Текст книги "Пост обреченных"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ричард Олдингтон

Пост обреченных

I

Откровенно говоря, лейтенанту Дэвисону совсем не по душе был этот наблюдательный пост. Само командование не постеснялось цинично назвать его «постом обреченных». А как бы ты ни горел желанием выполнить свой долг и разделить с товарищами их участь, все твое существо восстает против такой холодной и расчетливой кровавой жертвы.

«Пост обреченных»! Тебя, двух сержантов и нескольких солдат бросили в грязь, и твое дело – погибнуть, если враг пойдет в атаку. Отступать запрещено; ты знаешь, что надеяться не на кого, никто не придет тебе на помощь. С парой ручных пулеметов надо держаться до конца, а когда до плена или смерти останутся секунды – подать ракетой сигнал артиллерии. Нечего сказать, заманчивая перспектива! Есть на что полюбоваться!

Опершись о бруствер окопа, Дэвисон осматривал местность. Он принял командование над наблюдательным постом лишь накануне. Впереди виднелись груды спутанной колючей проволоки, дальше – изрытый снарядами крутой склон, а еще дальше…

Дзинь-дзи-зи!

Пуля снайпера угодила в мешок с песком, в каких-нибудь двух дюймах от головы Дэвисона. Он нырнул в окоп, чувствуя, как на спине у него выступил холодный пот. И чего этот бош вздумал искать добычи в такую рань!.. Дэвисон пошел по окопу к своему блиндажу. Ноги по щиколотку вязли в жидкой известковой почве. Эти резиновые сапоги – одна только видимость: от холода они не спасают, а носки уже через несколько часов так пропотеют, что хоть выжимай.

Трах-та-та-та-трах-та!

Это била все та же батарея бошей. Она не прекращала огня с самой полуночи, когда Дэвисон принял командование. Черт бы побрал этих артиллеристов! Неужели, они никогда не отдыхают? Не удивительно, что его предшественник так спешил передать ему наблюдательный пост!

– Вот план позиции, вот инструкции – ошибиться невозможно, – начал скороговоркой офицер. – Это список боеприпасов. Вам незачем проверять их: все в полном порядке – патроны, гранаты Миллса, ружейные гранаты, сигнальные ракеты, ракетницы, дымовые шашки – все на месте. Ну, я пошел…

– Позвольте, – сердито остановил его Дэвисон. – Куда вы так спешите! Я хочу проверить расчеты, пулеметные гнезда…

– О, все это знает сержант…

Четыре снаряда разорвались над их головами, и офицер так съежился, что Дэвисон невольно почувствовал к нему презрение. Он хотел было отчитать его хорошенько, но тот опрометью помчался прочь, бросив Дэвисону через плечо:

– Немец день и ночь палит из пушек и минометов. Он засек это проклятое место. Надеюсь, вы здесь не соскучитесь. Всего наилучшего!

Дэвисон бросился за офицером, но тот уже исчез в темноте вместе со своим денщиком, петляя по окопам с такой быстротой, словно перед ним открылись ворота рая. Дэвисон выругался ему вслед и почти всю ночь обходил позиции, тщательно проверяя дозорных и пулеметные гнезда; затем он вернулся в свой блиндаж, чтобы прочесть приказы, послать донесения и ответить на запросы, принятые по полевому телефону. Боши всю ночь стреляли без передышки. Били минометы, рвались гранаты и артиллерийские снаряды. К счастью, никого не задело, кроме одного дозорного, который получил легкое ранение в плечо и страшно обрадовался, что сможет теперь вырваться отсюда на несколько недель. Но все же непрерывный огонь держал солдат в страхе. А кроме того, они негодовали – и совершенно справедливо, – что офицеров сменяли чаще, чем их. Правда, они не могли знать, что командир этого наблюдательного поста почти не смыкал глаз.

В половине четвертого Дэвисон, еле передвигая ноги, добрался до своей койки, чтобы поспать часок до подъема. Однако через десять минут его разбудил денщик.

– Что случилось? Наступают? Кто-нибудь убит?

– Нет, сэр. Нарочный из штаба батальона, сэр.

Лейтенант с лихорадочной поспешностью разорвал пакет. В нем был срочный приказ: немедленно сообщить, сколько пар носков в его подразделении…

Когда Дэвисон спустился в окоп, сержант сменял часовых. Услышав, как кто-то монотонно бубнит привычные слова устава, Дэвисон в недоумении спросил себя; «Какая им от этого польза? Как они терпеливы, боже мой, как терпеливы!..»

Высоко в сияющем июньском небе заливался жаворонок, выводя затейливую трель…

Трах-трах-трах-та!

Черный дым рассеялся, оставив едкий запах взрывчатки. Дэвисон снова услыхал чистую трель жаворонка и не знал, проклинать ли ему эту глупую птицу, или восхищаться ею.

Денщик крикнул:

– Берегитесь, сэр! Мина!

Дз-з-з-з-з! Оглушительный треск, к небу взметнулась черная туча осколков, а затем они со свистом полетели на землю.

– Еще одна, сэр!

Они видели, как мина, неуклюже вращаясь, взлетела до высшей точки своей траектории, а потом, словно поколебавшись мгновение, так же неуклюже полетела прямо на них. Оба пустились бежать. Люди всегда бегают от мин, даже когда можно спокойно оставаться на месте.

Дз-з-з-з-з!

– Боже правый, мина совсем близко! – Следует нецензурное ругательство. – А вон еще одна!

Дз-з-з-з-з!

От контузии у Дэвисона зазвенело в голове. Он закрыл лицо руками – в эту минуту ему хотелось умереть.

Дз-з-з-з-з!

Боши выпустили двадцать пять мин: пять серий ровно по пяти штук. Дэвисон проклинал себя, что замешкался в окопе. Если бы он сейчас был в блиндаже, то мог бы и не выходить наружу; но здесь, в окопе, нельзя так просто убежать и бросить солдат.

Минометы смолкли, и Дэвисон тут же кинулся к блиндажу. Но вот над головой раздался свист пуль, словно кто-то рассекал воздух проволочным хлыстом. Дэвисон присел. О боже! Теперь немцы поливали их с фланга из пулемета. Что за война, что за работа! И все это будет продолжаться почти трое суток!..

Дэвисона сменили немного раньше, чем он ожидал, но, конечно, далеко не так скоро, как ему хотелось. Он должен был смениться в пятницу ровно в полночь. Жара, стоявшая последние три дня, высушила окопы, но беспрерывный изматывающий огонь противника день и ночь держал Дэвисона на ногах.

Трое солдат были ранены и один убит. Двое заявили, что больны, но врач не разрешил отпустить их в тыл – температура у них оказалась невысокая. Однако он предупредил Дэвисона, что нужно присматривать за ними. Вспыхнувшая каким-то таинственным образом эпидемия гриппа косила немцев, а сейчас она началась и в английских дивизиях. Если эти два солдата действительно заболеют, то пусть лежат в блиндаже до тех пор, пока врач снова их не осмотрит.

В пятницу около трех часов пополудни, когда Дэвисон писал в блиндаже донесение, он услыхал привычный шум и стук: кто-то вслепую после яркого солнечного света спускался к нему, нащупывая ногами незнакомые ступеньки. Сначала показались офицерские сапоги, а затем появился и сам офицер.

– Здорово, Фрейзер! Что ты здесь делаешь?

– Пришел сменить тебя, – отвечал Фрейзер, снимая каску и вытирая пот с лица. – Боже мой, как душно в этой «Венсанской аллее».

– Сменить меня! А солдаты?

– Их сменят, когда положено, а вот тебя полковник велел сменить немедленно, ты должен срочно явиться в штаб батальона – он сейчас в блиндаже на Бау Лэйн.

Дэвисон, казалось, перепугался, его желтое худое лицо с глубокими черными кругами под глазами побледнело.

– В штаб батальона! Что за черт! Разве я допустил здесь какую-нибудь оплошность?

Фрейзер отпил из кружки хлорированной воды и с облегчением вздохнул:

– Ох! Ну вот, теперь лучше. Адская жара.

– Да, но зачем я должен туда явиться?

