Текст книги "Ничей ребенок"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Поначалу дело не клеилось. Кокс почуял мое нежелание петь ему хвалы в печати. Тем не менее он заставил меня просмотреть «документацию». Передо мной были выложены целые альбомы с фотографиями – мистер Кокс за роялем, с книгой, с папиросой, с теннисной ракеткой и даже с герцогиней: последний (моментальный) снимок был вырезан из газеты. Два альбома газетных вырезок должны были служить убедительным доказательством гениальности мистера Кокса и его светских связей. В тоне статей, воспевавших Шарлеманя Кокса в настоящем и его блестящую карьеру в будущем, я не уловил и нотки сомнения. Да и какие тут могли быть сомнения, когда те статьи, автором которых не являлся сам мистер Кокс, были состряпаны его снисходительными друзьями-журналистами. Одно только меня удивляло: как это человек с таким внушительным фондом хвалебных отзывов не приобрел ни богатства, ни славы? Под конец я был удостоен чести своими глазами увидеть общепризнанные, но опубликованные опусы самого Шарлеманя Кокса. Музыки, как таковой, оказалось поразительно мало, в сущности, только те шедевры, которые уже демонстрировались перед восторженной аудиторией в гостиной леди Медлингтон, но рукописей было изрядное количество. Я прочел названия некоторых из них: «Современная музыка и зов Космоса», «Моцарт, Бетховен и другие сходящие со сцены классики», «Как приобрести блестящую фортепьянную технику», «Опера будущего» – в этой последней рукописи, как я правильно заключил, речь шла об опере мистера Кокса. И так далее, все в том же духе. Я подумал, что артистическое мастерство Шарлеманя Кокса показывать товар лицом, пожалуй, чересчур откровенно. Он беззастенчиво торговал тем, чего у него, собственно, не было, заявлял громогласно о своих несуществующих достижениях, утверждал свою правоту, тем самым обвиняя всех остальных в невежестве, и, главное, кричал, что музыка будущего – это творения мистера Кокса.

Выразив свое восхищение в форме вежливой, но довольно туманной, я заговорил об очаровательном soirée[18]18
  Званом вечере (фр.).


[Закрыть]у мистера Кокса и попробовал было навести разговор на Доусонов. Но тут я наткнулся на стену. Насколько словоохотлив был мистер Кокс в отношении собственной персоны – а это значит немало, – настолько же сдержанным оказался он, когда речь зашла об этих двух дамах. Мои осторожные расспросы заставили его насторожиться. Он, по-видимому, заподозрил, что я строю против него козни, – задумал похитить обеих дам или по меньшей мере настроить их против него. Он облек необычайной таинственностью все, что касалось этих почтенных и вполне заурядных женщин, и я уж решил, что мне надо встать на цыпочки и обыскать комнату; не подслушивают ли нас наемные убийцы. Из его слов я уразумел только, что мисс Доусон, по всей вероятности, перевоплощенная египетская жрица эпохи Четырнадцатой династии, так как она поразительно одарена по части загадочного и тонкого искусства хиромантии.

– Она прекрасно помнит свою жизнь в Египте, – сказал мистер Кокс с благоговейной торжественностью. – Ее мумия находится в египетском зале нью-йоркского музея.

Я было решил, что ослышался и речь идет не о «мумии», а о «маме», то есть о Доусон-старшей, но тут же выбросил из головы эту дикую мысль и почесал затылок в тупом изумлении. Кокс, по-видимому, остался доволен произведенным эффектом и сообщил мне ряд ценных, но, увы, позабытых мною сведений из области оккультных наук. Затем разговор, как это частенько случается с холостыми молодыми людьми, каким-то образом перекинулся на эротические темы. Я уже позабыл, что Кокс, по определению Рэндла, «черт знает какой Лотарио», и был поражен обилием его познаний и неисчислимым, по его словам, количеством мужских побед. По-видимому, на свете не существовало женщины, способной выдержать осаду Шарлеманя Кокса. Он просто не мог понять, о каких это трудностях говорят некоторые («гав-гав»), но лично его положительно замучили своими преследованиями бесчисленные богатые и обворожительные особы – притом все из высшего общества, американского и европейского. Не то чтобы он оставался к ним совершенно равнодушным («гав-гав»), но искусство для него всегда на первом месте. Если женщина стимулирует его творчество, он готов снизойти, если нет – он решительно столкнет ее со своего пути. Но когда посмотришь, каковы мужья у большинства дам («гав-гав»), невольно сочувствуешь бедным крошкам.

– Но я вполне отдаю себе отчет в том, что я, конечно, в особом, привилегированном положении, – продолжал Кокс, сразу приняв серьезный вид. – Человек исключительных возможностей всегда манит к себе, и остальные, естественно, остаются в тени.

И тут же, в подтверждение своих мужских доблестей, он рассказал несколько историй, показавшихся мне и довольно сальными и мало правдоподобными. Я спрашивал себя: а может, это все то же искусство показывать лицом несуществующий товар? Однако я воздержался от подобных высказываний, ибо любезный мистер Кокс изложил исключительно на благо более слабым собратьям свою теорию методов обольщения. Лично он никогда не сталкивался с необходимостью применить эти методы («гав-гав»), но кое-кто из его приятелей ими воспользовался, и все выразили и полное удовлетворение результатами, и глубокую благодарность мистеру Коксу, поделившемуся своим бесценным опытом. Он радушно предложил мне в случае осложнений в делах любовных и брачных обращаться к нему за советом и обещал отнестись ко мне с особой внимательностью. В качестве пособия к усовершенствованному им способу обольщения он хотел одолжить мне «О любви» Стендаля, но я отклонил его любезность, сказав, что эту книгу я уже читал. Он еще раз заверил меня в готовности оказать мне квалифицированную помощь в любых обстоятельствах, как бы трудны и сложны они ни были, небрежно заметив, что лично у него всегда одна и та же неприятность: женщины бывают увлечены им до такой степени, что он не может убедить их принимать меры предосторожности. Фактически он дал мне понять, что не только побил рекорд Соломона, но и является опасным соперником Авраама. Моему умственному взору предстала картина мира, изобилующего античными профилями, обладатели которых упражняют свое умение показывать товар лицом на тех немногих, в чьих жилах не течет благородная кровь Кокса.

На протяжении недель, даже месяцев я не видел мистера Кокса, ничего о нем не слышал и почти забыл о его существовании. Рэндл уехал в Германию, я не написал ожидаемой от меня хвалебной статьи, и мы с мистером Коксом вращались каждый в своей сфере, не сталкиваясь. Впрочем, под действием ли сил рока или некого закона небесной механики, но время от времени пылающая комета гения нет-нет, да и сверкнет, пересекая орбиту моего пути в космическом пространстве. Один раз, в мертвый для печати сезон, она блеснула на страницах вечерней газетки. Автор анонимной статьи поздравлял мир с появлением гения, который заставит человечество считать двадцатый век поворотным пунктом в истории искусства и общества. Во многих фразах я узнал стиль мистера Кокса, и мне показалось, что целый абзац был полностью взят из его сочинения «Современная музыка и зов Космоса». Не подвергая текст статьи специальному научному анализу, я все же мог заключить, что в данном случае мистер Кокс написал свое собственное евангелие. К статье был приложен портрет маэстро (в профиль), в печати несколько расплывшийся. Я заметил, что мистер Кокс стал носить такой же широкий галстук, как и Брайндли, и еще более, чем когда-либо, походил на испорченную статую Праксителя. Затем комета исчезла в корзинке для мусора.

Следующее ее появление было более неожиданным и сенсационным. Как-то на вечере в студии одного из знакомых художников я разговорился с приятельницей, и она вдруг упомянула имя миссис Доусон.

– Вы говорите о миссис Клиффорд Доусон? – спросил я.

– Да. Вы ее знаете?

– Нет, я видел ее только раз вместе с дочерью. Они когда-то жили в колонии, в Индии – да?

Она рассмеялась.

– С чего вы взяли? Мистер Доусон в свое время был плантатором на Цейлоне. Понес большие убытки и с досады распродал все свои плантации. Очень славный старичок.

– Значит, Доусоны не так богаты?

– Что вы! У них хватает средств, чтобы жить прилично, и только. Кстати, вы знаете, что дочь их помолвлена?

– Нет, серьезно? С кем?

– Как же его зовут… Забыла… Но, говорят, совершенно потрясающий гений.

– Кокс? – подсказал я.

– Ну да, конечно. Разумеется, Кокс. Как глупо, что я вдруг забыла. А почему вы догадались, что это именно он?

– Я познакомился с мисс и миссис Доусон на квартире у мистера Кокса в Уэст-Энде, – объяснил я.

– А, так, значит, он богат? Очень рада за Офелию Доусон.

– Ну, богат – это, пожалуй, слишком сильно сказано, – заметил я. – По правде говоря, если пользоваться терминологией полицейских, Кокс человек без определенных средств к существованию.

– Вы шутите!

– Да нет же, честное слово! Если у мисс Доусон есть несколько сотен собственного годового дохода, мистеру Коксу это покажется целым состоянием.

– Поразительно! Не понимаю, что же заставляет ее выходить за него.

– Вот именно это я и хотел у вас выяснить. У Кокса импозантная внешность, из тех, что бьет в глаза. На мой взгляд, это довольно скверная и приправленная жиром копия с Гермеса Праксителя. И он будет все рыхлеть. Через пять лет это будет обмякший Нерон, а через пятнадцать – стыдливый Вителлий.[19]19
  Вителлий (15–69) – римский император, провозглашенный легионами, известен чревоугодием и тучностью.


[Закрыть]

– А еще говорят про женщин, что они любят злословить! Вот вы, мужчины, действительно беспощадны друг к другу!

– Уверяю вас, я говорю сущую правду. К тому же он дал мне понять, что обладает исключительными физическими достоинствами, против которых не устоит ни одна женщина.

– Что за вздор!

– Я только повторяю его слова. И при этом, щадя вашу скромность, опускаю подробности.

– И вы действительно хотите сказать, что Офелия собирается выйти замуж за нищего, только потому, что у него смазливая физиономия?

– Отчасти и поэтому, но есть и другие причины. Конечно, все это лишь мои догадки, ведь я видел мать и дочь всего раз, а Кокса – дважды. По-моему, девушка от него без ума. Этот дивный профиль безусловно запечатлелся у нее в сердце. Но дело не только в этом. Ей, наверное, до смерти опостылело скучное, пресное существование, и она рвется к новой жизни. Для нее Кокс – великий гений, который борется с враждебностью и равнодушием, и она верит в конце концов, что он победит их и засияет в блеске славы. Она плохо разбирается в искусстве и еще хуже в человеческой душе. Шарлатана она принимает за гения, авантюриста – за инициатора великих дел. Она не первая выходит замуж за свой идеал, свою мечту. Мне ее жаль. Она пройдет суровую школу разочарований. Но если у нее есть здравый смысл и мужество, как знать, может быть, все это обернется для нее не так уж плохо и действительно станет началом новой лучшей жизни. Если она года, скажем, через два, встретит кого-нибудь получше Кокса и сбежит с ним, то можно будет считать, что брак с Коксом послужил ей на пользу.

– Она этого никогда не сделает. В ней слишком глубоко сидят семейные традиции – чувство долга, приличия.

– В таком случае, боюсь, что она сама губит свою жизнь.

– Бедняжка!

– Вот именно. Но мы многого еще тут не знаем. Что меня больше всего удивляет, это отношение матери ко всей истории. Мне показалось, что она и неглупа и не лишена некоторой культуры. Неужели она не видит, что за птица этот Кокс? Знаете, мне кажется, она его вполне раскусила, – это было видно по некоторым ее замечаниям. Почему же она поощряет этот брак? Ей пришлось, вероятно, выдержать не одну крупную ссору с мужем, который, как говорят, терпеть не может Кокса. Что, если она завидует дочери и хочет поскорее сбыть ее с рук? Или, может, она и сама очарована Коксом? Совершенно загадочная история.

Приятельница пожурила меня за мои «гадкие мысли», разговор на том закончился, и «проблема Кокса» так и осталась нерешенной. Мне все-таки не верилось, что Кокс женится на дочери Доусонов. Кто-нибудь, думал я, обязательно прекратит эту музыкальную комедию. Но тем не менее два дня спустя отдел светской хроники «Морнинг пост» сообщил своим читателям о том, что «венчание мистера Шарлеманя Кокса из Нью-Йорка и мисс Офелии Доусон состоится в…».

Я не оказался в числе приглашенных на свадьбу – невнимательность, на которую я не очень сетовал, хотя мне было бы интересно присутствовать при этом важном событии и понаблюдать за физиономиями и поведением основных действующих лиц. Пришлось удовольствоваться газетной вырезкой, которую прислал мне Рэндл. Эту вырезку из европейского выпуска американской газетки я бережно хранил среди кипы других бесполезных бумаг. Заметка и тогда показалась мне нелепой, и еще более нелепой кажется теперь. Вот она:

«БЕШЕНЫЙ УСПЕХ АМЕРИКАНЦА В ЛОНДОНСКОМ АРИСТОКРАТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ

ШАРЛЕМАНЬ КОКС, ЗНАМЕНИТЫЙ МУЗЫКАНТ ИЗ ОГАЙО,

ГЛАВА НОВЕЙШЕГО НАПРАВЛЕНИЯ В МУЗЫКЕ,

ЖЕНИТСЯ НА ЮНОЙ АНГЛИЙСКОЙ АРИСТОКРАТКЕ

«Я ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО СТАЛА ГРАЖДАНКОЙ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ.

МОЙ МУЖ – КОСМИЧЕСКАЯ СИЛА», – ЗАЯВИЛА МИССИС КОКС.

«Весь фешенебельный Лондон взволнован браком между мистером Шарлеманем Коксом и чрезвычайно популярной в высшем английском обществе красавицей Офелией Доусон из старинной родовитой семьи военного. Ходят слухи, что молодые английские аристократы недовольны тем, что еще одна прославленная красавица отдала руку и состояние сыну Нового света. Наш лондонский корреспондент взял интервью у сияющей счастьем новобрачной в тот момент, когда она садилась в поезд, увозивший ее с мужем за границу (куда именно – точно неизвестно), чтобы провести там безмятежный медовый месяц. В ответ на вопрос корреспондента, не слишком ли опечален лондонский высший свет тем, что она сменила английское подданство на американское, миссис Кокс сказала: «Все это пустяки. Я горжусь тем, что я теперь американка, ведь мой муж американец, а я горжусь своим мужем. Я не сомневаюсь, что наступит день, когда весь мир признает его гений».

Мистер Шарлемань Кокс более широко известен в Европе, нежели у себя на родине, где музыкальные критики еще не осознали до конца, что в лице Шарлеманя Кокса Америка подарила миру музыкального гения, который смело может соперничать с крупнейшими европейскими композиторами. В прошлом году мистер Кокс исполнял отрывки из своей замечательной оперы перед большой и восторженной лондонской аудиторией, единодушно признавшей его как яркую и оригинальную творческую личность. Мистер Шарлемань Кокс отличается той многосторонностью, которой всегда бывает отмечена высшая степень гениальности. Помимо талантливых музыкальных произведений, он создал труды по вопросам прошлого и будущего музыки и в настоящее время работает над книгой огромного значения: она взорвет всю старую концепцию искусства и откроет новую эру культурного прогресса. Мистеру Шарлеманю Коксу двадцать шесть лет. Он прибыл в Европу из Огайо два года тому назад, проездом ненадолго остановившись в Нью-Йорке. По внешности мистера Кокса можно принять скорее за университетского спортсмена, чем за музыканта, какими принято их представлять себе. Он высокого роста, хорош собой и ходит с тростью. Мистер Шарлемань Кокс…»

II

– Ваша дивизия где-то на Сомме, – терпеливо разъяснял комендант железнодорожной станции. – Вчера они были в деле, а где они теперь, одному господу богу ведомо. Станция снабжения снова в Бапоме. Вам лучше всего съездить туда и еще раз навести справки. Тамошний комендант должен знать, он вам скажет.

– Ладно, съезжу, – сказал я. – Спасибо.

Платформа была забита людьми – многие возвращались из отпуска, еще больше было офицеров и очень много солдат, выписавшихся из госпиталя. Внезапно чья-то рука крепко хлопнула меня по плечу, и развеселый голос сказал:

– Привет, Брэйзуэйт, старина!

Я обернулся и тотчас узнал Рэндла в новом, выигрышном для него облике американского пехотного офицера.

– Привет, Рэндл! Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь!

– Куда направляетесь?

– Опять на передовую, черт бы ее побрал, куда же еще, – ответил я мрачно. – А вы что здесь делаете?

– Только что вернулся – ездили на инструктаж в расположение британских войск в секторе Бетюн. Отличные ребята, ей-богу! Приняли нас с распростертыми объятиями как родных братьев и общелкали меня в покер на пятьдесят пять долларов. Теперь держим путь в Бапом.

– И я туда же.

– Так едем вместе, сейчас же едем!

Через секунду я уже знакомился с группой молодых американских офицеров, одетых в новенькую с иголочки форму и полных боевого задора – точь-в-точь как наши ребята до операции на Сомме. Не знаю, быть может, им хотелось отблагодарить в моем лице всех английских солдат, но они приняли меня действительно как родного брата, сердечно жали руку, говорили комплименты британской армии, затащили в вагон, на котором значилось: «Только для американских офицеров», предложили одновременно с десяток фляг и набили мне карманы шоколадом. Комендант заглянул в окно вагона.

– Посторонним здесь быть не полагается, вагон только для американских офицеров.

– Ко всем чертям! Это мой брат, двоюродный – понимаете? Два года с ним не виделся! – крикнул Рэндл. – Ведь ты с Миссури, браток, так ведь? Ну что ж молчишь – скажи ему!

– Ну, ясно, – сказал я, – а то как же!

– Дайте ему виски, – предложил кто-то.

– Ладно, отвечать будете сами! – крикнул мне комендант, уходя.

– А, ко всем чертям! – огрызнулся Рэндл.

Я приободрился и повеселел среди этих задорных юнцов, полных иллюзий относительно войны, – я не старался омрачить эти иллюзии. И ни бахвальства, ни самоуверенно-снисходительного тона, о которых меня предупреждали, – ничего этого я здесь не заметил. Напротив, радушие их не знало границ, и мне даже стало неловко от их чрезмерной почтительности – для них я был ветеран, покрытый рубцами войны. Вскоре все они один за другим улеглись спать, а мы с Рэндлом пустились в разговоры. Порешив на том, что война протянется еще года три (шел сентябрь восемнадцатого года), и установив прочный и справедливый мир на основе «четырнадцати пунктов»,[20]20
  «Четырнадцать пунктов» – демагогическая программа мира, сформулированная Вудро Вильсоном, президентом США в 1913–1921 гг.


[Закрыть] мы заговорили о Лондоне и о людях, которых оба знали в те бесконечно далекие времена.

– А как наш старый приятель Кокс? – спросил я. – Вот уже несколько лет, как я о нем ничего не знаю. Может быть, он тоже где-нибудь здесь?

– Как бы не так! – сказал Рэндл. – Последний раз, когда я слышал о нем, он был в Лондоне – поднял там страшную шумиху, всем навязывал свой идиотский бред о будущем искусстве.

По его тону я понял, что Рэндл пересмотрел свое мнение о гениальном мистере Коксе.

– Пожелаем ему удачи, – сказал я. – Готов снять шляпу перед каждым, кто в такое время ухитрился остаться в стороне и не дал вовлечь себя в эту кашу. А он, видно, головы не вешает, если воображает, что еще осталось будущее для чего бы то ни было, особенно для искусства.

– Он действует мне на нервы, – сказал Рэндл решительно.

Вспомнив интимные подробности, которые поведал мне о себе Кокс, я в простоте душевной спросил:

– Теперь у него, наверное, уже большая семья?

Рэндл вытаращил на меня глаза.

– Вы что, смеетесь?

– Почему смеюсь? Кокс мне рассказывал, что он необыкновенно плодовит и оттого у него вечные неприятности с дамами. Да вы и сами говорили, что он настоящий Лотарио.

Рэндл насмешливо хмыкнул.

– Ах, чтоб ему! Да это самое бессовестное вранье; так вот и околпачивают простофиль вроде нас с вами. Боже ты мой, какими мы были тогда идиотами! Ладно, пока нас прижимает немец, доверим будущее искусство Шарлеманю Коксу. Но если будущее человечества заключено в чреслах мистера Кокса, земной шар очень скоро превратится в необитаемую пустыню.

– Да нет, не может быть! – воскликнул я. – Вы действительно хотите сказать, что Кокс…

– Уж поверьте мне, мой милый, – произнес Рэндл торжественно. – С мистером Шарлеманем Коксом род Коксов угаснет навеки…

– Ах, черт возьми! – только и мог сказать я на это, и разговор наш перешел на другую тему.

Сколько ни роюсь я в памяти, никак не могу установить дальнейшую связь между «Великой войной» и мистером Коксом. Я не сомневаюсь, что и у него был свой фронт и он отважно бился за свое дело: спасал мир, чтобы можно было и дальше «показывать товар лицом». Да, признаюсь, на протяжении многих лет мыслям о мистере Коксе было отведено в моей голове прямо-таки оскорбительно ничтожное место. Сказать по правде, я о нем и не вспоминал. Но комета гения не исчезла, она только отдалилась от меня в космическом пространстве: несколько лет спустя после окончания войны ей предстояло вновь озарить светом небо моей скромной планетки.

Среди моих знакомых был один молодой человек, Фрэнк Марстон, только что с университетской скамьи. Родители его, давнишние друзья нашей семьи, естественно, беспокоились за сына, потому что он «сбился с пути и пропадает в Блумсбери», – во всяком случае, так они полагали. Они просили меня «присмотреть за мальчиком и повлиять на него» – не знаю уж, что под этим подразумевалось, – и «заставить его взяться за ум»: вероятно, им хотелось, чтобы я уговорил его поступить на службу. Заниматься его нравственным воспитанием я решительно отказался, но охотно пообещал побеседовать с ним и выяснить его взгляды. И хотя я вскоре увидел, что Фрэнк действительно приобрел неприятную эстетскую манерность, я убедился также, что свою зеленую гвоздику он носит как-то по-своему.[21]21
  .…свою зеленую гвоздику он носит как-то по-своему. – Намек на Оскара Уайльда, носившего в петлице зеленую гвоздику.


[Закрыть] Как оказалось, он познакомился с великим непризнанным гением, человеком эксцентричной внешности, но сверхчеловеческой силы – только вот его заслоняют от мира зависть и глупость его собратьев. Я согласился, что все это вполне возможно, если он и в самом деле необыкновенно талантливая личность, и Фрэнк, приняв чрезвычайно загадочный вид, предложил мне сводить меня в храм на поклонение его богу. Судите сами, каково было мое изумление, когда Фрэнк назвал мне имя бога и это оказался не кто иной, как Шарлемань Кокс!

– Да ведь это первостатейный шарлатан! – воскликнул я неосторожно.

– А что вам о нем известно? – спросил Фрэнк тоном уязвленным и презрительным.

Я уже успел сообразить, что в своем увлечении мистером Коксом он не способен выслушать о нем правду, и я должен покривить душой, если не хочу, чтобы Фрэнк счел меня еще глупее своих родителей. Поэтому я сказал:

– До войны мне приходилось встречаться с ним. Но не сомневаюсь, что с тех пор он сделал гигантские успехи. Я бы охотно с ним повидался.

Мистер Кокс жил теперь в окружении, быть может, не столь живописном, как до войны, но запахи, как я заметил с облегчением, здесь отсутствовали. Квартирка была вполне опрятная, немного тесноватая, но на солнечной стороне и порядком захламленная ворохами «документации», но все выглядело гораздо лучше по сравнению с прежним убожеством.

Едва мы подошли к двери квартиры и Фрэнк позвонил, я сразу услышал знакомое «гав-гав» – как видно, мистер Кокс изменился мало. Разумеется, маэстро меня не помнил, и я постарался не будить его воспоминаний. В отношении внешности он пошел даже быстрее по тому пути, который я ему предрекал, – он уже достиг стадии Вителлия и, потолстев, по крайней мере, килограммов на пятнадцать, приобрел весьма внушительную фигуру. Он принял нас в неглиже, как и подобает гению: брюки в крупную клетку, державшиеся на кожаном поясе, рубашка цвета вереска с открытым воротом тоже в крупную клетку и галстук из золотой парчи. Пиджака на мистере Коксе не было. Он выглядел нелепо, как статуя Праксителя, на которую, неизвестно зачем, напялили костюм шута из племени варваров. Но в общем мне понравилась его бравада – он как бы заявлял всему миру, и совершенно откровенно: вот не желаю, черт побери, быть паинькой, да и все!

Как только мы переступили порог гостиной, внимание мое устремилось к мисс Доусон, ныне, как должен я был себе напомнить, миссис Кокс. Я был ошеломлен – не столько тем, что славная девушка топчет свою жизнь, связав судьбу с шарлатаном, сколько ее видом. Если Кокса за это время разнесло вширь, то она как будто вся съежилась. И это не была модная стройная худоба. Она как-то преждевременно увяла, сморщилась, как яблоко, слишком долго пролежавшее в вазе. Было что-то девичье и жалкое в ее хрупкости, в тонких запястьях и кистях рук, а ноги ее казались чересчур длинны для такого маленького, слабого туловища. Глядя на ее платье, я вспомнил костюмы восемнадцатого века на манекенах в музее: смотришь и недоумеваешь – то ли ткань села от времени, то ли в самом деле женщины прежде были почти бестелесны. Вся миловидность Офелии Доусон исчезла. Под глазами появились морщинки, от уголков рта пролегли резкие линии. Она остригла свои длинные темные волосы и теперь с короткой мальчишеской стрижкой походила на рано повзрослевшего нервного школьника. Я с огорчением заметил, что самая мягкая дружеская попытка подойти к ней поближе вызывает в ней враждебность и чуть ли не истерику и что она, сама того не сознавая, переняла некоторые особенности интонаций мистера Кокса, и даже его режущий уши смех, который в ее устах звучал как жалкое эхо. Таким смехом, подумал я, смеялся бы призрак мистера Кокса, если б вздумал по ночам преследовать какого-нибудь эстета, изменившего принципам умения показывать товар лицом.

Все в ней как будто умерло – ни желаний, ни стремлений. Что мог сказать я этой женщине, от которой осталась одна высохшая оболочка? Я принялся снова разглядывать Кокса. Его бледный двойной подбородок заставил меня вспомнить жирного немца булочника у Де Куинси. Хотя я давно уже отвоевался и утратил боевой дух, но меня так и тянуло вцепиться в эту соблазнительно выставленную глотку. Я прислушался к тому, о чем они с Фрэнком говорили, но разговор их был так пересыпан абстрактной терминологией, туманными намеками и незнакомыми мне именами, что я с трудом понимал, о чем идет речь. Кокс то и дело похохатывал над собственными остротами, аттическая соль которых оказалась слишком тонкой для моего беотийского разума, и раза два снизошел до того, что одобрил одним-единственным «гав» особо острую реплику Фрэнка. Я заметил, что мистер Кокс приобрел английскую манеру, говоря о людях за глаза в присутствии посторонних, называть всех без разбору просто по имени, очевидно полагая, что собеседник или au fait[22]22
  В курсе дела (фр.).


[Закрыть]или dans le mouvement и, следовательно, приемлем, а если нет, то, значит, пусть его убирается подобру-поздорову и не суется туда, где ему не место. Так, мистер Кокс несколько раз произнес имя «Осберт», что меня крайне удивило, – как я ни старался, я не мог представить себе Шарлеманя в кругу близких друзей мистера Ситуэлла.[23]23
  Ситуэлл Осберт. – Эдит Ситуэлл (1887–1964) и ее братья Осберт и Сэшэверэл, поэты и критики, принадлежали к интеллектуальной элите, в 1920-е годы представляли модернистское искусство.


[Закрыть] В лучшем случае мистер Кокс мог послужить подопытным кроликом для мистера Льюиса.[24]24
  Льюис Уиндфорд Ли (1878–1943) – американский химик, изобретатель отравляющего вещества люизита.


[Закрыть]Я заметил также, что Кокс то и дело поминает «интеллектуальность» и другие добродетели некой Мэгги, – и никак не мог догадаться, кого он имеет в виду. Конечно, это не могла быть ни мисс Бондфилд,[25]25
  Бондфилд Маргарет Грейс (1873–1953) – английская профсоюзная деятельница.


[Закрыть] ни леди Маргарет Сэквилл,[26]26
  Сэквилл Маргарет (1892–1969) – английская писательница.


[Закрыть] потому что «Мэгги», по всей видимости, подвизалась в той же сфере космической энергии, что и Кокс, и даже выступала с ним в концертах. «Мэгги говорит», «Мэгги думает», «Мэгги сказала мне», – то и дело слетало с уст мистера Кокса, и я смутно ощущал, что миссис Кокс не особенно приятно слушать эти выражения откровенного восхищения, никогда не выпадавшего на ее долю.

Галиматья, которую нес маэстро, становилась все сложнее и запутаннее, так что разобраться в ней, несмотря на все мои усилия, уже не представлялось возможным. Сквозь тяжелые, мутные тучи слов лишь иногда еле-еле пробивался бледный луч смысла. В эти редкие проблески света среди тьмы я понемногу уяснил себе, что мистер Кокс круто переменил тактику, и это раскрыло мне непостижимую загадку: как мог Фрэнк, такой неглупый юноша, поверить в Шарлеманя Кокса. Полагая, что, похвалив Кокса, я доставлю удовольствие Фрэнку, я решил предоставить великому гению возможность проявить свое мастерство и показать товар лицом.

– Вероятно, одна из наибольших трудностей независимого художника – это умение «обработать» публику, – сказал я.

Оба они, и Фрэнк и Кокс, посмотрели на меня подозрительно, и Кокс издал свое «гав-гав» с крайним пренебрежением.

– Личность, индивидуальность художника – несносная обуза. Мэгги говорит, что «я» обкрадывает искусство. То есть я хочу сказать, что художник не должен творить для себя. Он должен осуществлять в себе безличное, стать линзой, дать миру объективность. Искусство более точно, чем наука. Великий художник более анонимен, чем великий ученый. Ему нужно одно – стать линзой.

Для меня все это было слишком тонко, и я сказал:

– Но художник, не обладающий индивидуальностью, – это парадокс. Чем более он велик, тем ярче он как личность, потому что он не может быть не кем иным, как только самим собой. Каждый, например, узнает манеру Рубенса. И хотя Шекспир нигде прямо о себе не говорит, мы не только узнаем особенность стиля поэта в каждой его строчке, но через его персонажей познаем и духовный мир великой индивидуальности, то есть самого Шекспира.

Ответом мне было все то же «гав-гав».

– Шекспир – явление средневековья, – изрек затем мистер Кокс. – Современных людей он не интересует. Возьмем, например, меня. Мое творчество безлично, анонимно, это благостыня человечеству, которая им даже не сознается. То есть я хочу сказать, что обо мне знают не больше, чем об изобретателе двигателя внутреннего сгорания.

– О вас обоих можно справиться в энциклопедии, – осторожно ввернул я.

– Великий художник всегда не признан, – продолжал мистер Кокс серьезным тоном. – Общество меня отвергло. Но мое творчество, как говорит Мэгги, влияет на ход всего общественного развития. Если бы Вильсон прислушался к моим словам… Великий художник всегда отщепенец. Он должен стать линзой и пропускать сквозь себя свет на благо всему человечеству.

– Понимаю, – пробормотал я, хотя, сказать по правде, свет, лившийся через линзу мистера Кокса, казался мне, как это ни странно, чрезвычайно тусклым. Я вспомнил альбомы с фотографиями и газетные вырезки, которые видел у довоенного Кокса.

– Шарлемань – единственный среди современных художников, который не думает о себе, – заявил Фрэнк с гордостью. – Его служение искусству совершенно бескорыстно.

Я невольно посмотрел на миссис Кокс.

– Вот взгляните на это, – сказал мистер Кокс, порывшись в столе, где особого порядка я не заметил.

«Это» оказалось тонкой пачкой газет и журналов, выпускаемых под весьма причудливыми названиями в захолустных уголках Соединенных Штатов, или в Париже, или во Флоренции. Статьи, относящиеся к делу, были отчеркнуты красным карандашом и имели такие заголовки: «Шарлемань Кокс об анонимности художника», «Безличность» – сочинение Шарлеманя Кокса» и тому подобное. К двум из статей были приложены фотографии маэстро. Я проглядел статьи лишь мельком, но понял из них, что отныне мистер Кокс старается завоевать популярность тем, что публично ее отвергает, и, так сказать, раздувает свою личность, делая вид, что он от нее отказывается. Однако я эти свои соображения вслух не высказывал, и вскоре мы с Фрэнком ушли.