Текст книги "Добрый черный великан"

Автор книги: Ричард Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Райт Ричард
Добрый черный великан

Ричард Райт

Добрый черный великан

Из открытого окна до Олафа Йенсена доносился запах моря, изредка слышался гудок грузового судна; в эту августовскую ночь дождь мягко стучал по тротуарам Копенгагена, погружал в дремоту, расслаблял мышцы измочаленного работой тела, навевал убаюкивающие воспоминания. Олаф тяжело обмяк на вертящемся стуле, вытянул ноги, задрал их на край стола. Время от времени он подносил к губам увенчанную белым пеплом тонкую дешевую сигару и легонько затягивался, пускал из уголков длинного тонкогубого рта голубые завитки дыма. Серые водянистые глаза за толстыми стеклами очков придавали ему вид рассеянный, отрешенный, пожалуй, даже добродушно-глуповатый. Он вздохнул, потянулся за бутылкой, вылил остатки пива в стакан, одним долгим глотком осушил его, облизнул губы. Снова зажал в зубах сигару, хлопнул правой ладонью по бедру, сказал вполголоса:

– Да, завтра стукнет шестьдесят. Я не богач, но и не бедняк... Право слово, жаловаться не на что. Здоровье подходящее. Объездил весь свет и с девчонками в молодые года вдосталь побаловался. Карен у меня жена подходящая. Дом собственный. Долгов никаких. И по весне страх как люблю копаться в огороде... Прошлый год вырастил морковь огромадную, всех переплюнул. Денег не больно много накопил, ну и черт с ними... Деньги это еще не все. Работа у меня подходящая. Служить ночным портье – дело неплохое. – Он тряхнул головой, зевнул. – Могли бы, конечно, с Карен детишек завести. Веселей было бы с ними... Особенно ей. А я б языкам их обучил... Английскому разговору, французскому, немецкому, датскому, голландскому, шведскому, норвежскому, испанскому... – Олаф вынул изо рта сигару, неодобрительно поглядел на белесый пепел. – Много мне толку было от этих языков... Ничегошеньки они мне не дали. А только те десять годков в Нью-Йорке пожил я в свое удовольствие... Может, остался б в Америке разбогател бы... Может, и разбогател. А по мне и так хорошо. Всего не ухватишь.

За спиной у него отворилась дверь, вошел молодой человек, студент-медик из девятого номера.

– Добрый вечер, – сказал студент.

– Добрый вечер, – обернувшись, ответил Олаф.

Студент прошел к доске, снял круглую коричневую дулю, на которой болтался его ключ.

– Дождь льет, льет, – сказал он.

– На то вам и Дания, – с улыбкой ответил Олаф.

– Из-за этой сырости у меня мозги засорились, точно дренажная труба, пожаловался студент.

– На то вам и Дания, – с улыбкой повторил Олаф.

– Спокойной ночи, – сказал студент.

– Спокойной ночи, сынок, – со вздохом сказал Олаф, глядя на закрывающуюся дверь.

Что ж, постояльцы – мои дети, подумал он. Почти все уже у себя в номерах... Нет только семьдесят второго и сорок четвертого... Семьдесят второй, наверно, поехал в Швецию... А сорок четвертый, скорей всего, ночует у своей девчонки, бывало это с ним... Внимательным взглядом Олаф обвел висящие на доске дули из жесткой резины, красновато-коричневые, словно спелые груши, потом глянул на свои часы. Пустуют только тридцатый, восемьдесят первый и сто первый... И скоро уже полночь. Еще несколько минут, и можно вздремнуть. После полуночи редко кто ищет пристанища, разве что в порт занесло какой-нибудь грузовой пароход, и тогда нагрянут матросы, у всех горло пересохло, все изголодались по женщине. Олаф усмехнулся. А сам-то я какого черта пошел смолоду в матросы? В море только одно и было на уме – как бы дорваться до женщин. Чего ж тогда, спрашивается, не сиделось на суше – на берегу-то всегда найдешь женщину? Хм? Матросы – они чокнутые...

Но ему нравятся матросы. Они напоминают о годах юности, и есть в них что-то открытое, простодушное, детское. Они всегда прямо говорят, чего им надо, а надо им почти всегда женщину да выпивку... Что ж, ничего в этом нет плохого... Дело житейское. Олаф глянул на бутылку из-под пива и горестно вздохнул. Но нет, больше он сегодня пить не будет, хватит, спать пора...

Он наклонился, чуть распустил шнурки на башмаках, и тут с треском распахнулась входная дверь. Олаф поднял глаза, и у него захватило дух. Он так и не разогнулся, вытаращился на огромную черную тушу, что заполнила собою дверной проем. Его словно парализовало, но не со страху, просто он был ошеломлен. В жизни он не видал такого громадного, такого диковинного, такого черного детину.

– Добрый вечер, – прогудел детина; в этих стенах его гулкому басу было тесно. – Слышь, комната найдется?

Олаф медленно выпрямился – не для того, чтоб ответить, но чтоб поглядеть на эту выросшую перед ним черную громаду; детина возвышался эдак футов на шесть с половиной, под самый потолок, а кожа до того черная, аж синевой отливает. Ну и громадина!.. Грудь колесом, каменные бугры плеч словно горный кряж, живот выпячен, словно занесенный для удара камень, ножищи – телеграфные столбы... Человек-туча пригнул бычью голову, протиснулся в дверь, потом медленно надвинулся на Олафа – будто нависло черное грозовое небо.

– Комната найдется? – повторил черный детина гулким басом.

Теперь Олаф заметил, что он хорошо одет, в руке отличный новый чемодан, а черные туфли блестят, хотя и обрызганы дождем.

– Американец будешь? – спросил Олаф.

– Ясно, приятель, кто же еще, – ответил черный исполин.

– Матрос?

– Ясно. Пароходство "Америка – Европа".

Олаф так и не ответил насчет комнаты. Не потому, что в гостиницу не пускали цветных; Олаф никому не отказывал – ни черным, ни желтым, ни белым, ни коричневым... Для него все они были люди, в свое время с кем он только не работал, вместе со всеми с ними и ел, и спал, и воевал. Но этот черный... Он вроде и не человек. Уж больно громадный, черный больно, громкий, напористый, да ко всему, наверное, еще и свирепый... Олаф – пять футов семь дюймов ростом – едва будет ему по плечо, а малосильное его тело весит, пожалуй, меньше одной исполиновой ноги... В чрезмерной черноте, в неправдоподобном росте этого великана что-то было такое, что пугало и оскорбляло Олафа; казалось, тот явился сюда нарочно, чтобы напомнить ему, какой он щуплый, тщедушный, какой слабосильный и какой белый. Олаф отдавал себе отчет в своих чувствах, прекрасно понимал, как бессмысленны они и нелепы, и однако впервые в жизни все существо его требовало отказать этому человеку – единственно из-за его роста и цвета кожи... Олаф раскрыл было рот, подыскивая нужные слова отказа, но тут черный исполин наклонился к нему и прогудел:

– Я спросил, у вас комната найдется? Надо ж мне где-то переночевать, приятель.

– Да, найдется, – пробормотал Олаф.

И сразу его охватили стыд и замешательство. Как же это он с перепугу уступил? И обозлился на себя за свое невольное малодушие. Ладно, сейчас заглянет в регистрационную книгу и сделает вид, будто ошибся, скажет этому страшилищу, мол, виноват, ошибка вышла, нет у них свободной комнаты... Он уже вынул из ящика стола регистрационную книгу, хотел изобразить, что сосредоточенно ее изучает – и тут ему под нос сунули толстую пачку зеленых хрустящих американских банкнот.

– Спрячьте для меня, ладно? – распорядился черный исполин. – Потому как я сегодня напьюсь, и как бы их не потерять.

Олаф уставился на пачку – толстенная, все билеты по пятьдесят, по сто долларов. Он аж глаза вытаращил.

– Сколько здесь? – спросил он.

– Две тысячи шестьсот. Просто суньте в конверт, на конверте напишите "Джим" и заприте в сейфе, идет?

Так это было сказано, сразу ясно – черная махина уверен, что Олаф послушается. Олаф был повержен. Под белой морщинистой маской негодование кипело в нем и не находило выхода. Дрожащими руками он взял деньги. Нет, не может он отказать этой махине... Ведь так и подмывает сказать "нет", но всякий раз что-то останавливает, заставляет попятиться. Одна мысль пришла в голову, и он отчаянно ухватился за нее. Ну ясное дело, можно сказать мол, если комната нужна на одну ночь, тогда нет, нельзя, такой у нас порядок в гостинице, на одну ночь не сдаем...

– Вы сколько пробудете? Только переночевать? – спросил Олаф.

– Да нет. Дней пять-шесть, наверно, поживу, – небрежно ответил тот.

– Ваш номер будет тридцатый. Сорок крон в день.

– Подходит, – сказал исполин.

Медленно, одеревенелыми руками Олаф положил деньги в сейф, потом повернулся, беспомощно уставился в эту нависшую над ним живую, дышащую тьму. Вдруг заметил – к нему протянута черная рука: исполин молча требует ключ от комнаты. Дивясь этим громадным ручищам, не в силах оторвать от них глаз, Олаф отдал ключ. А ведь одним ударом может прикончить, со страхом подумал он.

Чувствуя себя как побитая собака, он потянулся за чемоданом, но черная рука выхватила его из-под носа.

– Тяжелый для вас будет, шеф, я сам снесу.

Олаф не стал возражать. Думает, я ничтожество... Он пошел по коридору, всей спиной ощущая надвигающуюся на него сзади громадину. Отворил дверь тридцатого номера, вежливо посторонился, пропуская нового постояльца. Комната сразу показалась кукольным домиком, такой она стала тесной и крохотной, заполненная этой живой черной махиной... Исполин швырнул чемодан на стул и повернулся. Теперь они в упор глядели друг на друга. Олаф увидел, глаза у того маленькие, красные и словно утонули в мышцах и жире. Черные щеки – два больших блина, широкие ноздри раздуваются. Рот огромный, такого Олаф еще не видывал, губы толстые, приоткрыты и морщатся, обнажая снежно-белые зубы. Черная шея словно у быка... Он надвинулся на Олафа, остановился, нависая над ним.

– Мне надо бутылку виски и женщину, – сказал он. – Сделаете?

– Да, – еле слышно выговорил Олаф, вне себя от злости и оскорбления.

А чего он так озлился? Каждую ночь от кого только не слышит подобные просьбы и привык их исполнять – ведь он ночной портье в дешевой портовой копенгагенской гостинице, где только и останавливаются матросы да студенты. Да, мужчинам нужны женщины, но этому уж, наверно, не всякая подойдет. До чего неохота звонить кому-нибудь из Женщин, которых он обычно посылает к постояльцам, даже чудно. Но он обещал. Может, соврать, сказать, ни одной нет на месте? Нет. Кто ж этому поверит? Исполин сел на кровать, уставился в одну точку. Олаф быстро обошел комнату, опустил шторы, сдернул с кровати розовое покрывало, слегка подтолкнув того локтем, чтоб приподнялся... Вот так с ним и надо... Пускай видит, не боюсь я его... Олаф все еще искал предлога отказать. Но ничего не мог придумать. Будто под гипнозом, будто мысли парализованы. В нерешительности он остановился в дверях.

– Виски и женщину, да поскорей, ладно, приятель? – сказал новый постоялец, вынырнув из задумчивости.

– Да, – пробормотал Олаф и затворил за собой дверь.

Чтоб ему, выдохнул Олаф. И прежде, чем позвонить, уселся на свое место у телефона. Ну почему именно этого сюда принесла нелегкая? Какие они ни есть, кто ни явится – для меня все едино... Но... Ничего тут не сообразишь. А только не должен бы господь бог создавать человека таким большим и таким черным... Да беспокоиться-то к чему? Он послал бы женщину любой национальности к мужчине любого цвета кожи... Почему ж тогда не к этому черному громадине? Хоть бы он был маленький, коричневый и человек как человек... Олаф будто в западню попал.

Рука словно сама собой сняла телефонную трубку и набрала номер Лины. Лина крупная, крепкая и вместо обычных десяти процентов всегда дает ему пятнадцать. У Лины четверо ребятишек, всех надо накормить и одеть. Лина согласилась, сказала, сейчас прямо и приедет. Что он большой да черный, ей плевать...

– Ты почему это меня спрашиваешь? – добивалась она по телефону. Раньше-то никогда не спрашивал.

– Потому как он больно огромный, – услышал Олаф свой ответ.

– Все одно мужчина, – возразила Лина, в резком голосе ее прозвучал смешок. – Ты уж положись на меня. Это не твоя забота. Обратаю я его.

