Текст книги "Писарро"

Автор книги: Ричард Шеридан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Шеридан Ричард Бринсли
Писарро

Ричард Бринсли Шеридан

Писарро

Трагедия в пяти действиях

Перевод Надежды Вольпин

ПОСВЯЩЕНИЕ

Той, чье одобрение этой драмы и чья искренняя радость по случаю ее успеха у публики были для меня и дороже и приятнее самого успеха, – посвящаю эту пьесу.

Ричард Бринсли Шеридан

ОТ АВТОРА

Так как два опубликованных перевода пьесы Коцебу "Испанцы в Перу" получили, насколько мне известно, широкое распространение, у публики есть полная возможность вынести свое суждение о достоинствах и недостатках драмы, поставленной театром Дрюри-Лейн.

1799 г.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Аталиба – царь Кито.

Ролла |

} его полководцы.

Алонсо |

Кора – жена Алонсо.

Орано – перуанский офицер.

Писарро – предводитель испанцев.

Эльвира – любовница Писарро.

Альмагро |

Гонсало |

} соратники Писарро.

Давилья |

Гомес |

Вальверде – секретарь Писарро.

Лас-Касас – испанский священник.

Слепой старик.

Мальчик.

Оросембо – старый кацик.

Слуга Оросембо.

Часовой.

Перуанские воины, жрецы и жрицы Солнца, перуанки, испанские офицеры и

солдаты и другие.

Место действия – Перу.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Роскошный шатер рядом с палаткой Писарро. В одном углу шатра мы видим спящую под балдахином Эльвиру. Входит Вальверде, смотрит на Эльвиру, опускается на колени и хочет поцеловать ее руку. Эльвира проснулась, встает, глядит на

него в негодовании.

Эльвира. Наглец! Ты по какому праву нарушаешь короткий сон, которым истомленная моя душа так редко может позабыться в этом шумном стане? Что ж, рассказать мне твоему господину об этой дерзкой измене?

Вальверде. Я слуга Писарро – в этом ты права; он верит мне, и я хорошо его знаю. Потому и спрашиваю: каким волшебством он покорил твое сердце? Какой проклятой силой удерживает твою любовь?

Эльвира. И это говорит доверенный секретарь Писарро?

Вальверде. Низкого рожденья! Груб в обращении и грубого ума! Жестокий, неотесанный, хотя, где надо, сдержанный и хитрый. Смолоду – дерзкий, в зрелости – злой. Пират, поддерживаемый законом... Люди в его глазах, что скот, весь мир – добыча! И вот он возведен в испанские герои – первый среди испанских завоевателей! Да, ради рыцаря, столь безупречного, Эльвире вполне пристало бросить знатную свою семью, благородное имя и родной очаг, чтобы сносить капризы, делить опасности и преступления-любовника такого, как Писарро!

Эльвира. Ого! Вальверде читает мне мораль! Но пусть я – заблудшая, что можно мне поставить в упрек? Ослепление, страсть – назови, как захочешь; а что привязало тебя к недостойному, презренному этому вождю? Грязная нажива вот твоя цель, низкий обман – твое средство! Когда бы мог, ты и мной овладел бы, но лишь в расчете усилить свое влияние на Писарро. Я знаю тебя!

Вальверде. Клянусь, ты неправа: вини, в чем хочешь, перед тобой я чист. Но смейся, издевайся, тешь свой легкий нрав, пока не поздно: печальный час надвигается, и боюсь, слишком быстро.

Эльвира. Вальверде еще и пророк!

Вальверде. Эльвира, выслушай! Позор недавнего поражения, жажда мести опять привели Писарро сюда, в Перу. Но поверь, он слишком полагается на собственные силы и склонен недооценивать противника. Здесь, в чужой стране, где ни страх, ни подкуп не приведут в наш лагерь ни одного сторонника, – на что нам надеяться здесь? Армия ропщет под гнетом растущих лишений, пока Писарро убирает в мишуру награбленных богатств свой шатер веселья и роскоши, и наши силы убывают с каждым днем.

Эльвира. Разве павшие не оставляют вам наследства?

Вальверде. А разве грабеж и добыча – единственная наша цель? Разве в них – честолюбие Эльвиры?

Эльвира. Нет, сохрани господь. В моих глазах презренны и побуждения ваши, и средства, и цели. Но я не положусь ни на кого из вас: во всем вашем войске нет никого, кто обладал бы сердцем, кто говорил бы от души. Исключение одно – старик Лас-Касас.

Вальверде. Он? Фанатик противного толка – и худшего.

Эльвира. О, когда б я знала раньше этого доблестного человека, моя судьба была бы совсем другой!

Вальверде. Не сомневаюсь. Тогда Писарро не так легко бы совратил тебя! Прости, но я и по сей день не надивлюсь.

Эльвира. Вальверде, слушай... Когда впервые чистая моя мечта проснулась для любви, Писарро был кумиром моей родной страны. Подумай: самоучка, обязанный во всем лишь самому себе, он сам пробился, возвысился и стал героем. А я – я создана была такой, что покорить меня могли только величие и слава. Каждому известно: когда Писарро в легком судне отчалил от Панамы, с ним не было и сотни сторонников. Прибыв на остров Галло, он шпагой провел на песке черту и сказал: "Переступи, кого пугает мысль идти с вождем на смерть или к победе". Осталось тринадцать человек, и герой твердо стал во главе. В ту минуту, когда я услышала этот рассказ, сердце мое вскричало: "Писарро мой властелин!" Что разглядела я после, что передумала, выстрадала, об этом я рассказала бы тебе, когда б ты был достоин моего доверия.

Вальверде. Я и не требую. Но несомненно, пока Алонсо де Молина, недавний воспитанник и друг нашего полководца, стоит во главе неприятельских сил, Писарро не победит!

Звуки труб за сценой.

Эльвира. Тише! Он идет. Держись храбрее. Как смущенно смотрят вражда и тайна! Живо сделай честное лицо... если можешь.

Писарро (за сценой). Закуйте в цепи и караульте. Я сам его допрошу.

Входит Писарро. Вальверде кланяется, Эльвира смеется.

Писарро. Чему ты улыбаешься, Эльвира?

Эльвира. Плакать и смеяться без причины – одна из жалких привилегий бедных женщин.

Писарро. Эльвира, ты мне объяснишь причину, я так решил!

Эльвира. Тем лучше. Люблю решительность – и я решила не объяснять. Однако из наших двух решений мое надежнее: оно зависит от меня самой, твое же – от другого.

Писарро. Фу! Что за чушь!

Вальверде. Эльвира смеялась над моими опасениями, что...

Писарро. Над опасениями?

Вальверде. Да, что Алонсо с его искусством и талантом так обучит армию врага, так укрепит...

Писарро. Алонсо! Изменник! Как я любил этого человека! Благородная мать еще мальчиком вверила его моему покровительству.

Эльвира в задумчивости расхаживает по сцене.

Он пировал за моим столом, спал в моем шатре. Я разглядел в нем первые ростки таланта и доблесть, окрепшую вместе с ними. Я часто ему рассказывал о наших ранних похождениях, о том, сквозь какие пробились мы бури, какие опасности преодолели. Когда я говорил ему, как высадились мы на незнакомой земле, как потом в трудах и голоде, в раздорах и лишениях редели с каждым днем наши ряды, как в тесном вражеском кольце, непоколебленный, я выстоял, шел твердо к цели, укреплял свою власть, невзирая на тайный ропот и на прямой мятеж, и с оставшейся горстью верных пришел наконец к победе... Когда, говорю, я рассказывал об этом юноше, Алонсо со слезами счастья и восторга кидался мне на шею и клялся, что у него только одна честолюбивая мечта – идти до гроба за таким вождем.

Вальверде. И что же разорвало привязанность, так возникшую?

Писарро. Ее убил Лас-Касас. Он обольстительной силой, ханжескою проповедью человечности зажег в душе Алонсо новый жар, который побудил его, как говорит этот мальчишка, преступить закон отечества ради законов человеческого сердца.

Вальверде. Да. Предатель тебе изменил, перешел к перуанцам и стал врагом Писарро, врагом Испании.

Писарро. Но сперва неустанными уговорами он силился отклонить меня от цели, выбить меч из уверенной этой руки. Он без конца говорил о гуманности и справедливости, он называл перуанцев невинными, безобидными нашими братьями.

Вальверде. Их?.. Закоснелых язычников – нашими братьями?

Писарро. Но когда безумец увидал, что слезы увещаний, которыми он обливал мою грудь, падают на кремень, он сбежал и перешел в лагерь врага: затем, употребив во зло познания, полученные им в школе Писарро, мальчишка насадил среди новых союзников такую военную дисциплину, так умело повел их, что вскоре разбил меня наголову – признаюсь в этом со стыдом – и заставил позорно покинуть этот край.

