355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рэй Дуглас Брэдбери » Октябрьская страна » Текст книги (страница 4)
Октябрьская страна
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 01:20

Текст книги "Октябрьская страна"


Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Тук. Тук. Тук... Тишина...

Джозеф постучал в дверь. Джозеф постучал в дверь – машина до сих пор не готова – значит, предстоит пережить еще одну ночь. Он так и не побрился, и черные волоски у него на подбородке один совершеннее другого, а все газетные киоски уже закрыты, и ей больше негде купить журналов, и они поужинали (впрочем, она могла бы и не ужинать), и Джозеф пошел прогуляться по вечернему городу.

Снова Мари сидела на стуле и чувствовала кожей, как сзади на шее щекотно поднимаются волоски. Она так ослабела, что не было сил даже встать со стула. Она была совсем одна – один на один с гулким биением собственного сердца, которое, казалось, сотрясало болью всю комнату. Глаза ее налились жаром, словно у испуганного ребенка, веки набрякли.

Нутром Мари почувствовала первый сбой. Еще одна ночь... Еще одна ночь... Еще одна ночь... Она будет даже дольше, чем предыдущая. Вот он, первый сбой – маятник пропустил один удар. А вот и второй, и третий – как по цепочке. Они цепляются один за другой. Первый – совсем крохотный, второй – побольше, третий – еще побольше, четвертый – совсем большой, а пятый-просто громадный...

Ганглий – какой-то красненький жалкий узелок, похожий на обыкновенную штопальную нить, которая оборвалась в ней и трепещет. Как будто в механизме сломалась маленькая деталь – и теперь вся машина разладилась и дрожит как в лихорадке.

Мари не сопротивлялась. Она отдалась во власть этой дрожи, этому ужасу, этим взрывам внутри, обдающим ее липким потом, этому гадкому кислому вину, заполонившему рот. Сердце ее, словно сломанный волчок, отклонялось то в одну сторону, то в другую, спотыкалось, вздрагивало, ныло... Краска схлынула с лица – как будто выключили лампочку и теперь стало видно все, что у нее внутри – серые, бесцветные нити, переплетения и жилки...

Джозеф был здесь же, в комнате – он уже пришел, но Мари даже не услышала, как он пришел. Впрочем, от его прихода ничего не изменилось. Молча, не произнося ни единого слова, он готовился ко сну: ходил по комнате, брал какие-то вещи, курил. Мари тоже ничего ему не сказала, только oмолча легла в кровать. Она не услышала, как он обратился к ней.

Она засекала время. Каждые пять минут смотрела на часы – и часы вздрагивали, и время вздрагивало вместе с ними. И эта дрожь, казалось, никогда не прекратится. Мари попросила воды. Перевернулась с боку на бок. Еще раз. И еще раз. За окном гудел ветер, сбивая набекрень шляпы фонарей – ив окна врывался свет, будто кто-то открывал глаза, а потом закрывал их. Снизу, из холла, не доносилось ни звука – гостиница словно вымерла после ужина.

Он подал ей стакан воды.

– Я замерзла, Джозеф, – проговорила Мари, поглубже зарываясь в одеяло.

– Ничего страшного, – сказал Джозеф.

– Правда замерзла! И плохо себя чувствую, и вообще – я боюсь...

– Господи, ну чего ты боишься?

– Я хочу сесть в поезд и поскорее уехать в Штаты...

– Поезда ходят только из Леона – здесь не проходит железная дорога, – вздохнул Джозеф и прикурил очередную сигарету.

– Ну так давай доедем до Леона.

– Как? На такси? А свою машину бросим здесь? И потом – здесь такие шоферы...

– Все равно. Я хочу уехать.

– Утром тебе станет лучше.

– Нет, не станет. Я знаю, не станет! Мне плохо!

– Но это влетит нам в кругленькую сумму, дорогая – брать машину до самого дома. Думаю, здесь пахнет сотнями долларов.

– Неважно. У меня на личном счету есть двести долларов. Я заплачу. Только, ради всего святого, поехали домой!

– Ну что ты – завтра утречком выглянет солнце, и ты сразу почувствуешь себя лучше... Это все потому, что нет солнца.

– Солнца нет, и ветер поднялся... – прошептала Мари, закрыв глаза и прислушиваясь. – Завывает, как в пустыне. Непонятная страна эта Мексика. Или джунгли тебе – или пустыня. И кругом разбросаны крохотные городки, вроде этого, где фонарей раз-два и обчелся...

– Между прочим, довольно большая страна.

– Неужели местные жители никогда не ощущают себя одинокими в этой пустыне?

– Думаю, они привыкли.

– И не боятся?

– Чего им бояться – у них есть вера, религия.

– Мне бы такую веру.

– Знаешь, если бы у тебя появилась вера, ты бы очень быстро разучилась думать, – сказал Джозеф. – Если отдаться целиком какой-то одной идее, то в голове просто не останется места для чего-то другого.

– Вчера, – тихо произнесла Мари, – мне только того и хотелось. Я рада была бы ни о чем не думать и целиком отдаться какой-нибудь идее, которая спасла бы меня от страха

– Господи, какого еще страха? О каком ты говорил страхе? – пожал плечами Джозеф.

– Если бы у меня была вера, – проговорила Мари, не обращая внимания на его слова, – то я бы знала, как себя приободрить. Я просто не умею выводить себя из этого дурацкого состояния...

– Боже... – пробормотал себе под нос Джозеф и рывком сел.

– Я всегда была верующей, – сказала Мари.

– Баптисткой.

– Нет. Тогда мне было лет двенадцать. Я перестала верить – потом.

– Ты никогда мне не рассказывала.

– Да нет же – ты знаешь...

– Какая еще вера? Гипсовые святые в ризнице? Или нет – какой-то специальный, собственный святой, к которому ты обращала свои молитвы, да?

– Да.

– И что же – он отвечал на них?

– Ну, немного. Один раз. А потом – нет. Ни разу больше. За долгие годы – ни разу. Но я все равно продолжаю молиться.

– Что же это за святой?

– Святой Иосиф.

– Значит, святой Иосиф. – Он встал и с оглушительным бульканьем налил себе воды из стеклянного графина. – Проще говоря, Джозеф, да?

– Это совпадение, – сказала Мари.

Некоторое время они в упор смотрели друг на друга. Затем Джозеф отвернулся.

– Надо же – гипсовые святые... – проговорил он, отхлебывая воду.

– Джозеф! – прозвучал голос Мари в повисшей тишине.

– Что?

– Возьми меня за руку, пожалуйста. -Ох уж эти женщины... -вздохнул Джозеф, после чего подошел и взял жену за руку.

Через минуту она вдруг выдернула у него руку и спрятала ее под одеяло. Рука Джозефа так и осталась в воздухе, пустая. Мари закрыла глаза и сказала дрожащим голосом:

– Надо же... Это вовсе не так здорово, как я себе представляла. На самом деле, когда я проделывала это в уме, было даже гораздо приятнее.

– Господи... – только и сказал Джозеф. Затем встал и направился в ванную.

Мари выключила свет. Теперь лишь тоненькая желтая полоска светилась под дверью ванной. Мари вновь прислушалась к своему сердцу. Оно стучало ужасно быстро – не меньше ста пятидесяти ударов в минуту. И вновь изнутри ее тела исходил какой-то отвратительный дребезжащий гул, как будто во всех костях завелись трупные мухи – и теперь жужжат, жужжат, жужжат... Она пыталась смотреть перед собой, но глаза ее будто перевернулись внутрь и видели только сердце. Сердце, которое разрывалось на части в грудной клетке.

В ванной шумела вода. Мари слышала, как муж чистит зубы.

– Джозеф!

– Да, – отозвался он из-за закрытой двери.

– Пойди сюда.

– Что тебе нужно?

– Я хочу, чтобы ты обещал мне кое-что. Пожалуйста, прошу тебя...

– Но что?

– Сначала открой.

– Я спрашиваю – что? Что именно? – раздался голос из-за закрытой двери.

– Обещай мне...– начала Мари и запнулась.

– Ну что, что тебе обещать? – спросил Джозеф, прервав затянувшуюся паузу.

– Обещай мне... – снова начала Мари и снова замолчала.

На этот раз муж ничего не сказал. Мари обнаружила, что ее сердце стучит в унисон с часами. Где-то за окном скрипнул фонарь.

– Обещай мне, если что-нибудь... случится... – услышала она свой голос – такой глухой и далекий, будто она стояла в миле отсюда, – ...если что-нибудь случится со мной, то ты не дашь похоронить меня на этом кладбище, рядом с этими мерзкими катакомбами!

– Ну, не глупи, – отозвался Джозеф из-за двери.

– Ты обещаешь? – переспросила Мари, глядя расширенными глазами в темноту.

– Зачем ты заставляешь меня обещать всякие глупости!

– Обещай, пожалуйста, обещай... Ты обещаешь?

– Утром ты поправишься, дорогая, – продолжал твердить он.

– Все равно обещай – иначе я не усну. Я смогу заснуть только если ты скажешь, что никогда не оставишь меня там. Я не хочу, не хочу стоять там.

– Ну честное слово! – воскликнул Джозеф, теряя терпение.

– Пожалуйста... – умоляла Мари.

– Ну почему я должен обещать тебе такие вещи, почему? – всплеснул он руками. – Завтра тебе будет лучше. И вообще... Лучше представь, как бы ты замечательно смотрела"! в этих катакомбах – где-нибудь между мистером Гримасоу и мистером Разиньротом, а? – Джозеф заразительно рассмеялся. – Вставили бы тебе в волосы бугенвиллию...

Мари молча лежала в темноте.

– Ну разве не здорово? – спросил он сквозь смех из-за двери.

Она ничего не ответила.

– Как ты думаешь? – переспросил он.

Внизу на площади послышались чьи-то тихие шаги – и удалились.

– Эй! – позвал он, продолжая чистить зубы.

Мари лежала, вперив глаза в потолок, и грудь ее часто-часто вздымалась – и все чаще и чаще, воздух вырывался из ее ноздрей, а в уголке рта показалась тоненькая струйка крови. Глаза ее были широко распахнуты, руки неистово терзали края простыни.

– Эй! – снова окликнул он из-за двери.

Мари не ответила.

– Господи... – бормотал себе под нос Джозеф. – Да точно тебе говорю. – Он влез головой под струю и начал полоскать рот. – Уже завтра утром...

Со стороны ее кровати не доносилось ни звука.

– Странные все-таки существа эти женщины, – сказал Джозеф, обращаясь к своему отражению в зеркале.

Мари все лежала на кровати.

– Точно тебе говорю, – продолжал бубнить он, с бульканьем полоща горло антисептиком, затем громко сплюнул в раковину. – Завтра утром ты встанешь и побежишь...

Ни слова в ответ.

– Скоро они закончат чинить автомобиль.

Ни слова.

– Ты погоди, утро вечера мудренее. – Джозеф открутил крышечку и стал протирать лицо освежителем. – Думаю, закончат чинить уже завтра. Ну в крайнем случае – послезавтpa. Ты ведь не против провести здесь еще одну ночь?

Мари ничего не отвечала.

– Не против? – переспросил он.

Никакого ответа.

Полоска света под дверью расширилась.

– Мари!

Он открыл дверь.

– Спишь?

Она лежала, глядя перед собой расширенными глазами, грудь ее тяжело вздымалась.

– Ну, значит, спишь, – заключил он. – Спокойной ночи, дорогая.

Джозеф лег в кровать.

– Устала, наверное.

Она не ответила.

– Устала... – повторил он.

За окном ветер качал фонари. Комната была темной и длинной, как туннель. Через минуту Джозеф уже дремал.

А Мари все так же лежала с открытыми глазами, и грудь ее то поднималась, то опускалась, и на руке тикали часы...

В такую погоду было здорово ехать через тропик Рака. Сверкающий автомобиль мягко подпрыгивал на ухабах, петлял между сопками, с ревом вписывался в крутые повороты, оставляя за собой легкое облачко дыма и все больше приближаясь к Соединенным Штатам. В машине сидел Джозеф – как всегда свежий, румяный и в панаме. На коленях у него уютно свернулся неизменный фотоаппарат – он не расставался с ним даже за рулем. К лацкану желтого пиджака была пришпилена черная шелковая ленточка.

Оглядывая проносящийся пейзаж, Джозеф рассеянно взмахнул рукой, словно обращался к попутчику... но осекся. Тут же его губы тронула глуповатая улыбка – он снова отвернулся к окну и принялся мычать себе под нос какой-то мотив. В то время правая его рука тихонько подкрадывалась к соседнему сиденью...

Оно было пусто.

Пристальная покерная фишка работы А.Матисса

The Watchful Poker Chip of H. Matisse

1954

Переводчик: Михаил Пчелинцев

Сейчас, в момент нашего с ним знакомства, Джордж Гарви – ничто, нуль без палочки. Позднее он будет щеголять моноклем работы самого Матисса – белой покерной фишкой с изображением голубого глаза. Вполне возможно, что еще позднее из золоченой клетки, вделанной в искусственную ногу Джорджа Гарви, польются трели и рулады, а левая его рука обретет новую – красная медь с нефритом! – кисть.

Но сперва взгляните на ужасающе заурядного человека.

– Финансовую секцию, дорогая?

Его квартира, вечер, шорох газет.

– Метеорологи пишут: "Ожидается дождь".

Дыхание, черные волоски в ноздрях колышутся – внутрь-наружу, внутрь-наружу, тихо, спокойно, размеренно, час, другой...

– Пора и ложиться.

По внешности – прямой потомок восковых витринных манекенов образца 1907 года. Умеет, на зависть всем магам и фокусникам, сесть в зеленое велюровое кресло и – исчезнуть. Отвернитесь – и вы уже забыли его лицо. Тарелка манной каши.

И вот, случайнейшая из случайностей сделала его ядром, средоточием авангардного литературного течения, дичайшего на памяти человечества.

Уже двадцать лет супруги Гарви жили в гулкой пустоте одиночества. Прелестная женщина, однако опасность неизбежной встречи с ним вчистую отпугивала всех возможных посетителей.

Гарви обладал способностью мгновенно мумифицировать людей – о чем не догадывались ни его жена, ни он сам. Супруги утверждали, что после суматошного рабочего дня им очень приятно провести вечер спокойно, в обществе друга. Оба выполняли тусклую, бесцветную работу. Случалось, что даже они сами не могли припомнить название тусклой, бесцветной фирмы, поручавшей им эту работу – белая краска на белом.

Записывайтесь в авангард! Записывайтесь в "Странный септет"!

Великолепная семерка расцвела махровым цветом в парижских полуподвалах, под звуки довольно вялой разновидности джаза; шесть с лишним месяцев она чудом сохраняла свои в высшей степени неустойчивые взаимоотношения, вернулась в Соединенные Штаты и тут, ежесекундно готовая с треском развалиться, наткнулась на мистера Джорджа Гарви.

– Мой Бог! – воскликнул Александр Пейп, экс-самодержец шайки. – Я познакомился с потрясающим занудой. Вы просто обязаны на него посмотреть! Прошлым вечером Билл Тимминс оставил на двери записку, что, мол, вернусь через час. Я слоняюсь по холлу, и тут этот самый Гарви предлагает мне подождать в его квартире. Вот там мы и сидели – Гарви, его жена и я. Невероятно! Он – сама чудовищная Тоска, порожденная нашим материалистическим обществом. У него в арсенале миллионы способов парализовать человека! Великолепный антикварный экземпляр с непревзойденным талантом доводить до ступора, до глубокого сонного оцепенения, до полной остановки сердца. Клинический, лабораторный случай. Пошли к нему, нагрянем на него все вместе!

Они слетелись как стервятники! Жизнь текла к дверям Гарви, жизнь сидела в его гостиной. "Странный септет" разместился на засаленном диванчике, "Странный септет" пожирал добычу глазами.

Гарви нервничал, не находил себе места.

– Если кто-нибудь хочет закурить... – бледнейшая, почти что и не заметная улыбка. – Так вы не стесняйтесь – курите.

Тишина.

Инструкция гласила: "Молчать, чтобы никто ни полслова. Пусть подергается. Это – лучший способ выявить его сокрушительную заурядность. Американская культура – абсолютный нуль".

Три минуты полной тишины и неподвижности. Мистер Гарви чуть подался вперед.

– Э-э... – произнес он, – каким бизнесом занимаетесь вы, мистер?..

– Крэбтри. Поэт.

Гарви обдумал услышанное.

– Ну и как, – сказал он, – ваш бизнес?

Ни звука.

Пред нами фирменное молчание Гарви. Пред нами крупнейший в мире производитель и поставщик молчаний, назовите любое, и он вручит вам заказ, упакованный в благопристойное откашливание, завязанный еле слышными перешептываниями. Смущенное и оскорбленное, невозмутимое и торжественное, равнодушное и беспокойное, и даже то молчание, которое золото, – все что угодно, только обратитесь к Гарви.

Но вернемся к конкретному молчанию данного, конкретного вечера – "Странный септет" буквально им упивался. Позднее, в своей квартире, за бутылкой "незамысловатого, но вполне приличного" красного вина (очередная фаза развития привела их в соприкосновение с реальной реальностью), эта тишина была разорвана в клочья, изгрызена и разжевана.

– Ты обратил внимание, как он мял уголок воротника? Да-а!

– И все-таки что ни говорите, мужик он почти крутой. Я упомянул Маггси Спэньера и Бикса Байдербека – видели его в тот момент? Хоть бы глазом моргнул. А вот я... я только мечтать могу о таком выражении лица, чтобы полное безразличие и нуль эмоций.

Готовясь ко сну, Джордж Гарви перебирал в уме события необыкновенного вечера. Приходилось признать, что в тот момент, когда ситуация стала совсем неуправляемой – когда началось обсуждение загадочных книг, незнакомой музыки, – он запаниковал, похолодел от ужаса.

Но это, похоже, не слишком озаботило необычных гостей. Более того, при прощании все они энергично трясли ему руку, рассыпались в благодарностях за великолепно проведенный вечер.

– Вот это я понимаю – прирожденный, профессиональный, высшего разряда зануда! – воскликнул в противоположном конце города Александр Пейп.

– Как знать, возможно, он потихоньку хихикает над нами, – возразил Смит, малый американский поэт двадцатого века.

Находясь в бодрствующем состоянии, Смит оспаривал все, без исключения, утверждения Пейпа.

– Надо сводить туда Минни и Тома, они влюбятся в нашего Гарви. Да-а, вечерок был – просто восторг, воспоминаний на месяц хватит.

– А вы заметили, – блаженно зажмурился Смит, малый поэт. – Краны в их ванной. – Он сделал драматическую паузу. – Горячая вода.

Все раздраженно вскинули на Смита глаза. Им и в голову не пришло попробовать.

Шайка разрасталась; опара на невероятных дрожжах, она выламывала двери, выпирала через окна.

– Ты не видел еще Гарви? Господи! Возвращайся в свой гроб! Вот точно говорю – Гарви репетирует. Ну разве можно быть настолько серым без системы Станиславского?

Александр Пейп неизменно ввергал всю компанию в уныние безукоризненными речевыми имитациями; теперь он заговорил точь-в-точь как Гарви – медленно, неуверенно и смущенно.

– "Улисс"? А это не та книга, где про грека, про корабль и про одноглазого людоеда? Простите? – Пауза. – О-о! – Еще одна пауза. – Понятно. – Полное изумление. – "Улисса" написал Джеймс Джойс? Странно. Я готов был поклясться, что точно помню, как много лет назад, в школе...

Они ненавидели Александра Пейпа за эти блестящие имитации – и все же покатились от хохота. Продолжение не замедлило последовать.

– Теннесси Уильяме? Это что, тот самый, который написал слащавую деревенскую песенку "Вальс" [ Песня в стиле кантри «Теннесси вальс» не имеет, естественно, никакого отношения к Теннесси Уильямсу. (Здесь и далее примеч. пер.)]?

– Быстро! – хором закричал народ. – Какой там у Гарви адрес?

– Да-а, – сказал мистер Гарви своей жене, – последнее время жизнь бьет ключом.

– А ведь это все ты, – ответила его жена. – Ты заметил, как они боятся пропустить хоть одно твое слово?

– Напряженность их внимания, – сказал мистер Гарви, – граничит с истерией. Они буквально взрываются от самых невинных моих замечаний. Странно. Ведь в конторе любая моя шутка словно натыкается на каменную стену. Вот сегодня, скажем, я и вообще не пытался шутить. Очевидно, во все, что я делаю или говорю, незаметно вплетается струйка подсознательного юмора. Очень приятно, что во мне это есть, раньше я даже не подозревал... Ага, вот и звонок. Начинается.

– Нужно извлечь Гарви из постели в четыре утра, – сообщил Александр Пейп. – Вот тогда он – действительно пальчики оближешь. Полное изнеможение плюс мораль fin de siecle [ «Конец века» (фр.) – литература и искусство 1890-х; декадентство.] составляют изысканнейший салат.

Все дружно обиделись на Пейпа – ну почему именно он придумал наблюдать Гарви на рассвете? И все же конец октября был отмечен повышенным интересом к послеполуночному времени.

Собственное подсознание нашептывало мистеру Гарви, что он – премьера, открывающая театральный сезон, что дальнейший успех полностью зависит от устойчивости скуки, навеваемой им на зрителей. Купаясь во внимании гостей, он, однако, догадывался, с какой именно стати стекаются эти лемминги к его личному океану. По сути своей, в глубине, Гарви был на редкость блестящей личностью, однако вчистую лишенные какого-либо воображения родители втиснули его в прокрустово ложе привычного своего окружения. Далее он попал в еще худшую соковыжималку – Контора плюс Фирма плюс Жена. Конечный результат: человек, чьи потенциальные возможности превратились в бомбу замедленного действия, двадцать лет мирно тикавшую в мирной гостиной, Подавленное подсознание Гарви наполовину осознавало, что авангардисты в жизни не встречали никого, ему подобного – или, вернее, встречали миллионы таких, но никогда прежде не удосуживались подвергнуть одного из них исследованию.

Итог исследования: он стал первой знаменитостью сезона. Через месяц в этой роли может оказаться какой-нибудь абстракционист из Аллентауна, сменивший кисти на садовый распылитель ядохимикатов и кондитерские шприцы, разбрызгивающий с двенадцатифутовой стремянки малярную краску исключительно двух – синего и светло-серого – оттенков на холст, загрунтованный неровными слоями клея и кофейной гущи, чей творческий рост зависит от признания общественности. Или – чикагский жестянщик, творец мобилей, пятнадцати лет от роду, но уже умудренный всей мудростью веков.

Ушлое подсознание мистера Гарви прониклось еще большими подозрениями, когда он допустил колоссальную оплошность – прочитал номер излюбленного авангардистами журнала "Ньюклнэс".

– Вот, скажем, этот материал о Данте, – сказал Гарви. – Очень, очень любопытно. Особенно анализ пространственных метаморфоз, происходящих у подножия Antipurgatorio, и обсуждение Paradiso Terreste [ Речь, вероятно, идет о второй и третьей частях «Божественной комедии» Данте.]. А пассаж, где обсуждаются песни XV-XV111 веков, так называемые «доктринальные кантос», просто великолепен.

Ну и как же реагировал на это "Странный септет"?

Они были ошеломлены – все, до единого.

В воздухе повис зябкий холодок.

Дальше – хуже. Выйдя из роли восхитительно заурядного недотепы, не имеющего за душой ни единой собственной мысли, жалкого раба машинной цивилизации, чья единственная мечта – чтобы все не хуже, чем у соседей, Гарви доводил их до бешенства своими соображениями по статье "Все ли еще экзистенциален экзистенциализм, или Крафт-Эббинг [ Непереводимая игра слов. Искажена (что не отражается на произношении) фамилия немецкого психиатра Краффт-Эбинга, чем подчеркивается ее созвучие с английскими словами. В результате название статьи можно понять как "Все ли еще экзистенциален экзистенциализм, или это ремесло приходит в упадок?] ". И они ушли.

Им не нужны умственные рассуждения об алхимии и символике, преподносимые твоим писклявым голоском, увещевало Гарви его подсознание. Им нужен исключительно простой, старомодный белый хлеб с деревенским, домашнего приготовления, маслом, чтобы пережевывать затем в каком-нибудь полутемном баре, восклицая "как восхитительно!"

Гарви отступил на прежние позиции.

На следующий вечер он снова был таким же, как раньше, милейшим, драгоценнейшим, чистейшей воды – хоть на зуб пробуй – Гарви. Дейл Карнеги? Великий религиозный вождь! Харт Шаффнер и Маркс? Лучше любой Бонд-стрит. Новейшая Книга Месяца? Вот она, на столе. Вы читали когда-нибудь Элинор Глин?

"Странный септет" впал в почти истерический экстаз. Они согласились – не очень даже упираясь – посмотреть Мильтона Берля. Каждая шутка, каждое слово Берля вызывало у Гарви приступы неудержимого хохота. Соседи Гарви согласились записывать на видеомагнитофон дневные мыльные оперы, Гарви их ежевечерне смотрел, смотрел, не отрываясь от экрана, с истым, религиозным благоговением. "Странный септет" с таким же благоговением смотрел на Гарви, они изучали его лицо, анализировали его абсолютную преданность "Матушке Перкинс" и "Второй жене Джона".

Гарви хитрел прямо на глазах. Ты на вершине успеха, говорило ему внутреннее "я". Оставайся на вершине! Радуй свою аудиторию! Завтра... завтра поставь им пластинки "Двух Черных Ворон"! И осторожнее, осторожнее! Вот, скажем, Бонни Бейкер... да, вот именно! Они вздрогнут, не в силах поверить, что тебе и вправду нравится, как она поет. Ну а Гай Ломбарде? Верно, самое то!

Ты символизируешь серую, безликую толпу, не отставало Джорджево подсознание. Они приходят сюда, чтобы изучить ужасающую пошлость воображаемого Человека Толпы – которого они якобы ненавидят. Однако колодец со змеями их завораживает.

– Они тебя любят, – сказала Джорджу Гарви жена, угадавшая ход его мыслей.

– Несколько устрашающей любовью, – печально улыбнулся Гарви. – Я ночами не сплю – все пытаюсь понять, зачем они сюда приходят. Сам у себя я не вызываю ничего, кроме тоски и неприязни. Глупый, уныло-болтливый человечек. Ни одной свежей мысли в голове. И теперь выяснилось: мне нравится быть в обществе. Собственно говоря, мне всегда хотелось быть компанейским, только вот возможности не представлялось. Последние месяцы стали для меня сплошным праздником. Их интерес угасает. А я хочу сохранить его навсегда. Что же мне делать?

Услужливое подсознание снабдило его списком необходимых приобретений.

Пиво. Тупо до крайности, свидетельствует об отсутствии воображения.

Претцели [ Сухое солоноватое печенье]. Восхитительная старомодность.

Навестить маму. Прихватить картину Максфилда Парриша [ Максфилд Парриш (1870-1966) – американский художник и иллюстратор] – ту, выцветшую, засиженную мухами. Произнести о ней речь.

К декабрю мистера Гарви объял полный, безысходный ужас.

Члены "Странного септета" уже свыклись с Милтоном Берлем и Гаем Ломбарде. Мало-помалу они сами убедили себя, что в действительности Берль слишком тонок для американской публики, а Ломбарде опередил свое время на добрые двадцать лет – просто так уж выходит, что пошлые люди любят его совсем не за то, по своим пошлым причинам.

Империя Гарви сотрясалась, готовая рухнуть.

Неожиданно оказалось, что он – вполне заурядный человек, не отклоняющийся от принятых в обществе вкусов, а едва за ними поспевающий – авангардисты с восторгом вцепились в Нору Баэз, в Никербокер-квартет урожая семнадцатого года, в Эла Джонсона, исполняющего "Куда пошли Робинзон Крузо с Пятницей субботним вечером", и Шепа Филдза с его "зыбким ритмом". Максфилд Парриш был воспринят как нечто само собой разумеющееся. Уже на второй вечер все пришли к единодушному мнению: "Пиво – напиток интеллектуалов. Очень жаль, что идиоты тоже его употребляют".

Короче говоря, друзья испарились. До Гарви доходили слухи, что Александр Пейп даже играл одно время с мыслью провести – сугубо для прикола – в свою квартиру горячую воду. Этот чахлый сорняк был безжалостно вырван с грядки, но не прежде, чем Пейп сильно упал в глазах cognoscenti [ Ценитель искусства (ит.)].

Гарви из кожи вон лез, пытаясь прозреть прихотливые сдвиги вкусов и моды. Он увеличил количество бесплатно выставляемой пищи, раньше всех предугадал возвращение к Ревущим Двадцатым – не только сам сменил брюки на грубо-шерстяные колючие бриджи, но даже уговорил жену вырядиться в ровный, как мешок, балахон и сделать короткую стрижку "под мальчика".

Но стервятники прилетали, быстренько сметали все со стола и убирались восвояси. Теперь, когда по миру устрашающим гигантом шагало телевидение, они торопливо влюбились в радио. Интеллектуалы слушали пиратские перезаписи радиопьес тридцатых годов – таких, как "Вик и Сэди" и "Семья Пеппера Янга", – а затем до хрипоты обсуждали их на своих сборищах.

Джорджа Гарви спасла серия решительных, с чудом граничащих действий, задуманных и осуществленных его запаниковавшим подсознанием.

Первым из этой серии был эпизод с неловко захлопнутой дверцей машины.

Мистер Гарви лишился кончика мизинца.

В последовавшей суматохе он нечаянно наступил на крошечный кусочек своей плоти, а затем, столь же нечаянно, отфутболил его далеко в сторону. К тому времени как утрата была выужена из уличной канавы, ни один хирург не взялся бы уже пришивать ее на место.

Счастливый несчастный случай! На следующий же день перебинтованный страдалец заметил в окне восточной лавки очаровательнейший objet d'art [ Произведение искусства (фр.)]. Быстренько припомнив, что рейтинг Гарви в среде авангарда неуклонно падает, зрителей на спектаклях становится все меньше и меньше, многоопытное подсознание затолкнуло его в лавку и заставило вытащить бумажник.

– Ты давно не встречал Гарви?– кричал Александр Пейп в телефонную трубку. – Мой Бог, ты должен это увидеть!

– Что это такое?

Все глаза устремились в одну точку.

– Наперсток китайского мандарина. – Гарви небрежно взмахнул рукой. – Восточная древность. Мандарины носили такие наперстки, чтобы защитить свои пятидюймовые ногти.

Он поднял стакан с пивом. Золотой, чуть отставленный в сторону, мизинец завораживающе сверкал.

– Никто не любит калек, их недостатки вызывают невольное раздражение. Утрата мизинца очень меня огорчила. Но теперь, с этой золотой фитюлиной я чувствую себя лучше прежнего.

– Такого красивого пальца ни у кого из нас нет и никогда не будет, – сказала жена Гарви, раскладывая по тарелкам зеленый салат. – И Джордж имеет на него полное право.

Гарви был потрясен, с какой легкостью расцвела заново его совсем было увядшая популярность. О искусство! О жизнь! Маятник, качающийся налево, направо, снова налево, от сложного к простому, снова к сложному. От романтики к реализму, чтобы неизбежно вернуться к романтике. Проницательный человек способен ощущать интеллектуальные перигелии, заранее готовиться к новым головокружительным орбитам. Полуобморочная, загнанная в подсознание гениальность Джорджа Гарви села в постели, начала принимать пищу, даже рискнула встать и прогуляться, с некоторым удивлением пробуя свои не находившие прежде никакого применения руки-ноги. А затем разгулялась.

– У людей нет ни крупицы воображения, – говорила эта тайная, столь долго пребывавшая в небрежении сущность Гарви – его собственным языком. – Если несчастный случай лишит меня ноги, я не стану пристегивать на ее место деревяшку. Нет, я закажу себе золотую, усыпанную драгоценными камнями ногу, и чтобы в ней была устроена золотая клетка с дроздом, чьи трели будут услаждать мой слух на прогулках и во время дружеских бесед. Лишившись руки, я закажу себе новую, из красной меди с нефритом, полую, и в ней будет отделение для сухого льда и еще пять отделений – по одному на каждый палец. "Кто-нибудь хочет выпить? – воскликну я. – Херес? Бренди? Дюбонне?" Затем невозмутимо поверну над бокалами золотые кончики моих пальцев. Пять холодных струй из пяти пальцев, пять напитков. Я закрою золотые краны и воскликну: "Пьем до дна!"

А самое главное, почти начинаешь хотеть, чтобы собственный глаз тебя оскорбил. Выковыряй его, говорит Библия, я не ошибаюсь? Это действительно из Библии? Если бы такое случилось со мной – помилуй Бог, я бы и не подумал об этих кошмарных стеклянных глазах, не говоря уж о всяких там черных пиратских повязках. Знаете, что бы сделал я? Я бы взял покерную фишку и послал ее этому вашему французскому знакомому, как там его фамилия? Да, Матисс! Я бы написал: "К этому письму приложена покерная фишка и чек на ваше имя. Нарисуйте, пожалуйста, на фишке голубой, прекрасный, человеческий глаз. Ваш покорный слуга Дж. Гарви"!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю