Текст книги "Дочь полковника"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Ну, как наш больной сегодня утром? – спросила Алвина с сокрушительной бодростью, которая, однако, не замаскировала ужаса, с каким она посмотрела на отчужденное белое лицо Джорджи.

Джорджи сказала, не отвечая на вопрос:

– Сиделка тебя требует.

Потом она пошла к себе в комнату и заперлась там. В окно с незадернутыми занавесками вливался непривычный свет зари, и комната, такая прибранная с застеленной кроватью, выглядела холодной и оскорбленной, словно сердилась на ее отсутствие. Окно всю ночь оставалось открытым, и дождь залил подоконник, так что по обоям под ним словно тянулись черви сырости. Джорджи подошла к окну и выглянула наружу. Она услышала дальние крики петухов и погромыхивание молочных бидонов на повозке с какой-то фермы. Небо было пасмурно-свинцовым, а мир вокруг – промоченным насквозь, глянцевитым от сырости. Высокие, почти совсем обнаженные деревья роняли капли на разбухшую землю, и вода струйками стекала на их затопленные корни. Последние хризантемы почти все полегли, и грязь налипла на густые мохнатые лепестки.

Как мгновенно все произошло, как быстро и страшно рухнула вся ее жизнь! Всего четыре дня назад она упивалась таким счастьем, так верила, что поцелуй Джоффри – это обещание без слов, что между ними все ясно и жизнь будет чудесной! И вдруг… словно кто-то, кому она доверяла, посмотрел на нее взглядом дьявола и обрушил ей на лицо удары кулаком.

– Я не верю в Бога, – произнесла Джорджи вслух. – Не верю. Не ве-рю!

Даже если Джоффри «вернется», это будет бесполезно. Не может же она оставить маму совсем одну. Теперь, если Джоффри и произнесет заветные, так жадно ожидавшиеся слова и попросит ее стать его женой, она скажет, она должна будет сказать «нет».

5

На похоронах все заметили, какой больной и несчастный у Джорджи вид, как быстро она утрачивает иллюзорную миловидность, подаренную приездом Джоффри.

– Бедная девушка! – шепнул мистер Джадд супруге, думая о Лиззи, забывшей свой дочерний долг. – Вот она-то по отцу горюет.

– А! – прошептала миссис Джадд. – И может, она даже думать не думает про молодого джентльмена, который взял да уехал, бросил ее в беде?

– Хм! – хмыкнул мистер Джадд и сосредоточил внимание на погребальной службе, известной ему в мельчайших подробностях. Но удовольствие от похорон, украшенных британским флагом и большим количеством прелестных прощальных цветов от сэра Хореса (не присутствовавшего на церемонии), было для мистера Джадда совершенно испорчено тем, что покойный носил чин полковника. Оно конечно, но мистер Джадд предвкушал что-то куда более грандиозное и пышное, не понимая, что полковник был всего лишь отставным офицером на пенсии, без состояния и связей, а потому криктонский гарнизон никак не мог отрядить в Клив знаменосца, взвод для прощального залпа и трубача. И над могилой полковника не прогремел Последний Сигнал.

Траур Джорджи выглядел почти так же скверно, как она сама: старое платье, поспешно перекрашенное в черный цвет, старая велюровая шляпа, обвязанная полоской дешевого крепа, старые черные бумажные чулки и старые практичные ботинки. Смизерсы теперь были не просто благородно бедны, они были нищими. Даже прежде чем гроб был вынесен из дома, уже посыпались счета и угрожающие письма, скоро превратившиеся в лавину, повергшую Джорджи в смертельный ужас. Откуда им взять столько денег? Десять фунтов сюда, двадцать фунтов туда, сорок фунтов сюда… итог был сокрушительно велик. А ведь они лишились и пенсии полковника!

Алвина предалась слабости и сентиментальности. Она часами сидела, глядя на медали полковника и перечитывая старые пожелтелые письма, а когда Джорджи приходила к ней с новой пачкой писем и новыми тревогами, она говорила:

– Вскрой их сама, деточка. Неужели ты не можешь избавить меня от этих мелких забот? Все уладится. Бедняжка Фред!

