Текст книги "Холодная гавань"

Автор книги: Ричард Йейтс

Глава 9

Вознесенная высоко над входом красиво светящаяся вывеска – «КОСТЕЛЛО» – зазывала посетителей в просторный старинный бар и ресторан, построенный на сваях, вокруг которых тихо плескались воды залива. Это было довольно приятное заведение, не без налета вульгарности, по мнению снобов, но по-своему сулящее романтические приключения. По крайней мере, никто там не скучал.

Постоянные посетители практически не обращали внимания на Фила Дрейка – все знали, парнишку взяли на летние месяцы, чтобы он присматривал за их автомобилями; здоровались с ним разве что официантки, приходя на работу, да еще грузноватый, с покатыми плечами юный Аарон, убиравший грязную посуду, иногда останавливался, чтобы перекинуться с ним парочкой слов в наступающих сумерках.

– Как дела, Фил?

– Да вроде ничего, Аарон. А ты как?

– Грех жаловаться. Стараюсь не совать нос, куда не надо.

– Это правильно.

Если можно было заурядную процедуру открывания и закрывания дверцы машины превратить в маленький спектакль, торжественный и куртуазный, то Фил каждый вечер старался изобрести что-нибудь этакое. После наступления темноты он выделывал разные трюки своим фонариком, но чаевых, во всяком случае поначалу, от этого, увы, не сильно прибавлялось; многие посетители вообще не давали ему на чай, и поутру он ехал домой с карманами, набитыми квотерами и десятицентовиками, которые и пересчитывать-то не стоило. И вот однажды он приехал в Хантингтон, в захудалую лавчонку, предлагавшую в основном обмундирование для армии и флота, и, переворошив кучу барахла, наконец нашел то, что искал: шоферскую фуражку из темно-серой саржи с козырьком из лакированной кожи, вроде куда более дорогостоящего головного убора Ральфа. Результат не замедлил сказаться. Фил, как деловой, надвигал фуражку низко на лоб, что сразу сказалось на чаевых. В конце второй недели он спрятал аккуратно сложенные купюры – пятерку и две десятки—в письмецо с изысканными словами благодарности, надписал на конверте адрес миссис Тэлмедж и бросил его в почтовый ящик с приятным чувством взрослого мужчины, понимающего толк в таких делах.

Конечно, мальчик на парковке не бог весть какая должность, но это была его первая официальная работа, и он относился к ней со всей серьезностью. Да и на его сестру, которую он теперь почти не видел, она явно производила впечатление.

– Мне кажется, это замечательно, что у тебя все так хорошо складывается, – сказала она ему как-то. – И не мне одной.

По части «планирования» у него проблем не возникало – выезд со стоянки никто не блокировал, скандалов, даже с подвыпившими гостями, не возникало, – однако бывали тревожные моменты.

Его во всех отношениях прекрасное и мудрое решение не думать о девчонках летело в тартарары по нескольку раз за вечер. В основном посетительницы вряд ли стоили его внимания, но вся штука в том, что в темное время суток, то есть большую часть его рабочего времени, явление хорошенькой девушки всякий раз застигало его врасплох. Машина въезжала в отведенный для нее коридор, зажигалась тусклая лампочка под потолком – и извольте видеть: красотка расчесывает волосы или освежает губную помаду. А вот она, развернувшись на пассажирском сиденье и старательно сведя вместе коленки, выбирается наружу, а он, Фил, подсвечивает ей фонариком, чтобы она не оступилась. Спутником красотки – вот он вылез из-за руля и огибает машину, дабы присоединиться к ней, – частенько оказывался солдат в летней униформе из накрахмаленной хлопчатобумажной ткани защитного цвета, но случались, как ни странно, и гражданские, причем некоторые из них едва ли старше самого Фила.

Подходя к ярко освещенным ступенькам «Костелло», девушки обнимали своих кавалеров за талию или брали под руку или не делали ни того ни другого – все эти тонкости, по мнению Фила, ровным счетом ничего не означали, – по автостоянке же они не столько шли, сколько скользили в своих светлых, медленно плывущих, покачивающихся из стороны в сторону платьях, как будто время для них не существовало. Иногда он следовал за парочкой, держась на почтительном расстоянии, пытаясь уловить, о чем говорят девушки; с помощью такой информации можно было бы составить их портреты, но чаще всего до него долетали лишь какие-то соблазнительные фрагменты.

