Текст книги "Таящийся ужас 2"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

Мартин Уоддел
НЕОЖИДАННО… ПОСЛЕ СЫТНОГО УЖИНА

Дэнис находился в окружении своих бесчисленных родственников, но даже не подозревал об их присутствии, потому что в склепе было очень темно, а в гробу, в котором он лежал, и подавно. Но он был жив, а они все давно умерли, так что общее местонахождение было единственным, что их связывало.

Он оказался в дьявольски затруднительном положении, хотя пока еще не вполне пришел в сознание и поэтому не мог по достоинству оценить весь кошмар сложившейся ситуации. Все еще окутанный пеленой постепенно слабевшего коматозного состояния, он словно во сне видел роскошный ужин, которым он наслаждался в ресторане «Старая ложа» в восточной части Брайдинга, за которым последовала долгая, упоительная прогулка у подножия Афтерхилла – это были часы, проведенные наедине с изумительной осенней природой. Вот на этой высокой ноте его жизнь и прекратила свое течение. Сейчас он лежал в темном, сыром склепе, окруженный исключительно омерзительным зловонием, винить за которое скорее всего пришлось бы процессы разложения, начавшиеся в теле его бабушки, которую он схоронил на прошлой неделе.

Сам Дэнис, по всей видимости, скончался во сне. На его лице не осталось и следа от той беспутной жизни, которую он преимущественно вел все эти годы, зато милостиво запечатлелось выражение благочестивой невинности, в равной степени портившей внешность мужчины и умилявшей его тетушку – последнюю представительницу их рода. С учетом постигшей его участи Дэнису не мешало бы знать, что и отец его, и даже дед отдали Богу свои души точно таким же образом – неожиданно, после хорошего ужина. Его брат Вильям, к счастью, покинул этот мир, находясь в самом пекле активной деятельности, оплакиваемый лишь одним-единственным человеком, которому пришлось с изрядной долей труда отскребывать со стены дома его размазавшиеся останки. Да, получалось так, что Вильяму действительно крепко повезло. Тетушка оставалась той единственной на свете живой душой, которой была небезразлична смерть Дэниса, но и она скорее обрадовалась, получив известие о его кончине. Бабушка, внук и тетушка Долгие годы жили втроем в Афтерхилле, не испытывая друг к другу ничего, кроме взаимной неприязни и злобы. Старая дева не могла не испытывать особого удовлетворения в связи с тем, что в могилу ей придется сойти лишь вслед за бабушкой и внуком, хотя справедливости ради следует отметить, что даже она ни малейшим образом не подозревала о том, что, когда Дэниса укладывали в родовой склеп, он, плотно укрытый крышкой гроба, продолжал слабо дышать. Преследовавший многочисленных предков Дэниса недуг имел довольно странную особенность: на четвертые сутки они обычно приходили в сознание, однако и этого весьма непродолжительного срока оказывалось достаточно для того, чтобы они могли понять, что вокруг нет никого, кто мог бы услышать их отчаянные стуки.

Когда настал черед Дэниса, весь этот давно устоявшийся уклад оказался под угрозой крушения. Будь он более милосердным и внимательным человеком, Дэнис, конечно же, отдал бы концы по примеру – достаточно жестокому, конечно, что и говорить, – своих предков. Если уж на то пошло… он вполне это заслужил.

На утро четвертого дня после своего погребения в склепе церкви Афтерхилла Дэнис наконец открыл глаза и обнаружил, что лежит в окружении волн нежного шелка. Новый мир, в котором он оказался, был весьма узок и чертовски неудобен хотя бы потому, что обе его руки оказались не просто скрещенными на груди, но рукава сюртука тщательно пришиты скрытыми стежками ниток. Несколько часов спустя он все же нашел в себе силы пошевелиться… хотя это далось ему с огромным трудом.

В общем-то, отчасти в этом была и его собственная вина, поскольку из-за своей неожиданной смерти он оказался в гробу, предназначавшемся его тетке, ухитрившейся пережить его на этом свете. Столь внезапная кончина племянника практически лишила ее возможности выбора, так что гроб пришлось уступить ему – потребность Дэниса в нем оказалась более актуальной.

Как-то однажды, в порыве злобного настроения, Дэнис распорядился изготовить сразу два гроба – для бабушки и тетки. Подобный поступок надолго стал предметом язвительных перепалок между всеми участниками этого недружелюбного трио, ибо обе дамы усмотрели в нем явный признак того, что внучек и племянник хотел бы избавиться от них обеих сразу, в чем, кстати, они были не так уж далеки от истины. Оставшаяся в живых тетушка была безмерно счастлива видеть, как ее нелюбезного племянника укладывают в гроб, который он приобрел для нее, а то, что он оказался явно маловат для него – что ж с этим поделаешь? Будучи весьма деловой и энергичной женщиной, она быстренько уложила его в гроб, хотя для этого и пришлось несколько согнуть в коленях его не тронутые пока трупным окоченением конечности… или тем, что медики ошибочно приняли за трупное окоченение… Одним словом, в настоящий момент Дэнис искренне сокрушался по поводу столь недальновидных действий тетушки. Дело в том, что не будь его ноги чуть согнутыми в коленях, крышка надежно и плотно легла бы на него, а так получился небольшой зазор, оставляющий доступ воздуху – влажному, прокисшему, мертвому, с явной примесью трупных запахов, исходивших от тела покойной бабушки. Теперь же получалось, что этот самый воздух, проникавший через щель внутрь гроба, спас его от неизбежного удушья, которое, возможно, и стало подлинной причиной кончины его отца и деда, – во всяком случае, он искренне надеялся на то, что именно так все и было.

Он предпринял попытку приподнять обитую изнутри шелком крышку гроба… пытался снова и снова, изо всех сил. Он колотил по ней, кричал, прямо-таки заходясь в крике, но единственным, кто мог его услышать в этот момент, была бабушка. По крайней мере только у нее одной еще не окончательно сгнили барабанные перепонки, тогда как все остальные милые родственники давно миновали эту грустную стадию разложения. Нельзя сказать, чтобы бабушка или Дэнис очень уж нуждались сейчас в ее не тронутых гнилью барабанных перепонках, хотя в дальнейшем им предстояло послужить доказательством одного весьма деликатного обстоятельства.

В общем, все его усилия оказались тщетными, так что на смену страху довольно скоро пришло отчаяние, а то, в свою очередь, столь же стремительно сменилось полным изнеможением. Когда он в очередной раз очнулся от сна, самочувствие его отнюдь не улучшилось; шелк все так же надсадно давил на щеку… напомаженную, кстати, щеку, ибо тетушка постаралась и основательно поработала над ним перед отправкой в мир иной. Он спокойно лежал в своем объятом тишиной гробу, отчетливо сознавая, что те скудные остатки сил, которые все еще хранило его тело, вскоре должны окончательно иссякнуть и что за спиной докучавшего ему страха таились более реальные муки – муки голода, сравниться с которыми по силе могла лишь отчаянно терзавшая его жажда.

Надо было как-то выбираться из тетушкиного гроба.

В выдумке Дэнису отказать было никак нельзя. Ему были прекрасно известны кое-какие потайные секреты этого гроба. Один из них заключался в том, что хотя на первый взгляд ящик этот был изготовлен из лучших сортов дерева, на самом деле все обстояло несколько иначе. Покупка гробов никогда еще не была особенно приятным занятием и заниматься им приходилось преимущественно мужчинам, но Дэнис никогда даже не думал о том, чтобы хоронить своих дам с каким-то особым шиком. Одним словом, он распорядился покрыть прекрасным лаком довольно посредственные по качеству гробы, таким образом его нынешнее вместилище было, по сути дела, весьма непрочным сооружением.

Он спокойно размышлял над данными аспектами стоявшей перед ним проблемы – во всяком случае, настолько спокойно, насколько можно быть способным в столь жестких условиях. Склеп был ему хорошо известен – он не раз бывал здесь в связи с кончиной бабушки. Помещение имело продолговатую форму, вдоль стен располагались стеллажи, на которые укладывали гробы – по три на каждом. Он также знал, где должен был стоять его гроб – как раз над гробом старой дядюшки Мортимера, скончавшегося лет восемьдесят назад. Задумка его состояла в том, чтобы каким-то образом подмять, сокрушить и без того, видимо, основательно истлевший гроб старика Мортимера, после чего тот под тяжестью лежащего сверху груза наверняка окончательно просядет, оба гроба завалятся на сторону, упадут со стеллажа, и его, Дэниса, гроб обязательно раскроется.

Чтобы справиться с этой не столь уж и пустяковой задачей, ему надо было как-то попытаться раскачать свой гроб изнутри, но именно это оказалось на поверку исключительно сложным делом. Будь его гроб сделан доброкачественно, из толстого, тяжелого Дерева, на всей его задумке можно было бы поставить крест, но с учетом вышеуказанных обстоятельств Дэнис все же как-то добился поставленной цели. Его гроб, стоявший на длинном гробу давно усопшего Мортимера… Мортимера, который в муках преставился – так же во сне, неожиданно, после сытного ужина, – его гроб начал постепенно подминать под себя основательно подточенный плесенью и трухой нижний деревянный ящик. Наконец Дэнис почувствовал, что его гроб чуть наклонился, после чего удвоил свои усилия. Послышался слабый хрустящий звук – это край гроба Дэниса переломил бедренную кость Мортимера. Толчок, толчок, еще толчок – и вот вместилище Дэниса стало постепенно сползать набок, после чего зависло над пустотой и наконец рухнуло на каменный пол склепа. Дэнис потерял сознание.

Он очнулся и тут же почувствовал, что на груди у него лежит что-то серое и пыльное, укутанное в истлевшую, рассыпавшуюся в прах вуаль савана, что-то очень похожее на мумию, с иссохшим коричневым лицом, губами, растянувшимися в дикой и какой-то даже отчаянной ухмылке, с обнаженными зубами и глазами, желтевшими как горошины из глубин бездонных впадин-глазниц. Рухнувшие со стеллажей гробы смешали в кучу их обитателей, переплели конечности Дэниса и того, кто некогда именовался Мортимером.

Впрочем, это было неважно, самое главное он выбрался наружу. Между дверью склепа и косяком оставался небольшой зазор, через который внутрь проникал луч света. Дэнис огляделся. Со всех сторон его окружали расставленные в определенном порядке гробы: кое-где из них выглядывали поблескивавшие своей белизной кости и какая-то паутина, которая скорее всего представляла собой останки савана… или кожи.

Он стряхнул с себя истлевшие мощи Мортимера, насколько возможно очистился от трупной пыли, в первую очередь позаботившись о волосах и глазах, и успокоил себя мыслью о том, что худшее теперь позади – ему надо было только выбраться из склепа.

Ему надо было только выбраться из склепа.

К решению этой задачи он подходил с достаточной решительностью и уверенностью в своих силах, что, впрочем, было вполне оправданно. Загадочная болезнь, преследовавшая их род, как он только сейчас начал это понимать, мистический недуг, посылавший на его предков подобную видимость смерти, обманул многих из них и увлек за собой в могильный склеп – многих, но не всех. Был среди его пращуров один человек, который смог подсмеяться над самой смертью, и сейчас благодарный ему Дэнис был преисполнен решимости сделать самое важное: найти конец цепи, которая вела наверх, к колоколу кладбищенской часовни, и предназначалась именно для подобных случаев – если мертвец на самом деле окажется живым человеком. Вот только никто из них не был в состоянии дотянуться до этой цепи, поскольку все они были наглухо заколочены в своих гробах.

А снаружи, в том мире, который совсем недавно оставил Дэнис, поднялся нешуточный ветер, почти ураган. Его порывы метались из стороны в сторону, пригибая ветви склонившихся над кладбищем деревьев; по церковной крыше отчаянно барабанили крупные капли дождя, на булыжный тротуар внизу свалились одна или две черепичные плитки, осколки которых с тонким треском разлетелись в разные стороны. Во всем остальном существенных изменений не произошло, только сильно похолодало.

Трудно было в это поверить, но к пяти часам ветер еще усилился, разразилась настоящая гроза. Над мысом свистел шторм, с моря на берег накатывались высокие волны, чуть заливавшие даже начало тропинки, которая вела к церкви.

Пребывая в полумраке склепа, который притулился у самого основания церкви, бедняга Дэнис даже не догадывался о разыгравшейся снаружи непогоде. Он медленно, шаг за шагом обходил прямоугольное помещение, пытаясь на ощупь отыскать желанную цепь. Руки скользили по мокрым гробам, постоянно натыкались на останки некогда живших на земле людей; ноги цеплялись за края гробов, крышки которых изредка проламывались под его весом и ему стоило немалых усилий устоять на ногах. Единственное, что хоть как-то давало отдохновение его исстрадавшемуся телу, была выступавшая на стенах влага. Он смачивал ею конец своего савана, после чего подносил ко рту и жадно всасывал – это была единственная возможность создать видимость утоления жажды. Действительно, жажда мучила его уже не так сильно, – но тем явственнее давало знать о себе чувство голода.

Он заставил себя забыть про все на свете, кроме цепи, и, наконец, отыскал ее. Сил у него осталось совсем мало, но он все же вцепился в нее обеими руками и резко дернул.

В том мире, что остался наверху, послышался слабый колокольный звон – он был почти неразличим среди треска молний, грохота грома, отдаленного гула разгулявшегося моря и пронзительного шелеста дождя. Звон этот на еле заметной ноте проплыл над кладбищенским пространством и вскоре затерялся в окружавшем его шуме. Люди мирно отходили ко сну, даже не догадываясь, что в этот самый момент обессиленный Дэнис раскачивает цепь колокола, опустившись коленями на гроб покойного племянника.

Позже… наверное, это было намного позже, он очнулся и обнаружил, что ребра племянника надломились и сейчас их концы впиваются ему в бедро. Ни один голос не прозвучал снаружи, никто не пришел, чтобы хотя бы подбодрить его – одни лишь трупы кругом, их желтовато-белые, обнажившиеся кости.

Значит, колокол не помог. Надо было попробовать что-то еще. Иначе ему отсюда не выбраться. Стальная дверь склепа была сделана на совесть, так что этот путь не годился. Вот если бы ему удалось как-то извлечь из стены хотя бы несколько кирпичей… но для этого требовались специальные инструменты.

В третьем гробу, который он открыл, Дэнис отыскал то, что ему было нужно, – достаточно хорошо сохранившуюся бедренную кость. Быстро выломав ее из общего каркаса древнего родственника, он принялся выскабливать ее концом твердую как камень цементную замазку, сцеплявшую кирпичи. Тщетно… Даже следа толком не оставалось.

Эта попытка, точнее ее провал, едва не подкосила его. И тотчас же, когда последняя надежда покинула его, с новой силой подкатило ошеломляющее чувство голода. Поначалу он принялся было жевать влажный конец своего савана, но это не помогло. Он должен был найти пищу, если хотел выжить. Дэнис подобрал одну из немногих целых костей Мортимера и принялся грызть ее, но та буквально рассыпалась в пыль под его натиском. Потом он стал жевать мох, кое-где покрывавший плиты пола, – для этого приходилось ногтями соскабливать, отдирать его от камней… Но мха было очень мало; во всяком случае, его бы это не удовлетворило. Теперь ему уже ничего не хотелось делать, он забыл обо всем, кроме одного – отыскать еду, утолить бешеное чувство голода.

И тогда, только тогда он вспомнил про свою бабушку…

Гроза уже утихла, когда колокол зазвонил снова. На сей раз его услышали одновременно несколько человек – услышали и определенно рассердились. В самом деле, было ведь всего два часа ночи, но Дэнис не знал об этом, а если бы и знал, ему было на все наплевать. Теперь его гул заметно окреп, подпитываемый отчаянной силой истомившегося бедой человека, который этим звоном молил их о спасении.

Настоятель церкви, викарий и местный полицейский стали гуськом подниматься на холм, направляясь к кладбищу, и почти одновременно увидели звонящий колокол и дергающуюся цепь.

Поначалу они подумали, что это одно из последствий минувшей грозы, а полицейский предположил, что, возможно, здесь как-то сказалось воздействие подземных вод, хотя голос его при этом звучал отнюдь не уверенно. Не оставалось ничего иного, кроме как спуститься и посмотреть, в чем там дело, хотя ни одному из них эта идея не пришлась по вкусу. В самом деле; почти середина ночи, кладбище, а колокол этот, хотелось им то признавать или нет, был отголоском живых мертвецов.

Викарий оказался самым практичным человеком и предложил отцепить у колокола язык, но полицейский вспомнил про служебный долг и настаивал на проверке. Потом все согласились, что надо бы позвать тетку Дэниса. Та с явной неохотой покинула постель, после чего странная процессия, вооружившись фонарями и дубинками, отправилась выяснять причину разбудившего их шума.

Они торжественно миновали старые дубовые двери и по осклизлым ступеням стали спускаться к склепу – малоприятному и редко посещаемому даже в лучшие свои времена месту, последнему приюту местной знати. Пройдя по выложенному каменной плиткой коридору, они наконец оказались перед массивной стальной дверью.

То, что последовало за этим, сильно огорчило всех, кроме, пожалуй, самого Дэниса. Когда дверь распахнулась, все увидели Дэниса, шаткой походкой приблизившегося к порогу, – дикого вида фигура в изодранном саване, ногти на руках содраны до крови от бесконечных попыток соскоблить с пола мох, а его речь… особенно когда он обращался к собственной тетушке… одним словом, сплошная брань и непристойности.

В сильном смущении они проводили – почти донесли – его наверх и уложили на диван с пурпурной обивкой, а настоятеля церкви попросили быстро сбегать за местным доктором.

Именно тетушка Дэниса первой обратила внимание на предмет, который ее племянник сжимал в руке. Это был обломок кости, с одного конца которого свисал большой кусок частично отделившегося от нее мяса с торчавшими в двух или трех местах порванными сухожилиями.

Кладбищенскому сторожу поручили весьма малоприятное дело: восстановить по возможности остатки лежавшего в склепе гроба бабушки Дэниса, после чего сложить в него оторванные, но не до конца пережеванные куски ее плоти.

Решено было сохранить всю эту историю в полной тайне – с этим согласилась даже тетушка. Дэнис, который всегда относился к покойной бабушке без особого почтения, доходчиво объяснял всем и каждому в отдельности, что очень многим обязан бедной старушке, и с этих самых пор не скажет о ней ни единого дурного слова.

В конце концов, он самым чудодейственным образом вернулся к жизни – неожиданно… после сытного ужина.

Дэвид Лермонт Эйткен
МГНОВЕННЫЙ РАЗВОД

 
Холодные губы, груди нагие,
Бриллианты сверкают в дивных кудрях;
Ступила по комнате – мысли живые
Затмили словами беззвучными страх.
О вечной любви шелестели те звуки,
Но… мертвый лежит он – свободна она!
Взлетели, взметнулися нежные руки,
Как ласково шепчут в камине дрова…
Но, чу, застонал он – и снова смятенье,
Рассудок хладеет, нет сердца в груди.
Метнулась наверх – лишь в молитве спасенье,
Язык обезумевший молит: «Прости…
Прости, что удар мой тогда был неточен,
Теперь же не дрогнет в ладони топор».
Единственный взмах – словно лезвие в ночи —
И вмиг растворился в беспамятстве он.
 

Прилепи к стене улыбку

Джон Кифовер
ПРИЛЕПИ К СТЕНЕ УЛЫБКУ

Теперь ничто не мешало ему вознестись ввысь, гордо воспарить над землей и взглянуть на окно того самого дома, к которому он держал сейчас путь. А ведь именно в этот миг, за темокном, в тойкомнате находилось нечто такое, о чем он раньше не мог даже мечтать, – к тому же оно было значительно прекраснее всех прилепленных к стене улыбок.

Его окружали сгущавшиеся сумерки, и он почти бежал по склону холма к дому, оставив далеко позади и залив Монтерей, и стоявший на его берегу на Кэннери-Роу ресторан, в котором он день-деньской занимался мытьем посуды. Соскоблив с последней сковороды следы нагара и ополоснув последнюю кастрюлю, он отвернулся от исходившей паром струи воды, пару раз взмахнул над головой рукой, видимо – на прощание, приподнял лицо и даже попытался улыбнуться, после чего бросился прочь из кухни, предоставляя поварам и официантам возможность недоумевать по поводу столь странного поведения. Дело в том, что раньше Добби никогда не имел привычки махать кому-либо рукой, а тем более отрывать взгляд от пола. Да, подобного, пожалуй, не было еще никогда, и они впервые заметили этот жест где-то с неделю назад. Кроме того, все прекрасно знали, что улыбаться он попросту не мог.

И никто из этих людей даже не догадывался о том, что теперь у него появилась тайна. Она обосновалась в его комнате совсем недавно и в перспективе вполне могла самым существенным образом изменить всю его жизнь. Он называл ее Пегги-Энн, хотя и знал, что она ненастоящая.

В этом районе буквально все знали Добби – худющего, сутулого мужчину, неизменно одетого в голубые джинсы, вечно смотревшего себе под ноги и ежедневно курсирующего между своим жильем и ресторанной кухней, где его всегда поджидала гора грязной посуды. Добби и вправду никогда не поднимал взгляда, предпочитая направлять его на уличный тротуар или на струю горячей воды; соседи шутили, что в лицо ему могли заглянуть лишь немытые тарелки и сковородки, да разве что собственные башмаки. Он был очень сутулым, но горба у него не было, хотя за глаза его почти все почему-то называли не иначе как Горбун с Кэннери-Роу…

Лицо Добби можно было назвать страшным. Что делать: когда-то совсем еще маленький мальчуган заинтересованно потянулся рукой к стоящей на плите кастрюле с кипятком… Одним словом, и лицо, и вся голова были ошпарены кипящей водой. Кухню тогда огласил истошный вопль ребенка.

С той поры прошло немало лет, но стерлись лишь воспоминания о случившемся, а шрамы остались. Словно цементными или стеклянными полосами они стянули его лицо, и уже с давних пор, задолго до своёго приближающегося тридцатилетия он оставил даже всякие попытки улыбнуться. Раньше, когда такое желание хотя бы изредка возникало, он делал все, на что был способен, но вместо улыбки на лице появлялось нечто совершенно иное, такое, что заставляло встречных людей отворачиваться и поспешно удаляться. «Бедняга, – думали они при этом, – бедняга Добби…», но все же старались не задерживаться подле него. Чему же удивляться, поговаривали соседи, что ему так нравится эта «согбенная» работа – ведь она позволяет ему весь день стоять, уткнувшись лицом в клубы пара.

Повезло Добби, пожалуй, лишь в одном – ему не надо было бриться. И об этом не раз судачили обитатели Кэннери-Роу.

Гораздо хуже было, однако, другое – и для него самого, и для тех людей, которые отворачивались и проходили мимо: они и самине могли, не решались улыбаться ему, разве что самую малость, на какую-то долю секунды, но это, как говорится, было не в счет. Вот и получалось, что Добби не улыбался сам и не получал улыбок от других. Со временем он прекратил всякие попытки изобразить улыбку хотя бы собственному отражению в зеркале.

Позднее он стал обращать внимание на улыбки, застывшие на страницах иллюстрированных журналов. Долгими вечерами он просиживал у себя в комнате, положив журналы на колени, и, опустив взгляд, любовался этими улыбками. И ни разу при этом не попытался улыбнуться им в ответ – ему казалось, что так делать не следует.

И вот однажды он вооружился парой ножниц и принялся вырезать из журналов лучшие на его взгляд улыбки. Он складывал их – свои улыбки – в маленькие коробочки, накрывая каждую кусочком розовой бумаги, как рождественские открытки. Вырезая улыбки и складывая их, он словно приобретал их в собственность: теперь они принадлежали только ему – так же, как все другие люди имели право на своиулыбки. Ни единой душе не рассказал он о своем увлечении, поскольку опять же считал, что так делать не надо. Пусть он уродлив и все это знают, но не хотелось, чтобы его к тому же считали и сумасшедшим.

А потом, примерно пару месяцев назад, его посетила еще одна, замечательная, как ему показалось, идея. Он подумал, что может иначе использовать доселе сокрытые в коробках улыбки и сделать так, чтобы наслаждаться ими всякий раз, когда переступает порог собственной квартиры. Даже не спросив разрешения квартирной хозяйки, он обклеил улыбками все стены. Они все уместились: большие и маленькие, даже одна лошадиная улыбка. И так – по всем стенам, сплошной хоровод улыбок.

Но он по-прежнему не мог улыбнуться им в ответ, и ему это казалось неправильным.

Однажды хозяйка все же заглянула в его комнатенку, и когда увидела, во что превратил ее Добби, отчаянно запыхтела и налилась гневом. Это была крупная женщина, гораздо более массивная, чем Добби, коренастая, почти квадратная, раза в два его старше, овдовевшая, издерганная и от всего этого, как ему казалось, загрубевшая. В общем, он ее явно побаивался. Он бы давно уже съехал с этой квартиры, но жилье было довольно дешевое, хозяйка поддерживала его в чистоте, а когда он только поселился здесь, женщина даже попыталась было пару раз улыбнуться ему, но вскоре оставила эти попытки. С тех пор она стала вести себя в точности, как остальные окружающие: отворачивалась и старалась побыстрее пройти мимо.

– Добби, – проговорила она, – тебе придется отклеить эти свои бумажки с моих обоев.

Она так и сказала: «бумажки». «Мои улыбки – бумажки», – подумал он.

Пришлось подчиниться, но он постарался сделать это как можно аккуратнее, чтобы не порвать ни одну. Те, что уцелели, он так же аккуратно разложил по коробочкам. Грустное это было занятие, очень неприятное и тяжелое, и он наверняка бы после этого съехал с квартиры, если бы… если бы она не была его домом. Ведь у всех других людей был свой дом, так разве не должен быть свой дом и у него?

Даже после того как ему пришлось отклеить улыбки со стен и уложить их в коробочки, Добби не переставал останавливаться у мусорных ящиков в поисках выброшенных журналов с яркими иллюстрациями. Возвращаясь с работы, он заглядывал почти в каждую урну и так медленно доходил до своего жилья, располагавшегося в старом, облупившемся доме, построенном в викторианском стиле.

И вот однажды, когда он в очередной раз совершал свой обход, на глаза ему попался улыбающийся манекен – это было позади универмага на Лайтхауз-авеню.

Прежде всего он увидел ее улыбку. Она выглядывала из-под крышки глубокого мусорного ящика и улыбалась ему. Он подошел ближе, остановился и стал смотреть на нее; она продолжалавсе так же улыбаться, не стараясь ни отвести взгляда, ни отвернуться, как делали все остальные.

– Привет, – проговорил Добби, которого все это очень забавляло.

Неожиданно Добби обнаружил, что и он смог улыбнуться ей в ответ, и хотя его улыбка никогда не была похожа на настоящую, она и после этогоне отвернулась и не ушла прочь. Она продолжала улыбаться ему. Улыбалась, улыбалась, улыбалась. Большая, счастливая кукла – вот что это такое было.

Важнее всего было то, что в ее присутствии он тоже мог улыбаться, и теперь это не казалось ему чем-то дурным или неправильным.

– Привет, – повторил он, продолжая свою невинную игру. Он знал, что она ненастоящая.

О, разумеется, ему попадались и другие куклы-манекены, он часто видел их в витринах магазинов, и почти все они улыбались. Он не раз останавливался и подолгу смотрел на них, радуясь тому, что они улыбаются, немного ревнуя их за это, но все же наслаждаясь тем, что они были такие прекрасные. Но те куклы были другие – те, что стояли в витринах; все они были разодеты в шикарные наряды, такие гордые, сияющие, новые и безликие. Одним словом – для публики. А эта улыбающаяся кукла, которую он нашел, совсем, похоже, замерзла, была раздета, без одной ноги, да и вообще смотрелась в своем мусорном баке такой несчастной, никому не нужной.

И она улыбалась ему, никому больше – только ему!

И тогда Добби решил принести ее к себе домой, притащить в свою убого обставленную комнатенку. Потом он сходил в магазин и купил ей красное платье и шляпу; отыскал где-то новый кукольный парик, выкрасил его в черный цвет и приладил на голове манекена. Поставить ее он решил в углу, за письменным столом – так совсем не было видно, что одна нога у нее отбита. Утром перед уходом на работу он убирал ее в шкаф – приходилось прятать ее, чтобы не дай Бог хозяйка не увидела. Вечером же, возвращаясь домой, он снова водружал ее на прежнее место за столом, и она улыбалась ему. А он ей. Он назвал ее Пегги-Энн; в том, что у нее должно быть собственное имя, он нисколько не сомневался.

Все обитатели Кэннери-Роу заметили происшедшую с Добби перемену, спорили о ее причинах и дивились тому, как быстро все случилось, буквально за какие-то несколько дней. Добби же, естественно, ни словом не обмолвился никому о своей улыбающейся Пегги-Энн. Иначе все они засмеяли бы его – об улыбках тут и говорить не приходилось, – подумали бы, что он действительно свихнулся. Все согласились с тем, что у Добби-то, оказывается, есть сила воли и настоящий характер, ему надоело все время ходить как-то бочком, уткнувшись взглядом в землю, – нет, сейчас он даже изредка распрямлялся и поднимал глаза. Да и его шляпа теперь уже не так низко была надвинута на лоб, а кроме того, он время от времени помахивал встречным рукой. Что касается самого Добби, то он стал уже подумывать о том, чтобы оставить свое место в ресторане и подыскать что-нибудь более приличное.

Какое же это было прекрасное чувство – чертовски прекрасное – спешить домой навстречу своей Пегги-Энн, как и все другие люди бежать к себе домой, поднимая гордый взгляд к собственному окну!

Однажды он, как обычно за последнюю неделю, летел, не чуя под собой ног, домой. Когда он взобрался на свой этаж, сердце его билось, как птица в клетке. С улыбкой на лице он распахнул дверь комнаты – теперь он уже почти забыл, что такое жить и не улыбаться, – и тут же поспешил к своему шкафу. Открыв его, он протянул руку, потом заглянул внутрь и снова пошарил рукой – улыбка постепенно сходила с его лица. Еще, ещеи ещераз он провел рукой по внутренней стенке шкафа и тихонько позвал:

– Пегги-Энн? – Затем уже громче: – Пегги-Энн!

Пегги-Энн исчезла.

Он слышал доносившиеся с лестницы тяжелые шаги квартирной хозяйки, но почти не обращал на них внимания, многократно повторяя это имя, заглядывая под кровать, за письменный стол, снова в гардероб.

– Пегги-Энн!

– Это я взяла вашу Пегги-Энн, если вы вздумали так ее назвать, – проговорила хозяйка, тяжело вваливаясь в комнату. – Взяла и выбросила. А следующим будете вы. Собирайте свое барахло и выматывайтесь. – Слова ее, подобно сосулькам, вонзились, ему в мозг. – Это что такое, а? То ли кукла, то ли женщина – и это в моей-то комнате?! Стыд-позор, срам один. Да это же извращение!