Текст книги "Ключи от рая"

Автор книги: Ричард Дейч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА 21

Лучи утреннего солнца, струящиеся в раскрытое окно, заливали хрустящее белое постельное белье и падали на закрытые глаза Буша. Он уже проснулся, однако ему всегда нравилось по утрам, перед тем как встать, еще немного поваляться в кровати, чтобы отойти от сна и собраться с мыслями. От запаха свежего морского воздуха у него, как от рюмки текилы, неизменно начинала быстрее течь в жилах кровь. Буш перепланировал и перестроил дом так, чтобы максимально полно использовать его прибрежное расположение. Свою кровать он поставил ногами к восточному окну, поэтому когда сейчас он наконец открыл глаза, то увидел перед собой океан, пленивший его еще в детстве. Его отец, рыбак старой закалки, избороздил всю южную часть пролива Лонг-Айленд, а для ловли сезонно мигрирующих косяков рыбы выходил и в открытый океан к Атлантическому шельфу. Поль готовился, когда вырастет, стать помощником капитана, матросом, юнгой – кем скажет отец. В детстве его притягивал не столько океан, сколько именно отец. Хэнк Буш был мужчина крупный, с могучими руками, а кожа его напоминала выдубленную шкуру. Он носил гриву длинных соломенно-светлых волос и окладистую бороду – Поль никогда не мог определить, где заканчивались волосы и начиналась борода, – всегда растрепанную ветром и спутанную. Поль беззаветно любил отца и смертельно боялся тех долгих недель, которые тот проводил в море. Двенадцатилетним детям неведомо чувство беспокойства, однако Поль был исключением. Он знал об опасностях, которыми грозит море, понимал, что его никогда нельзя укротить или задобрить; время от времени оно забирает себе какой-нибудь корабль, напоминая всем мореплавателям, что они всецело зависят от его милости. Каждый раз, когда отец возвращался домой, Поль крепко прижимался к нему и долго не отпускал, обретая утешение в тепле отцовских объятий.

Буш-старший обучил Поля всем приемам и хитростям рыбного промысла, надеясь когда-нибудь передать ему свою шхуну «Белокурая Байрам»: сын должен был пойти по стопам отца. У Поля никак не хватало решимости сказать отцу, что его совершенно не привлекает рыбацкий труд; он понимал, что этим признанием разобьет старику сердце. Что ж, если для того, чтобы быть рядом с отцом, приходится терпеть вонючую рыбу и пьяных матросов, пусть будет так. Улыбаться ему в лицо, а когда он отвернется, извергать за борт содержимое желудка. По крайней мере, так они будут вместе.

Конец апреля. В воздухе все еще пощипывающий холодок ушедшей зимы, который еще долго держится над морем. Выход в море был рассчитан на четыре дня. На борту пятеро: Поль с отцом, Шоп Рирдон, двадцатилетний матрос, нолный недовольства и желчи, Джонни Джи, великан с Ямайки, рядом с которым тушевался даже немаленький Хэнк Буш. Низкий, глубокий голос Джи напоминал пение. За все те годы, что Поль был с ним знаком, он так и не узнал его настоящую фамилию. И Рико Либерторе, мнящий себя настоящим мафиози – все свои пять футов пять дюймов, из которых целый дюйм приходился на блестящие черные волосы. Рико говорил хорошо, а дрался еще лучше. Каждому, кто осмеливался шутить с ним, приходилось расстаться с пинтой крови. Шхуна вышла из пролива Лонг-Айленд, обогнула остров Блок и направилась к Атлантическому шельфу в поисках косяков трески. Двенадцатилетнему Полю впервые предстояло провести ночь в море; это должно было стать своеобразным ритуалом посвящения в моряки.

По возвращении домой он будет уже настоящим мужчиной. Забросили сети, и все сели ужинать: сосиски с бобами, готовится просто и съедается вмиг. Взрослые запивали еду пивом, а Поль тянул кока-колу. Четверо взрослых относились к подростку как к своему напарнику, обмениваясь скабрезными шутками и ругаясь так цветисто, что завяли бы уши у тюремного охранника. В девять вечера погасили огни; вставать предстояло в четыре утра. Температура воздуха резко понизилась до промозглых тридцати градусов по Фаренгейту.[25]25
  Минус один градус по Цельсию.


