось, то есть, его усилия потрачены не напрасно и доведены до результата. А что окончательный результат будет получен в его отсутствие, точнее сказать – в его неприсутствие, то так и задумано. И Гарольд выполнял свою задачу или, если выразиться более значительно и даже высокопарно – миссию с энтузиазмом, достойным в будущем всяческой похвалы и признательности потомков, которые, правда, не узнают даже имени своего зачинателя. Именно так, ведь он самоотверженно выполнял свою задачу именно как зачинатель – Гарольд всех своих девушек беременил . Тут, конечно, просится аналог со словом осеменял , но не будем так грубы и так точны в глаголах, девушки все же не коровы, а просто девушки. Обязательно красивые девушки (и забудем о коровах, коровы редко бывают красивыми).

Гарольд сам красивый парень, даже очень: фигурой, статью, глазами и всеми другими местами, какими положено быть привлекательными у настоящего мужчины. И в самом начале своей молодой взрослой жизни Гарольд, любуясь собой, загорелым и великолепным в предбаннике сауны в большом зеркале, твердо решил, что на земле должны жить только красивые люди, и их должно быть много, очень много, как можно больше. А они, в свою очередь, дадут красивое потомство, и этот процесс протянется вперед, в необозримые века… И, хотя этих необозримых веков ему увидеть не дано, он, Гарольд, поспособствует этому процессу, он приложит все усилия, чтобы так всё и произошло. Чтобы множество маленьких гарольдчиков потом произвели других гарольдчиков, те еще, а те еще… Дух захватило у Гарольда, когда он представил эту необозримую цепочку прекрасных гарольдчиков, ну и гарольдин тоже. Пусть другие строят, ваяют, сеют или просто слоняются без дела по земле, а его святое дело – беременить, беременить и беременить девушек (прошу вас, не вспоминайте о коровах, это так некорректно) и переносить свои замечательные хромосомы далеко-далеко в светлое (или какое там будет) будущее.

И, можно сказать, что миссия Гарольда успешно продвигалась (совершалась, исполнялась, семенилась … тьфу, опять! – скоро коровы преследовать будут, всё, забудем про них, иначе рассказа о будущих трагических событиях просто не получится). Красивые девушки (да нет же, не телочки!) слетались на Гарольда как бабочки на огонек, но не сгорали, нет, ну разве крылышки чуть подпаливали и, помахивая обгоревшими краями крылышек и стряхивая с них пепел любви, летели дальше, слегка отяжелевшие драгоценной ношей, но совершенно не несчастные. Потому что Гарольд умел красиво расставаться (о, самая трудная наука для многих и многих). Потому что Гарольд обещал, обещал, обещал… Нет, не жениться он обещал, таких слов он не произносил никогда, потому что таких чуждых слов не было ни в его голове, ни в его словарном запасе. Он обещал помнить, любить и помнить, помнить и любить, и когда-нибудь, когда-нибудь состоится прекрасная встреча, и он обещал жить и не очень страдать ради этой будущей встречи. Иногда он почти плакал, рассказывая об этой замечательной встрече и вслух предаваясь мечтам о ней. Девушки верили, жалели его и тоже плакали (и совсем не почти). И Гарольд верил. Так как в будущем был бы не прочь посмотреть на новых гарольдчиков. Много-много новеньких красивых гарольдчиков и гарольдин. Правда, родители девушек почему-то всегда были против этих будущих херувимчиков, но кто интересовался их мнением? Уж не девушки-бабочки, побежденные и очарованные навсегда, и твердо уверовавшие в будущую замечательную встречу.

Вступление про Гарольдову миссию изрядно подзатянулось, а всё потому, что миссия непростая и не настолько легкая, как кое-кому может почудиться. Даже совсем нелегкая, потому что всё, абсолютно всё на этом свете имеет тенденцию к износу, особенно при интенсивной эксплуатации. И, чтобы износа не случилось, во всяком случае, раньше положенного и отпущенного на энное количество трудов времени, и, чтобы организм функционировал бесперебойно (да-а, не каждому такое счастье дано), следует время от времени посещать своего доктора. Можно сказать, очень личного доктора. Он прощупает-измерит-проверит молодой организм, давление там, лейкоциты и прочие тельца, витаминчики назначит и так далее (подробности при вашем личном посещении). И Гарольд исправно своего доктора посещал. Чтобы держать в порядке и здравии свою драгоценную функцию. Ну, когда все точки над И расставлены, можно выразиться уже вполне определенно: детородную функцию – и ведь как благородно звучит!