У Лины был ключ от входной двери, но сегодня Олаф не засыпал. Хотел ее увидать. С чего бы это? Не поймешь. Он вытянулся на своем диванчике, но сна не было, ни в одном глазу. Лина приехала, и он опять ей сказал, какой тот большущий да черный.

– Ты уже говорил по телефону, – напомнила Лина.

Олаф промолчал. Лина отправилась исполнять долг милосердия. Олаф затворил свою дверь, потом распахнул, оставил настежь. А зачем? Он и сам не знал. Он лежал на диванчике и глядел в потолок. Посмотрел на часы. Почти два... Долго она там... Вот черт, не худо бы выпить... Чего ему неймется, чего растревожился из-за черномазого и белой шлюхи?.. В жизни так не психовал. Он и не заметил, как уснул. Потом услышал – заскрипели ржавые петли двери. На пороге стояла Лина, лицо суровое, деловитое, от пудры и румян – ни следа. Олаф с трудом поднялся на ноги, моргая, поправил очки.

– Ну как? – доверительным шепотом спросил он.

Глаза Лины сверкнули.

– А твое какое дело? – огрызнулась она. – Вот твоя доля. – Швырнула деньги, они рассыпались по диванчику. – Больно ты любопытный нынче. Может, сам вместо меня расстараешься?

Мучнисто-бледные щеки Олафа побагровели.

– Пшла к черту! – сказал он и захлопнул дверь.

– У него и встретимся! – глухо донесся крик Лины.

Дурака он валяет, вот что. Но как ни старался, не мог он одолеть первобытную ненависть к этой черной глыбе напористой силы, мышц и костей; он завидовал непринужденности, вкрадчивым и вместе мощным движениям; его передергивало от гулкого и властного голоса, что обрушивался на него, даже когда крохотные глазки и не смотрели в его сторону; в дрожь бросало при виде ручищ, ни дать ни взять клешни, и чудилось – они несут смерть...

У Олафа были свои секреты. Он никогда не рассказывал Карен о грязных делишках, которыми занимался в гостинице. Женщинам вроде Карен такое знать не годится. Уж наверно, Карен очень бы удивилась, расскажи он ей, что отчаянно разволновался из-за какого-то черномазого и белой шлюхи... Нет, про это никому не скажешь, даже видавшей виды старой суке – хозяйке гостиницы. Ей одно важно – деньги, плевать ей, что постоялец такой громадный и черный, лишь бы платил за номер.

Назавтра вечером, когда Олаф заступил на смену, черного исполина было не видно и не слышно. Появился он в начале второго, оставил ключ и молча пошел вон. А сразу после двух вернулся, снял с доски ключ и задержался возле Олафа.

– Мне опять надо Лину. И еще бутылку виски тоже, – прогудел он.

– Позвоню, узнаю, дома ли она, – сказал Олаф.

– Вот и хорошо, – сказал тот и вышел.

Думает, он сам господь бог, кипел от злости Олаф. Снял трубку, распорядился насчет Лины и виски, а на душе было муторно. На третью ночь постоялец опять потребовал Лину и виски. Когда он появился на пятую ночь, Олаф готов был уже съехидничать, мол, не пора ли тому жениться на Лине, но вовремя прикусил язык... Подумалось – да ведь он может прикончить меня одной рукой.

Олафу было страшно, и от этого зло на себя брало. Останавливаются же у них другие черные матросы и спрашивают женщин, и Олаф посылает к ним женщин, но никогда еще он не испытывал того страха и отвращения, с каким посылал Лину и бутылку виски черной громадине... Ну да ладно, тому осталось уже всего ничего. Он говорил, пробудет ночей пять-шесть, завтрашняя ночь шестая, вот и кончится эта треклятая жуть.

На шестую ночь Олаф сидел на своем вертящемся стуле перед бутылкой пива и ждал, изнывая от нетерпения, барабаня по столу пальцами. Да какая меня муха укусила?.. Черт с ним... Так, сидя, он задремал. Время от времени просыпался, прислушивался к гудкам грузовых пароходов, которые сигналили, входя в мглистую копенгагенскую гавань или выходя в открытое море. И сквозь дремоту ощутил, как на плечо опустилась тяжелая рука. Он заморгал, разлепил веки. Тот громадина, черный, могучий, застил ему свет.

– Сколько я должен, приятель? – напористо спросил он. – И мне нужны мои деньги.

– Сейчас, – с облегчением ответил Олаф, но, как всегда, его взял страх перед этой живой стеной черной плоти.

Непослушными пальцами он выписал счет, получил деньги, потом достал из сейфа пачку банкнот, положил на стол, чтоб не коснуться горы черной плоти. Вот и конец пытке. Был третий час ночи. Олаф даже умудрился криво улыбнуться, пробормотал: "Спасибо" за щедрые чаевые, что кинул ему исполин.

И вдруг ощутил странное напряжение. Дверь закрыта, и он один на один с черным титаном – хоть бы тот поскорей ушел! Но черный титан застыл на месте, уставился сверху вниз на Олафа. И никак не понять, что творится в этом загадочном черном мозгу. Две долгие минуты они просто смотрят друг на друга, крохотные глаза-бусины медленно щурятся, будто изучают, измеряют лицо Олафа. На мгновенье страх застлал глаза Олафу, его бросило в жар. А потом перехватило дыхание – это дьявол тьмы скомандовал:

– Встать!

Олаф оцепенел. По лицу ручьями пот. Сбываются худшие его опасения насчет этого черного зверя. Черная тьма вот-вот ринется на него, может, убьет...

Олаф медленно покачал головой, от ужаса только и сумел выдохнуть:

– Чего вам?

– Встать, говорю! – проревел черный исполин.

Будто околдованный, Олаф попытался подняться, и тут черная лапа зверя грубо ухватила его, помогла встать на ноги.

Они стояли почти вплотную друг к другу. Мучнисто-бледное лицо Олафа поднято к большому черному лицу. Глаза, нос, щеки, рот – все черным-черно, все молчаливо нависло над Олафом; потом медленно, неспешно огромные, могучие, точно у гориллы, ручищи поднялись к горлу Олафа. Олаф давно понимал, что грозная эта минута неотвратима, и вот им завладел чудовищный сон наяву. Нет сил шевельнуться. Закричать бы, но не вымолвишь ни слова. Губ не разжать, оледенелый язык прилип к гортани. Черные пальцы медленно, мягко обхватывают горло, черное, словно закопченное лицо гнусно ухмыляется... Олаф потерял власть над своим телом, подштанники затопило горячее, вязкое... Не дыша, глядел он в ухмыляющуюся тьму склоненного над ним лица, чувствовал, как черные пальцы бережно примериваются к горлу, и ждал острой, мучительной боли – сейчас они свернут шею, хрустнут кости... Он все время знал, что я его ненавижу... Да, и теперь убьет меня за это, в смертном ужасе подумал Олаф.

Черные пальцы все еще охватывали его шею, не сжимаясь, ласково ее поглаживали, и перед глазами все та же мерзкая ухмылка. На ресницах Олаф ощущал теплое дыхание исполина и чувствовал себя цыпленком, которому вот-вот свернут шею, а трепыхающееся в предсмертной судороге тело швырнут в пыль скотного двора... И вдруг черный исполин разнял пальцы и, все еще ухмыляясь, отступил на шаг. Олаф, дрожа, перевел дух, весь съежился – и ждал. Стыд сдавил его из-за горячей мокрети в штанах. Господи, да он же дразнит меня... Показывает, мол, ему ничего не стоит меня убить... Олаф глотнул, выжидая, тусклый взгляд застыл.

Из могучей – колесом – груди исполина вырвался раскатистый довольный смешок.

– Смеешься? – проскулил Олаф.

– Ясно, смеюсь, – прогремел исполин.

– Пожалуйста, не бей меня, – с трудом произнес Олаф.

– А я и не собирался, приятель, – насмешливо ответил исполин. – Ну, пока.

И был таков. Стараясь не потерять сознание, Олаф обмяк на вертящемся стуле. И заплакал. Показывал, мол, ему ничего не стоит меня убить... Заставил дрожать от страха, а потом посмеялся и ушел... Понемногу Олаф опамятовался, встал – и разразился руганью:

– Черт бы его побрал! Револьвер-то у меня под рукой, в ящике, пульнуть в него надо было! Господи, хоть бы его корабль пошел ко дну... Хоть бы он потонул, хоть бы его акулы сожрали!

Позднее Олаф подумал было пойти в полицию, но стыд удержал, да и все равно тот, наверно, теперь уже на борту. И надо пойти домой вымыться. Но жене-то как объяснить? Ага, можно сказать, живот схватило... Переодеться и вернуться на работу. Он позвонил хозяйке гостиницы, сказал, приболел он, ему надо хоть на час уйти; старая сука сказала – сейчас же приедет, пускай бедняга Олаф нынче посидит дома.

Олаф пришел домой и соврал Карен. И до утра лежал без сна, грезил наяву об отмщении. Вот он, грузовой пароход, на котором плывет черный исполин, корпус дал течь, опасную течь, морские воды врываются, затопляют все отсеки корабля, вот добрались до койки, в которой тот спит. И вот оно, вот – пенистые бурные воды застали врасплох спящего ублюдка, он тонет, задыхается, захлебывается, он будто крыса в мышеловке, крохотные глазки выпучились, налились кровью, горькая морская вода клокочет в горле, бьет в легкие, захлестывает болью и, наконец, разрывает их... Корабль медленно идет ко дну, в холодные, черные, безмолвные глубины, и вдоль корпуса, мимо задраенных иллюминаторов бесцельно скользит акула, не какая-нибудь, а белая акула, видит, один открыт, проскальзывает внутрь, вынюхивает и наконец подплывает к распухшему, гниющему, зловонному трупу этого черного скота и принимается обкусывать разлагающуюся, похожую на деготь плоть, дочиста объедает каждую косточку... Кости его видятся Олафу черными и блестящими, будто гагат.

Разок-другой среди этих кровожадных, мстительных фантазий Олаф чувствовал себя отчасти виноватым перед множеством ни в чем не повинных людей, перед всеми женщинами и детьми, белыми, белокурыми, которым тоже придется обрести могилу на дне морском ради того, чтобы белая акула могла сожрать черную плоть зловредного исполина... Но наперекор угрызениям совести видение упорно возвращалось, и, стоило Олафу остаться одному, оно было уже тут как тут, вытесняло все прочие мысли, и он предавался единственной доступной ему мести. Надо ж было меня мучить просто заради собственного удовольствия, исходил он злостью. Просто чтоб показать мне, какой он силач... Олаф научился ненавидеть, и ненависть доставляла ему удовольствие.

Лето улетело на крыльях дождей. Осень затопила Данию яркими красками. Зима поливала Копенгаген дождями, осыпала снегом. Наконец настала весна, зацвели фиалки и розы. Олаф служил все в той же гостинице. Долгие месяцы боялся он, что черный исполин вернется. Но прошел год, а тот все не появлялся, и мстительная фантазия Олафа поостыла, он позволял себе тешиться ею, лишь когда вспоминал, какого стыда хлебнул по милости черного чудовища.

И вот однажды, год спустя, дождливой августовской ночью Олаф клевал носом за своей конторкой – перед ним неизменная бутылка пива, он откинулся на спинку вертящегося стула, ноги задрал на угол стола, в голове кружились приятные мысли. С треском распахнулась входная дверь. Олаф скучливо оглянулся. Сердце оборвалось, и на миг вовсе замерло. Опять на него надвинулся тот черный ужас, его страх и позор, а он-то надеялся, все это в прошлом... Черный исполин вырос на пороге и все заслонил – шикарно одетый, в руке чемоданчик. Тонкие губы Олафа разжались, с них сорвался не то молчаливый стон, не то проклятие.

– Привет! – прогудел черный исполин.

Ответить Олаф был не в силах. Но им вдруг овладела решимость: на сей раз он с этим черным скотом расквитается. Пускай только подойдет на три шага – и вот ей-богу он вытащит из ящика пистолет и застрелит его на месте.

– Нынче свободных номеров нету, – услышал он свой решительный ответ.

Черный исполин ухмыльнулся; то была прежняя дьявольская гримаса веселого торжества, какую он корчил, когда мерзкие черные пальцы сомкнулись вокруг шеи Олафа...

– А мне номер не требуется, – объявил он.

– Тогда чего пожаловал? – громко и все же нетвердым голосом спросил Олаф.

Исполин шагнул к нему, подступил вплотную, возвышается горой, а Олаф, хоть и поклялся его убить, не в силах шевельнуться.

– Тогда чего надо? – снова спросил он, теперь уже, к своему стыду, еле слышно.

Исполин все ухмылялся, потом кинул на диванчик тот же, кажется, что и в прошлый раз, чемодан и наклонился над ним; одним движением ручищи-клешни расстегнул молнию, порылся в чемодане, вытащил что-то белое, плоское, поблескивающее, завернутое в сверкающий целлофан. Олаф следил за ним из-под опущенных век и гадал, какую шутку сыграют с ним на этот раз. И вдруг – он и отшатнуться не успел – исполин круто обернулся, и опять длинные черные пальцы как змеи обвились вокруг горла... Олаф закаменел, правая рука слепо зашарила по ящику, где лежал пистолет. Но исполин оказался проворнее.

– Погоди! – рявкнул он и оттолкнул Олафа от стола.

Быстро повернулся к дивану и петлю из пальцев, которая, казалось, готова была сейчас сдавить шею Олафа, приложил к верхнему краю той плоской блестящей штуки в целлофане. Олаф открыл наконец ящик стола, потными пальцами нащупал пистолет и вдруг замер. То плоское, блестящее, в целлофане – рубашка, а кольцом из черных своих пальцев исполин примерялся к воротнику...

– В самый раз! – крикнул исполин.

Олаф вытаращил глаза – что же это происходит? Пальцы, сжимавшие пистолет, разжались. Хотелось то ли расхохотаться, то ли выругаться. А исполин одну за другой вытаскивал из чемодана плоские сверкающие рубашки.

– Одна, две, три, четыре, пять, шесть, – звучно, отчетливо, деловито считал он. – Шесть нейлоновых рубашек. И все – вам. По одной за каждый приход Лины... Ясно, папаша?

Черные руки с грудой нейлоновой белизны сунулись под нос Олафу. Олаф выпустил пистолет из влажных пальцев, задвинул ящик и перевел ошарашенный взгляд с рубашек на черное ухмыляющееся лицо.

– Что, нравятся? – услышал он.

Он разразился истерическим смехом, потом вдруг заплакал, залился слезами, так что слепящая нейлоновая груда стала казаться снежным сугробом в студеную зиму. Неужто правда? Можно ли в это поверить? А может, тот опять измывается? Да нет же. Вот они, шесть рубашек, все нейлоновые, и Лина провела с черным исполином шесть ночей.

– Ты чего, а, папаша? – спросил исполин. – Спятил? Смеешься, плачешь...

Олаф трудно глотнул, хотел было жалкими своими кулачками утереть затуманенные слезами глаза, да спохватился – он же в очках. Снял очки, отер слезы, выпрямился. Облегченно вздохнул: напряжение, стыд, страх, неотступный ужас всего того, что он навообразил, отпустили, и он обмяк, привалился к спинке стула...

– Примерь-ка, – распорядился исполин.

Олаф неловко расстегнул пуговицы, спустил подтяжки, стянул рубашку через голову. Надел блестящую нейлоновую, и исполин стал ее застегивать.

– В самый раз, папаша, – сказал он.

А Олаф сидел – в очках, лицо обрамлено сверкающим нейлоном – и у него дрожали губы. Выходит, он и не думал меня убивать.

– Лина нужна, да? – едва слышным шепотом спросил од. – А я не знаю, где она есть. Ты как уехал, она больше и глаз не кажет...

– Где Лина, я сам знаю, – сказал исполин. – Мы с ней переписывались. Иду сейчас к ней. И пора мне, папаша, опаздываю.

Он застегнул молнию на чемодане, с минуту постоял, глядел сверху вниз на Олафа красными глазками, неспешно помаргивал. И в пристальном взгляде этом Олаф вдруг прочел сочувствие, с каким никто и никогда на него не смотрел.

– А я думал, ты хотел меня убить, – сказал Олаф. – Боялся тебя...

– Хотел убить? Я? – исполин заморгал. – Когда?

– В ту ночь, когда ты взял меня за горло...

– Чего? – Исполин оглушительно захохотал. – Чудной ты человек, папаша. Я б тебе худа нипочем но сделал, Ты мне нравишься. Ты добрый. Ты мне помог.

Олаф улыбался, все еще не выпуская из рук кипу белого нейлона.

– Ты тоже добрый, – пробормотал он. Потом сказал громко: – Ты добрый черный великан.

– Спятил ты, папаша, – сказал исполин.

Рывком поднял с диванчика чемодан, повернулся на каблуках, шагнул к двери.

– Спасибо! – крикнул ему вслед Олаф.

Черный исполин приостановился, повернул огромную черную голову, ухмыльнулся.

– Поди ты к черту, папаша, – сказал он и был таков.