Вальверде. Но час отмщения настал.

Писарро. Настал. Я возвратился с удвоенною силой, и дерзкий юноша узнает скоро, что Писарро жив и помнит, благодарный, чем он обязан своему ученику!

Вальверде. Но неизвестно, жив ли сам Алонсо.

Писарро. Известно: жив. Нами только что захвачен в плен его оруженосец: там, по его словам, двенадцать тысяч, и ведут их Алонсо и перуанец Ролла. Сегодня они свершают торжественное жертвоприношенье на своих безбожных алтарях. Мы нападем на них врасплох, и приносящий жертву станет жертвой сам!

Эльвира. Бедные! Собственной кровью оросят они свои алтари!

Писарро. Вот именно!

За сценой звуки труб.

Эльвира, удались!

Эльвира. Почему я должна удалиться?

Писарро. Потому что здесь собрались мужчины обсудить мужские дела.

Эльвира. Да! Мужчины! Мужчины! В вас нет благодарности, нет человечности.

Вальверде отходит в сторону.

А женщина... она и оскорбленная любит! В дни веселья и пиров ее глаза должны гореть для вас одушевлением, надеждой и восторгом, а в час неудачи вы ищете покоя и утехи на ее груди. Когда же дело идет о вашем надменном безумстве – о вашем тщеславии, – тогда вы пренебрегаете ею, как игрушкой или как рабыней... Я не уйду.

Писарро. Хорошо, оставайся и, если можешь, молчи.

Эльвира. Болтливы те, кто не умеют думать. Я буду размышлять, а мысль это молчание.

Писарро (в сторону). Гм... С недавних пор в ней появилось что-то такое... (Строго и подозрительно смотрит на Эльвиру, которая с властным видом выдерживает его взгляд.)

Входят Лас-Касас, Альмагро, Гонсало, Давилья, офицеры, солдаты. За сценой звуки труб.

Лас-Касас. Писарро, мы явились на твой призыв.

Писарро. Привет, досточтимый отец. Друзья, привет! Друзья и соратники, наступает час, который, как надеется Писарро, увенчает наградой нашу бесстрашную решимость и долгие труды. Полагая себя в безопасности, противник беспечно посвящает этот день торжественному жертвоприношению. Если смело и неожиданно мы нападем на перуанцев в час их празднества, поверьте слову вашего вождя – победа будет наша.

Альмагро. Мы слишком долго мешкали на берегу... Запасы истощились, солдаты ропщут. В бой! А там... Вооруженному – смерть, беззащитному -цепи.

Давилья. Всем перуанцам – смерть!

Лас-Касас. Милосердное небо!

Альмагро. Да, генерал, в атаку – и без промедленья! Тогда не придется больше Алонсо, нежась в постели, радоваться нашим мукам и презирать нашу мощь.

Лас-Касас. Алонсо... Злорадство и самонадеянность чужды его природе.

Альмагро. Зато в природе Лас-Касаса – защищать своего ученика.

Писарро. Ни слова об изменнике! Или пусть его имя звучит для вас кровавым призывом к нападенью и мести. Мы как будто согласны во всем?

Альмагро и Давилья. Согласны!

Гонсало. Во всем! В бой! В бой!

Лас-Касас. Неужели еще не исполнилась мера вашей жестокости? В бой... Всеблагое небо! На кого вы пошли! На царя Аталибу, на Инку, в чьем незлобивом сердце все жестокие ваши обиды до сих пор не распалили вражды! На Инку, который и оскорбленный и победоносный хлопочет всегда лишь о мире, На бедный народ, который не утеснил никогда ни одно живое существо! Народ, который в детском неведении принял вас, как долгожданных гостей – с жарким радушием, с чистосердечным доверием. Щедро и широко хозяева этой страны открывали пред вами двери своих домов, делились всем своим достоянием, богатством, вы же им отплатили обманом, поношением, гнетом. Эти глаза сами видели все, о чем я говорю: вас приняли, как богов, вы повели себя, как дьяволы!

Писарро. Лас-Касас!

Лас-Касас. Писарро, слушай меня! Слушайте меня, полководцы! И ты, всемогущий, чьи громы могут повергнуть в прах алмазную скалу, чьи молнии могут проникнуть в сердце потрясенной земли! О, пусть твоя мощь придаст силы словам твоего слуги, как дух твой укрепляет отвагой волю его! Заклинаю вас, полководцы... соотечественники... заклинаю, не возобновляйте в ненасытной жадности вашей тех гнусных зверств, не глумитесь над мирным этим народом. . . Но тише, стон мой, не рвись! Не падай росой, слеза бесполезной скорби; кручина сердца, не приглушай мою речь! Я прошу об одном: пошлите меня еще раз к тем, кого вы зовете врагами. О, позвольте мне прийти к ним вестником раскаяния вашего, и я вернусь от них с благословением и миром... Эльвира, ты плачешь?.. Но почему же в этот грозный миг ни единое сердце не забилось, кроме твоего?

Альмагро. Потому, что здесь нет баб, кроме нее и тебя!

Писарро. Оставьте свару. Время летит, и мы упустим случай. Офицеры, вы готовы идти немедля в бой?

Альмагро. Готовы!

Лас-Касас. Кровопийцы! (Опускается на колени.) Боже! Ты избрал меня своим слугой не для того, чтобы я проклинал – я должен был бы благословлять детей моей отчизны, но сейчас благословить их – значит кощунствовать против святости твоей... (Встает.) Нет! Проклинаю ваше дело, убийцы! Проклинаю узы крови, соединившие вас! Пускай раскол, бесчестье и разгром опрокинут ваш замысел, убьют вашу надежду! Да падет на вас и на ваших детей безвинная кровь, которую вы прольете сегодня! Я ухожу от вас навсегда! Этим старым глазам не придется больше страшиться ужасов, свидетелями которых вы так часто делали меня. В пещерах, в дебрях лесных найду пристанище, жить буду с тиграми, с дикими зверями, и когда мы встретимся вновь – встретимся перед правым судом бога, чье кроткое учение, чье милосердие вы отвергли сегодня, тогда и вы узнаете ту муку, ту скорбь души, которые сейчас раздирают грудь обвинителя вашего! (Хочет уйти.)

Эльвира. Лас-Касас! Возьми меня с собой, Лас-Касас!

Лас-Касас. Останься! Потерянная, обманутая госпожа! Я здесь не нужен. Но, может быть, твоя женская прелесть успеет склонить к состраданию там, где бессильны благочестие и разум. Спаси, если можешь, неповинных 'братьев твоих. Тем искупишь ты грех свой; и милость, которую ты окажешь другому, осенит и тебя. (Уходит.)

Писарро. Как, Эльвира! Ты бросаешь меня?

Эльвира. Я в смятении, в ужасе... Твоя бесчеловечность... И этот добрый старец... О, сейчас он мне представился святым, нет, больше чем святым, а вы – вы хуже, чем прах земной!

Писарро. Состраданье порою приличествует красоте.

Эльвира. Человечность всегда приличествует победителю.

Альмагро. Так! Слава богу! Избавились от старого святоши.

Гонсало. Он, надо полагать, теперь соединится со своим питомцем, с ханжой Алонсо.

Писарро (к Альмагро). Проведем же смотр и – в поход! Жертвоприношение назначено на полдень. Поговорим с проводниками Пусть каждый офицер получит точный маршрут для своего отряда. Если нападем врасплох, мы победим, а если победим, ворота Кито откроются пред нами.

Альмагро. И тогда Писарро станет королем Перу.

Писарро. Не сразу. Честолюбию порою следует спрашивать совета у скромности. Царь Аталиба должен пока что сохранять в руке тень скипетра, Писарро – делать вид, что он зависит от Испании... до той поры, когда залог успеха и мира, рука царевны...

Эльвира в сильном волнении вскакивает.

не обеспечит мне прочно корону, которой я домогаюсь,

Альмагро. Так лучше всего. Мы видим, что в планах Писарро доблестью воина руководит мудрость государственного мужа.

Вальверде (Эльвире). Поняла, Эльвира?

Эльвира. Да! Это... лучше всего... это прекрасно!

Писарро. Ты как будто обижена? Эльвира, однакож, сохранит всю власть над сердцем правителя. Подумай, я вижу пред собою скипетр.

Эльвира. Обижена?.. Нисколько... Ты же знаешь: твоя слава – мой кумир. А это будет такая слава, такой заслуженный почет!

Писарро. Ты что-то недоговариваешь.

Эльвира, Ничего... Так, женский вздор... или, быть может, ревность. Но пусть не помешает она царственному шествию героя.

За сценой звуки труб.

Вас призывает оружие... Ступайте, ступайте, храбрецы, достойные соратники Писарро!

Писарро. Ты не пойдешь со мной?

Эльвира. Пойду, конечно. И первая восславлю будущего короля Перу!

Входит Гомес.

Альмагро. Ага, Гомес! Ты с чем?

Гомес. На той горе, в заросли пальмовых деревьев, мы захватили старого кацика. Бегством он спастись не мог, мы взяли их обоих голыми руками – его и слугу. Но на языке у старого одни насмешки да ругань.

Писарро. Тащи его сюда.

Гомес выходит из шатра и возвращается, ведя Оросембо и его слугу. Они в

цепях и окружены стражей.

Кто ты, прохожий человек?

Оросембо. Сперва скажите, кто из вас главарь этой шайки разбойников?

Писарро. Ха-ха!

Альмагро. Безумец!.. Вырвать ему язык, не то...

Оросембо. Не то услышишь слово правды.

Давилья (обнажив кинжал). Можно мне вонзить ему в сердце клинок?

Оросембо (к Писарро). В твоем войске много еще таких героев, как этот?

Писарро. Наглец!.. Эта дерзость скрепила твой приговор. Ты умрешь, седовласый грубиян. Но сперва ты выложишь нам без утайки все, что знаешь.

Оросембо. Я знаю то, в чем ты меня сейчас заверил, – что я умру.

Писарро. Поменьше бы дерзил, так, может, сберег бы жизнь.

Оросембо. Жизнь старика – иссохший ствол, ее беречь не стоит.

Писарро. Слушай, кацик. Сейчас мы выступаем против перуанцев. Нам известно: есть потайной проход к убежищу в горах, где вы укрыли ваши семьи. Проведи нас по нему – и назови награду. Если хочешь богатства...

Оросембо. Ха-ха-ха-ха!

Писарро. Тебе смешно мое предложение?

Оросембо. И предложение твое и ты! Богатство... Мое богатство в двух дорогих и храбрых сыновьях. И в небесах я накопил блага – награду за добрые дела на этом свете. Но все же главное мое сокровище при мне.

Писарро. Что ж это? Говори!

Оросембо. Могу сказать, потому что твоим оно не будет никогда. Это сокровище – чистая совесть!

Эльвира сидит неподвижно и с величайшим вниманием слушает Оросембо.

Писарро. Думаю, не найдется больше ни одного перуанца, который смел бы говорить, как ты.

Оросембо. А я хотел бы думать, что не найдется больше ни одного испанца, который смел бы действовать, как ты.

Гонсало. Упрямый язычник!.. Сколько солдат в вашем войске?

Оросембо. Сочти листья в том лесу.

Альмагро. Укажи, где слаб ваш лагерь.

Оросембо. Нигде – он со всех сторон огражден частоколом правды.

Писарро. Где вы укрыли ваших жен и детей?

Оросембо. В сердцах мужей, в сердцах отцов.

Писарро. Ты знаешь Алонсо?

Оросембо. Знаю ли я его... Алонсо... знаю ли! Он благодетель нашего народа... Ангел-хранитель Перу!

Писарро. Чем заслужил он это прозвание?

Оросембо. Тем, что не схож с тобой.

Альмагро. Кто такой Ролла, ваш второй военачальник?

Оросембо. На это отвечу, потому что я люблю и слышать и повторять имя героя. Ролла – сородич царя Аталибы, полководец, боготворимый войском. На войне он – тигр, разгоряченный копьем охотника; в дни мира – кротче, чем ягненок-сосунок. Он был помолвлен с Корой, но, поняв, что ей милей Алонсо, отступился от прав своих и от душевного покоя во имя дружбы и ради счастья Коры. Но он ее не разлюбил, он сохранил любовь – горячую и чистую.

Писарро. Так! Романтический дикарь!.. Я встречусь с ним, и скоро.

Оросембо. Лучше не встречайся: взор его, благородный и грозный, тебя испепелит.

Давилья. Молчи... иль трепещи!

Оросембо. Разбойник безбородый! И перед богом я не трепетал, так что мне трепетать пред человеком? Или пред тобой, когда ты даже и не человек?

Давилья. Еще хоть слово, дерзостный язычник, и я тебя сражу.

Оросембо. Рази, христианин! А после хвались среди своих: я тоже убил перуанца.

Давилья. Ступай же в ад! Вот моя месть. (Вонзает в него кинжал.)

Писарро. Стой!

Давилья. Ты бы мог терпеть и дальше эти оскорбленья?

Писарро. И потому он должен умереть без пытки?

Оросембо. Верно! (Давилье.) Заметь же, юноша, ты в опрометчивости спас меня от дыбы, а себя лишил полезного урока: ты мог увидеть, как злобно месть изобретала бы терзанья– и как стойко их выносил бы тот, кто чист душой.

Эльвира (прижимая голову Оросембо к своей груди). О! Вы все – чудовища! Открой глаза, безвинный мученик, открой глаза и перед тем, как умереть, дай мне свое благословенье. Как мне жаль тебя!

Оросембо. Меня жалеть? Меня? Когда я на пороге блаженства! Прими благословенье, женщина! Испанцы... небо да обратит ваши сердца к добру и да простит вас, как я прощаю.

Писарро. Убрать...

Оросембо, умирающего, уносят.

Давилья! Если ты еще раз так безрассудно...

Давилья. Извини мое горячее негодование...

Писарро. Довольно... (Указывая на второго пленника.) Развяжите. Отпустим эту тварь. На пользу будет, если разнесет он весть о том, как жалуют у нас за дерзкий вызов... Ого! Я слышу, наше войско двинулось.

Слуга (проходя мимо Эльвиры). Если твое заступничество, женщина, избавит от глумления останки моего несчастного хозяина...

Эльвира. Я поняла.

Слуга. Его сыновья, быть может, отблагодарят тебя за доброту, когда не смогут взыскать за смерть отца.

Писарро. Что говорит раб?

Эльвира. Он на прощанье благодарит тебя за милость.

Писарро. А вот и стража и проводники.

Видно, как между палатками проходят воины.

За мной, друзья. Распределим посты, и не успеет Солнце, перуанский бог, уйти в морскую глубину, как орошенный кровью испанский флаг взовьется над стенами поверженного Кито.

Все, кроме Эльвиры и Вальверде, уходят.

Вальверде. Не дерзко ли это, что мои надежды крепнут по мере роста жестокостей, которые, как я вижу, потрясают душу Эльвиры?

Эльвира. Я, кажется, схожу с ума! Куда бежать от этих страшных зрелищ?

Вальверде. Не может ли преданность Вальверде служить тебе прибежищем?

Эльвира. Что мог бы ты сделать, чтобы меня спасти? Чтобы отомстить за меня?

Вальверде. Все, чего потребуют твои обиды. Скажи слово – и деспот, истекая кровью, падет к твоим ногам.

Эльвира. Мы еще, возможно, поговорим об этом. Теперь оставь меня.

Вальверде уходит.

Нет! Не эта месть... не этим орудием. Позор, Эльвира, хотя бы на мгновенье обратиться в мыслях к недостойному предателю!.. Жалкий обманщик, изменяющий хозяину, который ему доверился, – разве он будет верен заветам любви, заветам чести?.. Писарро хочет покинуть меня... да, меня, которая ради него пожертвовала... Боже!.. Чем я для него не жертвовала! Но смирю сегодня эту гордость и жажду мести, чтобы еще раз испытать его. Мужчины! Устав от нежной любви добродетельной женщины, вы ищете новой утехи на груди распутницы, сумевшей взять вас лестью. О, такое сердце, которому вы дали залог вашей верности, – его вы можете оскорбить и покинуть и, заглушив упреки совести, не опасаться больше ничего, потому что, поруганное и брошенное, оно находит гордое пристанище в своей незапятнанной славе – в чистой совести. Но вот безудержный развратник покидает женщину, коварно отняв у нее сперва и эту естественную защиту и это утешение... что он оставил ей? Отчаянье и месть! (Уходит.)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Уголок на берегу в кольце деревьев и скал. Кора играет с ребенком. Алонсо любуется ими.

Кора. Признайся, похож он на тебя? Или ты скажешь – нет?

Алонсо. Скорее все же на тебя – прозрачный твой румянец и милая улыбка.

Кора. А бронзовые волосы, Алонсо? И светлые глаза... О, точный образ моего властителя! Отрада сердца моего! (Прижимает ребенка к груди.)

Алонсо. Наш маленький, сдается, меня обкрадывает: он со мною делит, Кора, твою любовь или по меньшей мере ласки. До его рождения они принадлежали только мне.

Кора. Ах нет, Алонсо! Материнская любовь нисколько не обеднит отца. В ней новая живая радость. Сердце женщины в благодарном порыве рвется к виновнику ее двойного счастья.