Войдя в поликлинику, Гарольд поднимался по эскалатору на второй этаж, сворачивал направо, проходил мимо двух небольших магазинчиков, и рядом с витриной второго магазина находилась дверь в кабинет врача. Почему и каким образом эти магазинчики проникли сюда, в поликлинику и обосновались здесь, совершенно непонятно и простым смертным неизвестно и не будет известно никогда. Гарольд проделывал этот небольшой путь до двери врача множество раз и обладал хорошей зрительной памятью, поэтому, даже не очень рассматривая, хорошо знал содержание витрин обоих магазинов. Магазин, который возле самой двери врача – музыкальный. Экспозиция на витрине практически никогда не менялась: в середине две изящные лаковые скрипки, кокетливо опираясь спинками на подставки, стояли в обрамлении двух сумрачных гитар по бокам; за скрипками, как бы поддерживая их хрупкую тонкострунность, громоздились друг на друге три разновеликих и разноцветных барабана, в правом углу томно изогнулся блестяще-гордый саксофон, в левом – высился торжественно контрабас, устало опираясь коричневым плечом на задрапированный черным материалом задник витрины.

Гарольд мало разбирался в музыке, предпочитал легкую и романтическую, барабаны и контрабас были ему чем-то неприятны и чужды, саксофон тоже своим излишним блеском слегка отпугивал, только душещипательные гитары и тонкозвучные скрипки были ему по душе, он обожал слушать романсы, исполняемые под эти изящно выгнутые как женские фигуры, инструменты. И, проходя мимо музыкальной витрины, Гарольд каждый раз думал, что давно он не посещал концертов и вздыхал: некогда!

Ну, а витрина, мимо которой он проходил сразу после эскалатора, занимала его еще меньше, чем музыкальная. Мало того, она ему совсем не нравилась. Хотя для кого-то она могла представлять интерес и, быть может, даже большой. Зависит от того, кто и с какой целью ее рассматривает. Гарольд хоть и не рассматривал ее подробно ни разу, но всё равно знал определенно, что в ней находится. Или кто. Полу-кто или полу-что. Однажды Гарольду пришла мысль, что манекены, это не совсем предметы, не абсолютно предметы, у них есть руки, ноги, тела, и рот с глазами. На картинах у нарисованных людей тоже всё это есть, но на картинах люди плоские и неподвижные, а манекены имеют объемы, выпуклости и впадины в нужных местах – всё как у живых людей. Их можно потрогать, взять за руку, поправить прическу и даже переставить на другое место. Ну, почти как людей. К тому же их можно переодевать. Вот этих двух манекенов в центре витрины Гарольд бы переодел. Однажды он даже приостановился от этой внезапной мысли. И поймал себя на давнем желании, тайно и быстро посещавшем почти в каждый момент, когда он проходил или пробегал здесь: ему всегда хотелось здесь остановиться и смотреть внутрь. Смотреть снисходительно, слегка презирая, но смотреть долго и подробно, постепенно проникаясь страхом. Поэтому он и не останавливался, боясь этого страха. Боясь, что и его когда-нибудь заставят, вынудят стоять вот так же, всем на обозрение, вызывая жалость, сочувствие или легкое презрение, и та, кто будет стоять рядом, станет неловко – и всем будет видна эта неловкость – драпировать впереди складки своего наряда, и мерзкие улыбки будут блуждать по лицам зрителей. Еще ужаснее представлять, что будет потом . Жить, есть, спать с одной и той же, смотреть ежедневно и еженощно на одну и ту же, да еще и носиться с маленьким вопящим свертком по ночам, то есть, разрушить свою жизнь навсегда и бесповоротно.

И Гарольд однажды уже не только приостановился, а встал перед витриной, чтобы всмотреться хорошенько в этих двоих и убедить себя, что с ним ничего подобного не случится, хотя бы потому, что он не собирается в обозримом будущем прерывать свою миссию .

Девушка была идеальна. С идеально красивым гладким розовым личиком, с большими синими глазами под черными игольчатыми ресницами, приоткрытый в улыбке алый пухлый рот показывал ряд мелких белоснежных зубов, и невероятно тонкая талия. От одной талии, такой непорочно-тонкой с ума можно было сойти. На пышной золотистой головке была несколько небрежно водружена белая шляпка с сеточкой-вуалью, белое, низко декольтированное на высокой розовой груди платье облегало талию и бедра и потом уж спускалось пышными каскадами до кончиков остроносых белых туфелек.

Вот это белое платье, да и всю эту белую одежду Гарольд бы снял и переодел девушку во что-то другое. Короткую юбку, открытую маечку, спортивные тапочки и кепочку на голову, а не эту шляпу. Ей бы очень подошло. И замуж бы расхотелось. Но не переоденешь. Во-первых, он в этом магазине не работает, во-вторых, это свадебный салон. Поэтому рядом с девушкой прочно стоит жених. Высокий, в традиционно черном костюме, со смуглым, четко вырезанным и квадратным как у Шварценегера подбородком и короткой стрижкой ежиком, тоже как у него, а в лацкане пиджака белый цветок.

У Гарольда время еще оставалось, и он продолжал стоять у витрины. Он почувствовал, что ревнует. И смотрел на жениха почти с ненавистью. Такая девушка, такая идеальная девушка, он бы не решился дотронуться до нее, не то, что делать маленьких гарольдчиков. Вряд ли подобную встретишь в жизни. Если ее переодеть – совершенство! А этот охламон уже руку к ней протянул. Да и она к нему, их руки почти соприкасаются… Вот-вот схватятся за руки и побегут… куда? В постель, конечно, куда же им еще бежать, все туда бегут, еще до свадьбы. Но постели-то здесь нет, злорадно усмехнулся Гарольд и отправился к врачу, мимо музыкального магазина, который он в этот раз даже не заметил. На мгновение ему почудились за спиной странные нестройные звуки, как будто настраивали сразу несколько инструментов, но Гарольд уже открыл дверь и вошел в кабинет.

Когда Гарольд через час вышел от врача, то, как всегда, сразу свернул налево, к эскалатору, который спускал вниз и, как обычно, уже о витринах не помнил.

Через две недели Гарольд снова направлялся к личному доктору – бумагу с только что полученным анализом крови следовало показать врачу, и перед свадебной витриной на минутку приостановился. И улыбнулся своим прошлым глупым мыслям. Но девушка была прекрасна, даже еще прекраснее, чем в прошлый раз. Хотя в ней ровно ничего не изменилось. Вот только… Гарольд не мог вспомнить, они тогда держались за руки, или еще нет… Но ведь какая-нибудь служащая салона могла их подвинуть друг к другу. Он быстро прошел мимо этих коротеньких мыслей и мимо неподвижных фигур в витрине – врач не любил, когда пациенты опаздывали.

Потом Гарольд оказался перед витриной через два месяца. Поясницу прихватило ни с того ни с сего, наверно, от нервного переутомления, не иначе. Девушка попалась слишком любящая, хотела играть в папу-маму и семейное счастье, родителей на помощь позвала. Но Гарольду родители не закон. А закон есть вполне нормальный: сама пришла, сама пожелала, никто не заставлял и никто ничего свадебного не обещал. Но до закона дело не дошло. Гарольд объяснил родителям, что из него муж не получится. Он всех любит. И их дочь тоже… любил. И еще – ВСЕХ! Понимаете? Они почему-то побледнели, но поняли и ушли, вместе с девушкой. Но не сразу. И время на всё это тоже ушло. Поднимаясь по эскалатору, Гарольд осторожно потрогал правую челюсть: еще было больно. Достижение консенсуса с родителями девушки далось непросто, особенно с отцом. С людьми вообще трудно, то ли дело манекены, думал Гарольд, стоя перед витриной. От этих никаких неприятностей и неожиданностей. Вот на такой девушке даже жениться можно. Идеал! Совершенство! Но таких не бывает на земле, только вот здесь – одна-единственная. А этот болван-шварценегер, на него даже смотреть не хотелось. Гарольд уже почти повернулся, уже шаг сделал в сторону, уже почти ушел, но запнулся и оглянулся. В витрине что-то было не совсем так. Будто всё так, но… не так! Они не только крепко держались за руки, они стояли очень близко, совсем близко, вплотную друг к другу. И были такие устремленные вперед, словно и вправду собрались немедленно жениться. Вот сейчас сорвутся с места и побегут. Но даже не в этом дело. Гарольд пристально смотрел на фигуру девушки, на место пониже талии (кажется, уже и не такой тонкой), там явственно обозначалось утолщение, некая округлость, которую не могли скрыть пышные сборки, начинавшиеся только от середины бедер.

Гарольд бросил взгляд на большие круглые часы на заднике витрины, видимо, предполагаемый свадебный подарок всем молодоженам, и быстрым шагом пошел к кабинету, отметив про себя, что часы, как и в прошлые разы, идут верно. Значит, по ту сторону стекла время идет точно так же, как и по эту. А еще что там делается?.. Подумать дальше времени не хватило, Гарольд уже стоял перед доктором и тот, большой и уютный, как добрый снисходительный папочка, мягко выговаривал ему, что за здоровьем надо следить лучше, и давно пора сделать полное обследование, со всеми анализами, что-то вид бледноват и вообще… не депрессия ли у него? Такой интересный молодой человек, такой красивый, но почему-то нервный и беспокойный. Эти современные девушки все слишком распущенные, до добра не доведут, а до разочарований и депрессии очень могут, и быстренько. Врач ласково гладил Гарольда по плечу и не убирал руку. Гарольду приятны были внимание и сочувствие, но он плохо понимал слова доктора. Потому что в его ушах все еще стоял тот странный звук за спиной, когда он, торопясь, проскакивал мимо витрины музыкального салона: звук был сложный: на низкий полу-вздох, полу-стон наложился резкий звук оборванной струны и, еще вибрируя и дрожа в тишине, прервался. Гарольд не успел оглянуться, он уже был в открытых дверях кабинета, но услышал как бы вслед тихое «а-ха-ха…».

Минут через сорок Гарольд с пачкой рецептов, направлений и ласковых напутствий вышел в сумрачный коридор, пустой и малоосвещенный, с уже закрытыми всюду дверями врачебных кабинетов. Повернув, как обычно, налево к эскалатору, он на ходу оглянулся: в темных витринах ничего не проглядывалось, только… колыхнулось что-то белое, словно взмахнули белым подолом – он мог поклясться, что видел это колыхание… Эскалатор не работал, ступени равнодушно застыли, пропадая в темном низу, пришлось спускаться по ним пешком.

На все процедуры, анализы, физиотерапию и хождения по разным кабинетам ушло почти два месяца и, наконец, закончив и проделав все, что требуется, Гарольд, поднявшись по эскалатору, стоял перед свадебным салоном в полной прострации… У девушки явственно выпирал округлый животик, еще пару-тройку месяцев, и она будет держать на руках младенца. Но это же невозможно! Гарольд перевел взгляд на жениха. Тот ухмылялся своей квадратной шварценегерской улыбочкой. Они больше не держались за руки! Девушка попрежнему улыбалась, но смотрела несчастными глазами. Подонок! Негодяй! Такой идеал испортить! Гарольд с омерзением и ненавистью смотрел на жениха, на его наглую усмешку. Уничтожил бы мерзавца. Гарольд вдруг опомнился. Что же это с ним, не настоящие же они! А как же тогда её живот? Вот он, четко виден, скоро будет как арбуз. О, Боже! Она моргнула! Она протягивает к нему руку, словно за помощью! Гарольд бросился к эскалатору и, перепрыгивая через движущиеся ступени, выбежал на вечернюю, ярко освещенную неживым неоновым светом, улицу…

Только к концу следующего дня Гарольду удалось достать предмет, в котором он нуждался. Почти все его сбережения были потрачены, но он совсем не жалел, он даже не думал об этом.

Вечером, когда он поднялся наверх, в коридорах было пусто и тихо, но на потолке горели лампы, и обе витрины были ярко освещены. Гарольд застыл, недоумевающий и потрясенный: его золотоволосой девушки НЕ БЫЛО, на ее месте стояла другая … Стояла как ни в чем не бывало, в белых коротких шортах, розовой маечке, с кокетливо надетой набекрень белой кепочкой на темных волосах и теннисной ракеткой в руке. Девушка улыбалась и казалось, сейчас взмахнет своей ракеткой и примется с кем-нибудь играть. Ну да, ту девушку убрали куда-нибудь, с глаз долой, и лежит она где-то в подвале, в пыльном углу, в измятом белом платье. А этот кретин… Он тоже держал в руке ракетку и тоже был переодет в спортивную одежду, но почему-то не до конца. На нем были белые шорты, на ногах кроссовки и… черный пиджак с цветком в петлице и расстегнутыми пуговицами. Не успел еще. Торопился. У него жизнь сначала теперь начинается! Так нет же!