[Закрыть] В открытом море холод проникает сквозь кожу и вгрызается в кости; от него не может спасти никакое количество одеял. Поль ворочался на койке, не в силах согреться. Все храпели, немыслимо громко, непрерывно. Когда Поль соскочил с койки, никто этого не заметил: каждый из взрослых выпил перед сном по шесть бутылок пива. Обогреватель был похож на примус, с которым Поль уже научился обращаться дома. Чего тут сложного: подкачать бензин, зажечь огонь, закрыть дверь и насладиться теплом. С год назад отец категорически запретил ему даже прикасаться к обогревателю, но ведь тогда он был еще маленьким. А теперь уже мужчина. Поль рассудил, что сейчас, поскольку все спят, именно он должен разжечь обогреватель. Десять раз качнув насосиком, он чиркнул спичкой. Ничего. Он снова подкачал бензин. Зажег новую спичку, однако как раз в это мгновение в каюту ворвался порыв ветра; пламя погасло до того, как Поль успел поднести спичку к окошку горелки. Он сделал еще двадцать качков. Ну вот, с третьего раза обязательно получится. Поль чиркнул спичкой и прикрыл огонек ладонью. Теперь не погаснет. Он сунул спичку в окошко.

И тут словно разверзлась преисподняя. Огненный шар, вырвавшись наружу, поглотил обогреватель. Пламя, выбежав из дверцы горелки, понеслось по полу. Поль в ужасе вскрикнул, девчачьим голосом, как это бывает с мальчиками до того, как они становятся мужчинами. Его крик был пронизан безотчетной паникой. Каюта стремительно наполнилась оранжевым сиянием. Внутри быстро стало очень жарко. Спрыгнув с койки, Рико бросился на камбуз за огнетушителем.

Коротышка-итальянец направил сопло на пылающий обогреватель, отчаянно нажимая на рычаг, но огнетушитель не работал. Пробежав по палубе, пламя поползло по ноге Рико.

Поль отлетел к стене. Крики звучали повсюду; он лихорадочно оглянулся вокруг, не сознавая, что они вырываются из его собственного горла. Огонь окружил его со всех сторон подобно стае хищных зверей, сжимая кольцо, готовый наброситься. Поль успел мельком увидеть Рико, который катался по палубе, тщетно пытаясь сбить пламя с ноги. Огненные языки уже заплясали на переборках. Поль застыл в ужасе, не зная, куда обратиться, куда бежать, и кричал, кричал и кричал.

До тех пор пока его наконец не схватили и не вытолкнули в дверь на ночной воздух. Отец, схватив объятый пламенем обогреватель, что есть силы забросил его в море. Поль проводил взглядом, как пылающий шар плюхнулся в воду. Страшное светящееся пятно быстро погрузилось в черные глубины. В иллюминатор каюты было видно, как Джонни Джи воюет с пожаром, сбивая одеялом языки пламени. Хэнк Буш вернулся в каюту, чтобы помочь Рико. До той жуткой ночи Полю еще никогда не приходилось видеть, чтобы взрослый мужчина плакал. Во взгляде Рико застыла невыносимая боль, по лицу струились слезы. Захлестнутый стыдом и раскаянием, Поль зарыдал, переживая по поводу того, что по его вине случилось с Рико. Он заливался слезами, потому что, парализованный огнем, едва не погубил всех.

Выбежав на палубу, Джонни Джи укутал мальчика в одеяло и на руках отнес обратно на камбуз, снова и снова ласково повторяя его имя своим знакомым низким голосом. Пламя было побеждено, однако почерневшие, обугленные переборки и палуба еще дымились. Выплеснув на палубу несколько ведер забортной воды, Шон взял швабру и начал сгребать мусор. В воздухе висел тошнотворный запах мокрого, обгорелого дерева. Поль в беспомощном отчаянии наблюдал за тем, как его отец ухаживает за Рико, Когда все обожженные места были наконец надежно перебинтованы, Буш-старший подошел к сыну и, не сказав ни слова, крепко обнял. Поль на всю жизнь запомнил прикосновение сильных отцовских рук, сжимающих его. Черные от копоти, они были покрыты ожогами; кожа на пальцах свернулась и начала облезать, на ладонях вскочили свежие волдыри. Но Хэнк Буш, казалось, ничего не замечал; он просто сидел, прижимая сына к себе, качая его, до тех пор, пока на горизонте не забрезжил рассвет.

С восходом солнца «Белокурая Байрам» вернулась в порт. Джонни Джи, Рико и Шон остались на шхуне, а отец повез Поля домой. За всю дорогу они не обмолвились друг с другом ни словом. Мальчик, до сих пор не оправившийся от потрясения, молча сидел, уставившись в туманное утро, до самого дома. Отец не убирал руку с его плеча.

Они приехали домой, и отец на руках отнес Поля наверх и уложил в кровать. Когда он выходил из комнаты, Поль прошептал:

– Папа, я так виноват… На подушку капнули слезы. Отец обернулся.

– Произошел несчастный случай. – И потому, как он это произнес, Поль понял, что отец говорит искренне. – Я испугался, что сегодня ночью потеряю тебя. Если бы это произошло, я бы не пережил. Море не прощает ошибок. Мой отец научил меня, как до того его научил его отец, что каждый раз, выходя в море, нельзя знать наперед, удастся ли тебе вернуться домой. Но каждый раз, когда тебе посчастливилось снова ступить на берег, ты должен благодарить Бога не только за благополучное возвращение, но и вообще за все то, что он тебе дал. И, ощущая под ногами твердую землю, необходимо помнить, что завтра, возможно, удача отвернется от тебя. Однако сегодня тебе удалось обмануть смерть еще раз. Это сознание поможет больше радоваться жизни. – Нагнувшись, отец поцеловал мальчика в лоб. – Сегодня нам посчастливилось остаться в живых, и только это имеет значение. Я люблю тебя, сынок. И изменить это не сможет ничто.

В то же утро «Белокурая Байрам» снова вышла в море. Шторма никто не ждал, но он обрушился, и в полную силу. Дождь стеной, огромные волны высотой сорок футов. Отец Поля не вернулся домой; «Белокурую Байрам» объявили затонувшей. В церкви отслужили панихиду по Джонни Джи, Шону, Рико и отцу Поля, но их тела так и не были обнаружены.

И вот сейчас, семнадцать лет спустя, как и каждое утро, Поль стоял у окна своей спальни, глядя на прибой, с грохотом обрушивающийся на берег. До сих пор он каждый день методично обследовал прибрежный песок в поисках обломков шхуны.

В спальню с радостными криками ворвались Робби и Крисси; забравшись на кровать, они дружно прыгнули отцу на шею.

– Пана, ну почему ты не можешь остаться? – недовольно спросил сын.

– Как только вернусь, обещаю, мы проведем вместе целую неделю – ни работы, ни телефона, ни гостей. – Буш мог пересчитать по пальцам одной руки те дни, которые провел вдали от малышей. Давным-давно он дал себе слово никогда не разлучаться с детьми так, как разлучался с ним его отец; он постарается всегда быть рядом с ними. И вот сейчас ему предстоит нарушить это обещание. Боль, которую увидел Поль в глазах дочери при прощании, была лишь крохотной частичкой той боли, которую испытывал он сам.

Когда он загружал вещи в машину, к нему подошла Дженни и протянула заграничный паспорт.

– А я-то надеялась, что мы с тобой будем заполнять эти странички вместе, – с грустью произнесла она, листая синюю книжечку.

– У нас на это будет еще много времени. Поль упорно избегал смотреть ей в глаза. Дженни схватила его за лацканы пиджака.

– Послушай меня, Поль Буш: ты находишь Майкла, и вы сразу же возвращаетесь домой, ты слышишь?

Они неловко обнялись.

– И поторопись, – добавила Дженни.

Ей всегда становилось страшно, когда Поль уходил из дома. Она была женой полицейского: от каждого телефонного звонка у нее начинало щемить сердце. Дженни боялась, что однажды, открыв дверь, увидит на пороге двух полицейских, коллег Поля, понурых, с фуражками в руке.

– Я тоже тебя люблю, – сказал Буш.

* * *

– Знаешь, я думаю, хорошо бы чего-нибудь перекусить. – Дженни сжимала в руках бесчисленные сумки с покупками.

– Все в порядке, кофе придал мне сил, и я продержусь еще немного, – ответила Мэри. – Пожалуйста, дай я понесу что-нибудь.

– Твое дело – наслаждаться прогулкой.

На протяжении последнего часа подруги бродили по «Вестчестеру», огромному скоплению дорогих магазинов и бутиков, которое почему-то скрывалось под псевдонимом «торговые ряды», хотя в Америке так принято называть доступные семейные супермаркеты. Доктор Райнхарт посоветовал Мэри совершить экскурсию по магазинам, чтобы хоть на время оторваться от выматывающего душу лечения. Время близилось к полудню; коридоры были заполнены пожилыми домохозяйками и мамашами с колясками. Подруги бродили по бесчисленным переходам и катались на эскалаторах, болтая и смеясь, словно школьницы. Но хотя они провели в магазине всего час, Мэри уже выглядела так, словно пробежала марафонскую дистанцию. Она была очень слаба. Сочетание химио– и радиационной терапии боролось не только со злокачественной опухолью, но и со всем организмом. «Боролось» – не самое подходящее слово. Точнее – «убивало». Убивало раковую опухоль, а заодно и жизнь Мэри, ее дух. Волосы у нее еще не выпали полностью, но там, где месяц назад красовалась пышная рыжая грива, которая сделала бы честь льву, сейчас остались лишь блеклые редеющие пряди. Первоначально Дженни собиралась устроить Мэри турне по салонам красоты, но затем передумала. Она не могла избавиться от маячившей в воображении картины того, как в парикмахерской ее лучшей подруге смывают с головы остатки волос. Мэри и без того приходилось несладко; Дженни решила не усугублять положение.

– Разреши, я возьму, – сказала Дженни, пытаясь отобрать у подруги сумку.

– Эй! – отдернула руку Мэри. – Я не инвалид!

– Я вовсе не хотела… Мэри улыбнулась.

– Знаю. Извини. Просто когда болеешь, большинство людей начинают относиться к тебе иначе. И от этого чувствуешь себя каким-то уродцем. Как будто у меня отросли длинные уши и хвост. Возможно, снаружи что-то немного изменилось, но внутри все по-прежнему па месте. – Она похлопала себя по груди.

– Знаю. – Дженни обхватила подругу за плечо.

– Жуткий способ разобраться в том, кто тебе настоящий друг. Ты знаешь, что Поль каждое утро заглядывает ко мне в клинику и приносит цветы и всякие вкусности? – Мэри помолчала, задумавшись. – Не пропустил ни одного дня. Держись за этого мужчину, Дженни: это незыблемый оплот семейной жизни.

Весьма спорное утверждение, – со смехом ответила Дженни. – Поль Буш не знает, что такое настоящие трудности. Целый день напролет ловить преступников – это ничто в сравнении с воспитанием двух малышей. Мэри тихо промолвила:

– Я обязательно выздоровею, будь уверена.

– Не сомневаюсь.

И хотя Дженни было отрадно слышать в голосе Мэри убежденность, ложь далась ей с трудом. Она сделала над собой усилие, тщетно стараясь сдержать подступившие к глазам слезы.

– Но я очень беспокоюсь о Майкле, – продолжала Мэри. Чем больше она размышляла о внезапном отъезде Майкла, тем сильнее становилась охватившая ее тревога. Мэри не сомневалась в его любви. Она знала, что Майкл ни за что не покинет ее, если только… Если только речь не идет о чем-то более страшном, чем ожидающее ее впереди. А ее впереди ждет смерть. – Я не знаю, где он и когда вернется. Он попал в беду, Дженни…

Схватив подругу за руку, Дженни не удержалась и сообщила:

– Поль поехал за ним, Не сердись, Мари.

За те долгие годы, что они знали друг друга, между ними возникла прочная связь. Подобно родным сестрам, они обрели способность понимать друг друга без слов. После того как Дженни вышла замуж, Поль стал для Мэри чем-то вроде брата. Как и Дженни, он всегда был полностью открыт перед ней. И то, что их мужья, полицейский и вор, стали лучшими друзьями, несказанно грело сердца подруг.

– Дженни, ну как я могу сердиться? – слабо улыбнулась Мэри.

– Все будет замечательно. Пожалуйста, не беспокойся, Поль обо всем позаботится.

Мысли Мэри неуклонно возвращались к клятве, произнесенной во время венчания. Она снова и снова повторяла эти слова, когда длился суд над Майклом: «Через счастье и невзгоды, через счастье и невзгоды… >> Эта фраза стала ее девизом. Мэри считала, что им с Майклом сначала выпали невзгоды. И они вынесли все. Разумеется, сейчас настала пора «через здоровье и болезни», хотя обычно она приходит в гораздо более позднем возрасте. Но у них все произошло иначе. Все их обеты подверглись испытанию слишком рано.

– Меня мучают кошмары, – призналась подруге Мэри. – Жуткие кошмары. Мне страшно, Дженни. Я не могу избавиться от предчувствия, что Майкл не вернется.

– Если Поль сказал, что вернет Майкла, он его обязательно вернет. Разумеется, на обратном пути они могут задержаться, чтобы сыграть партию в гольф, но потом обязательно приедут.

Мэри улыбнулась, однако в душе у нее все застыло от страха. Майкл в беде, она была в этом уверена, и в голове у нее крутилось: «…до тех нор, пока смерть нас не разлучит».

ГЛАВА 22

Улочка, на которой стояла маленькая церквушка, была относительно пустынной и спокойной. Стоя у одного из витражных окон, Майкл размышлял о том, какую шутку сыграла с ним судьба. Находясь в полном одиночестве в этом тихом зале, пронизанном ароматами благовоний и воска, он не мог удержаться от воспоминаний о том времени, когда все это имело для него большой смысл. Когда он читал мессу с таким увлечением, словно это была тактическая схема футбольного матча, беззвучно повторяя губами молитвы отца Дамико, сгорбленного старого священника, питавшего слабость к клецкам и анисовому ликеру. То было время, когда Майкл, войдя в приходскую церковь, ощущал чувство облегчения, успокоения, зная, что здесь можно помолиться, попросить о помощи или просто поговорить по душам. Здесь он разговаривал с Богом. И Бог его слушал. А когда Майкл был еще совсем ребенком, он мог поклясться, что Бог даже ему отвечает. Это было маленькое чудо, дарованное ему одному.

Но, взрослея, Майкл стал приходить к выводу, что Бог его больше не слушает. Больше того, оглядываясь вокруг, он убеждался в том, что Бог вообще никого не слушает. Открывая для себя большой мир, познавая его таким, какой он есть, Майкл чувствовал, что его предали: чудес больше не было. А то, что он когда-то принимал за голос Бога, на самом деле было его собственным подсознанием, которое подсказывало ответы, и так уже кроющиеся у него в мозгу.

Все, чему его учили в детстве, все, во что он верил, оказалось вымыслом, вроде титанов из древнегреческой мифологии или скандинавских сказок о Торе и Одине. И Бог представлял собой такую же сказку, за которую цепляются в тяжелую годину слабые духом. Вера дает им фальшивый якорь, за который якобы можно удержаться, предлагает уклончивые разгадки необъяснимого. Помпезные церковные церемонии, высокомерные священники – для Майкла все это стало олицетворением лицемерия, внешним проявлением великой лжи, жестоким мифом, одним из многих, какими наполнен этот бессердечный мир. Все так уверены, что именно их Бог истинный, что именно их вера правильная, что только они и их последователи из всех живущих на свете обретут мир и спокойствие в загробной жизни.

Но затем Майкл познакомился с Мэри; он с уважением отнесся к ее вере, так и не решившись открыть свою душу. Он любил, а на что только не пойдет человек во имя любви. Каждое воскресенье Майкл отсиживал мессу, не слушая слов молитвы, а погрузившись в размышления, – для него это стало своеобразным ритуалом, возможностью подумать спокойно о будущем, о жизни, о Мэри, о детях, о работе. Он механически повторял все те действия, которые так хорошо затвердил еще в детстве, при этом оставляя при себе свое мнение. Но, узнав о страшном диагнозе, Майкл не смог больше притворяться. Он был прав. Бога не существует.

И, тем не менее, сейчас Майкл находился здесь, в церкви. Он бежал сюда от кого-то или чего-то необъяснимого. Сунув руку за пазуху, он нащупал золотой крестик Мэри. В этом прикосновении для него не было ничего духовного, но он почувствовал ее. Эта маленькая золотая вещица принадлежала Мэри; жена попросила его носить ее и никогда не снимать. И Майкл выполнит ее просьбу – не потому, что исполнен веры, а во имя того, что значит для него эта вещица. Она принадлежит Мэри. И может быть, крестик действительно его защитит, и не вследствие какой-то своей чудодейственной сущности, а просто потому, что будет служить напоминанием о том, ради чего предпринята поездка в Германию, – о любви. Майкл здесь не потому, что верит сам, а потому, что он верит Мэри.

Полдень. За все утро в церкви побывала лишь горстка истово верующих, которые зажигали свечи и преклоняли колени в молчаливой молитве. Обойдя алтарь, Майкл нашел красный неоновый указатель выхода, показавшийся ему совершенно неуместным в этом двухсотлетнем святилище. Он медленно приоткрыл дверь. Поблизости никого. Он начал спускаться по лестнице.

На углу уличный торговец предлагал прохожим пирожки с яблоками и газированную воду. Только сейчас Майкл ощутил, что с того момента, как съел последний пакетик с орешками, еще на борту самолета, прошло уже больше десяти часов. Он почувствовал голод, жажду и усталость. Сон подождет, но вот желудок ждать не может. Небольшой крюк надолго не задержит.

Майклу так и не удалось дойти до противоположной стороны улицы. Перед ним с визгом затормозили с десяток полицейских машин, выгружая возбужденных до предела полицейских – Polizei – всех видов и размеров. Они окружили Майкла, выкрикивая что-то по-немецки и угрожающе размахивая девятимиллиметровыми «зиг-зауэрами».[26]26
  Марка пистолета.


[Закрыть] Переводить их приказания не было необходимости. Майкл и так понял, что им нужно. Он покорно поднял руки.

* * *

Гостиница «Фриденберг» выходит фасадом на площадь Тиргартен. Построенная всего шестьдесят лет назад, она пришла в полный упадок в 1961 году. Возрождение началось только после падения Берлинской стены. В начале девяностых гостиницу выкупила финансовая корпорация «Омега групп», потратившая на ремонт почти десять миллионов марок. В итоге ничего из ряда вон выходящего, но очень мило: просторные номера, большой плавательный бассейн, оздоровительный центр, хорошее обслуживание. Мини-бары забиты разнообразной выпивкой, орешками и крошечными бутылочками кока-колы по пять долларов, которые с таким удовольствием откупориваешь в три часа утра и о которых так жалеешь, когда приносят счет.

Номер бизнес-класса, достаточно просторный, мог служить и спальней, и кабинетом. У дальней стены размещались две двуспальных кровати, а ближе к двери – небольшой стол для совещаний, письменный стол и диван. Для гостиницы номер был украшен со вкусом, однако узоры из бледных бордовых, желтых и бурых листьев забывались через пять минут после того, как постоялец выезжал.

– Майкл? – окликнул Симон, бросая на кровать пять больших брезентовых сумок; даже двойные чаевые не смогли компенсировать коридорному надорванную спину.

Раздвинув шторы, Симон урвал мгновение, чтобы насладиться солнечным светом, хлынувшим ему в лицо. Он проверил телефон: ни одна лампочка не мигала, никаких сообщений нет. Схватив с кровати чемоданчик, Симон сел за стол и разложил планы особняка Финстера, над которыми трудился в полете Майкл. Ему с огромным трудом удалось сосредоточить взгляд. Он был измучен до предела; последние сутки ему пришлось провести без сна. Впереди его ждет море работы; если не получится собраться, успеха не видать. Эта неудача станет для него первой, однако в его ремесле ошибаются только один раз. А последствия этой ошибки придется пожинать не ему одному.

Симон застыл в нерешительности. Что делать? Изучать планы? Разобрать вещи? Лечь спать? Он сделает все это, но не обязательно в такой последовательности.

Скупив все кресты в крошечной церковной лавке, Симон без труда отыскал магазин Штинглине именно там, где тот и должен был находиться, судя по объяснениям любезной продавщицы. Несколько лет назад ему частенько приходилось пользоваться услугами этого магазина, когда требовалось достать «определенное» снаряжение. И вот сегодня такая необходимость возникла опять. Магазин Штинглине был не просто оружейным магазином, а Оружейным магазином с прописной буквы. Таким, куда обращаются, когда во всех остальных продать нужный товар не могут или не хотят. Витрины были заполнены охотничьими ружьями, арбалетами и луками со стрелами, а для любителей поиграть в войну имелся большой выбор камуфляжной формы всевозможных расцветок. Однако настоящий товар был укрыт от случайного взгляда. Герр Штинглине объявлял, что за его плечами членство в итальянских «Красных бригадах», группе «Баадер-Майнхофф»[27]27
  Группа «Баадер-Майнхофф» – террористическая группироика, известная также как «Фракция Красной Армии», действовала с конца 1960-х годов по 1977 гад н Западной Германии. (Прим. перев.)


[Закрыть] или Ирландской республиканской армии, в зависимости от того, кто оказывался его клиентом. Он всем говорил, что ему пятьдесят два года. Симону было достоверно известно, что в действительности Штинглине уже стукнуло шестьдесят восемь; перед тем как иметь дело с незнакомыми людьми, он всегда наводил о них подробнейшие справки. Но сколько бы лет ни было Штинглине – пятьдесят два, шестьдесят восемь или восемьдесят пять, – он без труда мог вышибить из человека дух до того, как тот успеет сделать вдох. Говоривший негромким и мягким голосом, немец отличался полным отсутствием растительности на голове. Лихорадка лишила его всех волос еще в восьмилетнем возрасте, и последовавшие за этим издевки обусловили то, что к девяти годам Штинглине был уже закален, словно бродячий пес. Свою деятельность он начал еще в 1986 году, из чего следовало, что у него имелась какая-то договоренность с бывшим правительством Восточной Германии и его правоохранительным органом «Штази». Тайная полиция «Штази», восточногерманский аналог КГБ, бесцеремонно совала свой нос в жизнь каждого. В бывшей Германской Демократической Республике ни о какой конфиденциальности личной жизни речь и не шла; ее просто не существовало… ни в чем. То есть правительство знало о деятельности Штинглине и, возможно, даже поощряло ее. Однако с тех самых пор, как Симон познакомился с ним – а это произошло вскоре после падения Берлинской стены, – этого человека ни разу не уличили в стукачестве.

Симон не стал спрашивать, как Штинглине это удалось, но он полностью удовлетворил заказ меньше чем за пятнадцать минут: четыре портативных радиопередатчика, четыре девятимиллиметровых «Глока» со сделанными на заказ глушителями, пятьдесят коробок патронов, два пистолета-пулемета «Хеклер и Кох», способных выпустить восемнадцать пуль в секунду, две штурмовые винтовки «Галил» израильского производства, четыре закрепляющихся на голове прибора ночного видения, четыре длинных охотничьих ножа, шесть шоковых гранат и коробка полосок пластида. Симон всегда закупал товар по две или по четыре единицы и всегда расплачивался наличными евро – в настоящий момент именно эту валюту было труднее всего отследить. Запасшись всем необходимым, он покинул магазин Штинглине, не задав ни одного вопроса и не ответив ни на один вопрос.

Его вернул к действительности стук в дверь.

– Да? – Симон быстро шагнул к лежащим на кровати сумкам.

– Коридорный.

Симон вытащил из сумки «Глок» и коробку с патронами. Проверять пистолет не было времени; он просто вставил в обойму пару патронов и произнес мысленную молитву. Прижимаясь к стене, Симон осторожно подобрался к двери. Связываться с глазком он не стал: нет смысла превращать свой глаз в яблочко мишени. Медленно распахнув дверь, Симон увидел…

Мальчишку-коридорного с сервировочной тележкой. Лет восемнадцать, «Клерасил» не может до конца справиться с юношескими угрями.

– У нас в гостинице принято каждого гостя, который впервые остановился здесь, угощать бесплатными напитками и закусками, с сильным акцентом произнес подросток, нервно хватая рукоятку тележки. Его вспотевшие ладони оставили на хромированной стали влажные отпечатки.

Не отрывая от мальчишки взгляда, Симон засунул пистолет сзади за пояс. Жестом пригласив коридорного войти, он не стал закрывать дверь.

– Извините. Я немного устал. Право, в этом нет необходимости.

– Сэр, предлагаю вам на выбор марочные вина и сыры.

Вкатив поднос в номер, коридорный убрал салфетку, открывая тарелочки с несколькими сортами твердых и мягких сыров, копченой колбасой и фруктами, а также две бутылки красного вина, которое при ближайшем рассмотрении оказалось весьма приличным. У Симона мелькнула мысль, что, разобрав вещи, не помешает выпить бокал; по крайней мере, это поможет уснуть.

– Позвольте откупорить вино.

Мальчишка улыбнулся, гордясь тем, что гость понимает его английский.

– Не стоит беспокоиться. Сначала я должен выполнить кое-какую работу; я сам займусь этим.

Сунув коридорному в руку пару евро, Симон проводил его к открытой двери.

Именно тут это и произошло. Дверь захлопнулась. Ставни с грохотом закрылись. Шторы скользнули вниз. Комната в одно мгновение потонула в темноте. Ругая свои глаза, Симон огляделся по сторонам, пытаясь привыкнуть к недостаточной освещенности. Пригнувшись, он отскочил вбок, прочь от того места, где в последний раз видел коридорного. Не уловив, вошел ли в номер кто-нибудь еще, Симон затаил дыхание, напрягая органы чувств. Сколько здесь человек? Он прислушался: никакого движения. Его зрачки медленно расширились, один за другим начали появляться неясные образы: стол для совещаний, диван… В противоположном конце номера, у письменного стола, через ставни пробивалась полоска света. Скрытый в тени, коридорный смотрел на Симона так, словно помещение было залито светом двухсотваттных ламп. Мальчишке было прекрасно известно, где именно находится Симон, однако он стоял не шелохнувшись.

Тянулись секунды, длинные, словно часы. Никто не произносил ни слова. Теперь Симон различал уже не только смутные силуэты; освоившись в полумраке, он уже мог спокойно передвигаться, видел лицо мальчишки. И вдруг – игра света и тени – оно превратилось в лицо Финстера.

Сработал рефлекс. Симон выстрелил дважды, разряжая пистолет. Обе пули поразили Финстера в левый глаз.

Симон отступил от дивана. Финстер истекал кровью, в этом не было сомнения. Кровь, смешанная с мозговым веществом, струилась по его лицу крупными алыми слезинками. И, тем не менее, он продолжал стоять на ногах. Больше того, даже не шелохнулся.

Затем небрежным движением Финстер поднял руку… и нащупал глазницу. Указательным и большим пальцами он вытащил из раны сначала одну, затем и другую пулю. Там, где когда-то был глаз, смотревший на Симона, теперь не осталось ничего, кроме разорванной плоти и расщепленной кости. Зияющее отверстие быстро наполнилось кровью. Из красной массы выделилась мутная жидкость; скрывающийся в ней зрачок до сих пор реагировал на свет. Несомненно, обе пули попали в головной мозг, но Финстер по-прежнему как ни в чем не бывало держался прямо.

На глазах пораженного Симона раненый положил на край стола две девятимиллиметровые пули и пододвинул их к нему.

– Пожалуйста, – вежливо промолвил Финстер, – оставьте их себе.

Помещение наполнилось тихим гулом. Этот тошнотворный, мокрый звук трущихся друг о друга кусков живых тканей доносился откуда-то изнутри Финстера. Это был его глаз – он заживлялся сам собой, а Финстер вел себя так, словно речь шла о чем-то обыденном – о волосах, отрастающих на бритой наголо голове, о новом хвосте, который вытягивается у ящерицы вместо отвалившегося.