Текст книги "Загадочный недуг"

Автор книги: Рим Ахмедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

4

Камаев тем временем пробирался по лесу. Колючий кустарник цеплялся за больничную пижаму, ветки деревьев хлестали в лицо. От быстрой ходьбы перехватывало дыхание, приходилось делать частые остановки. Попадались на пути открытые лужайки, и тогда Камаев прибавлял ходу, стремясь уйти подальше от странной больницы, спастись от возможного преследования. На одной из таких лужаек поднималась ввысь массивная металлическая опора, которая на большой высоте поддерживала край гигантского, с золотистым оттенком сооружения с шестигранными углублениями на вертикальной плоскости. Эти непонятные соты он и видел, по всей вероятности, из больничного окна.

В просветах между деревьями проглядывались другие диковинные сооружения, по-видимому, жилые здания необычных форм: треугольники, упирающиеся острым концом в землю, полусферы с блестящими чешуйками окон и уже знакомые, похожие на пчелиные соты, высокие прямоугольники с иззубренными краями. Да, это был город, вознесенный в высоту, и под ним расстилался лес, точнее, парк, где вместе с луговыми цветами росли розы, а глухая чащоба перемежалась фруктовыми садами.

Обойдя стороной поляну, украшенную резными теремами и мраморными фонтанами, Камаев вышел на берег укромного лесного озера. В камышах попискивали утиные выводки. В двух шагах проплыл, нисколько не боясь человека, дикий селезень. Но что сразу привлекло внимание: на песке валялась брошенная купальщиками одежда. Берег был безлюден, и лишь в другом конце озера чернели крохотными поплавками головы далеко заплывших людей.

Камаев посмотрел на свою помятую, истерзанную колючими кустами пижаму, перевел взгляд на подаренную ему судьбой новую экипировку. Другого выхода нет, ведь в больничном наряде далеко не уйдешь. С брезгливой гримасой он натянул на себя чужую одежду – воровать ему до сих пор не приходилось, и не было денег или чего-нибудь другого ценного, чтобы оставить взамен. Он только мысленно поблагодарил хозяина за костюм и в душе попросил у него извинения.

Лес местами был иссечен широкими просеками. По дорогам с упругим покрытием бесшумно проносились прозрачные каплевидные машины – без привычного капота, без колес. Вдали слышались людские голоса, веселые крики детей. Тимур решил рискнуть и выбрался из кустов на пешеходную дорожку. Навстречу двигались двое пожилых людей, оживленно беседующих между собой. Тимур замедлил шаги, готовый в любую минуту прыгнуть обратно в кусты, но они прошли мимо, не обратив на него никакого внимания. Тимур осмелел. Дорожка вывела его к гранитному цоколю небоскреба. И тут, не веря своим глазам, он увидел красную метрополитеновскую букву «М». И еще успел заметить бегущую к нему девушку в белом халате, больничную сестру, приносившую обед. Она что-то кричала и требовательно махала рукой. Тимур поспешно толкнул входную дверь и ринулся к эскалатору.

В метро все было знакомо. На стенах мозаичные панно. С потолка свисали массивные бронзовые люстры. С легким шорохом и постукиванием струились живые ленты лестниц. К перрону подкатывали голубые экспрессы, выталкивая перед собой из тоннеля тугую волну прохладного воздуха. Вот и схема подземных маршрутов. Сколько линий! Сотни незнакомых названий, но вот среди них и известные: «Дзержинская», «Проспект Маркса», «Площадь Революции»…

Тимур смешался с толпой, вошел в вагон и немного успокоился. Его смущала чужая одежда, однако никто не посмотрел с подозрением, никто не остановил. Он даже решился спросить у одной старушки, где ему лучше сделать пересадку. Та охотно объяснила:

– К метро теперь мало кто относится как к транспорту. Для одних – аттракцион, нечто вроде лабиринта, для других – подземный музей, предмет истории. А я хорошо помню, лет восемьдесят назад мы на работу ездили. Не очень быстро, зато надежно.

Через две остановки она вышла, кивнув на прощанье, будто старому знакомому.

Вот и площадь Революции. Как и в былые дни, она кипела ярким людским потоком. Отсюда рукой подать до Красной площади, куда и поспешил Тимур. Гордо вонзались в синее небо купола колокольни Ивана Великого. Пышно цвели кружевными узорами маковки храма Василия Блаженного. А главное – на месте были кремлевские рубиновые звезды, росли вдоль зубчатой стены голубые ели и возвышался в их окружении Мавзолей Ленина.

Тимур приблизился к Мавзолею. У входа почетный караул – два молодых солдата в парадной форме, с карабинами в руках, а по краям венки, множество живых цветов! Он смотрел на серую выщербленную брусчатку и плакал, не сдерживая себя, не пряча слез, плакал от радости, от счастья, а солдаты почетного караула стояли, не шелохнувшись, как изваяния, олицетворяя собой бессмертие человеческих чувств и великих традиций…

Здесь, на Красной площади, и отыскали Тимура профессор Эльгин с его другом Луниным.

5

Бесшумная машина с прозрачным корпусом медленно плыла над Москвой. Лунин вел ее по замкнутому кругу, как бы предоставляя возможность полностью насладиться открывающейся внизу панорамой. С небольшой высоты отлично просматривались улицы, бульвары, старинные памятники, маковки древних церквей, массивы высотных домов, парки, пруды, петляющая лента реки, набережные, мосты. И отовсюду были видны, притягивая взгляд, контуры кремлевских башен с пятиконечными звездами. Центр столицы сохранился в почти не тронутом виде, и только на горизонте, по всему его кругу, высились геометрические конструкции современных зданий, отчего город напоминал чашу стадиона с восходящим кольцом трибун по краям.

Тимур смотрел вниз, на такую близкую и уже не знакомую Москву, подавленно слушая рассказ Эльгина об анабиозе и недавней операции. Мол, теперь ему только жить да радоваться, так как отныне никакие недуги организму не грозят. Эльгин увлеченно рисовал дальнейшую перспективу: вначале знакомство с нынешней жизнью планеты (разве не любопытно взглянуть на те перемены, которые произошли за минувшие столетия?); экскурсии на Луну и на Марс, где выросли целые города и крупные промышленные объекты; позднее – курс обучения, включающий в себя обширную познавательную и практическую программу, и, конечно же, работа в привычной ему области. Многие музеи охотно возьмут в свои экспозиции его изделия из камня.

Тимур все понял с первых же слов профессора, но понял только умом. Он уже пришел в себя от недавнего шока и обрел хладнокровие, которое сейчас было просто необходимым, как бывает необходим холод примочек при ушибах и кровотечении. А у него исходила кровью душа.

О чем-то говорил Эльгин. Кажется, расспрашивал о самочувствии. Тимур что-то ответил ему, думая совершенно о другом. Он пытался вспомнить, чего ему не хватает, чего-то очень важного, и, машинально сунув руку в пустой карман, понял: нет его любимой трубки. Совсем забылось, что костюм на нем совсем чужой. Курить не хотелось, новые легкие и кровь, не знавшие никотина, не требовали табачного дыма, но если бы сунуть трубку в рот, хоть и пустую, вдохнуть в себя ее горьковатый, продымленный запах, мысли обрели бы строй.

Лунин завершал круг над центральной частью Москвы. Внизу Камаев увидел башню Шухова, похожую на поставленный торчмя рыболовный трал. Чуть дальше виднелись внушительные стены Донского монастыря. Вон там, у восточной стены, должна быть просторная, заросшая травой площадка, где хранились впечатляющие останки скульптур разрушенного храма Христа-Спасителя.

Однажды Тимур приводил сюда Машу. Они наведались в Даниловский мосторг, разыскивая какие-то дефицитные предметы женского туалета, оба устали от хождения но магазинам и очередей, вдобавок Маша натерла ногу. Она морщилась, прихрамывала, но упорно тащила за собой мужа от одного прилавка к другому. Тимур тоже морщился, но от досады, что зря теряют столько времени. Куда приятнее было бы посидеть в парке имени Горького за кружкой чешского пива.

До парка было далеко, а Маше требовался отдых, и самым удобным местом показался им монастырь, находившийся всего через две или три трамвайные остановки. Когда они шли вдоль серой глухой стены крематория, Маша в шутку произнесла: «Куда ты меня ведешь? Хочешь избавиться?» Прошел год, как они поженились, и Маша побаивалась, что надоела ему, и он ее разлюбит.

Очутившись на территории монастыря, она всплеснула руками от восторга: «Какая тишина! Слышишь, даже кузнечики стрекочут. Ведь это кузнечики, да?»

Они отыскали укромную скамейку. Маша прилегла на ней, положив голову ему на колени. «К черту всякие магазины и тряпки, – сказала она. – Мы сейчас поедем в парк. Ты будешь пить пиво, а я стану смотреть в твое лицо, наслаждаясь тем, что ты испытываешь удовольствие. А пока я полежу немного. Ты знаешь, кажется, у нас будет сын…» Отчаянно глубоким и ярким был край неба на стыке с красной кромкой кирпичной стены. На траве и обломках скульптур плавился белый солнечный свет, а тень, в которой пряталась скамейка под нависшими кустами отцветающей сирени, казалась голубой. Машенька заснула. Подрагивали во сне ее сомкнутые, подсиненные усталостью веки.

Камаев вытянул шею и даже привстал с сиденья, провожая взглядом зеленый островок старинного монастыря. Эльгин с тревогой посмотрел на него и коротко бросил Лунину:

– Домой!

Дом… У Камаевых был маленький деревянный домик, утопающий в саду. На окнах висели ветхие, когда-то крашенные суриком ставни. Их никогда не закрывали, и они, привязанные веревочкой к гвоздю, покачивались от ветра на ржавых петлях. По утрам, когда так сладко спалось, ставни начинали тихонько скрипеть, будто переговаривались между собой старческими голосами, жалуясь на свою никчемность и одиночество. Тимур просыпался и, замирая сердцем, слушал их живой скрип. Иногда, особенно в непогоду, когда за окнами, тоже, как живой, шептался, шлепал и причмокивал дождь, Тимуру становилось жутко. Было ему тогда от силы лет пять. Он выскакивал из своей постельки и бежал к кровати родителей, забирался между отцом и матерью и успокаивался, согретый родным теплом, уже не беззащитный…

– Вот мы и дома, – громко сказал Лунин, опуская машину на плоскую крышу хирургического центра, которую лишь условно можно было назвать крышей, – здесь был разбит дендрарий с цветущими кустарниками и деревьями. Камаев, как бы очнувшись от сна, шевельнулся, нехотя встал и вышел за своими спутниками на квадратную площадку, служившую стоянкой для машин. В мыслях он все еще находился там, где продолжали жить друзья, где ждали его жена и сын, где коротали свой век старенькие отец и мать, которых он так давно не навещал.

Камаев когда-то любил читать научно-фантастические книги. В некоторых из них так красочно рисовалось будущее, куда попадали герои на машинах времени. Однако все они, пережив удивительные приключения, возвращались обратно домой. А у него обратной дороги не было. Его машина времени никогда не вернется назад. И душа никак не могла примириться с этим безжалостным «никогда».

Когда Эльгин предложил Камаеву поселиться в новой, обставленной на современный лад, комнате, тот отказался, сказав, что хотел бы вернуться в свою палату. Эльгин прошел вместе с ним, решив не оставлять его пока одного.

Тимур сел на койку, от нечего делать включил радио. Он только сейчас заметил, что репродуктор совсем старомодный. Откуда только они выкопали такой? Настольная лампа тоже попахивала музеем: абажур шелковый, с кокетливыми кистями. Но что показалось странным – не было ни шнура, ни розеток. Тимур повертел в руках репродуктор, осмотрел лампу и спросил, указывая на них:

– Ненастоящие?

– Имитация, – признался Эльгин. – Сделали по образцам старинных иллюстраций. В репродуктор заложена программа с песнями, популярными в ваши дни. У лампы питание автономное.

– Койка-то хоть настоящая? – усмехнулся Тимур.

– Настоящая, – успокоил его Эльгин и начал рассказывать, каких трудов стоило ее найти. Нигде в мире не осталось ни одного экземпляра. Не дети, так внуки Камаева, наверное, все посдавали в металлолом. А эту обнаружили на Луне, у какого-то чудака-коллекционера, который хранил ее как бесценную реликвию. Правда то или неправда, проверить трудно, но, по его словам, на ней когда-то спал поэт Маяковский.

Эльгин рассказывал о поисках кровати с юмором, явно стараясь развлечь и рассмешить. Тимур улыбался, слушая его, и сделал уточнение: Маяковский не мог спать на этой койке хотя бы потому, что подобные модели начали выпускать уже в послевоенные годы, в середине века.

– Знали бы вы, как ждут встречи с вами историки, – с жаром произнес Эльгин. – Вы окажете им важную услугу, уточнив кое-что из того, что поистерлось от времени или даже оказалось утраченным.

– Постараюсь, – тихо, став серьезным, ответил Тимур. Неожиданно он увидел в Эльгине не просто доктора, сделавшего ему операцию, – одно это стоило огромной благодарности; он почувствовал в нем человека, который желает ему только добра. В свою очередь, Эльгин, доверительно положив руку ему на плечо, сказал:

– Я буду очень рад, если мы подружимся. Сейчас вам принесут одежду, вы переоденетесь, и мы отправимся в гости. Я приготовил вам сюрприз…

6

Тимур понимал, что подготовленный Эльгиным сюрприз входит в ту программу, которая продумана и составлена заранее. Откровенно говоря, ему хотелось остаться в палате одному, полежать на мнимой койке великого поэта, чтобы еще раз, уже спокойно, поразмышлять о своем положении. Однако он тут не хозяин, а случайный гость и должен подчиняться тому, что предложат.

Эльгин всю дорогу сохранял торжественное выражение лица. Летели недолго. Говорили о пустяках. Камаев похвалил машину. Оказывается, это везделет. Он может подниматься на приличную высоту, может плыть не только по воде, но и под водой, выполняя функции батискафа. Рабочие заводов, построенных на дне морей и океанов, добираются на работу с помощью таких машин. Она удобна, практична, обладает огромной мощностью и запасом энергии для двигателей. Столкновение с другим транспортом исключено. Тимур оценивающе постучал пальцем по прозрачной обшивке. Когда-то они с Машей мечтали купить машину. Исполнить мечту долго не удавалось. То одно обстоятельство мешало, то другое. Денег не хватало, и в конце концов они приобрели подержанный, устаревшей модели «Запорожец», чему тоже были безмерно рады. Эх, вернуться бы сейчас домой на этаком везделете – вот была бы сенсация. Но жаль, что везделет – не машина времени…

Начали снижаться. Навстречу выплыло странное высотное здание, похожее па два прислоненных друг к другу верхушками лестничных пролета. На каждой ступеньке – усадьбы с двухэтажными домиками. А под самим зданием, как под аркой, простиралось широкое поле с хлебами, выпасами, животноводческими фабриками.

– Помните, какими были у вас колхозы? – спросил Эльгин. – У нас они выглядят так. Кстати, это всего лишь небольшой пригородный сельхозучасток.

Машина плавно причалила к одной из средних ступенек лестницы-здания. Из дома вышла встречать гостей хозяйка. Это была высокая, статная женщина, уже не первой молодости, но еще крепкая и свежая, с красивыми черными глазами, в разрезе которых угадывалось что-то неуловимо близкое, раскосое, азиатское.

– Эда, – представилась она. – Очень рада вас видеть. Эльгин, хитро прищурившись, смотрел на них со стороны. Затем, не выдержав, сказал Камаеву:

– Что же вы не обнимете ее? Ведь она самая близкая ваша родственница по линии сына.

Тимур, не скрывая удивления, смотрел на свою пра-пра-пра-даже не сосчитать сколько раз – пра-пра-правнучку, которая в данный момент оказалась старше своего пра-пра-прадеда раза в два. Тимур растерялся. Он не знал, как ему поступить, – поцеловать ее, как целуют внучек, похлопать по спине или вежливо поклониться, как это делают перед старшим по возрасту человеком? Выручил Эльгин. Он отвлек внимание двух так необычно встретившихся родственников, похвалив розы, росшие перед домом. Эда встрепенулась, сломила две веточки с цветами и протянула их Тимуру. Тот побагровел от натуги, смахнул слезу, внезапно ощутив в груди нахлынувшее чувство нежности к этой родной ему по крови женщине.

Чай сели пить в саду. Эда стала держаться попроще, по-домашнему суетилась, стараясь угодить своему необычному гостю. Иногда в ее глазах проскальзывало то же самое выражение, с каким смотрела на него в палате медсестра, но она тут же спохватывалась и настойчиво потчевала его, нахваливая еду, подкладывая самые вкусные куски, как это делают гостеприимные башкирские женщины.

– Дайте, налью еще чашку. Чай настоящий, индийский. С медом пейте, ульи свои. И белорыбицу отведайте. Она натуральная, свежая. Совсем недавно привезли…

На Тимура пахнуло домашним теплом. Он разомлел от чая, с удовольствием намазывал на хлеб деревенское сливочное масло и душистый мед.

Когда встали из-за стола, Эда провела Тимура по усадьбе, знакомя с хозяйством. Фруктовый сад, огород, небольшой бассейн, в котором плескались, крякая, домашние утки. Была загородка для кур и индюков. И все это на высоте ста метров! Тимур оценил оригинальную конструкцию здания-лестницы. Полые его ступеньки заполнены плодородной землей. В отвесной стене, ведущей на другую, верхнюю усадьбу, расположились подсобные помещения. Стена увита плющом и виноградом. В противоположной стороне – обрыв, надежно огороженный барьером. Там, внизу, тоже усадьба. Подземные коммуникации вмонтированы в каркас лестницы, а по ее бокам, осуществляя связь между соседями, движутся, наподобие фуникулеров, пассажирские и грузовые кабины.

– Вот так мы и живем, по старинке, – сказала Эда. – Мы с мужем любим покопошиться в земле. Жаль, его и детей нет дома, они работают внизу. У меня двое сыновей, еще не женаты. Я обязательно вас познакомлю. Ах, забыла показать вам кое-какие фотографии…

Эльгин слегка нахмурился, предупреждающе хмыкнул: не разбередит ли альбом открытую рану в душе гостя? Эда в нерешительности остановилась, вопросительно посмотрела на доктора.

– Очень прошу, покажите, – настойчиво попросил Тимур.

И вот перед ним запестрели фотографии людей с незнакомыми лицами, но имевшими к нему отношение как к основателю рода. Перечисляя имена, Эда рассказывала о них, что знала. Кто кем был, кто кем стал, кто от кого произошел.

– А вот этих я и сама уже не знаю, – чистосердечно призналась она, показывая на очень старые фотографин. – Бабушка мне рассказывала, но я была маленькая и не запомнила.

Тимур смотрел на пожелтевшие, обломанные по краям фотографии до тех пор, пока не заломило в глазах. На одной из них свадебный стол. В центре Дамир с невестой. Кажется, ее звали Гульнарой. Тимур почти не был знаком с нею, она приходила к ним домой всего один или два раза, когда он болел и плохо себя чувствовал. Женщина справа, наверное, мать невесты. А где Мария?.. На другом снимке Дамир с женой и детьми – двумя мальчиками и девочкой. Сыну лет сорок, он возмужал, на висках белеет ранняя седина. Сохранилось еще несколько любительских снимков, черно-белых и цветных, неважного исполнения. Но ни на одном из них не было Марии. На последнем снимке изображена многочисленная семья. Посередке старичок. Тимур едва признал в нем сына: лицо ссохшееся, щеки впали – одни скулы торчат, плотно сжаты лиловые губы, за которыми угадывается беззубый рот. Лишь глаза смотрят на мир горделиво, задорно. Рядом с ним пожилые мужчины и женщины со взрослыми детьми, которые держат на руках малышей. «Надо же, до правнуков дожил!» – порадовался за сына Тимур.

– Если хотите, я могу вам подарить эти фотографии, – великодушно предложила Эда. – Они по праву принадлежат вам.

– Спасибо, милая Эда, за то, что вы сохранили их, – ответил Тимур. – Храните их и далее, для будущих поколений.

Хотелось, конечно, унести с собой дорогие сердцу образы, но что-то удерживало его от принятия подарка. По-видимому, он все еще не был уверен в себе, ибо внутри продолжала жить тайная надежда на то, что скоро весь этот необычный спектакль закончится и наступит час возвращения. А наступит он обязательно, надо только проявить еще немного терпения.

7

Эльгин пока был доволен результатами эксперимента. Со дня операции прошло уже три недели, а в здоровье пациента и в состоянии его психики никаких угрожающих симптомов не наблюдалось. Медико-биологические показатели оказались отличными. Не было аномалий в поведении Камаева. Он послушно выполнял все предписания врачей. Выказывал живой интерес к окружающему во время прогулок и пока не очень дальних экскурсий. Остроумно и четко отвечал на вопросы журналистов во время первой пресс-конференции, проведенной в хирургическом центре. Лишь небольшую странность можно было заметить за ним. Иногда за едой или во время оживленной беседы он внезапно, на какое-то мгновенье, отключался. Отсутствующими делались глаза, застывало в напряженной позе тело. Камаев как бы прислушивался к чему-то внутри себя, стараясь уловить понятный ему одному, не слышимый для остальных звук. Потом он, придя в себя, мог продолжить обед или разговор с прерванной фразы.

Жить Камаев продолжал в палате. В свободное время заходил в свою устроенную по соседству временную мастерскую с камнерезными и шлифовальными станками, однако за работу не садился. Он брал в руки какую-нибудь из своих сохранившихся вещиц, долго рассматривал ее, будто видел впервые, и ставил обратно, мрачнея и замыкаясь в себе.

Самым любимым развлечением Камаева был просмотр программ телестера. Развлекательные передачи его интересовали мало, но репортажи из морских глубин и из космоса захватывали его внимание целиком, и он сидел в кресле, подавшись вперед, словно принимая непосредственное участие в происходящих событиях, то и дело восклицая: «Вот здорово!» Особенно восхищали его преобразования на Венере, где с помощью особого вида сине-зеленых водорослей была изменена атмосфера, ставшая похожей на земную. Ученые предвещали, что еще через несколько десятилетий человек сможет жить на Венере без всяких защитных приспособлений. Эльгин пообещал Камаеву: «Если у вас возникнет желание, мы, после некоторой подготовки, включим вас в состав венерианской экспедиции, и вы воочию увидите красоту младшей сестры нашей матушки-планеты». Глаза Камаева загорелись восторгом, но тут же померкли. «Прежде всего я хотел бы съездить на Урал, посетить родные места», – ответил он.

Камаев буквально с первых же дней начал проситься на Южный Урал. Под всякими благовидными предлогами его просьбу отклоняли, но он настаивал все упорнее и требовательнее, и Эльгин не выдержал, вынес вопрос на обсуждение комиссии хирургического центра. После долгих дебатов поездка на Урал была разрешена. Нашлись скептики, вроде Лунина, которые предостерегали, что пациенту еще рано выходить в мир, его психика может не выдержать сильных стрессовых ситуаций, были некоторые сомнения и у Эльгина в целесообразности такой поездки, но большинство склонялось к тому, что посещение родного края поможет Камаеву скорее адаптироваться в окружающей его среде.

Решено было везти Камаева на Урал самым спокойным, хотя и очень медленным видом транспорта – аэропоездом, следующим по воздушной реке. Тимур вспомнил, что воздушные реки были открыты еще в середине двадцатого века, но тогда они представляли загадку, и никто не помышлял об их практическом применении.

Лететь требовалось целый час. За это время пациент, по мнению специалистов, успеет настроиться на встречу со своим городом, который ему предварительно покажут в голографии. Тот дом, где он жил, к сожалению, не сохранился – все эти старинные примитивные коробки, уныло однообразные, служившие временным разрешением жилищного кризиса, были снесены, за редким исключением, еще в прошлом столетии. Остались лишь национальные памятники и заповедные уголки. И была еще одна оправданная цель поездки: Камаев хотел наведаться в горы, где некогда добывали цветные поделочные камни.

Когда в иллюминаторах аэропоезда показалась внизу Уфа, Тимур приплюснулся к окошечку, не сводя глаз с голубых излучин трех рек – Агидели, Уфы и Демы, с крутых холмов, на которых возвышался город его детства. Он был готов увидеть большие перемены, но не ожидал, что они окажутся такими разительными. Собственно говоря, прежнего города не было. Едва угадывался проспект, на котором стояли здания совершенно иной высоты и конфигурации, рядом с ними игрушечными казались здания горсовета и гостиницы. Холм с памятником Салавату Юлаеву и каменная игла Монумента Дружбы утопали в зелени. Чуть поодаль, простираясь в заречные дали, раскинулись новые районы с домами причудливых конструкций. Лишь в бывшем центре города сохранилось несколько улиц старой застройки. Незыблемо стоял красный монолит оперного театра. Сверкала стеклянная ваза слегка модернизированного Дома актера. За счет бывшего трамвайного кольца разросся Ленинский скверик. И вообще не было видно привычных трамвайных линий и троллейбусов. Городской транспорт ушел под землю или вознесся ввысь.

Уфа превратилась в гигантский мегаполис, но что удивительно, она не оставляла безотрадного впечатления, какое порождают большие, беспорядочно растущие города; напротив, при всей ее огромности, она была стройна и пропорциональна, ласкала взор своей законченной композицией.

Устроившись в гостинице, Эльгин с Тимуром вышли прогуляться по старым улицам.

– Хотите, буду вашим гидом? – предложил Тимур, все еще взбудораженный и чрезмерно оживленный от встречи с родным городом. – Где-то здесь поблизости должен быть домик-музей Ленина. Там меня принимали в пионеры. Какой это был счастливый день! И, как сейчас помню, я горестно плакал, вернувшись домой и обнаружив на своем галстуке чернильное пятнышко… Смотрите, вот еще один дом, очень дорогой для меня: в нем одна стена моя. Я ведь начинал работать каменщиком. Работал и учился в вечерней школе… А на этом месте стоял магазин, в котором продавали сувениры. Я любил разглядывать разные безделушки из дерева и камня. В одну из получек купил на мамин день рождения вазу из доломита. Тяжелая была и неуклюжая, но, видимо, чем-то привлекла меня. Возможно, узором. Мама сделала вид, что обрадовалась. А потом использовала ее вместо гнета, когда квасила капусту. Жили мы скромно, не позволяли себе лишних вещей. Моя зарплата была существенным подспорьем для семьи. Но когда я закончил десятый класс, мама настояла, чтобы я учился дальше, мол, работа подождет. Она хотела видеть меня нефтяником, нефтяники богатые, а я выбрал себе камни…

Эльгин слушал Камаева с неподдельным интересом, стараясь проникнуть в его настроение. Для него, как для ученого, было важно сопоставить душевное состояние пациента с той странностью, которая периодически проявлялась в нем. Если оба эти состояния взаимосвязаны, Камаев с минуты на минуту должен отключиться. Действительно, не успели они пройти несколько шагов, как Тимур внезапно оглянулся, точно его кто-то окликнул сзади: он замер, напряженно прислушиваясь, глядя перед собой невидящими глазами, затем его лицо постепенно ожило, пробежала по нему тень разочарования. Эльгин тотчас же спросил:

– Скажите, что вы сейчас ощущали? Что слышали? Прошу вас, это очень важно.

– Меня зовут, – спокойно ответил Тимур.

– Кто зовет?

– Если б я знал. Может, мать – я в долгу перед ней. Или жена. Так и не успел попрощаться с ней, поблагодарить за преданность и любовь. Не знаю, может быть, просто какой-нибудь человек, которого я когда-то незаслуженно обидел. Или которому мог принести добро, но поленился сделать лишний шаг. Может быть, зовет дом, построенный моими руками, зовут незавершенные дела. Иногда думаю, что зовет меня само время, которому я принадлежал.

– Голос слышится четко?

– Нет, он беззвучен. Я просто чувствую толчок. Знаю, что звали, а услышать не могу.

– Кого-нибудь видите в этот момент?

– Никого. Не успеваю оглянуться. Мне кажется, что мог бы увидеть, оглянись я побыстрей.

Эльгин задумался. Что у Камаева? Слуховые галлюцинации? Такое случается при некоторых нервных расстройствах, но никакой угрозы не представляет. Небольшой курс лечения, и все как рукой снимет. А если что-то иное? Не учитывать никак нельзя. Постоянно надо носить с собой походную лабораторию с предметами первой помощи. Вот ведь отправились гулять, а лаборатория осталась в гостинице. Непростительная халатность.

Он озабоченно наблюдал за переменой чувств на лице пациента, готовый тут же вызвать подмогу из ближайшей клиники, если эмоции вдруг достигнут критической точки. Однако Камаев после прогулки успокоился довольно быстро, его возбуждение схлынуло, иссякло красноречие. Он сделался задумчивым, немногословным и настоятельно просил выехать в горы, не откладывая, сегодня же.

Эльгину уже не хотелось забираться в такую глушь, но обещания надо выполнять, и он уступил Камаеву. К тому же анализы, взятые перед дорогой, были в норме и не внушали опасений.