Текст книги "После войны"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Ближе к вечеру он открыл для себя белое вино. Оно исцелило и развеяло его похмелье; оно притупило остроту его злости, превратив ее в почти что сладостную меланхолию. Оно было приятным на вкус, сухим и мягким, и он выпил его очень много – мало-помалу, в одном гостеприимном кафе за другим. За разными столиками он находил разные варианты самоуспокоения и наконец стал гадать, как выглядит в глазах окружающих, – сколько он себя помнил, это было самой тайной, самой прилипчивой и наименее заслуживающей восхищения его привычкой. Он воображал, потягивая и потягивая белое вино, что посторонние, наверное, видят в нем тонко чувствующего молодого человека, погруженного в иронические размышления о юности, любви и смерти, – «интересного» молодого человека, – и на этой высокой волне самоуважения он приплыл домой и снова мирно заснул.

Последний день был днем смятенных мыслей и угасающей надежды, днем столь глубокой депрессии, что весь Париж тонул в ней, покуда время увольнительной неумолимо иссякало.

В полночь, снова на площади Пигаль и снова пьяный – а скорее, притворяющийся пьяным перед самим собой – он обнаружил, что остался практически без гроша. Теперь ему не хватило бы денег даже на самую потасканную из шлюх, и он знал, что в глубине души, пожалуй, к этому и стремился. Больше делать было нечего – и он потихоньку направился в глухой район города на стоянку армейских грузовиков.

От вас не требовали, чтобы вы поспели на первый грузовик; можно было пропустить и последний, и никто бы особенно не обеспокоился. Но эти неписаные правила поведения уже не интересовали Пола Колби; вполне вероятно, что из всех солдат в Европе он был единственным, кто провел три дня в Париже, так и не переспав с женщиной. И теперь он понял, окончательно и бесповоротно, что его невезение по этой части нельзя списывать ни на застенчивость, ни на неуклюжесть, – это был страх. Нет, хуже – это была трусость.

– Как же ты не получил моих сообщений? – спросил его на следующий день в палатке Джордж Мюллер. По его словам, он оставил Колби три записки на доске объявлений в «Красном Кресте» – первую утром после того, как они расстались, и еще две позже.

– Если честно, я даже доски объявлений там не заметил.

– Господи боже, да она висела прямо в холле, у конторки, – сказал Мюллер с уязвленным видом. – Не понимаю, как ты мог проглядеть.

И Колби пояснил, презирая себя и отворачивая глаза, что он провел в клубе Красного Креста не так уж много времени.

Меньше чем через неделю Пола Колби вызвали в канцелярию. Там ему сообщили, что документы на увольнительную по семейным обстоятельствам готовы. А еще буквально через пару дней он, стремительно доставленный в Лондон, уже регистрировался в гулком холле клуба Красного Креста, который был почти точной копией парижского.

Он долго стоял под душем и одевался в новую, абсолютно чистую форму – все медлил и медлил; потом, цепляя дрожащим пальцем неудобный диск британского платного телефона, набрал номер матери.

– Ах, дорогой мой, – раздался в трубке ее голос. – Это и правда ты? Как странно…

Они договорились, что он придет в этот же день, «на чай», и он поехал к ней в пригород на лязгающей электричке.

– Ах, как я рада! – сказала она, встретив его на пороге опрятного коттеджа, который делила пополам с соседями. – А как идет тебе эта чудесная американская форма! Ох, дорогой, дорогой… – Она прижалась виском к его нашивкам и Значку боевого пехотинца, и, кажется, прослезилась – а может, и нет. Он ответил, что тоже очень рад ее видеть, и они вместе направились в маленькую гостиную.

– Ну вот, – сказала она, по-видимому, осушив слезы. – Чем же мне развлечь непобедимого американского героя в таком жалком домишке?

Но вскоре они уже чувствовали себя вполне уютно – по крайней мере, насколько можно было надеяться, – сидя друг напротив друга в мягких креслах и глядя на газовый камин с керамическими трубочками, которые шипели, потрескивали и переливались синим и оранжевым. Она сказала, что скоро придет ее муж с шестилетним сыном – мальчик «просто жаждет» познакомиться с Полом.

– Ну хорошо, – сказал он.

– А еще я пыталась дозвониться Марсии, но на секунду опоздала – телефонистка в посольстве уже ушла. Потом я звонила ей домой, но никто не ответил: наверное, их обеих нет дома. Она уже год или около того живет вместе с другой девушкой, понимаешь – и тут его мать резко втянула воздух одной ноздрей и чуть отвернулась – жеманная привычка, которая вдруг оживила образ, дремавший у него в памяти, – она же у нас теперь настоящая светская молодая женщина. Но мы попробуем позвонить попозже – может, тогда…

– Да ладно, ничего, – сказал он. – Я ей завтра позвоню.

– Ну как хочешь.

И это «как хочешь» повторялось еще не однажды в течение всего остатка быстро гаснущего дня, даже после того, как вернулся ее муж – измученного вида человек средних лет с ровным круглым следом от шляпы на гладких, тщательно причесанных волосах, ни разу не предложивший новой темы для разговора, – и их мальчишка, который продемонстрировал свою жажду познакомиться с Полом, спрятавшись за шкафом и время от времени показывая ему язык.

Не хочет ли Пол второй бутерброд с маслом к чаю? Ну что ж. А выпить? Как ему будет угодно. А он точно не хочет остаться на скромный ужин в их компании – тосты с тушеной фасолью, что-нибудь вроде того, – а потом и переночевать? Потому что места у них хватает, с этим все в порядке. Словом, все зависело исключительно от его желаний.

Он еле дождался конца визита, хотя в поезде по дороге в город старательно уверял себя, что был достаточно вежлив.

А утром ему едва хватило терпения позавтракать, прежде чем броситься звонить в американское посольство.

– Кого? – переспросила телефонистка. – Назовите отдел, пожалуйста.

– Простите, я не знаю. Знаю только, что она у вас работает. Вы не могли бы как-нибудь…

– Минуточку… Да, вот – у нас действительно есть мисс Колби, Марсия, в расчетном отделе. Сейчас соединю. – И после нескольких гудков и щелчков, после долгого ожидания в трубке послышался голос, чистый, как флейта и счастливый оттого, что слышит его, Пола, – голос жизнерадостной английской девушки.

– …Да, это будет чудесно, – говорила она. – Ты можешь заглянуть часов в пять? Это первый корпус после главного, прямо слева от статуи Рузвельта, если идти с Беркли-сквер, – ты его не пропустишь; и если ты придешь раньше, я прибегу через минуту, или… или сама подожду, если ты опоздаешь.

Повесив трубку, он лишь спустя некоторое время сообразил, что она ни разу не назвала его по имени; наверное, ее тоже одолело смущение.

В полуподвале «Красного Креста» была комната, где двое мокрых от пота и болтающих на своем тарабарском жаргоне кокни гладили желающим всю форму за полкроны; там стояла длинная очередь из солдат, и Колби убил там большую часть дня. Ему вовсе не обязательно было приводить свою форму в порядок, но он хотел сегодня вечером выглядеть безупречно.

Затем он двинулся вверх от Беркли-сквер, с каждым шагом стараясь довести до совершенства то, что в его представлении было уверенной и бесшабашной походкой. Вот и Рузвельт, а вот и ее корпус; и там, в коридоре, он увидел отставшую от целой группы других женщин и девушек большеглазую, нерешительно улыбающуюся девушку, которая не могла быть никем иным – только Марсией.

– Пол? – спросила она. – Это ты, Пол?

Он бросился вперед и сгреб ее в охапку, прижав ей руки к бокам и уткнувшись носом в ее волосы, стараясь насмешить ее, оторвав от пола, и справился с этим недурно – наверное, не зря тренировал только что бесшабашную походку, – поскольку, когда ее туфельки снова стукнулись о пол, она и впрямь смеялась, и весь ее вид говорил о том, что ей понравилось такое приветствие.

– Экий ты молодчина! – сказала она.

– А ты-то! – сказал он и предложил ей руку, чтобы опереться.

В первом заведении, куда они направились – она охарактеризовала его как «небольшой, довольно миленький паб недалеко отсюда», – Пол продолжал мысленно поздравлять себя с тем, как прекрасно он держится. Речь его лилась свободно – раз-другой ему даже удалось опять рассмешить ее, – а слушал он внимательно и сочувственно. Он допустил лишь одну небольшую ошибку: почему-то решил, что английские девушки любят пиво, но она изменила его заказ на розовый джин, и только тогда он со стыдом спохватился, что не спросил ее; а в остальном он не видел в своем поведении практически никаких оплошностей.

Если бы за стойкой бара было зеркало, он наверняка украдкой покосился бы в него перед тем, как пойти в туалет; по армейской привычке он дважды притопнул на старом полу, чтобы его брючины снизу поровнее легли на ботинки, потом двинулся сквозь окутанную сигаретным дымом толпу своей новой бесшабашной походкой, надеясь, что Марсия провожает его взглядом.

– …А чем ты занимаешься в расчетном отделе? – спросил он, вернувшись к ней за столик.

– Да так, ничего особенного. Бухгалтерия как бухгалтерия. Просто помогаю рассчитывать зарплату. А, понятно, – сказала она с улыбкой, в которой сквозила ирония, – мать написала тебе, что я «оказываю услуги американскому посольству». Боже. Я несколько раз слышала, как она говорила это по телефону своим знакомым, еще до моего переезда; примерно тогда я и решила, что буду жить отдельно.

Он был так занят собой, что лишь теперь, поднеся зажигалку к ее сигарете, заметил, какая хорошенькая девушка его сестра. И не только лицом – она была хороша вся, с головы до пят.

– …Боюсь, нам не повезло со временем, Пол, – говорила она. – Потому что завтра у меня последний день перед отпуском, а я ведь не знала, что ты приедешь, поэтому договорилась с подругой провести неделю в Блэкпуле. Но мы можем встретиться снова завтра вечером, если ты не против, – приходи к нам на ужин или вроде того, как тебе такая мысль?

– Отлично. Приду.

– Вот и славно. Приходи обязательно! Особенных разносолов не обещаю, но мы можем заранее подкрепить организм сегодня, если поедим по-настоящему. Боже, как я хочу есть! А ты?

Она повела его в «неплохой ресторан, который берет продукты с черного рынка», – теплое тесноватое помещение на втором этаже, явно для «своей» клиентуры; они сидели там в окружении американских офицеров и их спутниц, понемногу справляясь с толстыми ломтями жареного мяса (конины, сказала она). Их вдруг охватила взаимная неловкость, как детей, попавших в незнакомый дом, но вскоре после этого, в другом пабе, они пустились в воспоминания.

– Странная вещь, – сказала она. – Сначала я жутко скучала по папе, это было как болезнь, но потом уже не могла его даже как следует вспомнить. А теперь… не знаю. Его письма кажутся такими… ну, вроде как громкими и пустыми. Какими-то пресными.

– Да. Он вообще очень… да.

– А однажды во время войны он прислал мне брошюрку Министерства здравоохранения о венерических болезнях. Не слишком тактично с его стороны, как по-твоему?

– Да, конечно. Не слишком.

Но она помнила о бумажных куклах и заводном поезде. Помнила их отважный прыжок с клена – оказывается, больше всего она боялась врезаться в ужасную ветку, которая росла ниже; а еще помнила свое ожидание в машине в тот день, когда их родители кричали друг на друга. Она помнила даже, что Пол вышел к ней попрощаться.

Под конец вечера они перебрались в третий или четвертый бар, и там она стала говорить о своих планах. Может быть, она вернется в Штаты и поступит в колледж – этого хотел их отец, – но есть и другая возможность: она вернется и выйдет замуж.

– Да ну? Ты серьезно? За кого?

Она чуть улыбнулась – в первый раз он увидел на ее лице неискреннее, лукавое выражение.

– Я еще не решила, – сказала она. – Потому что, понимаешь ли, предложений сколько угодно… ну, почти сколько угодно. – И она извлекла из сумочки большой дешевый американский бумажник с пластиковыми рамочками для фотографий. В нем оказалась целая галерея портретов американских солдат – одни улыбались в объектив, другие хмурились, и почти все были в форменных пилотках.

– …А это Чет, – говорила она, – он милый; сейчас он уже у себя в Кливленде. А это Джон, он скоро возвращается домой, в маленький городок на востоке Техаса; а это Том; он милый; он…

Снимков было, наверное, пять или шесть, но казалось, что больше. Среди женихов был летчик со знаками отличия, который выглядел весьма солидно; однако в другом претенденте на руку сестры Пол опознал тыловика-снабженца, а к ним солдаты, понюхавшие пороху, относились с легким презрением.

– Ну и какая разница? – возразила она. – Мне все равно, что он делал на войне и чего не делал; какое отношение это имеет ко всему остальному?

– Да, я думаю, ты права, – сказал он; Марсия убирала бумажник в сумочку, а он пристально наблюдал за ней. – Но послушай, ты любишь кого-нибудь из этих ребят?

– Ну разумеется, конечно… то есть наверно, – сказала она. – Но это же легко, правда?

– Что легко?

– Любить кого-то, если он милый, и если он тебе нравится.

И это дало ему много пищи для размышлений на весь следующий день.

На другой вечер, явившись по приглашению «на ужин или вроде того», он внимательно осмотрел ее белую, плохо обставленную квартирку и познакомился с ее подругой-сожительницей по имени Айрин. На вид ей было лет тридцать пять, и все ее взгляды и улыбки ясно говорили о том, что она рада делить жилье с девушкой гораздо младше себя. Колби стало неловко, когда она назвала его «милым мальчиком»; потом она принялась виться вокруг Марсии, смешивающей коктейли – дешевое американское виски с содовой, безо льда, – и давать ей ненужные советы.

Ужин оказался еще более неубедительным, чем он ожидал, – кастрюлька с картошкой и консервированным колбасным фаршем, приправленными сухим молоком, – и когда они еще сидели за столом, Айрин зашлась смехом после какой-то фразы Колби, хотя он вовсе не пытался острить. Отсмеявшись, с блестящими от слез глазами, она повернулась к Марсии и сказала:

– Какой славный у тебя братик – и знаешь что? Думаю, ты угадала насчет него. Думаю, он и вправду девственник.

Есть несколько способов замаскировать глубокое смущение: Колби мог повесить голову, чтобы скрыть яркий румянец, а мог сунуть в рот сигарету, закурить, прищурившись, искоса взглянуть на женщину ледяным взором и сказать: «Почему вы так думаете?» – но вместо этого он тоже расхохотался. Он смеялся гораздо дольше, чем было необходимо для того, чтобы показать, насколько нелепо их предположение; он беспомощно осел на стуле; он не мог остановиться.

– …Айрин! – протестовала Марсия; она тоже покраснела. – Я не понимаю, о чем ты! Я никогда такого не говорила.

– Ну ладно, ладно, беру свои слова назад, – сказала Айрин, однако когда он наконец сумел взять себя в руки и успокоиться – голова у него слегка кружилась, – в ее глазах все еще плясали веселые искры.

Поезд Марсии уходил в девять с какого-то вокзальчика далеко на севере Лондона, поэтому она должна была торопиться.

– Слушай, Пол, – сказала она, торопливо собирая чемодан, – тебе вовсе не обязательно провожать меня так далеко; я отлично могу добраться сама.

Но он настоял – ему хотелось избавиться от Айрин, – и они беспокойно поехали вместе, в молчании, на метро. Но они сошли не на той станции.

– Тьфу, какая я дура, – сказала она, – теперь придется пешком, – и по дороге разговорились снова.

– Не понимаю, с чего Айрин вдруг ляпнула такую глупость, – сказала она.

– Да ничего. Забудь.

– Потому что я сказала только, что ты выглядишь очень молодо. Это было таким страшным преступлением с моей стороны?

– Да нет, почему.

– Разве кто-нибудь когда-нибудь возражал против молодости, – разве не о ней, в конце концов, мечтают все вокруг?

– Ну да, наверно.

– Не «ну да», а именно так и есть. Все хотят быть молодыми. Мне сейчас восемнадцать, но иногда я хочу, чтобы мне снова стало шестнадцать.

– Зачем?

– Ну, наверное, чтобы я могла сделать все немножко разумнее; поменьше бегать за мундирами, будь они британские или американские, словом, не знаю.

Значит, ее затащили в постель в шестнадцать лет – какой-нибудь орел из британских ВВС или какой-нибудь жалкий американец; а может, их было несколько.

Он устал идти и нести чемодан; пришлось собраться с силами и напомнить себе, что он все же закаленный службой пехотинец. Но тут она сказала: «Вон, гляди, – неужто успели?» – и они пробежали последние пятьдесят метров до вокзала и еще пару десятков по его звонкому мраморному полу. Но ее поезд уже ушел, а следующий должен был отправиться не раньше чем через час. Они посидели немного на старой неудобной скамье, но потом опять вышли на улицу – подышать свежим воздухом.

Она взяла у него чемодан, поставила под фонарем и аккуратно присела, скрестив стройные ножки. Колени у нее тоже были хорошенькие. Она выглядела абсолютно уравновешенной. Сегодня она уедет, зная, что он девственник, и будет знать это всегда, независимо от того, увидится с ним еще когда-нибудь или нет.

– Пол, – сказала она.

– Что?

– Слушай, вчера я… ну, как бы разыгрывала тебя с этими ребятами на фотографиях – не знаю зачем, только дурочкой себя выставила.

– Все нормально. Я понял, что ты не всерьез. – Но услышать от нее эти слова все равно было облегчением.

– Это были просто ребята, с которыми я познакомилась на танцах в «Красном Кресте», на Рейнбоу-корнер. На самом деле никто из них не делал мне предложения – только Чет, да и он больше дурачился – все говорил, какая я прелесть. Если бы я поймала его на слове, он бы повесился.

– Ага.

– И сейчас… глупо было говорить тебе, что в шестнадцать лет я гонялась за мундирами, – боже мой, да в шестнадцать лет я бегала от парней, как от огня. Как ты думаешь, почему люди в нашем возрасте всегда хотят показать, будто знают об этих вещах… ну, о сексе и так далее – больше, чем на самом деле?

– Кто его знает. Не знаю. – Она нравилась ему все больше и больше, но он опасался, что если позволить ей продолжать, она скоро захочет сделать ему приятное и заявит, что она тоже девственница, – это наверняка будет снисходительной ложью, от которой ему станет только хуже.

– Потому что, понимаешь, о чем я говорю, перед нами вся жизнь, – сказала она, – разве не так? Возьмем, например, тебя: ты скоро вернешься домой, и поступишь в колледж, и у тебя в жизни будут разные девушки; потом ты наконец в кого-нибудь влюбишься – разве это не то, на чем держится мир?

Она была добра к нему; он не знал, то ли быть благодарным, то ли и дальше страдать от жалости к себе.

– А я… в общем, я уже люблю одного человека, – сказала она, и на этот раз по ее лицу было видно, что она его не разыгрывает. – Я хотела сказать тебе про него с тех самых пор, как мы встретились, но все случай не подворачивался. Именно с ним я собираюсь провести неделю в Блэкпуле. Его зовут Ральф Ковакс, и ему двадцать три. Он был пулеметчиком на Б-17, но успел совершить только тринадцать вылетов, потому что после у него получился нервный срыв, и с тех пор он все время кочевал по госпиталям. Он такой маленький и немножко забавный на вид, и все, чего ему хочется, – это сидеть в нижнем белье и читать умные книжки, и он хочет стать философом, а я… в общем, я вроде как поняла, что не могу без него жить. Может, в следующем году я вовсе и не поеду в Штаты; может, поеду в Гейдельберг, потому что туда хочет Ральф; весь вопрос в том, позволит ли он мне остаться с ним.

– Ох, – сказал Колби. – Понимаю.

– Что это значит «понимаю»? До чего ж ты красноречивый! Ты «понимаешь». Да что ты можешь понять – я ведь так мало тебе сказала? Господи боже, что ты вообще можешь понять с этими твоими большими, круглыми глазами девственника?

Он шел от нее прочь, понурив голову, потому что больше, кажется, ничего не оставалось, но далеко не ушел – она догнала его, стуча по мостовой высокими каблучками.

– Стой, Пол, не уходи, – взмолилась она. – Вернись! Вернись, пожалуйста. Мне очень стыдно.

И они вернулись вместе к фонарю, под которым стоял чемодан, но в этот раз она не села.

– Мне очень стыдно, – повторила она. – Слушай, ты, пожалуйста, не ходи со мной к поезду; я хочу попрощаться здесь. Только… послушай. Послушай. Я знаю, что у тебя все будет хорошо. У нас обоих все будет хорошо. Это страшно важно – верить, что так будет. Ну… благослови тебя Бог.

– Ладно, и тебя тоже, – сказал он. – Тебя тоже, Марсия.

Потом ее руки поднялись и обняли его за шею, и вся ее стройная фигурка на мгновение прижалась к нему, и голосом, ломким от слез, она сказала:

– Ах, брат мой.

После этого он долго шел по городу, и в его походке не было ничего бесшабашного. Каблуки его ботинок выбивали мерный, спокойный ритм, и лицо его было лицом практичного молодого человека, у которого мало поводов для беспокойства. Завтра он позвонит матери и скажет, что его вызывают обратно во Францию «по делам службы» – она не поймет этих слов, но не станет и спрашивать, что они значат; тогда со всем этим будет покончено. А потом… Что ж, впереди у него еще семь дней в этом гигантском многолюдном месте, где все говорят по-английски, и уж здесь-то он наверняка найдет себе женщину.

Перевод Владимира Бабкова.