– …но только по бокалу, а потом едем домой, хорошо?

– …а тебе не приходило в голову, что я уже устал от твоей Линды? Слушать, что Линде нравится и что не нравится… как Линда себя чувствует… что Линда думает про это и про то…

Как-то за полночь он провожал солдата с хорошенькой барышней в темноту парковки, и голос девушки звучал как сладкая песня. Она пыталась в чем-то уверить солдата, слова ее до поры до времени были неразличимы, а потом он расслышал:

– Ну кто тебе, Марвин, сказал, что ты не чуткий? Ты самый-самый чуткий.

В эту минуту Фил понял: ничего прекраснее этого он за все лето не услышит. Эти слова часами звучали в его голове, пока он бесцельно слонялся по автостоянке или глядел сквозь кольчатые звенья ограждения на склизкие сваи и черную, тихо плещущую воду.

«Ты самый-самый чуткий». Вот такие же точно слова когда-нибудь скажет ему, Филу Дрейку, его девушка, когда он их заслужит; хотя почему «когда-нибудь», это может случиться уже через пару лет, когда он станет солдатом и все у него в жизни будет под контролем.

Как ему хотелось пройти вслед за гостями в ресторан и своими глазами увидеть, что там происходит в разгар событий! Но все, что ему удавалось подсмотреть, – это как под вечер парни в нарукавниках снимают со столов перевернутые стулья и как они же под утро проделывают обратную процедуру. Ему было известно про обитые кожей кабинеты в глубоких нишах вдоль трех стен из четырех; видимо, в них и предпочитали располагаться девушки. Под стоны и тряски музыкального автомата эти особые создания поигрывают бокалом с коктейлем (джин с лаймом и содовой или ром с содовой) в одной руке, а вторую они, надо думать, с нежностью кладут на ногу своим мужчинам. И разве можно забыть популярные песни этого памятного лета сорок второго года, смутно долетавшие до него через закрытые двери «Костелло»? Например, эту:

 
В субботу я не был на танцах,
Где шумно и весело было.
Но что мне там делать, скажите,
Коль нету в толпе моей милой?
 

Или вот эту:

 
Говорят, ты дикарь. Мне смешны эти речи.
За тобой побегу, только ты позови.
Мое сердце, готовое прыгнуть навстречу,
Унесешь ты на крыльях любви.
 
 
На побывку приедешь, став, кажется, старше,
И, врасплох захватив, за плечо меня тронешь…
Два крыла за спиной у солдата на марше,
А сердце мое на ладони.
 

По окончании ночного дежурства, сунув фонарик в карман, он заходил через служебный вход на кухню – его единственная привилегия – и просил сделать ему чашку черного кофе.

– Почему ты всегда просишь черный кофе? – спросил его после третьего или четвертого раза изможденного вида мойщик посуды.

– Просто люблю, – ответил Фил, что было не совсем правдой: он пил черный кофе по примеру своей матери («Это вкусно, это бодрит и поднимает настроение. Вот почему его постоянно пьют французы»).

– Мороженое хочешь? – спросил мойщик посуды. – Есть пять видов.

– Спасибо, не надо.

– А кусок торта?

– Спасибо, нет.

– Вот что я тебе скажу, парень. Ты себе этим кофеином желудок испортишь, если ничего есть не будешь. – Мужчина неодобрительно покачал головой. – Тяжелый случай.

Глотая горячий кофе и тихо морщась, Фил внутренне соглашался с пожилым мойщиком, но не знал, что ему ответить, и от этого казался себе совсем юным и щуплым.

Через вращающиеся двери, отделявшие кухню от ресторана, в помещение ворвался Аарон, в чьи обязанности входило убирать посуду, на ходу сорвал с себя фартук и бросил в бельевую корзину. Он направился прямиком к лотку с ореховым мороженым, сдобренным кленовым сиропом, набросал себе три полновесных шарика и проглотил их в несколько присестов. Затем он швырнул грязную креманку и ложечку в раковину, где уже лежала гора посуды в мыльной горячей воде, и двинулся к выходу.