– Бог их знает. Ты бы лучше поторопился и сдал мне пост. Начальник штаба ждет тебя.

Пот струился по лицу Дэвисона, когда он пробирался по бесконечным извилинам «Венсанской аллеи», где стоял тяжелый и тошнотворный запах от наспех зарытых трупов и наполовину вытекших газовых снарядов. Денщик, более отягощенный ношей, чем Дэвисон, должен был бежать рысью, чтобы не отставать. Черт возьми, что он такого сделал, что его на восемь часов раньше сняли с передовой? Это ведь оскорбление. «Ну что ж, – подумал он, – ведь это армия. Тебя послали на смерть, туда, где днем и ночью поливают огнем, ты, не щадя себя, выполняешь приказ, а теперь вот изволь шагать, чтобы получить нагоняй за то, что забыл, сколько пар носков у тебя в подразделении…»

В штабе батальона начальник штаба играл в бридж с врачом, начальником связи и помощником командира.

Дэвисон козырнул.

– Здравствуйте, Дэвисон! Жарко? Хотите чаю?

– Очень вам благодарен, сэр, Фрейзер сказал, что…

– Не беспокойтесь. – Начальник штаба порылся в бумагах. – Есть приказ по корпусу, что в каждом батальоне на всякий случай должен быть второй младший офицер, знающий связь.

При этих словах начальник связи поморщился.

– Полковник приказал послать вас на учебу. Вы не были в отпуске с рождества, верно?

– Не был, сэр.

– Вот вам предписание. Возьмите с собой денщика и явитесь к Джонсону – вы его знаете, он там, у коновязи. Он устроит вас на ночлег, а утром отправит по назначению. Вы должны явиться в Корпусную школу связи завтра к вечеру.

– Слушаюсь, сэр.

– Ну, вот так. Счастливо.

– Счастливо, сэр.

– А когда вернетесь, чтобы мне с вами не возиться, У меня и так работы по горло! – крикнул врач ему вслед. Дэвисон обернулся и в бледном свете свечи увидел их веселые лица, раскиданные на газете карты, недопитые кружки с чаем.

– Ну уж нет, черта с два!

II

Когда они поднялись на вершину холма, Дэвисон послал денщика вперед с чемоданом на санитарной двуколке. До головной железнодорожной станции было недалеко, а времени у него хоть отбавляй. Ему хотелось позволить себе небольшую роскошь: побыть несколько минут одному. За выжженной равниной, где уже столько лет шли бои, тянулась гряда лесистых холмов, которую французы в четырнадцатом году отбили у немцев – французские могилы попадались здесь на каждом шагу. Дэвисон остановился на холме и огляделся. В этот ясный летний день он мог окинуть взглядом позиции англичан не менее чем на пятнадцать миль. «Ничья земля», опутанная черной каймой проволочных заграждений, словно гигантская безобразная змея, извиваясь, ползла через всю равнину. Дэвисон видел запутанные белые линии окопов, разрушенные деревни, похожие на поломанные игрушки, темные полосы дорог, проведенные будто по линейке, и черные кучи шлака; высоко в небе висели немецкие аэростаты, а над одной из шахт, где не прекращалась работа, медленно таял легкий дымок. Справа, на очень большой высоте, линию фронта пересекал самолет, окруженный крохотными кустиками шрапнели. Дэвисон видел вспышки тяжелых орудий, а затем, довольно долгое время спустя, доносился низкий, раскатистый гул, после чего в тылу у немцев поднималось черное облако дыма. Как странно! По одну сторону «змеи» были Англия и Франция, по другую – Германия. Эта равнина, казавшаяся пустынной, кишела людьми. Это мирное небо висело над землей, где не на жизнь, а на смерть сражались народы. Ясное солнышко запекало кровь на телах только что убитых людей, сушило глотки раненых, заставляло метаться в жару больных, которых поразила новая таинственная болезнь, вгоняло солдат в пот и вынуждало их, изнывающих в зловонных известковых окопах, проклинать все на свете…

Дэвисон видел, как милях в пяти от него на низком холмике рвались снаряды и мины. Да, да, он не ошибся. Это был «Пост обреченных», и враг по-прежнему поливал его огнем. Как там сейчас Фрейзер? Трудно себе представить, что он, Дэвисон, был там всего сутки назад. Он оглядел свою чистую форму, парадные бриджи, светло-коричневые краги, начищенные до блеска ботинки и вспомнил, что еще вчера был похож на пугало. А эти маленькие черные вулканчики, все еще извергающиеся вокруг «Поста обреченных», эта изуродованная местность, вся эта война с ее грохотом, зловонием, страданием, усталостью казались ему теперь страшным, неправдоподобным сном.

