Текст книги "Опасные голоса (ЛП)"

Автор книги: Рэй Карсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Рэй Карсон

Опасные голоса

Аннотация

Узник.

Темница.

Тишина.

Голоса... опасны.

Я всегда узнавал о наступлении лета по лучам солнца.

В моей темнице есть высокое оконце. Оно впускает только голый туман… и лето. В этот сезон туман превращается в великолепное жёлтое пятно света на стене. Оно, пока его не прогонит полдень, будет сползать до искрящегося известняка. Если привстать у стены на цыпочках, то я могу умыть лицо в этом тепле несколько минут или, возможно, дольше – я давно потерял счёт времени – прежде, чем оно исчезнет. Но даже после, оно всё ещё согревает мне бороду.

Сегодня я сижу под окном и жду появления луча. Камера светлеет, и стены окрашиваются из серого в зелёный, так как известняк покрыт мягким и сладким на вкус веществом. Скоро оно станет коричневым и затвердеет, но всего хорошего понемножку.

Утренняя кормёжка начинается с ритуального звона тарелок – шух, дзинь, клац. Раньше я думал о других узниках, каково им. Но теперь нас разделяют года. И тишина. Голоса опасны, мы знаем.

Свет становится ярче.

Шух, дзинь, клац.

Такой прекрасный, с жёлтой воздушностью. Он согревает меня от макушки до кончиков пальцев.

Дверца для кормёжки скользит вверх. Толстая рука бросает миску, и та с грохотом падает на камни. Мутная тёмная жижа выливается за край. Мне нет до этого дела. Тарелка будет стоять на месте, когда моё пятно света закончит свой визит.

***

Жаль, что я не могу подняться по стене, как паук. Плечи горят от усилия попасть под лучи солнца. Ногти содраны об камень, и я сосу кровоточащие кончики пальцев. Однако день удался. Моё лицо было согрето, и когда я поднял веки, глаза машинально зажмурились и прослезились.

Шаги приближаются, и с ними лязг металла.

Ключи.

Я не слышал их с тех пор, как ушёл мой друг. Раньше, много лет назад, мы шептались целыми ночами напролёт. Но его шепотки слабели, глохли в камне, и приходилось напрягать слух всё сильнее и сильнее. Когда они смолкли, его забрали Ключи.

Шаги совсем рядом. Кто-то хнычет, голос высокий и ясный, очень красивый. В соседнюю камеру со скрипом открывается дверь. Мягкий глухой стук, прекрасный стон, и дверь закрывается.

– О-ой! – стонет прекрасный голос.

Моё горло сжимается от страха.

– Ш-ш-ш! – говорю я. – Тс-с-с. Тс-с-с.

– Кто здесь?

Это женщина, а может маленькая девочка, с голосом точно перезвон колокольчиков.

Я мчусь к двери и прижимаю щеку к холодному металлу, едва замечая, что нога переворачивает миску. Девушка должна замолчать, но я так хочу услышать её голос, позволить ему лопнуть в моих ушах, точно мыльным пузырям… Вместо этого я шикаю на неё, стучу пальцами ног, и между ними размазывается вязкая жидкость.

– Как вас зовут? – спрашивает она.

Я резко вздыхаю и прислоняю губы к двери. Я не должен говорить ей. Я не должен ничего говорить.

– Я Ллири, – представляется она.

Мои губы царапают металл, пока я пробую её имя на вкус. Ллири. Грудь дрожит от его красоты.

Голоса опасны. Но я всё же решаюсь поговорить с ней; я чувствую, как слова рождаются в горле.

– Эррик.

У меня некрасивый голос. Он сломанный и скрипучий, словно несколько стариков говорят сразу, и мне стыдно.

Но она, кажется, не обращает на это внимание.

– Эррик. – В её устах моё имя звучит милее. – Сколько времени вы здесь, Эррик?

Странный вопрос. Раньше я отслеживал такие вещи, но со временем задача стала непосильной: нужно ведь помнить каждый день сделал ты уже зарубку или нет.

– Эррик?

– Много... – Я откашливаюсь и пробую ещё раз. – Много, много лет.

Она не отвечает, и я съезжаю на пол в этой новообретенной тишине. Я не удивлён, потому что всё хорошее не вечно. И уж тем более, я не хочу, чтобы Ключи забрали мою новую соседку.

***

В моей камере хорошо ночью, прохладно и темно. В это время звуки становятся громче и слаще: шум прибоя о скалы или крики чаек. Я лежу в центре. Голова покоится на камне, который выступает выше других.

Вдруг Ллири начинает петь.

Её голос так слаб сначала, но всё же чист. Свободное пение с высокой ясностью, отчего на краях моего сердца остаются зазубрины. Я должен утихомирить её, прежде чем придут Ключи. Я встаю. Но её песня заставляет меня вновь опустить голову и закрыть глаза. Я открываю рот, чтобы её голос звонче отдавался в голове. Она может умереть из-за этого, но музыка в моей груди танцует на костях страха. Звуки циркулируют и смешиваются, пока не сплетаются в огромное чувство, слишком свободное, чтобы удержать. Её голос становится выше, и музыка внутри меня вырывается на свободу. Я падаю на колени, жадно ловя ртом воздух, поскольку её песня стихает до щекотки.

– Ллири, – шепчу я.

Во рту чувствуется вкус соли, и я понимаю, что плакал.

– Эррик?

– Ты не должна, Ллири. Больше не пой.

Она молчит какое-то время.

– Тебе не нравится моя песня?

Даже её разочарование прекрасно. Прекраснее прибоя и чаек.

– Тебя заберут Ключи.

Слова срываются с языка легко: мой язык ещё помнит.

– Эррик. – Теперь она так близко. Её губы прижимаются к дверце. – Ты тоже маг музыки?

– Ш-ш-ш, – шепчу я. – Голоса опасны.

***

«Ты маг музыки? Ты маг музыки? Ты маг музыки?»

Я сворачиваюсь калачиком в углу и со всей силой прижимаюсь к стене, чтобы коленями закрыть уши. Мои ступни, длинные и синие в лунном потоке, обхватывают узловатые и бесполезные пальцы. Это не мои пальцы. Мои – прямые и сильные, и с ними я в силах взять тяжелейшие аккорды, вырвать чистейшие ноты из струн лютни. Но Ключи забрали мои пальцы и оставили мне это кривое недоразумение, с которым я едва могу дотянуться до пятна света или собрать грязную солому. Я переворачиваю их и смотрю на кисти. Я помню другие ладони, пухлые и розовые. Помню, как приятно гладить изгиб лютни, которую я держал в руках точно любимую.

Обычно я не люблю вспоминать, но это лучше, чем слушать удары в камере Ллири. Регулярные и приглушённые, как дубовые палочки по барабану. Она больше не кричит, но я всё ещё слышу слабые стоны. Они драгоценны и чисты. Ярко-ярко-красные, как гранатовые капли звука, которые я могу уловить в воздухе. Но нет. Я закрываю уши коленями и представляю, как тонколистное дерево скользит по нежной, толстой ладони.

Ключи заканчивают финальным грохотом тарелок, и как только дверь захлопывается, я понимаю, что она всё ещё там, живая, судя по судорожным вздохам.

Завтра я прошепчу ей о своём пятне.

***

Обычно я просыпаюсь вовремя, чтобы полюбоваться, как светлеет камера, увидеть, как потолок преобразуется из бассейна теней во влажный свод с капающими зелёно-коричневыми разводами. Но я так сильно свернулся в калачик, что воображение не рисует, а сон не отступает.

И тут в ноздри ударяет запах. Небольшие болезненно-сладкие усики заставляют меня сморщить нос даже в дрёме. Это хуже, чем соломенная груда в углу, хуже, чем складка на животе.

Он знаком.

– Нет, – шепчу я, и что-то горячее и тяжёлое заполняет мой желудок. Нет, нет, нет.

Я слышу тяжёлые шаги Ключей и не могу понять, настоящие они или только мерещатся. Тот же самый утренний туман, тот же самый глухой стук сапог, тот же самый надоедливый аромат смерти. Я помню, как скрипнула дверь соседней камеры непосредственно перед тем, как забрали моего шепчущего друга.

Но дверь не открывается. Ключи проходят мимо камеры Ллири и становятся громче. Может, это я умер. Может, именно поэтому мои глаза не хотят открываться. Может, проснуться после смерти сложнее. Я готов принять её.

Сапоги поднимают крошечное облако пыли там, где дверь для кормёжки не прилегает к полу. Громыхающие Ключи исчезают. Дверь клетки кричит, но далеко. Не Ллири и не я. Кто-то ещё умер, кто-то слишком далёкий, чтобы быть шепчущим другом.

Песня так давно не захватывала моё сердце, что я открываю рот не подумав и поднимаю руки. Я страстно желаю пропеть хоть одну ноту, всего одну яркую, чистую ноту радости. И тут я вспоминаю, и моё сердце начинает бешено грохотать. Я зажимаю рот рукою. Стою, задыхаясь перед изъеденной ржавчиной железной дверью темницы, не веря тому, что только что почти не сотворил.

Голоса опасны.

– Эррик? – раздаётся слабый, полный боли и изящества шёпот.

Я припадаю к полу и прижимаю ухо к трещине под дверьми для кормёжки.

– Ллири! – шепчу я в ответ.

– Мне больно. – Её голос дрожит от усилия, а может и от плача. – Всё болит.

– Всё пройдёт. Ты не должна больше петь.

Она фыркает, как маленькая девочка, и я представляю её с мягкими тёмными волосами и щёчками, точно персик.

– Я должна петь, Эррик. Должна. Может, если я буду петь очень тихо…

– Нет!

Если её заберут, пройдут годы и годы прежде, чем у меня появится новой шепчущий друг. Я пытаюсь отвлечь её.

– У меня есть пятно света.

– Нас осталась так мало, ты же знаешь. Маги несут слишком много надежды. Напоминание людям, как было раньше. Они вспоминают, что значит жить, когда видят наши разноцветные песни.

– Моё пятно света приходит только на несколько мгновений, так мне кажется, но оно очень тёплое. Яркое.

Она преувеличенно вздыхает.

– Эррик, если бы силой свой песни ты мог сделать всё, всё что угодно, как бы ты поступил?

– Я не пою.

– Да, я знаю, но просто представь, что ты можешь. Чтобы ты сделал?

Замечательный вопрос. Это разновидность игры, в которую я играл раньше с моим шепчущим другом. «Что если?..». Я закрываю глаза и размышляю.

– Эррик?

– Я думаю.

Через несколько лет она не будет в такой спешке заканчивать игру.

Я хорошо подумал. Сделал бы я пятно ярче? Дольше? Или, может, я сменил бы ключи на деревянные, чтобы они так сильно не лязгали. И тут меня озаряет.

– Я бы вернул себе руки.

Ллири неуверенно спрашивает:

– У тебя нет рук?

Я подношу скрученные пальцы к лицу.

– Моих нет. Только сломанные.

– Вижу. – И я знаю, что так оно и есть.

Пришла моя очередь задавать вопрос.

– А чтобы сделала ты? – спрашиваю я с усмешкой.

– Я бы снесла эти стены и освободила бы всех магов музыки.

Она забывает шептать, произнося эти слова, и её голос дрожит от силы и решительности. У меня колит желудок, а, может, всё дело в камне.

– Тс-с-с! – шепчу я.

– Прости.

Скрип, скользь. Она водит пальцами по каменному полу, играя с трещиной под дверью.

– Эррик, ты споёшь со мной сегодня ночью?

Из моей груди вырываются странные пузыри – полурык, полустон, загнанной в угол лисы.

– Не громко, Эррик. Мы можем петь тихо. Никто не услышит.

– Голоса опасны.

Но слёзы колют глаза, а ноздри щиплет.

– Но в нас нуждаются. Нас захотят когда-нибудь использовать. Иначе мы были бы мертвы. К тому же… – Её голос падает до шёпота. – Мне хуже, если я не пою. Я должна петь. Хоть немного.

Хотя я представляю её юной девушкой, нотки её голоса кажутся старыми и уставшими.

– Ключи убьют тебя. Если придётся.

Горло болит от столь продолжительного разговора.

– Неважно. – Низкий глухой стук: Ллири ударяется головой о железную дверь. – Во мне живёт муза, Эррик. Если я не буду петь, то умру.

***

– Во мне живёт муза, – заговорщицки произнёс мой шепчущий друг.

Я лишь рассмеялся в ответ.

– Это правда!

Я прижал пальцы к изъеденному ржавчиной железу и представил, как хлопаю Аллона по спине, точно старого друга.

– Аллон, мой друг. Во всём мире есть только пять муз. Как тебе удалось заполучить хоть одну?

– Она сама меня нашла.

– Не верю.

– Послушай.

И Аллон спел для меня, тихонько, но мягкий тембр его баритона резонировал в моей груди. Он нарисовал песней золотые поля пшеницы, солнечный свет, согревающий плащ странствующего мага, широкое небо над головой и ветра, что могут взъерошить волосы на затылке. Это было мучительно, и слёзы потекли по моему лицу, когда его голос смолк, возвращая меня в темноту и почти полную тишину.

– Эррик, ты должен пообещать мне, – произносит он наконец.

Говорят, никто не может сопротивляться музе.

– Всё что угодно.

—Если со мной что-нибудь случится, если меня убьют, муза должна отыскать другого мага.

– Ты не…

– Обещай мне.

***

Ллири нежно поёт каждую ночь, и какие картины она рисует! Я лежу около двери, моё ухо прижато к трещине под дверцей для кормёжки: только так я могу впитать каждое слово, каждую строчку. Её песни бегут по моей коже, осыпают уши, точно поцелуи любовницы, втекают в рот. Они заставляют мои губы раскрыться, а горло сжаться. Дважды я ловлю себя на том, что подпеваю ей; мой ленивый тенор ужасен и дисгармонирует с её шепчущим сопрано. И каждую ночь как Ллири умолкает, я молю, чтобы она никогда больше не пела.

– Но это место идеально подходит для пения, – дразнится она в ответ. – Тепло и влажно. Мне не удержаться!

Затем она снова говорит о музе: та умрёт, если она не будет петь.

– Никто не может сопротивляться ей.

– Нет, ты можешь. Ты можешь сопротивляться.

– Это невозможно, – жалобно звучит её искренний голосок.

Я знаю, что она неправа. Я сопротивлялся, когда-то.

Однако с приходом ночи я машинально вжимаюсь в пол и подношу уху к дверце в ожидании, что муза Ллири нарисует мне песню. Стоит ей начать, как я думаю о Ключах. Я помню, как резко открылась дверь в темницу и по песчаному камню поволокли тело. Но её голос омывает меня, и я забываю о страхе.

И когда она умолкает, моя камера становится такой тихой, такой бесцветной Я дрожу всем телом, спрашивая себя, слышали ли нас Ключи.

***

Моё пятно света изменилось. Я запихиваю пальцы в щель, чтобы дотянутся до тепла, и чувствую, что свет окутывает меня. Теперь он слаще, более золотист. Он достигает моего лба – его покалывает сладким ароматом. Он достигает моего рта, и во мне рождается песня. Я прижимаю губы друг к другу, зажимаю их дёснами. Иначе, песня вырвется на свободу и нарисует бегущие по воде розовые, бронзовые лучи солнца, и придут Ключи.

Я должен закрыть глаза. Я должен забыть о свете.

***

Аллон слабел с каждым днём. Я спросил его, выпил ли он свой суп.

Он прошептал:

– Дело не в том. Я умираю, потому что не могу петь.

– Нет! Пой, если должен. Только тихо.

– Эррик. – Он медленно выпустил воздух между зубами. – Этого будет недостаточно. Обещай мне...

Но иногда воздух заканчивался быстрее, чем он успевал закончить.

Я не мог представить, как буду спать ночью, не пошептавшись сначала с Аллоном.

– Давай поиграем, – сказал я. – Если бы сейчас ты мог оказаться где-нибудь ещё, в любом месте этого мира, что бы ты выбрал?

Он серьёзно задумался над ответом. Или, возможно, он был слишком слаб. Я слушал, как с потолка капала вода – стояла зима – и ждал ответа. Семь медленных капель отозвались эхом в прекрасном си-бемоль при встрече с землёй.

– Здесь, – ответил Аллан наконец. – С тобой. Но чтобы вместо стен были деревья, а потолок стал синим, синим небом.

Две ночи спустя он умер. Я узнал это, потому что его муза пришла ко мне.

***

Я играю в игру, считая железные впадины на двери камеры. Если сбиваюсь со счёта, начинаю сначала. Моя спина повёрнута к свету. Я чувствую, как он дразнит меня мечтательной дрёмой, пока я шепчу числа очень, очень тихо. Я дохожу до двести тринадцати, как меня застаёт врасплох звук из камеры Ллири.

Это шорох соломы, которую волочат по полу.

Припадаю ухом к трещине.

– Ллири, что ты делаешь?

Шорох смолкает.

– Слишком тихо, Эррик. Я должна петь громче.

В её голосе звучат странные нотки. Что-то не так.

– Нет.

Желудок скручивает в узел.

– Если я затолкаю в трещину солому, то возможно меня не услышат.

Её голос дрожит.

Я закрываю глаза и прислоняю рот к дверце для кормёжки.

– Нет. Пожалуйста, нет.

Шорох возобновляется. Вших, треск.

– Ллири! – её имя срывается с моих губ ясно и чисто, как проточная вода. Но Ллири не отвечает, лишь толкает солому в трещину.

Она начинает петь, и моё сердце разбивается на осколки.

Солома не может остановить Ключи. Я встаю подальше от трещины, но её голос врывается в мою камеру. Пячусь. Впиваюсь взглядом в дверь, снова считая впадины.

И внезапно я не могу считать или двинуть покалывающими руками, или сделать шаг. Песня Ллири омывает меня точно так же, как солнце ласкает моё лицо, ведь я вышел прямо в своё пятно света.

Ллири поднимается до щебечущей триоли, и моё сердце взлетает вместе с нею. Мы летим через тёмно-зелёный лес, медленно уступающий цвет тёмно-оранжевым краскам владычицы-осени. Далеко-далеко, клацают Ключи и, точно грохот барабанов, стучат ботинки, но мне всё равно. Песня и сладкое солнце в моей бороде – важно лишь это. Лишь это реально.

«Эррик, если бы силой своей песни ты мог сделать всё, всё что угодно, как бы ты поступил?» – спросила она меня. Лишь вопрос в игре, но ветер на моём лице заставляет меня задаться этим вопросом, и я начинаю представлять отполированную песком глиф лютни в ладони, мясистой ладони с прямыми гибкими пальцами.

Дверь камеры открывают в секунду, как голос Ллири стал звенеть, точно высокогорная речка сверкающей чистоты. Её мелодия обрывается под ударом Ключей. Но это больше не имеет значения, потому что я собираюсь подхватить песню.

***

– Аллон!

Иногда он отвечал после избиения, иногда – нет, так что я не был удивлён, пока не почувствовал дрожь в груди. Такая крошечная поначалу, искра восхитительной теплоты. Но она росла, дошла до ног и рук, пока я не задрожал, пока песня не запузырилась на губах.

– Нет!

Я зажал рот и уполз в угол, где сжался в комок. Я бил кулаками по известняку, пока не закровоточили костяшки. Задержал дыхание и представил тело Аллона на соломе, пока мне не стало холодно, очень-очень холодно.

Я сопротивлялся.

***

– Мне так жаль, Аллон.

На этот раз дрожь тепла начинается с лица, там, где сияет свет. Я знаю, что это невозможно, потому что Ллири ещё жива. Хотя она больше не поёт, я слышу её хрипы с каждым вздохом. Тепло достигает шеи, заполняет грудь. Сладкое, как мед. Приятное, как старый друг. Руки начинают дрожать, хочется пуститься в пляс. На этот раз я не сопротивляюсь, и песня срывается с губ. Мой голос – грубый и скрипучий, но его сила раскачивает железную дверь.

– Эррик! – кричит Ллири. – Возьми!

Я запинаюсь в смущении, поскольку уже принял музу. Слышу хлюпающие удары и понимаю, что Ллири больше нет. Пою громче.

Ещё одна искра тепла дрожит чуть выше живота. Мой сломанный голос внезапно становится богаче, чем когда-либо. Камень грохочет в ответ на мой трепещущий тенор, и я наконец-то осознаю.

«Если бы сейчас ты мог оказаться где-нибудь ещё, в любом месте этого мира, что бы ты выбрал?»

Ключи добираются до меня – дверь в камеру распахнута. Но моя песня дошла до отчаянной глубины, разливаясь жидким золотом по венам, и я знаю, что должен сделать. Я пою о рухнувших стенах и открытых местах. Как маги музыки бегут из своих темниц в бесконечный свет. Пою, как рухнут потолки, как изъеденные ржавчиной железные двери распахнутся, а известняк превратится в песок. Земля подо мной ревёт.

Огонь проникает в мою грудь. Открываю глаза и возвращаюсь в камеру, только чтобы увидеть, как из моей груди торчит рукоять кинжала. Прекрасная вещица с кроваво-красными камнями. Самая прекрасная, которую я видел за много, много лет, и я пою о ней.

Мой голос слабеет. Двух муз достаточно, чтобы изменить мир силой песни. Действительно изменить. Я не хочу, чтобы одна картинка принесла людям надежду, но я не знаю, сколько смогу продержаться.

Жидкость заполняет мой голос. Кашляю, и влажное тепло булькает на губах. Тону. Я не могу петь, но стены вокруг меня никуда не делись.

Я слышу отдалённые голоса. Два баритона, тенор. Бас добавляет звучной дроби к этой гармонии. И ближе всего – альт, её голос скрипучий и грубый как у меня, присоединяет выразительную сиену к общей музыке. Их голоса грубые, необученные, разрушительные. Стены снова дрожат. Один за другим, те, кто слишком далеко, чтобы стать шепчущими друзьям, создают хор к картине, которую я начал со своими музами.

Сотни поющих друзей, магов музыки.

В ту секунду, как тьма застилает мой взор, пятно света взрывается во все стороны.

Конец.