Алонсо. Неужели Кора приняла всерьез мой упрек?

Кора. Мне кажется, малыш вот-вот заговорит, и это будет последний из трех праздников, назначенных природой для сердца матери, чтоб вознаградить его за непрестанные тревоги.

Алонсо. Какие же три праздника?

Кора. Восторг рождения я опускаю: он не совсем бескорыстен. Но, когда впервые, подобно белому цветку, покажется зубок из алой почки, где он таился, – это ли не праздник? Затем, когда от рук отца ребенок без поддержки побежит с веселым смехом и радостно уткнется лицом в колени матери – для материнского сердца это второе торжество. Но слаще третий праздник: когда впервые язык младенца, запинаясь, произнесет благословенные слова: отец и мать!.. О, эта радость светлее всех других!

Алонсо. Кора, любимая!

Кора. Алонсо! Каждый день мой и каждый час я воссылаю благодаренья небу за то, что есть у меня мой сын и ты!

Алонсо. Небу – и Ролле!

Кора. Да, небу и Ролле; а ты не благодарен им, Алонсо? Не счастлив ты?

Алонсо. Это спрашивает Кора?

Кора. Но почему тогда стал неспокоен твой сон? Почему настороженным слухом в ночной тиши нередко я улавливаю твой приглушенный вздох?

Алонсо. Забыла? Разве я не воюю против родины? Против братьев?

Кора. А разве они не замышляют уничтожить нас? И разве не все люди братья?

Алонсо. Что, если они победят?

Кора. Тогда я побегу и встречусь с тобою в горах.

Алонсо. Побежишь, Кора? С ребенком на руках?

Кора. А что? Когда, почуяв опасность, мать бежит с младенцем, ты думаешь, ей ноша тяжела?

Алонсо. Кора, любимая, ты хочешь вернуть мне покой?

Кора. О да! Хочу! Хочу!

Алонсо. Тогда спеши к убежищу в горах, туда, где прячутся все наши женщины и девушки, где дети наших воинов укрылись до окончания войны. Не может Кора противиться желанью и мужа, и сестер, и своего царя.

Кора. Алонсо, я не могу тебя оставить. О, каждый час разлуки ты будешь являться моему воображенью израненный, покинутый, один средь поля. Я не могу тебя оставить! Нет!

Алонсо. Со мною будет Ролла.

Кора. Да. Пока идет сраженье, – и там, где яростней оно, там будет Ролла. Отомстить он может, но не спасти. Он будет рваться к опасности – он ради нее оставит даже и тебя. А я клялась покинуть мужа только вместе с жизнью. Дорогой! Мой дорогой Алонсо! Или ты хочешь, чтоб я нарушила обет?

Алонсо. Будь по-твоему. Во всем великом и прекрасном ты выше всех – в отваге, в нежности, в правдивости... Ты – моя гордость и мой покой, ты все для меня! И есть же на свете глупцы, которые гонятся за счастьем и в поисках его проходят мимо любви!

Кора. Алонсо, я не могу тебя благодарить: молчание – вот голос истинного чувства. Кто хочет чувство выследить по звуку, тот его теряет...

Шум за сценой.

Что там? Царь идет?

Алонсо. Нет, это полководец расставляет стражу – она должна окружать храм во время богослужения. Это идет Ролла, первый и лучший из героев.

Звуки труб. Входит Ролла.

Ролла (на ходу). Ставь их на холме, против испанского лагеря.

Кора. Ролла! Мой друг, мой брат!

Алонсо. Ролла! Мой друг, мой благодетель! Чем, как не жизнью, могли б мы уплатить тебе наш долг?

Ролла. Живите в мире, а про долг забудьте: Ролла вознагражден с лихвой.

Кора. Ты видишь этого младенца? Он – кровь моего сердца. Но, если когда-нибудь он станет любить и чтить Роллу меньше, чем своего родного отца, ненависть матери падет на него!

Ролла. Ох, довольно! Какую жертву я принес? За что благодарите? Счастье Коры – вот что было целью моей любви. Я вижу Кору счастливой. Цель достигнута, и я вознагражден. А теперь, Кора, выслушай совет друга. Ты должна укрыться, должна уйти в священные пещеры, в тайное убежище, куда сегодня, после жертвоприношения, удалятся наши женщины – все, даже жрицы Солнца.

Кора. Я в опасности здесь – с Алонсо... и с тобою, Ролла?

Ролла. Писарро, как говорят, задумал захватить нас врасплох. Своим присутствием ты, Кора, не поможешь нам – ты даже станешь помехой.

Кора. Помехой?

Ролла. Да, поверь. Ты знаешь, как мы любим тебя, мы оба – твой муж, твой друг. Ты рядом с нами – и наши помыслы, и доблесть, и жажда мести уже не наши! Никакой разумный расчет нас не заставит уйти от места, где будешь ты. Не кинемся на помощь к другим, чтоб не отнять защиты у Коры. Ты пойми: кто любит преданно, тот на войне не будет самим собой, когда он не уверен, что его любимая удалена от опасностей боя.

Алонсо. Спасибо, друг! Я сам сказал бы то же.

Кора. Чрезмерная забота порождает не доблесть, а только страх. Она мне льстит, но убедить бессильна. Недоверчива жена.

Ролла. А мать? И мать не верит?

Кора (целует ребенка). Мать верит. Поступайте со мной, как знаете. Мой друг, мой муж! Ушлите меня, куда хотите.

Алонсо. Дорогая! Благодарим – и я и друг.

Раздается марш.

Ты слышишь? Аталиба приступает к жертвоприношению. Ты, Ролла, говоришь, что нас как будто рассчитывают захватить врасплох? И один из моих слуг исчез, я слышал. Захвачен или изменил – не знаю.

Ролла. Безразлично. Мы все равно готовы дать отпор. Кора, ступай; пред горным алтарем молись о нашей победе: горячая молитва трепещущей жены и бедной матери поднимется к престолу Милосердия и, верю, отвергнута не будет.

Уходят.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Храм Солнца. На сцене верховный жрец, жрецы и жрицы. Посередине – алтарь. Торжественная музыка. Входят с одной стороны воины и царь Аталиба. С

другой – Ролла, Алонсо и Кора с младенцем.

Аталиба. Привет, Алонсо. (Ролле.) Родич, привет. (Коре.) Благословенно счастливое дитя счастливой матери.

Кора. Да ниспошлет Солнце свое благословение отцу народа!

Аталиба. В благоденствии детей живет и счастье их царя. Друзья! Как настроение воинов?

Ролла. Оно такое, какого требует наше правое дело. "Победа или смерть!" – их клич: "За Инку! За родину! За бога!"

Аталиба. Ты, Ролла, в грозный час всегда умел вдохнуть высокий дух в офицеров. Так скажи им слово, перед тем как приступить нам к освящению знамен, которые они так доблестно оберегают.

Ролла. Но еще никогда пред грозным часом они не нуждались так мало в зажигательной речи... Мои отважные соратники – вы, соучастники моих трудов, и чувств, и славы моей! Разве могут слова Роллы разжечь сильнее пламенное рвенье, живущее в ваших сердцах? Нет. Вы сами оценили, как и я, всю гнусность тех коварных заверений, которыми хотят нас обольстить нагло ворвавшиеся к нам чужеземцы. Ваш благородный разум сравнил, как сравниваю я, те побуждения, которые в такой войне, как эта, одушевляют их – и нас. В постыдном исступлении они сражаются за власть, за право грабежа, за новые земли. А мы – за родину, за наши алтари, за свой очаг. Ведет их к нам искатель приключений, и они идут за ним из страха, подчиняясь силе, им ненавистной. Нас ведет наш царь, которого мы любим; мы служим божеству, которое высоко почитаем. Где они проходят в гневе – там их путь отмечен пожарищем. Где мирно остановились – там дружбу омрачило горе! Они похваляются, будто пришли улучшить нашу жизнь, просветить умы, освободить нас от ярма тяжелых заблуждений! Но кто же хочет дать нам свет свободы? Те, кто сами – рабы страстей и алчности, рабы гордыни! Они нам предлагают покровительство – такое, какое коршуны дают ягнятам: крылом прикроют и сожрут! Они нас призывают променять все наше достояние, все верное наше наследье на сомнительное счастье игрока, на блеск заманчивых посулов. Ответ наш прост: мы признаем престол, освященный народным избранием, мы соблюдаем закон, завещанный от наших честных отцов, мы следуем вере, которая учит нас жить в любви ко всему человечеству и умирать с надеждой на загребное блаженство. Скажите это чужеземцам, напавшим на нас, и скажите еще, что мы не ищем перемен, и меньше всего таких перемен, какие несут нам они.