И она начинала плакать, так что Джорджи приходилось сначала утешать ее, а уж потом браться за эти ужасные письма. Некоторые ставили ее в полный тупик – особенно то, которое было подписано «Мейбл», начиналось с игривого вопроса, почему пишущая последнее время совсем не видит полковника, а заключалось категорическим требованием «десяточки на расходы». И письмо от какого-то адвоката, в котором упоминался ребенок, нуждавшийся в деньгах, чтобы начать самостоятельную жизнь. Все это было страшным и непонятным.

Затем в дверь начали звонить лавочники и спрашивать Алвину. И всякий раз, когда служанка докладывала о них, Алвина заливалась слезами и отсылала ее к мисс Джорджи – пусть этим займется она. И Джорджи занималась – очень успешно. Терпеливо и вежливо она выслушивала очередное нагловато-угрожающее требование, сопровождавшееся предъявлением счета, «по которому уже давно пора было уплатить» и произносила коротенькую ответную речь. С видом оскорбленного достоинства она говорила, что, разумеется, все будет сполна уплачено, но они должны понять, если хоть сколько-нибудь разбираются в подобных вещах, какое время отнимут необходимые юридические формальности, прежде чем движимое и недвижимое имущество полковника Смизерса поступит в распоряжение наследников (она очень гордилась этой фразой), а тогда семейный поверенный займется всем необходимым. И с этим она отправляла их восвояси. Если они и пытались возражать, то виноватым тоном.

Но сама Джорджи не представляла, что им делать. Никаких денег они ниоткуда не получали, а требования денег с них все росли, росли, росли. Она слала одно настоятельное письмо за другим в нотариальную контору, которая в какой-то мере вела весьма малодоходные дела полковника, и в конце концов к ней оттуда прислали клерка. Это был выходец из лондонских низов, который состарился в атмосфере сухой циничности Закона и, казалось, извлекал извращенное, хотя и меланхоличное удовольствие, когда сообщал всевозможные неприятные вещи и предупреждал о почти неминуемой катастрофе. Однако в проницательности ему нельзя было отказать, и уже через десять минут он понял, что Алвина твердо решила свалить всю ответственность на Джорджи, и, сидя с ними у стола, заваленного счетами, документами и письмами, он обращался только к Джорджи.

– Завещание? – сказал он в ответ на тревожный вопрос Джорджи. – У меня тут есть с него копия, мисс. Поглядите, если желаете. Все коротко и ясно: пожизненный доход с имущества вдове, а все остальное – единственной дочери. Душеприказчики – генералы, ныне покойные. А потому придется этим заняться Фирме.

– Это создает большие затруднения? – спросила Джорджи.

– Преодолимые, мисс, преодолимые, но… – Клерк кашлянул довольно-таки грозно.

– Но что? – спросила Джорджи.

– Видите ли, мисс, насколько мы можем судить, имущества только-только хватит на уплату долгов, да и то не наверное. Покойный не умел вести дела, и нам было нелегко определить общую сумму долгов, но она велика, мисс, очень велика.

– Значит, – мужественно сказала Джорджи, – у нас ничего нет? Вы это имеете в виду?

Клерк протестующе поднял ладонь – совершенно так же, как Глава Фирмы в важных случаях.

– Ничего подобного я в виду не имею, мисс. Пожалуйста, не делайте преждевременных заключений. Мне поручено сообщить следующее: Фирма делает все, что может, и ускорит процедуру елико возможно. Но я ввел бы вас в заблуждение, мисс, если бы внушил надежду, что вам можно рассчитывать на имущество покойного. Долги поглотят его все или почти все.

– Ну так, значит, у нас ничего нет! – нетерпеливо воскликнула Джорджи.

– Погодите минутку, мисс, не торопитесь! Во-первых, мебель, оцененная в четыреста пятьдесят фунтов и принадлежащая вдове, согласно дарственной, учиненной по всем правилам в тысяча девятьсот пятом году. – Он обернулся к Алвине. – Это, сударыня, когда вы продали акции для уплаты проигрышей на скачках и ваши поверенные настояли, чтобы мебель перешла в вашу собственность.

– Да? – надменно произнесла Алвина. Она давным-давно об этом забыла.

– Далее, – продолжал он, – имеются сто пятьдесят фунтов годового дохода, принадлежащего вдове независимо. И та пенсия, на которую она имеет право как вдова офицера регулярной армии. И еще сто фунтов в год, мисс, завещанные вам вашей бабушкой с материнской стороны, которые в согласии с вашим распоряжением до сих пор выплачивались покойному.

Когда же это, с недоумением подумала Джорджи, она отдала распоряжения, кому выплачивать этот доход, если она даже не подозревала, что он у нее есть? Наверное, та бумага, которую папа попросил ее подписать в день ее рождения, когда ей исполнился двадцать один год. Как странно, что он это сделал!

Клерк снова кашлянул.

– Имеется еще парочка частных выплат, но ими займется Фирма, – сказал он. – Пока же приняты меры для продажи дома, но вряд ли за него удастся выручить что-нибудь сверх закладной. Ну и конечно, мисс, будет реализовано все, что можно реализовать, если таковое отыщется.

– Но как же нам жить? – спросила Джорджи. – Можем ли мы получать те доходы, про которые вы упомянули?

– Фирма поручила мне сказать, мисс, что они рекомендуют вам подыскать небольшой удобный коттедж где-нибудь в окрестностях за двенадцать шиллингов шесть пенсов в неделю, не дороже. Елико возможно быстро они попытаются продать ненужную вам мебель, и вырученная сумма, естественно, поступит в распоряжение миссис Смизерс. Полагая, что вы сейчас, возможно, стеснены в средствах, Фирма готова выдать вам аванс в пятьдесят фунтов в счет будущих получений при условии, что вы обе поставите свою подпись вот на этой расписке с обязательством принять ответственность за все расходы Фирмы, которые не покроет имущество покойного. Вот извольте, мисс.

Джорджи и Алвина беспомощно переглянулись, Алвина кивнула, они расписались, и Джорджи были вручены пятьдесят фунтов.

– Вы поняли, мисс? Эти деньги не для уплаты долгов, а для вашего собственного употребления. Вы уже не можете делать долги от имени покойного, а потому мне поручено предупредить, чтобы вы за все платили наличными и жили бы, так сказать, очень экономно. И поскорее подыщите себе коттедж.

Насколько Джорджи – довольно смутно – поняла из слов клерка, кто-то должен был приехать к ним, чтобы «взять на себя» обязанности душеприказчика. Клерк предупредил ее, чтобы никто ни к чему не прикасался, ничего не уничтожал, угрожая жесточайшими юридическими карами. Но Джорджи подумала, что в бумагах ее отца, возможно, есть такое, что он не предназначал для посторонних глаз. Едва клерк уехал, она взяла отцовские ключи и заперлась в его комнате, которая выглядела унылой, покинутой и жалкой, как все комнаты умерших. Там стояла тягостная тишина, и пыль уже припорошила разбросанные бумаги и сувениры, которые теперь казались такими же бесполезными и убогими, как хлам в лавке старьевщика. Джорджи чуть-чуть приоткрыла окно, чтобы впустить внутрь свежего воздуха.

Разбросанные бумаги, решила она, вряд ли содержат что-нибудь совсем личное. Если что-то и требует спасения от любопытных глаз, то лишь укрытое в ящиках бюро. Некоторое время Джорджи возилась с его полукруглой крышкой, не зная, как она открывается. Но в конце концов сумела ее поднять и увидела груды писем. Она проглядела несколько и обнаружила, что они утомительно однообразны: «Согласно представленному счету…», «Просим Вас обратить внимание на вложенный счет, давно подлежащий уплате…», «Незамедлительно обратив внимание на вложенный счет, что помогло бы нам привести в порядок наш баланс и позволило бы оказать…» Она оставила эти горы свидетельств о просроченных платежах и занялась ящиками. Два были набиты обработанными во всех подробностях результатами крикетных матчей. В третьем лежали газетные вырезки – описания скаковых лошадей и оценки их шансов. Четвертый оказался пустым, если не считать палочки сургуча и тоненькой пачки оплаченных счетов.

В верхнем ящике справа покоилась толстая тетрадь, в которой полковник собирался описать свою жизнь и приключения, и множество топографических карт, военных приказов, бланков для донесений и инструкций. В ящике под ним хранилась чистая бумага, которой полковник пользовался для своих статистических крикетных выкладок. Пока Джорджи не нашла ничего, что оправдало бы такой обыск. Но третий ящик сверху ей не удалось открыть ключом, подходившим ко всем остальным. По-видимому, он был снабжен новым замком. Один за другим она принялась пробовать ключи на двух плотно увешанных кольцах. Большинство ключей на них – от полевых офицерских сумок и штабных сейфов – давным-давно превратились в бесполезные памятки утраченного прошлого. Но в конце концов замок все же щелкнул, и Джорджи выдвинула ящик.

В глаза ей бросилась пухлая сигара. К ней был ленточкой привязан листок с надписью: «Дана мне его величеством покойным королем Эдуардом VII, тогда еще принцем Уэльским на полковом обеде в сентябре 1895 года. Фред Смизерс». Джорджи благоговейно уложила сигару в чистый конверт, чтобы хранить ее как семейную реликвию. Но последующие находки приводили ее во все большее недоумение и тревогу. Сначала коробочка со странными изделиями из тонкой резины непонятного назначения. Затем большой конверт, из которого выпали три конверта поменьше: в каждом лежало по локону разных оттенков, и на каждом было написано женское имя – все три разные. Чернила давно выцвели. Из плотно свернутой толстой бумаги выпал золотой медальон с прядкой белобрысых волосиков. Изнутри на бумаге было написано: «Джорджи, в два года». Джорджи спрятала медальон у себя на груди.

Дальше пошло что-то уж совсем невообразимое, вызывавшее боль и стыд. Связки старых писем – листки, исписанные угловатыми женскими почерками и начинавшиеся «Мой любимый Фред», или «Фредди, дусик», или «Гадкий мой мальчишечка»; надписанные фотографии молодых женщин, одетых по всем модам от 1880 по 1915 год; обширная коллекция почтовых открыток и фотографий, при одном взгляде на которые Джорджи залилась жгучей краской, хотя что-то понудило ее посмотреть их все до единой, и в заключение – маленькая коллекция книг, очень своеобразных и пикантных, в большинстве своем иллюстрированных на редкость откровенными гравюрами.

Последний ящик, который Джорджи открыла с лихорадочной быстротой, был абсолютно пуст.

Она растерянно опустилась в отцовское кресло, глядя на содержимое третьего ящика, которое разложила на полу перед собой. Что ей делать со всем этим? Оставить их так нельзя, никак нельзя. Вдруг они попадутся на глаза маме. Или – хуже того – какому-нибудь бесцеремонному противному представителю юридической фирмы, и он воспользуется ими, чтобы очернить память папы! Но каким способом уничтожить их, чтобы никто ничего не заметил, и как скрыть пепел от подозрительного взгляда Алвины? Она просидела так очень долго, тщетно изыскивая способ скрыть эти компрометирующие предметы от насмешливого и нетерпимого мира. Наконец ей пришла в голову спасительная мысль. Она пошарила вокруг, пока не отыскала большой лист оберточной бумаги и моток шпагата. Затем аккуратно завернула книги, открытки, письма и прочее, перевязала плотный, почти квадратный пакет шпагатом и запечатала все узлы сургучом. На пакете она вывела крупными печатными буквами: «Строго личное. Уничтожить, не вскрывая, после моей смерти. Джорджина Смизерс».

Она заперла все ящики и опустила крышку бюро. Послушала у двери, нет ли кого-нибудь в коридоре, прижимая пакет к груди, виновато проскользнула к себе в комнату, заперлась и спрятала пакет в сундук, где хранилась ее большая, но почти пустая шкатулка для драгоценностей.

И все эти дни Джорджи ни разу даже не вспомнила про Джоффри? Напротив, она много думала о нем – и еще больше после того, когда решила, что, если он все-таки попросит ее стать его женой (перспектива, она чувствовала, маловероятная), долг потребует, чтобы она ему отказала. Папа, конечно, поручил бы маму ее заботам: ведь он всегда был ей опорой, и теперь, после его кончины, Джорджи призвана всячески поддерживать его высокое понятие о Долге. И все же ей было больно, что Джоффри не приехал на похороны, и еще больнее, что он уехал, не сказав ей ни слова на прощание, а потом не прислал ни единого письма, ни единой строчки. Ведь это так бездушной… ну, недостойно джентльмена – таким вот образом сбежать из жизни другого человека. Она ничего не могла с собой поделать и часто гадала, чем в эту минуту занят Джоффри, и хочет ли он еще, чтобы она писала ему, когда он вернется «туда».

Впрочем, Джорджи была очень занята, дни летели за днями, заполненные множеством дел, – но от Джоффри по-прежнему не было никаких известий. Из Лондона приезжал нотариус, а теперь начали появляться люди, осматривавшие дом – подойдет ли он им, и обычно отправлялись восвояси, недовольно сетуя, какой он ветхий и какого ремонта потребует. А она объехала все окрестности в поисках подходящего коттеджа. Когда же нашла, начались хлопоты с укладкой вещей, и отбором мебели, и мамой, которую никак не удавалось убедить, что они просто не могут обременить себя каким-нибудь безобразным громоздким шкафом или комодом оттого лишь, что это вещь двоюродной бабушки, носившей фамилию Смейл. И еще ей пришлось поехать с Алвиной в Лондон к нотариусу, чтобы выслушать множество сухих, хотя и благожелательных, советов и узнать, что остатки «имущества», реализованные и обращенные в акции, принесут всего лишь двадцать дополнительных фунтов в год. И она была вынуждена извиниться перед нотариусом, потому что Алвина внезапно вспылила и потребовала, чтобы ей объяснили, куда девались их деньги: они принадлежат к благородному сословию, и у них всегда были деньги, и у них должныбыть деньги – так где же они?! А с глазу на глаз нотариус сказал ей, что они должны быть рады, получив хоть что-нибудь. И эти несколько сотен сохранились только потому, что несколько старых офицеров, узнав, что вдова и дочь остались без всего, великодушно аннулировали векселя, полученные от полковника. Джорджи не совсем поняла, что они, собственно, сделали, но тем не менее попросила нотариуса поблагодарить офицеров от ее имени, и он сказал, что обязательно передаст им ее благодарность…

Назад в Криктон они возвращались на последнем поезде в третьем классе. Вагон был полон рабочими с большими корзинами инструментов. Они сплевывали и перебрасывались шутками, которые Джорджи не понимала. Алвина подремывала в уголке, и шляпа съехала ей на нос самым нелепым и вульгарным образом. А когда, совсем измученные, они добрались до Криктона, им еще предстояло взять свои велосипеды, зажечь противные керосиновые фонарики, которые никакие желали зажигаться, и ехать по грязи сквозь туман к полуопустошенному дому.

Служанка оставила для них на столе холодный ужин, и возле одного прибора лежало письмо, адресованное Джорджи. С первого взгляда она решила, что оно от Джоффри, и незаметно спрятала его в карман. Во время ужина Алвина с большой бестактностью совсем забыла про сон и начала строить всевозможные многословные планы их будущей жизни в коттедже. Она будет делать то-то, а Джорджи – то-то, а это и то они будут делать вместе и станут жить счастливо и уютно. Разумеется, Джорджи была рада, что мама ободрилась и повеселела. Ведь отсюда следовало, что Джорджи исполняла свой Долг не так уж напрасно. Но когда же все-таки Алвина замолчит и пойдет спать? Визгливый совсем старческий голос и громкий кудахтающий смех отдавались в висках Джорджи невралгической болью. И ведь ей так хотелось остаться наконец одной и прочесть письмо Джоффри. А вдруг, несмотря ни на что, еще не все потеряно? А вдруг каким-то образом все уладится? Если она ему по-настоящемудорога, так конечно же он согласится, чтобы «туда» с ними поехала и Алвина доживать немногие оставшиеся ей годы?

* * *

Джорджи заперлась у себя и вскрыла конверт.

Да, от Джоффри! Она прочла:

«Дорогая Джорджи!

Я жутко расстроился, узнав о кончине полковника два-три дня назад, и только пожалел, что не могу быть вам ничем полезен. Ведь к этому времени все было уже позади, а вы словно бы хотели, чтобы я уехал, и потому я почувствовал, что никакой пользы вам от меня быть не может. Я всегда буду помнить, как преотлично вы все приняли бездомного сироту, когда он приехал в Англию!

Я все думаю, что вы теперь будете делать? Прилагаю адрес конторы в Сити. Если вы напишете туда, мне перешлют.

Последние две-три недели я путешествовал на автомобиле и жуткое получил удовольствие, хотя погода была не самой лучшей. Все-таки мы сумели порядком объездить Англию, а теперь отправляемся с „бентли“ во Францию прокатиться по Ривьере. Под „мы“ я подразумеваю Марджи и себя. Вот еще одно, за что я никогда не сумею поблагодарить вас в должной мере, – за то, что вы познакомили меня с Марджи. Если бы не вы, я мог бы с ней вовсе не встретиться и лишился бы самого потрясающего, что только можно пережить. Она правда же жутко потрясающая.

Я пишу вам обо всем этом, потому что вы мне почти как сестра – вот что я чувствую. Знаете, ведь у меня нет никаких близких родственников, и было бы ужасно мило, если бы вы позволили мне думать о вас как о моей сестре и все вам поверять. Вы позволите?

Сказать по правде, Марджи ставит меня в тупик. Хотя она дала мне все, что только может женщина дать мужчине, она всякий раз смеется, когда я ее спрашиваю, когда мы поженимся. Она ничего мне не отвечает, а говорит: „Я тебя просто воспитываю, а если тебе приспичило жениться, возвращайся и женись на Джорджи!“ Но я знаю, вы бы сочли это невозможным. Я с самого начала чувствовал, что вы и я – как брат и сестра и что ни вы, ни я ничего другого не ждали и не хотели. Во всяком случае, так было со мной. И конечно, Марджи шутит, и ничего больше. Рано или поздно она должна же понять, что у нас нет другого выхода, как пожениться.

Если не считать этой тревоги, которая, я думаю, пройдет сама собой, я чувствую себя превосходно и очень счастлив. Надеюсь, и вы тоже. Кажется, я тут писал только про себя, а про вас ничего даже не спросил. Но я надеюсь, вы сообщите мне свои новости в обмен на мои. Пожалуйста, напишите и сообщите мне, что вы делаете и каковы ваши планы на будущее.

Смейл вернулся к вам или он уехал насовсем? В любом случае поклонитесь ему от меня, когда увидите его.

Мой самый горячий привет миссис Смизерс (чье радушие я никогда не забуду) и самый нежный и (можно?) братский привет вам самой.

Всегда ваш

Джоффри.

P.S. Оказывается, в спешке сборов я забыл пижаму и щетку для волос. Вас не очень затруднит выслать мне их по приложенному адресу? Огромное спасибо! Дж.»

Джорджи торопливо пробежала письмо стоя. Потом села поближе к свече на тумбочке и перечла его – очень медленно и внимательно. После чего аккуратно уложила назад в конверт, а конверт заперла в шкатулке для драгоценностей рядом с большим пакетом писем и прочего из бюро полковника. Когда она надела ночную рубашку и уже собралась лечь, она пристально посмотрела на свое отражение в зеркале, подняв свечу так, чтобы лицо было полностью освещено. Потом она задула огонек, отдернула занавеску, чтобы открыть окно, и забралась на кровать.

На исходе апреля мистер Перфлит почувствовал, что Лондон ему прискучил и пора бы перечитать буколических поэтов на лоне сельской природы. Он отправил Керзона в Клив привести коттедж в порядок, а сам на следующий день покинул Лондон на автомобиле, остановившись перекусить в некой гостинице, которая, как он слышал, специализировалась на возрождении местной простой и здоровой кухни. Своему приятелю, знатоку-гастроному, он послал открытку с кратким, но не подлежащим апелляции приговором: «Сочно, но грубо. Р. П.»

День был истинно очаровательный… да-да, он положительно должен был прибегнуть к этому истертому, неверно употребляемому прилагательному! Нежный воздух, мягкий солнечный свет, подернутая дымкой ширь лугов, деревья, разворачивающие почки, живые изгороди, точно зеленые волны с белыми гребнями цветущего боярышника, даже однообразное вышедшее из моды птичье пение – все слагалось в очарование, в скромное, но бесспорное очарование английского пейзажа весной. Во всяком случае, так думал мистер Перфлит, стоя на вершине кливского холма рядом со своим автомобилем и оглядываясь окрест. Ни вульгарно-открыточных эффектов заката, ни гнусных пасущихся на первом плане академических коров, ни – самое прекрасное – злокачественных поселян. Сдержанность, приглушенность, гармоничные переходы одной гаммы в другую, изящество соразмерности. Обычный тупой и безвкусный любитель пейзажей посмотрел бы вокруг с полным равнодушием – мало живописности. Но, черт побери, что они подразумевают под своей живописностью? Нечто пошло-очевидное, броское по форме или колориту, или гнетуще-сентиментальное. Неподправленная природа, размышлял он, редко дарует удовлетворение. В лучшем случае она может только следовать хорошей школе обезьянничать ее стиль.

Он потратил некоторое время, стараясь точно датировать пейзаж, которым любовался. Совершенно очевидно: английская школа пейзажа между 1770 и 1840 годами и, пожалуй, акварель. Да-да, несомненно, акварель, ибо только акварель способна «поймать» эти набухшие влагой белые облака с темной обводкой, а также пестроватость далей. Тернер слишком, почти до пошлости, очевиден. Слишком мученик и раб «живописности». Может быть, Констебл? Да-да, во многом, в очень многом – Констебл, но с чем-то от Боннингтона в решении среднего плана, а на переднем плане – чистый Кроум. Ну а эти всклокоченные ивы у подножия холма вносят экзотическую ноту и совершенно в духе Коро. Банальнейшая аналогия, но раз Коро вздумалось специализироваться на пушистых ивах ad nauseam [31]31
  До тошноты (лат.).


[Закрыть], то попробуйте-ка не вспомнить про него, когда в пейзаже обнаруживается фрагментик законченного Коро?..

Мистер Перфлит осознал, что вверх по длинному склону въезжает темная фигура на велосипеде. Женщина. Ах черт! Джорджи Смизерс возвращается с покупками из Криктона в эту их жалкую лачужку за Кливом. Перфлит не видел ее несколько месяцев и теперь не спускал с нее глаз. Она продолжала приближаться, но, видимо, о чем-то глубоко задумалась – он заметил, как она вздрогнула, когда внезапно его узнала. Заметил он и ее убогий полутраур, и то, как побагровело ее лицо от трудного подъема – или от смущения. Когда она, тяжело вертя педали, поравнялась с ним у вершины холма, он приподнял шляпу, шагнул вперед и сказал:

– Здравствуйте, Джорджи! Как поживаете?

Она прерывисто дышала от напряжения, словно твердо решив не спешиваться и не предоставлять ему возможности завязать разговор. Во всяком случае, она не ответила на его приветствие, а только коротко кивнула, точно клюнула, и проехала мимо. Там, где шоссе пошло под уклон, она перестала налегать на педали и предоставила велосипеду катиться самому. Мистер Перфлит смотрел на ее удаляющуюся фигуру, пока на повороте ее не заслонила живая изгородь. А тогда он надел шляпу, раза два кивнул и сказал вслух:

– Бедная Джорджи!