– Спокойной ночи, Аарон, – бросила ему вслед официантка, и остальные тут же подхватили: – Спокойной ночи, Аарон… Спокойной ночи, Аарон…

– Пока, девочки, – откликнулся он. – До завтра.

Утро только занималось. Крутя педалями и ощущая себя «тяжелым случаем», Фил неспешно катил домой после работы по шоссе № 9.

Но лежащие в кармане деньги и упруго накачанные шины, приятно шуршащие по асфальту и бетонке, довольно быстро улучшали настроение. Теперь он мог покупать разные вещи, даже не очень-то ему нужные. Однажды в продуваемых вентиляторами недрах старомодной скобяной лавки он приобрел перочинный нож – ему просто понравилась эта металлическая тяжесть на ладони; а чуть позже, ближе к дому, он сделал вторую остановку и купил упаковку из шести шоколадных батончиков «Милки уэй», потому что Рейчел не раз говорила, что это ее любимые.

– Как это мило, Фил! – воскликнула она. – Ты такой внимательный. Надо же, помнишь. – Но, с его позволения, сразу от лакомства отказалась, а предпочла положить батончики в холодильник, чтобы они дошли до нужной кондиции. – А себе ты, конечно, ничего не купил.

– А вот и нет. Еще как купил. Гляди!

– Ух ты. Какой красавец. Боюсь, что я с моими длинными ногтями не сумею вытащить лезвия. Ты не возьмешь на себя эту почетную обязанность, дорогой?

Он извлек с помощью большого пальца оба лезвия, длинное и короткое.

– Класс. А больше двух и не надо. Если бы тут были разные другие, как в скаутском ноже, они бы только путались под руками, нарушая существующий баланс, правда? А так он идеально подходит для игры в ножички. И смотрится лучше, и приятнее на ощупь.

– Да, наверно, – согласился он, забирая вещицу. – Я об этом как-то не думал.

– В одиннадцать лет ты был лучшим в квартале по игре в ножички. Побить тебя в такие игры было практически невозможно.

– Если тебе сейчас так кажется, я спорить не буду, – сказал он. – По мне, мы в ножички толком и не играли – просто выяснили, что бывают разные хватки. Мы, скорее, играли в игру. Так было с ножичками и со всем остальным, и со спортивными играми тоже. По крайней мере, про себя могу так сказать.

– Неправда, Фил. Ты всегда играл по-настоящему. Вспомни тач-футбол,[3]3
  Облегченная версия американского футбола, в которой с соперником не вступают в рукопашную, а ограничиваются касанием.


[Закрыть] когда мы жили в Морристауне.

Я видела своими глазами, так что можешь мне не говорить.

– Рейчел, прекрати, а? Тач-футбол, сказала тоже. Я только делал вид, что играю, вот и все, а остальные мне подыгрывали.

Но она так серьезно настаивала на своем буйно разыгравшемся воображении, что под конец он сдался. По части каких-то важных для него воспоминаний Рейчел была не лучшим собеседником.

На следующий день, под вечер, когда Эван пришел домой с работы, Фил как раз собирался подняться наверх и умыться перед тем, как отправиться на свое ночное дежурство, однако его в последний момент успела перехватить сестра.

– Фил! Ты показывал Эвану свой нож?

И вот, как застенчивый подросток, он уже предъявляет шурину свою игрушку для высочайшего одобрения.

– Мм. Симпатичный, – покивал Эван.

Теперь Фил мог спокойно ретироваться; он начал подниматься по лестнице, но его остановила долетевшая до слуха фраза, в которой звучала не то озадаченность, не то издевка.

– Ему правда уже есть шестнадцать?

– Разумеется, – с негодованием отозвалась Рейчел.

– Ну и дела, – продолжал Эван. – В его возрасте я уже трахался с девчонками.

– Эван!

Фил умывал лицо с видимым спокойствием, словно решив проигнорировать выпад в свой адрес и таким образом не позволить испортить себе настроение, но уже через минуту он надолго задумался, спускаться ли ему вниз в своей шоферской фуражке. В результате он принял компромиссное решение: сунул ее в боковой карман так, чтобы торчал наружу козырек из натуральной кожи, – то был вызов или, говоря иначе, знак того, что он выше всех этих насмешек. Так он продефилировал через гостиную и вышел из дома, где его ждал велосипед, стоящий на упоре. И только часом позже, обращаясь к проволочному ограждению, за которым плескалась вода, он высказался вполне громко:

– Иди ты, Шепард, знаешь куда? Ничего, погоди, сукин кот. Недолго тебе осталось надо мной смеяться.

Глава 10

– Дорогой, ты позавтракаешь дома или возьмешь с собой? – спросила Рейчел мужа.

– Наверно, с собой, – ответил Эван. – Так будет проще.

Это была та суббота, когда он проведывал свою дочь, и в такие утра Рейчел не знала, как себя вести. Если непринужденно и жизнерадостно, то может выйти слишком непринужденно и слишком жизнерадостно; но, пожалуй, еще большей ошибкой было бы показать, что она весь день будет терзаться одиночеством и ревностью. Она робела встречаться взглядом с мужем, как будто она с ним только что познакомилась; а позже, когда за ним закрывалась входная дверь, вместе с беспомощностью она каждый раз испытывала неожиданное чувство облегчения.

Родители Мэри Донован перебрались на южный берег четыре года назад, поближе к заводу «Грумман эйркрафт», где работал мистер Донован, и нельзя отрицать, что в их отношениях с Эваном Шепардом наметилось охлаждение. Их новый дом выделялся хорошо утепленной зимней верандой, и в последнее время, включая нынешнее утро, им удавалось избегать какого бы то ни было контакта с бывшим зятем: не успел он подняться по каменным ступенькам крыльца, как внешняя сетчатая дверь слегка приоткрылась и наружу выскользнула Кэтлин, уже одетая для прогулки, и с криком «Папочка!», с разлетающимися во все стороны руками, ногами и волосами, бросилась ему навстречу, а он, присев на корточки, сграбастал ее в охапку. Когда же он снова поднял глаза, то разглядел только машущий белый рукав в недрах дома, за проволочной сеткой, – что-то вроде силуэта рыбы в мутной воде. Он даже не мог бы сказать, кто ему махал, мистер или миссис Донован, однако смысл этого жеста был ясен: признание совместной ответственности, и не более того.

– Какая красотка, – сказал Эван. – У тебя новое платье?

– Ага. Мама купила в Нью-Йорке.

– Здорово.

От других отцов ему приходилось слышать, что семь лет – это «хороший возраст для девочки», и вот сейчас как-то сразу стало понятно, что они имели в виду. На расстоянии Кэтлин могла производить впечатление субтильной и нескладной, но, держа ее в объятиях, он ощущал приятную силу и точно знал, что в этом теле бьется здоровое юное сердце. А кроме того, семилетние девочки, кажется, безоглядно любят своих отцов, что тоже радовало.

– Какой у нас на сегодня план? – спросил он, осторожно ставя ее на дорожку и беря за руку. – Все, что ты хочешь.

– Мне все равно, – ответила она. – Решим по дороге?

После того как они устроились в машине, он предложил ей несколько вариантов на выбор.

– Можем проехаться вдоль южного берега и посмотреть на большие волны, накатывающие на пляж.

А хочешь, – кажется, у меня хватит бензина, – можем добраться до самого Монток-Пойнта, где стоит маяк; там между нами и Европой будут только океан и сотни чаек, которые устроят жуткий галдеж.

– Хорошо, пап. – Она потерла ладошки, держа их между своими стройными ногами. – Это будет здорово.

Между часом и двумя, когда они уже приканчивали обед из морепродуктов на бумажных тарелках в ресторанчике под открытым небом, Эван посчитал, что сейчас самое удобное время задать дочери несколько прямых вопросов про ее мать.

– У нее все хорошо, – сказала девочка, выскребая из крабового панциря жирными пальцами последние крохи. – Она устроилась на новую работу, и ей там очень нравится.

– Это какая же работа, милая?

Задавать эти вопросы было само по себе приятно, но Эван знал, что тут легко переборщить, и это было бы ошибкой, так что главное – вовремя остановиться.

– Она ассистент ночного менеджера в «Билле Бейли» на шоссе номер двенадцать, – сообщила ему Кэтлин.

– Это, что ли, старое кафе-мороженое?

– Да, только оно теперь стало гораздо больше и внутри все изменилось, а также они расширили ассортимент. Теперь там можно купить гамбургеры и жареный картофель. Да, и еще жареных цыплят. И работники, мама говорит, там отличные.

– Что ж, хорошо. Звучит, по крайней мере, хорошо. Послушай, милая, ты мне еще ничего не рассказала про школу. Как там у тебя дела?

На лбу девочки выступили капельки пота – кажется, она была готова закипеть от возмущения.

– Пап, сейчас каникулы! Еще июль не кончился, а еще будет август, и только в сентябре…

– А то я не знаю, – перебил он ее, выкручиваясь на ходу. – По-твоему, я не знаю таких простых вещей? За кого, девушка, вы меня принимаете? За тупенького малограмотного папашу, которого лучше не знакомить со своими друзьями?

Она уже хохотала, и в ее глазах светился чудесный живой огонек, но он понимал, что не стоит переоценивать это секундное преимущество. Если он не придумает что-то поосновательнее и посерьезнее, и желательно поскорее, ее радостный смех может оборваться, сменившись тем особенным озадаченным выражением, которое всегда ставило его в тупик.

– Конечно, знаю, Кэти, – продолжал он. – На самом деле я хотел спросить, чего ты ждешь от перехода в третий класс. Тебе ведь во втором не всё и не все нравились, вот я и хотел узнать, какие там вырисовываются перспективы.

– Ну… – Кэтлин отставила бумажную тарелку с грудой очисток как человек, переходящий к делу. – Я думаю, все будет в целом хорошо, ребята в классе нормальные, только один гадкий мальчишка…

С этой минуты Эван знал, что ситуация снова под контролем. Все, что ему теперь оставалось, – это кивать или хмуриться в нужных местах, пока она ему рассказывала про гадкого мальчишку, потом от него потребуют глубокомысленного совета (это будет куда как просто), а потом придет время следующего номера программы.

Гадкий мальчишка по имени Санни Эспозито был не по возрасту здоровый и сильный, он нагонял страх на сверстников, даже если они в этом не признавались, и громко ржал над тем, что никому не казалось смешным. Прошлой осенью он проделывал с Кэтлин ужасные вещи: толкал в лужи на школьном дворе; сорвал с головы ее любимую вязаную шапочку и засунул в вентиляционную решетку, до которой она не могла дотянуться; однажды он гонялся за ней по классу с длинной палкой для открывания форточки, и скрыться от него удалось только в туалете для девочек.

– А в последний день занятий, – подытожила Кэтлин, – он шел за мной до самого дома, из вредности. А потом вроде как засмеялся и говорит: «Это, Шепард, только начало. Увидишь, что будет в следующем году».

На несколько мгновений единственной информацией, которую воспринимал мозг Эвана, было слово «Шепард» – то, как мальчишка обратился к Кэтлин. Много лет назад, вскоре после его развода с первой женой, Донованы тактично известили его о решении Мэри вернуть себе девичью фамилию во всех документах (касалось это и учебы в колледже), и с тех пор он всегда считал, что его дочь тоже носит фамилию Донован, так что это неожиданное известие стало для него громом среди ясного неба. Кэтлин Шепард, вот те на!

– Послушай, Кэти, – заговорил он, немного оправившись от шока, – по-моему, тебе нечего особенно волноваться. Может, этот мальчик таким образом просто дает тебе понять, что ты ему нравишься. Как думаешь?

Гримаса, тут же появившаяся на ее лице, лучше всяких слов сказала, что она по этому поводу думает.

– Ну, знаешь, папа!

– Нет, я серьезно. Честное слово. Когда я был мальчишкой, больше всего я допекал девчонок, которые мне нравились. А знаешь почему?

– Правда, что ли?

– Ну да. И вот почему: мне казалось, что важно произвести на девочку впечатление и что любое впечатление – это все-таки лучше, чем никакое. Поэтому знаешь, что ты можешь попробовать с этим Санни Эспозито?

– Что?

– Попробуй быть с ним любезной. Не так чтобы очень, нет, без излишеств, упаси бог, просто умеренно любезной. Например, в первый день школы ты можешь ему сказать: «Привет, Санни» – и посмотреть, что будет. Я не удивлюсь, если после этого он тоже начнет вести себя с тобой любезнее. Как полагаешь?

Кэтлин задумалась.

– Ну… может быть, – наконец ответила она с сомнением в голосе, и в ее слабой улыбке читалось прощение.

Она словно говорила: хотя, как и следовало ожидать, в таком деле от его советов толку никакого, но она это воспринимает спокойно, поскольку в других отношениях он как отец себя вполне оправдывает.

Он не сразу сообразил, где в последний раз видел эту улыбку. Так, в лучшие времена, в начале их совместной жизни, смотрела на него Мэри всякий раз, когда он с пафосом начинал высказываться о каком-нибудь сложном предмете, в котором мало что понимал, и эта прощенческая искорка в ее глазах казалась ему такой милой.

Тут он подумал, что в отношении Санни Эспозито он, пожалуй, слиберальничал. Что касается того, как в детстве он сам допекал девчонок, то эти воспоминания относились к более поздним годам, к шестому-седьмому классу и позже; как он себя вел в возрасте Кэтлин, он уже не помнил и напрасно ссылался на свой «опыт». А что если этот Санни Эспозито настоящий итальянский бульдог-переросток, который у любого отца маленькой девочки должен вызывать мгновенное отторжение?

– По-моему, стоит попробовать, милая, – повторил Эван. – Прояви умеренную любезность. Но если он продолжит тебя доставать, сообщи мне немедленно, хорошо? Обещаешь?

– Ладно, – неуверенно сказала она.

– В этом случае я свяжусь с директором и потребую, чтобы этого мальчишку строго наказали. Или, – он понемногу входил в раж, – я, пожалуй, сам наведаюсь к вам в класс, выведу его в коридор и скажу ему: «Вот что, Эспозито. Если ты не оставишь в покое мою девочку, у тебя будут неприятности, понятно? Большие неприятности».

– Па-ал.

– Что «па-ап»?

– Ты говоришь глупости. Ни у кого отец так не поступает.

– А как они поступают?

– Ну, я не знаю.

– Тогда зачем, Кэти, ты мне про него рассказывала, если тебя не интересует мое мнение?

– Не знаю. – Она глядела вдаль, вослед уносившимся автомобилям, и, хотя лицо ее было повернуто к нему почти в профиль, он без труда определил, что оно опять приняло озадаченно-потерянное выражение.

– Вот тебе и «глупости». Тебе не кажется, что иногда ты сама ведешь себя довольно глупо? – Стало ясно, что пора менять тему. – Ну что, поехали? Придумаем что-нибудь интересненькое по дороге?

– О'кей.

Он и сам не знал, что подразумевал под словами «что-нибудь интересненькое», разве что мини-гольф, который им обоим уже успел порядком поднадоесть. На крайний случай всегда можно было заехать в большой магазин уцененных игрушек неподалеку от ее дома.

В конце дня, после того как дочь с ним попрощалась и направилась к сетчатой двери, за которой смутно маячила фигура, заранее демонстрируя то ли бабушке, то ли дедушке купленные ей дешевые игрушки, Эван подождал прощального, несколько замедленного взмаха из-за двери и, ответив на него энергичной, молодеческой жестикуляцией, повернул назад к машине.

Эти возвращения домой всегда сопровождались глубокой печалью и нередко ощущением собственной никчемности («Что может дать отец своему ребенку?») и даже полной несостоятельности. Да уж, развод – это такая каша…

Он ехал на север в сторону Колд-Спринга чуть быстрее обычного, чтобы поспеть к ужину, но в какой-то момент в голове засела неожиданная мысль: да ну его к черту. Один раз Дрейки поужинают без него; может, даже обрадуются его отсутствию.

Он ловко повернул, чтобы оказаться на шоссе № 12, и поехал на восток, вроде бы никуда не спеша. Но было бы глупо пытаться обмануть себя и других. Когда вдали под темнеющим вечерним небом показалось вытянутое в длину броское строение «Билл Бейли» в окружении других коммерческих предприятий, он сразу убедился в правоте Кэтлин: это уже не то простенькое кафе-мороженое, которое он знал когда-то. Не так уж плохо устроилась Мэри: «ассистент ночного менеджера» явно далек от сутолоки обслуживающего персонала на раздаче, через чьи руки проходят фастфуд и наличность.

Он замедлил ход, чтобы свернуть к ресторану вместе с другими голодными клиентами, но потом сообразил, что это плохая идея. Она работала в ночную смену, а до ночи было еще далеко. Ему скажут приехать позже или подождать внутри, а пока он будет ее ждать в каком-нибудь стерильно чистом душном закутке, он превратится в один напряженный нервный комок, готовый подскочить до потолка от одного ее вида. Нет уж, лучше найти более подходящее место близ шоссе – или, если уж его вконец замучают сомнения, развернуться и поехать домой. Он всегда может наведаться сюда ближе к ночи, когда нервы будут в порядке.

В результате он поехал домой, где Рейчел ждала его с еще горячим ужином. Три или четыре дня выждал он – в таких делах требуется терпение, – прежде чем набрался храбрости совершить вторую попытку.

– Ты собираешься куда-то? – спросила Рейчел, поднявшись наверх и обнаружив мужа после душа надевающим свежую рубашку. Ее большие глаза и маленький ротик откровенно выражали смятение.

– Мне надо какое-то время побыть вне дома, – объяснил он. – Наедине с собой. Это что, плохо?

Она заверила его, что в этом нет ничего плохого, и тем самым как бы дала ему индульгенцию на задуманную эскападу, и двадцать минут спустя, на подъезде к светофору перед шоссе № 12, он дал себе слово, что уж в этот раз не повернет назад.

На раздаче в ресторане «Билл Бейли» суетились юноши и девушки в чудных шапочках из накрахмаленной белой марли – чтобы эти фитюльки не сползали, барышни закрепляли их с помощью заколок. Обращаться к раздатчикам с посторонними вопросами явно не следовало, но тут Эван разглядел маячившую за их спинами женщину средних лет, видимо, менеджера, протиснулся вперед и, перегнувшись через стойку, крикнул ей со всей возможной вежливостью:

– Извините, мэм. Вы не подскажете, где я могу найти мисс Донован? Мэри Донован.

– Извините, здесь нет таких.

– Может быть, у вас она известна как Мэри Шепард.

– Ах, Мэри Шепард. Это другое дело, – сказала женщина. – Мэри на втором этаже. Вы не подойдете к боковой двери? Я вас впущу.

Войти в административное крыло ресторана было так же странно, как оказаться по ту сторону окошечка кассира в банке, странно было подниматься вслед за женщиной по освещенной лестнице, еще пахнущей деревом и выглядящей так, будто ее только вчера сработали плотники. Через приоткрытую дверь маленького офиса с некрашеными стенами из биверборда он увидел Мэри, стоящую спиной возле каталожного шкафа; он сразу узнал ее по ярким распущенным волосам и ножкам. Ему оставалось только распахнуть дверь пошире.

– Ой, Эван, – выдохнула она. – А я… что ты тут… Вот уж удивил.

Это точно. Он и сам был удивлен тому, с какой уверенностью он сел на предложенный ему стул напротив нее; а еще его удивили те непринужденность и дружелюбие, с какими начался их разговор. Словно в подтверждение их общих интересов, они тут же заговорили о Кэтлин, о том, какая у них растет чудная и смышленая девочка.

– Ей очень нравится, как вы вместе проводите время, – сказала Мэри. – Она часто о тебе говорит.

– Что ж, приятно… приятно это слышать.

Когда он предложил ей где-нибудь выпить, она посмотрела на свои часы – он успел забыть, какие у нее изящные руки, – и сказала:

– Вообще-то я освобожусь только через час, но если ты не против подождать, я с удовольствием с тобой выпью.

Он был совсем не против. Выйдя на пыльный исхоженный пятачок перед рестораном, он в душе посочувствовал менеджеру на раздаче, этой серенькой мышке, и ее суетливым озабоченным цыпляткам – вот уж кому сегодня нечего ловить, да и в принципе тоже.

Куря больше, чем следовало, он в основном сидел в припаркованной машине с работающим мотором, пытаясь выжать пристойный звук или хотя бы нечто внятное из встроенного радио. Этот полудохлый дурацкий приемничек был его постоянной головной болью, а возможно, не только его, но и предыдущего владельца, хотя можно предположить, что каких-то пару лет назад, когда эту чертову машину забирали из автосалона, он был предметом чьей-то гордости.

К концу часа, уже находясь в нервной стойке, он не спускал глаз со служебного выхода, и когда в дверях показалась Мэри, он заглушил мотор и вышел ей навстречу.

– Ух ты, – были ее первые слова. – Это твоя машина? Новая?

– Сорокового года выпуска, – смущенно отвечал он. – Мне она досталась вся побитая. Пришлось помучиться и с передним бампером, и с задним. Зато сейчас бегает как новенькая.

– Еще бы, – сказала она, и в ее взгляде он прочитал легкое подтрунивание. – Ты у нас всегда был гений по этой части.

В одной-двух милях отсюда, сказала она, есть приличное место под названием «Оливер», вот только ей придется ехать туда на своей машине, которая понадобится ей завтра утром. Как он насчет того, чтобы поехать за ней следом в своем чудо-автомобиле?

– Как скажете, мэм.

Он вскинул правую руку к воображаемому козырьку несуществующей шоферской фуражки, и тут же на ум некстати пришел его придурочный юный шурин, хотя Мэри нашла этот жест вполне обаятельным – она сощурилась, одарив его лучезарной улыбкой, и заверила, что ехать совсем недалеко.

– Но мы тогда были еще совсем дети, Эван, – объясняла она ему тридцатью минутами позже, за вторым бокалом, в глубокой полукруглой нише в ресторане «Оливер». – Нам с таким же успехом могло быть по тринадцать лет, когда мы с тобой… ну, в общем, поженились. Тебе так не кажется?

Осматривая или, правильнее сказать, пытаясь осмотреть это роскошное уютное гнездышко, он недоумевал, почему здесь так темно. Чтобы легче было обжиматься и целоваться? Что если это одно из тех заведений, где под томные стенания музыкального автомата, выдающего слащавую песенку о любви, которой даже война не помеха, ты можешь запустить палец между ног своей подружки?

– Ну да, наверно, – согласился он, – но тогда зачем ты снова взяла мою фамилию и дала ее Кэти?

– На твоем месте я бы не придавала этому большого значения, – начала она рассудительно-профессорским тоном. – Я сделала это, когда она должна была пойти в школу. Такое здравое решение. А кроме того, если уж говорить о фамилиях, то «Шепард», на мой вкус, звучит лучше.

Старт он взял не слишком удачный, это ясно, но разговор не увял, пока теплился, уже хорошо. Если бы кто-то сейчас заглянул в их полутемный альков, то посчитал бы, что у этой парочки дела идут неплохо.

– Как там дантист? – поинтересовался он.

– Какой дантист?

– Ну как же! Твоя мать сообщила мне однажды, что ты помолвлена со студентом-дантистом.

– О боже. Это было сто лет назад, я тогда еще училась на первом курсе, а уж «помолвка» – это просто плод фантазии моей матери. Как тебе известно, она вечно все путает.

Тут бы, кажется, и спросить ее: «А сколько еще парней было у тебя за это время?» или «А кто у тебя сейчас?» – но не успел он мысленно сформулировать вопрос, как она заговорила первая:

– А как, Эван, твои дела? Как твоя жена?