Бум! Еще один тяжелый снаряд со свистом пролетел в сторону Германии.

Дэвисон круто повернулся и зашагал дальше. Какой поразительный контраст! Слева от него – лес с буйной сочной листвой. Справа – поля с высокой зеленой пшеницей. Над головой солнце и жаворонки. От тополей и вязов на белеющую дорогу легли густые тени. В пшенице пестреют васильки и маки, а у сырого оврага колышется узорчатая спирея. Что же тут действительность и что сон? То и другое не могло быть правдой, не могло существовать в одном и том же мире. Одно и то же солнце не могло освещать эту красоту и этот ад…

Позади послышался отдаленный гул.

Но допустим, и красота и ад существуют. Нельзя сказать, что одно – это «Природа», а другое – «Человек», В природе идет постоянная война, и хвала человеку за то, что лишь его жизнь насыщена созидательным трудом, чем-то гораздо более значительным, нежели разрушение и взаимное уничтожение. Люди посадили эти деревья заботливо ухаживали за этими величавыми лесами, возделывали эти поля и построили эту деревеньку, сгрудившуюся вокруг своей матери-церкви, которую Дэвисон видел впереди… Все перемешалось у него в голове. Он, Билл Дэвисон, самый обыкновенный англичанин, попал в какой-то заколдованный круг. Жизнь – борьба, это верно, но вот такая борьба – ложь. Настоящая война идет не между Биллами Дэвисонами, Жанами Дювалями и Гансами Мюллерами, а между теми, кто хочет созидать, и теми, кто способен только разрушать. Билл Дэвисон Жан Дюваль и Ганс Мюллер должны прекратить взаимное истребление, покончить с выродками, превратившими пшеничные поля в кладбища…

Дэвисон заморгал глазами, расправил плечи и вытер с лица пот. Он признался самому себе, что немного рехнулся.

III

На головной железнодорожной станции, казалось, разыгрывался ежегодный приз «Дерби» – сюда наперегонки подъезжали санитарные и обозные двуколки, из них выпрыгивали офицеры различных воинских частей. Неутомимый комендант станции приказал капралу поскорее отправлять двуколки обратно, так как боялся, что они могут привлечь вражеские бомбардировщики. Людям, прибывшим прямо с передовой, такая чрезмерная осторожность показалась нелепой, и это еще больше развеселило младших офицеров, ехавших на курсы. Конечно, лучше бы поехать домой в отпуск, но на худой конец хоть три недели не видеть этого постылого фронта. Три недели! Такая передышка казалась им вечностью.

Дэвисона поместили в вагоне третьего класса вместе с девятью другими офицерами различных родов войск, включая и артиллерию. Одни, как и он, в возрасте двадцати двух – двадцати пяти лет считались «стариками» – ветеранами, провоевавшими от десяти месяцев до двух с половиной лет. Другим, новичкам, не было и двадцати. Все они носили на рукавах знаки различия и были очень взволнованы. Вряд ли они прежде встречались, да это и не имело никакого значения. На их долю выпало счастье – три недели жизни, и по такому случаю светские условности были отброшены.

Офицер-пулеметчик радостно приветствовал Дэвисона:

– Здорово, старик, откуда ты?

– С «Поста обреченных», что возле М.

Несколько офицеров пристально взглянули на Дэвисона. Один из артиллеристов заметил:

– Да там просто гроб. У нас наблюдательный пункт неподалеку оттуда. Ей-богу, немец там так и поливает. Тебе повезло.

– Мы потеряли на этом участке двух офицеров и пропасть солдат, – сказал пехотинец.

– Чего ж вы хотите? – сердито спросил пулеметчик. – Это старая огневая точка бошей, только ее повернули задом наперед. Они знают, что мы там, и им знаком каждый дюйм земли. Для них это лакомый кусочек.

Чего ж мы за нее так держимся?

– Бог ее знает. Спроси Хейга.

Пулеметчик фыркнул:

– Хейга! Спроси лучше мою задницу. Черт возьми, неужели ты думаешь, Хейг знает об этом или вообще интересуется подобными мелочами? Разве будет он думать о таких пустяках, как батальоны, не говоря уже об отдельных солдатах! Он ворочает корпусами, и самое маленькое подразделение, о котором он беспокоится, это дивизия. Пора бы знать это. Вот когда Хейг теряет полдюжины или больше дивизий, он сейчас же звонит по телефону в Англию и просит прислать новые. Это прекрасная война для тех, кому она по вкусу.

Кто-то запел:

Ах, как встать чудесно ранним утром,

Но еще чудесней утром спать.

– Сообразил кто-нибудь запастись глотком виски? – спросил лейтенант шотландец.

– Пользуйся, юбочник, – сказал пулеметчик, протягивая ему свою флягу. Шотландец бережно вылил виски в свою пересохшую абердинскую глотку и с сожалением вернул флягу владельцу.

– Знатный напиток! Ты настоящий христианин.

– Ну, в этом я не уверен. Зато у тебя, сразу видно, жажда христианская, – проговорил пулеметчик, опрокинув флягу вниз горлышком.

– Послушай, а почему в вашей части не носят шотландских юбок? – спросил кто-то.

– Больно уж соблазнительно для девушек. Полковник вас же пожалел, несчастных ублюдков.

Дэвисон с удовольствием слушал шутки и болтовню своих попутчиков. Он слишком устал, чтобы принять во всем этом живое участие, но ему нравилась атмосфера доброго товарищества. Конечно, их шутки не были ни особенно смешными, ни тонкими, ни глубокомысленными, многие остроты давно обросли бородой, но важно было, что они отражали настроение этих парней, сразу же подружившихся между собой. Дэвисону было хорошо среди них. Ему невольно пришла в голову мысль, что с немецких позиций в это же самое время поезда увозят таких же людей.

Внезапно в другом конце вагона вспыхнула перебранка. Офицер стрелковой бригады доказывал офицеру из шервудского полка и кавалеристу, чья часть действовала в пешем строю, что легкая пехота – лучший род войск в английской армии. Их тут же освистали, подняли на смех:

– Заткнитесь! Хватит орать!

Дэвисон наскоро записал на последней странице своей полевой книжки:

«Различие между подлинным и мнимым товариществом. Люди обладают врожденным чувством верности друг другу, которая лежит в основе человеческого общества. Это чувство злонамеренно извращается правительствами – орудием честолюбцев и разрушителей – и обращается во зло. Верность своей стрелковой бригаде – это вздор, человек должен быть верен чему-то более высокому».

Поставив точку, Дэвисон увидел, что его рассуждения напыщенны; он оторвал исписанный листок и выбросил его в окно. Он все еще чувствовал себя как-то странно, словно во сне. Возможно, он слишком долго был под обстрелом и мало спал. Мысли его беспрестанно возвращались к тем минутам, когда он стоял на холме, глядя на передовые позиции, и ему представилась борьба между людьми созидательного труда и поборниками разрушения. Пожалуй, в его жизни наступил тогда перелом, нечто вроде прозрения на Дамасской дороге[1]. Да, сейчас кучка разрушителей делает свое дело. Понадобится много десятилетий, чтобы снова поднять мир из развалин, если, конечно, не погибнет вся цивилизация…

Учиться в Корпусной школе связи было сравнительно легко и интересно. Дэвисону пришлись по душе два офицера, обучавшие курсантов, – они были связистами и не особенно требовали соблюдения субординации во имя дисциплины. Нужно только держаться в определенных рамках, и никто не станет к тебе придираться. Какое это огромное облегчение!

Младшие офицеры ели под брезентовым тентом, а спали в коричневых палатках, между аккуратными рядами, которых поверх густой травы были настелены доски. Сразу же за деревней, на пологом склоне холма, начинался дуг, за ним был густой лес, а напротив стоял какой-то замок. Посреди деревни возвышался холм с руинами средневековой крепости, разрушенной англичанами при Генрихе V.

Дэвисон наслаждался жизнью, предаваясь размышлениям. Его огорчало только одно – что дни летят так быстро. После занятий Дэвисон в ожидании обеда устраивался в складном кресле около своей палатки. У него были книги, но он ловил себя на том, что наблюдает за ласточками и стрижами, которые с криками носились над высокими раскидистыми тополями. Смутные мечты завладевали им. Ночью, лежа на походной койке, казавшейся такой удобной после окопов, он часами прислушивался к отдаленному торжественному грохоту орудий.

Дэвисон понимал, что война измотала его, что он был на грани помешательства, когда его сменили с «Поста обреченных». За всю свою жизнь он никогда еще не испытывал такого страха, как в те несколько дней. Это место казалось Дэвисону бесконечно враждебным. Оно словно было для него роковым. Он страшился возвращения туда. К счастью, ходили слухи, что их дивизию переводят на юг.

Однако дело было не просто в суеверном предубеждении против какого-то определенного места – тут было нечто большее. Мысль, которая пришла к нему в то утро на холме, не давала ему покоя. Хорошо бы с кем-нибудь поговорить об этом, но кому тут довериться? Дэвисон понимал, что его мысли и чувства ненавистны начальству. Однако не мог же он перестать думать и чувствовать. Беда только, что ему, обыкновенному человеку, учившемуся лишь в обычной школе, трудно мыслить логически, а тем более – выражать свои чувства. Пытаясь изложить свои мысли на бумаге, он всякий раз испытывал отвращение. Ему совсем не то хотелось сказать. Если б он знал больше, если б мог открыть людям глаза, заставить их понять, что под видом долга и верности их толкают на взаимную ненависть!

Конечно, сейчас ничего нельзя сделать. Ведь если бы он даже заговорил об этом со своими товарищами, которые были так дружелюбны и милы в поезде, они не поняли бы его. А если бы его отношение к войне стало известно всем, ему бы не поздоровилось. Его, наверное, арестовали бы или избавились бы от него другим способом.

Однако Дэвисон продолжал записывать свои бессвязные, беспорядочные мысли и переживания. Он твердо решил: как только воина кончится, он убедит отца послать его в университет, быть может, в Оксфорд, где он будет учиться всему, а главное, научится хорошо писать. Он станет упорно заниматься, сумеет овладеть знаниями, а потом до конца жизни будет помогать людям выбраться из хаоса. О н записал:

«Патриотизм – это еще не все». Вот самое умное, что было сказано за всю войну. То, что со стороны англичанина – патриотизм, со стороны немца превращается в национализм, империализм, высокомерие, и наоборот. Все народы учат своих детей быть «патриотами» и поносят другие народы за разжигание национализма. Но в патриотизме есть нечто хорошее, и это прежде всего верность не только самому себе, но и другим людям. Корень зла не в самой верности, а в том, на что она направлена. Национализм в наше время – злейший враг цивилизации, одна из самых больших опасностей в мире. «Dein Vaterland muss grösser sein».[2] Мы должны быть верны всем людям. доброй воли, которые стремятся к созиданию, но при этом мы должны следить, чтобы созидание шло по правильному пути и не было замаскированным разрушением. И если уж мы должны бороться, то давайте бороться против тех, кто эксплуатирует и истребляет человечество».

Дэвисон делал много таких заметок и каждый день перечитывал их. Они вызывали в нем острое чувство неудовлетворенности, так как не отражали того, к чему он стремился, – пробудить чувство верности ко всему, что есть лучшего в человечестве. На каждой странице он написал; «Im Ganzen, Guten, Schönen resolut zu leben».[3] Эта мысль Гете как-то успокаивала его в мучительные бессонные ночи. Сам Гете не питал ненависти к французам только потому, что они французы и живут по другую сторону Рейна, а правителям его страны угодно с ними ссориться. Конечно, Билл Дэвисон не Гете. Но ведь и священник англиканской церкви тоже не святой Павел.

В следующий раз Дэвисон записал: «Странно, что церковь стала поддерживать национализм. Во всех церквах служат молебны, произносят проповеди и пекутся о победе своего оружия. Они, должно быть, считают бога безнадежным дураком. Мне хотелось бы лучше знать историю религии. Черт возьми, неужели все то, что осуждается в евангелии, решительно берется под защиту христианскими сектами? Мы должны стать выше религии. Либо это пугало, пустая обрядность, либо истерия. И кроме того, кто может доказать, что «церковь» знает о «боге» больше, чем часовой – выходец из лондонских низов, стоящий на посту у ворот этого лагеря? Мы обязаны верить на слово. Чертовски опасно уверять людей, что бог покарает их, если они не выполнят свой долг. Люди видят, что их не карают, что можно безнаказанно совершить любое преступление, если провести или подкупить полицию. Вся система порочна, порочен закон «долга», которому учат людей. Необходимо все перестроить заново».

IV

Накануне последнего дня учебы Дэвисон опоздал к началу занятий. В спешке он выскочил из своей палатки, оставив полевую книжку на койке, вместо того чтобы спрятать ее, по обыкновению, в чемодан. Когда он вернулся завтракать, книжки не было. Дэвисон кликнул денщика и стал его расспрашивать, однако тот заявил, что ничего не знает. Дэвисон забеспокоился, а когда он получил приказ явиться к четырем часам в канцелярию, его волнение возросло еще больше.

В канцелярии сидели оба офицера, перед ними на столе лежала его полевая книжка. Вид у них был несколько встревоженный и суровый – и следа не осталось от того дружеского обращения, к которому так привык Дэвисон. Чувствуя, что разговор предстоит сугубо официальный, Дэвисон отдал честь и вытянулся.

Младший из офицеров ответил на его приветствие.

– Это ваша книжка, Дэвисон?

– Да, сэр. – Дэвисон помолчал немного, затем, не в силах сдержать возмущения, добавил: – Могу я спросить вас, сэр, на каком основании она у меня взята? Это ведь моя личная собственность.

– Дежурный сержант застал вашего денщика за чтением этих записей у вас на койке в то время, когда ему следовало быть в строю. Сержант принес книжку сюда, исполняя свои обязанности.

Вот так положение! У них прекрасная отговорка.

– Записи сделаны вами?

– Да, сэр.

– С какой целью?

– Просто так, я записывал свои мысли, сэр.

– Это не конспекты речей или что-нибудь в этом роде?

Дэвисон не мог удержаться от смеха.

– Боже мой, да нет же, сэр! Я в жизни не произнес ни одной речи.

Офицеры переглянулись, младший из них кивнул.

– Вы решительно утверждаете, что это ваши личные записи и вы не собирались ознакомить с ними солдат или своих товарищей офицеров?

– Решительно, сэр.

– Ну что же, я готов вам поверить. Конечно, мне кажется непостижимым, что английский офицер может нести такой отвратительный революционный вздор, а тем более Излагать его на бумаге, но, поскольку вы не распространялись об этом, я полагаю, что ничего страшного тут нет. У вас незапятнанный послужной список, и здесь, в школе, вы хорошо зарекомендовали себя. Тем не менее я обязан доложить о случившемся.

– Так точно, сэр. Это ваш долг. Могу я взять свою книжку?

– Полагаю, что я обязан конфисковать ее, однако мне было бы неприятно поступить так с офицером. Возьмите эту книжку и постарайтесь в будущем служить своей родине без черных мыслей.

Дэвисон вспыхнул, но сдержался. Он взял книжку, отдал честь и повернулся кругом.

– И еще, Дэвисон…

– Да, сэр?

– Помните, что знания – опасная вещь.

Дэвисону было досадно и в то же время смешно, он чуть не расхохотался. Эти слова были сказаны офицером с такой уничтожающей снисходительностью, будто он почерпнул свою мудрость на горе Синайской.[4] Дэвисон случайно узнал, что в мирное время этот офицер был мелким почтовым чиновником, – этим и объяснялись его некоторые познания в области связи. Однако Дэвисон промолчал, еще раз отдал честь и вышел.

Очутившись на пыльной, залитой солнцем дороге, Дэвисон сунул свою книжку в карман и, нахмурившись, зашагал прочь. Он свернул по тропинке к лесу, надеясь успокоиться в предвечерней прохладе под деревьями. Какое дурацкое легкомыслие – бросить свою книжку! Но какая наглость с их стороны прочесть ее! И какая наглость нанести ему напоследок такой удар! Он рассмеялся и сбил палкой чертополох. Ну что же, он впервые столкнулся с начальством и потерпел поражение. Впредь он будет умнее. Даже армия не может помешать человеку думать, хотя, как видно, частные записи здесь осуждаются.

V

Возвращение на передовую было крайне неприятным. Сюда Дэвисон ехал с веселыми спутниками в ясный, погожий день, а обратно – с девятью угрюмыми людьми, которые молча сидели в полутемном вагоне. Только один, недавно приехавший на фронт американец, без умолку говорил о войне. Потом он стал распространяться о том, как он покончил бы с русской революцией. Наконец, примерно через час, американец умолк. Из угла послышалось слабое, но отчетливо слышное похрапывание. За всю дорогу это было единственным признаком уюта.

На станции Дэвисону сказали, что его чемодан будет послан следом, а сам он должен немедленно отправиться в обоз.

– Не подвезет ли меня кто-нибудь?

– Может, найдете попутный грузовик, если вам посчастливится, – сказал комендант. – У меня транспорта нет.

– Дивизия по-прежнему на старом месте?

– Да, как будто. Правда, ходят слухи, что на той неделе вас перебросят, но пока это только слухи.

Трехнедельный отдых укрепил Дэвисона физически и духовно, но возвращаться обратно на передовую было невыносимо. Он был поглощен мыслями, планами своей жизни после войны и едва не забыл, что он все еще солдат, что немцы все еще наступают, а войне и конца не видно. Суеверный страх охватил его при мысли о передовой – поэтому он и спросил коменданта, на прежнем ли месте дивизия. Ему было безразлично, куда его пошлют, пусть даже в атаку, но этот дьявольский пост действовал ему на нервы.

Когда Дэвисон добрался до вершины холма, откуда раньше осматривал линию фронта, ему представилось куда более мрачное зрелище. Дорога впереди тонула во мраке. Вдоль всей змеевидной полосы «ничьей земли» взлетали сигнальные ракеты, каждая в холодном туманном ореоле мерцающего света. Ему казалось, что вспышки от выстрелов зияют желтыми ранами во тьме ночи. На севере шел большой разведывательный поиск либо атака местного значения. Дэвисон слышал лихорадочную пальбу и видел над горизонтом вспышки артиллерийских разрывов. Вдруг над дорогой с шумом пролетел козодой, и Дэвисон вздрогнул.

После долгого утомительного пути он разыскал обозного офицера Джонсона.

– Здорово, старина, ты что-то запоздал.

– Да, мне пришлось идти пешком со станции. Почему ты никого не послал за мной?

– Извини, не мог, все в разгоне. Завтра повозка привезет твой чемодан.

– Можно мне здесь переночевать?

– Нет, тебе предписано немедленно явиться к командиру части.

– Боже милостивый! В час ночи, после того как я прошел шесть миль пешком!

– Я думаю, тебя, назначат командовать связистами. Начальника связи вчера ранило – пуля угодила ему в плечо.

Дэвисон почувствовал облегчение.

– Что ж, может, так оно и будет.

Добравшись в половине третьего ночи до блиндажа, Дэвисон застал там только начальника штаба. Он страшно устал, а назначение его начальником связи казалось ему настолько очевидным, что он сбросил заплечный мешок, как только вошел. Начальник штаба взглянул на него и холодно спросил, зачем он это делает. Дэвисона удивила перемена в его отношении – начальник был так дружески расположен к нему, когда он уходил с передовой, а теперь стал презрительно официален. Дэвисон, запинаясь, проговорил: