Текст книги "Р-значит ракета (илл. М. Ромадина)"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

РАКЕТА

Ночь за ночью Фиорелло Бодони просыпался и слушал, как со свистом взлетают в черное небо ракеты. Уверясь, что его добрая жена спит, он тихонько поднимался и на цыпочках выходил за дверь. Хоть несколько минут подышать ночной свежестью, ведь в этом домишке на берегу реки никогда не выветривается запах вчерашней стряпни. Хоть ненадолго сердце безмолвно воспарит в небо вслед за ракетами.

Вот и сегодня ночью он стоит чуть не нагишом в темноте и следит, как взлетают ввысь огненные фонтаны. Это уносятся в дальний путь неистовые ракеты – на Марс, на Сатурн и Венеру!

– Ну и ну, Бодони.

Он вздрогнул.

На самом берегу безмолвно струившейся реки, на корзине из-под молочных бутылок, сидел старик и тоже следил за взлетающими в полуночной тиши ракетами.

– А, это ты, Браманте!

– И ты каждую ночь так выходишь, Бодони?

– Надо же воздухом подышать.

– Вон как? Ну, а я предпочитаю поглядеть на ракеты,– сказал Браманте. – Я был еще мальчишкой, когда они появились. Восемьдесят лет прошло, а я так ни разу и не летал.

– А я когда-нибудь полечу, – сказал Бодони.

– Дурак! – крикнул Браманте.-Никогда ты не полетишь. Одни богачи делают что хотят.– Он покачал седой головой.– Помню, когда я был молод, на всех перекрестках кричали огненные буквы: «МИР БУДУЩЕГО – РОСКОШЬ, КОМФОРТ, НОВЕЙШИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НАУКИ И ТЕХНИКИ-ДЛЯ ВСЕХ!» Как же! Восемьдесят лет прошло. Вот оно, будущее. Мы, что ли, летаем в ракетах? Держи карман! Мы живем в хижинах, как жили наши предки.

– Может быть, мои сыновья…– начал Бодони.

– Ни сыновья, ни внуки, – оборвал старик.– Вот богачам, тем все можно – и мечтать и в ракетах летать.

Бодони помолчал.

– Послушай, старина, – нерешительно заговорил он. – У меня отложены три тысячи долларов. Шесть лет копил. Для своей мастерской, на новый инструмент. А теперь, вот уже целый месяц, не сплю по ночам. Слушаю ракеты. И думаю. И нынче ночью решился окончательно. Кто-нибудь из моих полетит на Марс!-Темные глаза его блеснули.

– Болван!-отрезал Браманте.-Как ты будешь выбирать? Кому лететь? Сам полетишь – жена обидится, как это ты побывал в небесах, немножко поближе к господу богу. Потом ты станешь годами рассказывать ей, какое замечательное это было путешествие, – и думаешь, она не изойдет злостью?

– Нет, нет!

– Нет, да! А твои ребята? Они на всю жизнь запомнят, что папа летал на Марс, а они торчали тут как пришитые. Веселенькую задачку задашь ты своим сыновьям. До самой смерти они будут думать о ракетах. По ночам глаз не сомкнут. Изведутся с тоски по этим самым ракетам. Вот как ты сейчас. До того, что если не полететь разок, так хоть в петлю. Лучше ты им это в голову не вбивай, верно тебе говорю. Пускай примирятся с бедностью и не ищут ничего другого. Их дело – мастерская да железный лом, а на звезды им глазеть нечего.

– Но…

– А, допустим, полетит твоя жена? И ты будешь знать, что она всего повидала, а ты нет, – что тогда? Молиться на нее, что ли? А тебе захочется утопить ее в нашей речке. Нет уж, Бодони, купи ты себе лучше новый резальный станок, без него тебе и впрямь не обойтись, да пусти свои мечты под нож, изрежь на куски и истолки в порошок.

Старик умолк и уставился неподвижным взглядом на реку – в глубине мелькали отражения проносящихся по кебу ракет.

– Спокойной ночи,– сказал Бодони.

– Приятных снов, – отозвался старик.

Из блестящего тостера выскочил ломоть поджаренного хлеба, и Бодони чуть не вскрикнул. Всю ночь он не сомкнул глаз. Рядом возвышалось большое сонное тело жены, а он все ворочался и всматривался в пустоту. Да, Браманте прав. Лучше эти деньги вложить в дело. Стоило ли их откладывать, если из всей семьи может полететь только один, а остальные станут терзаться завистью и разочарованием?

– Ешь свой хлеб, Фиорелло,– сказала Мария, жена.

– У меня в глотке пересохло, – ответил Бодони.

В комнату вбежали дети – трое сыновей вырывали друг у друга игрушечную ракету, в руках у обеих девочек были куклы, изображающие жителей Марса, Венеры и Нептуна – зеленые истуканчики, у каждого по три желтых глаза и по двенадцати пальцев на руках.

– Я видел ракету, она пошла на Венеру! – кричал Паоло.

– Она взлетела и как зашипит: ууу-шшш!– вторил Антонелло.

– Тише вы! – прикрикнул Бодони, зажав ладонями уши.

Дети с недоумением посмотрели на отца. Он не часто повышал голос.

Бодони поднялся.

– Слушайте все,-сказал он.-У меня есть деньги, хватит на билет до Марса для кого-нибудь одного.

Дети восторженно завопили.

– Вы поняли?-сказал он.-Лететь может только один из нас. Так кто полетит?

– Я, я, я! – наперебой кричали дети.

– Ты, – сказала Мария.

– Нет, ты, – сказал Бодони.

И все замолчали. Дети собирались с мыслями.

– Пускай летит Лоренцо, он самый старший.

– Пускай летит Мириамна, она девочка!

– Подумай, сколько ты всего повидаешь,-сказала мужу Мария. Но глаза ее смотрели как-то странно и голос дрожал. – Метеориты, как стаи рыбешек. Небо без конца и края. Луна. Пускай летит тот, кто потом все толком расскажет. А ты хорошо умеешь говорить.

– Чепуха. Ты тоже умеешь.

Всех била дрожь.

– Ну, так, – горестно сказал Бодони. Взял веник и отломил несколько прутиков разной длины. – Выигрывает короткий.– Он выставил стиснутый кулак. – Тяните.

Каждый по очереди сосредоточенно тащил прутик.

– Длинный.

– Длинный.

Следующий.

– Длинный.

Вот и все дети. В комнате стало очень тихо.

Оставались два прутика. У Бодони защемило сердце.

– Теперь ты, Мария,-прошептал он.

Она вытянула прутик.

– Короткий, – сказала она.

– Ну вот, – вздохнул Лоренцо и с грустью и с облегчением,– Мэма полетит на Марс.

Бодони силился улыбнуться.

– Поздравляю! Сегодня же куплю тебе билет.

– Обожди, Фиорелло.

– На той неделе и полетишь,-пробормотал он.

Дети смотрели на мать – у всех были крупные прямые носы, и все губы улыбались, а глаза были печальные. Медленно она протянула прутик мужу.

– Не могу я лететь.

– Да почему?!

– Я должна думать о будущем малыше.

– Что-о?

Мария отвела глаза.

– В моем положении путешествовать не годится.

Он сжал ее локоть.

– Это правда?

– Начните сначала. Тяните еще раз.

– Почему же ты мне раньше ничего не говорила? – недоверчиво сказал Бодони.

– Да как-то к слову не пришлось.

– Ох, Мария, Мария,-прошептал он и погладил ее по щеке.

Потом обернулся к детям.– Тяните еще раз.

И тотчас Паоло вытащил короткий прутик.

– Я полечу на Марс!-Он запрыгал от радости.-Вот спасибо, папа!

Другие дети бочком, бочком отошли в сторону.

– Счастливчик ты, Паоло!

Улыбка сбежала с лица мальчика, он испытующе посмотрел на мать с отцом, на братьев и сестер.

– Мне правда можно лететь? – неуверенно спросил он.

– Правда.

– А когда я вернусь, вы будете меня любить?

– Конечно.

Драгоценный короткий прутик лежал у Паоло на раскрытой ладони, рука его дрожала, он внимательно поглядел на прутик и покачал головой. И отшвырнул прутик.

– Совсем забыл. Начинаются занятия. Мне нельзя пропускать школу. Тяните еще раз.

Но кикто больше не хотел тянуть жребий. Все приуныли.

– Никто не полетит, – сказал Лоренцо.

– Это самое лучшее, – сказала Мария.

– Браманте прав, – сказал Бодони.

…После завтрака, который не доставил ему никакого удовольствия, Фиорелло пошел в мастерскую и принялся за работу: разбирался в старом хламе и ломе, резал металл, отбирал куски, не разъеденные ржавчиной, плавил их и отливал в чушки, из которых можно будет сделать что-нибудь толковое. Инструмент совсем развалился; двадцать лет бьешься, как рыба об лед, чтоб выдержать конкуренцию, и ежечасно тебе грозит нищета. Прескверное выдалось утро.

Среди дня во двор вошел человек и окликнул хозяина, который хлопотал у старого резального станка.

– Эй, Бодони! У меня есть для тебя кое-какой металл.

– Что именно, мистер Мэтьюз?-рассеянно спросил Бодони.

– Ракета. Ты что? Разве тебе ее не надо?

– Надо, надо!-Фиорелло схватил посетителя за рукав и, растерявшись, осекся.

– Понятно, она не настоящая, – сказал Мэтьюз. – Ты же знаешь, как это делается. Когда проектируют ракету, сперва изготовляют модель из алюминия в натуральную величину. Если ты расплавишь алюминий, кое-какой барыш тебе перепадет. Уступлю за две тысячи.

Рука Бодони бессильно опустилась.

– Нет у меня таких денег.

– Жаль. Я хотел тебе помочь. В последний раз, когда мы разговаривали, ты жаловался, что все перебивают у тебя лом. Вот я и подумал: шепну тебе по секрету. Ну что ж…

– Мне позарез нужен новый инструмент. Я скопил на него деньги.

– Понятно.

– Если я куплю вашу ракету, мне даже не в чем будет ее расплавить. Моя печь для алюминия на той неделе прогорела…

– Ясно.

– Если я и куплю у вас эту ракету, я ничего не смогу с ней сделать.

– Понимаю.

Бодони мигнул и зажмурился. Потом открыл глаза и посмотрел ка Мэтьюза.

– Но я распоследний дурак. Я возьму свои деньги из банка и отдам вам.

– Так ведь если ты не сможешь расплавить алюминий…

– Привозите вашу ракету, – сказал Бодони.

– Ладно, раз тебе так хочется. Сегодня вечером?

– Чего лучше,-сказал Бодони.-Да, сегодня вечером мне ракета будет очень кстати.

Светила луна. Ракета высилась во дворе среди металлического лома – большая, белая. Она вобрала в себя белое сияние луны и голубой свет звезд. Бодони смотрел на нее с нежностью. Ему хотелось погладить ее, приласкать, прижаться к ней щекой, поведать ей свои самые заветные желания и мечты.

Он смотрел на нее, закинув голову.

– Ты моя, – сказал он.– Пускай ты никогда не извергнешь пламя и не сдвинешься с места, пускай будешь пятьдесят лет торчать тут и ржаветь, а все-таки ты моя.

От ракеты веяло временем и далью. Это было все равно что войти внутрь часового механизма. Каждая мелочь отделана и закончена с ювелирной тщательностью. Эту ракету можно бы носить на цепочке, как брелок.

– Пожалуй, сегодня я в ней и переночую, – взволнованно прошептал Бодони.

Он уселся в кресло пилота.

Тронул рычаг.

Стал то ли напевать, то ли гудеть с закрытым ртом, с закрытыми глазами.

Гудение становилось все громче, громче, все тоньше и выше, все странней и неистовей, оно ликовало, нарастало, наполняя дрожью все тело, оно заставило Бодони податься вперед, окутало его и весь воздушный корабль каким-то оглушительным безмолвием, в котором только и слышался визг металла, а руки Бодони перелетали с рычага на рычаг, плотно сомкнутые веки вздрагивали, а звук все нарастал – и вот уже обратился в пламя, в мощь, в небывалую силу, которая поднимает его, и несет, и грозит разорвать на части. Бодони чуть не задохнулся. Он гудел и гудел не переставая, остановиться было невозможно – еще, еще, он крепче зажмурил глаза, сердце колотилось: вот-вот выскочит.

– Старт! – пронзительно кричит он.

Толчок! Громовой рев!

– Луна!-кричит ок.-Метеориты!-кричит он, не видя, изо всех сил зажмурив глаза.

Неслышный головокружительный полет в багровом пляшущем зареве.

– Марс, о господи, Марс! Марс!

Задыхаясь, он без сил откинулся на спинку кресла. Трясущиеся руки сползли с рычагов управления, голова запрокинулась. Долго он сидел так, медленно и тяжело дыша; реже, спокойнее стучало сердце.

Медленно, медленно он открыл глаза.

Перед ним был все тот же двор.

С минуту он сидел не шевелясь. Неотрывно смотрел на груды металлического лома. Потом подскочил, яростно ударил по рычагам.

– Старт, черт вас подери!

Ракета не отозвалась.

– Я ж тебя!

Он вылез наружу, его обдало ночной прохладой; спеша и спотыкаясь, он запустил на полную мощность мотор грозной резальной машины и двинулся с нею на ракету. Ловко ворочая тяжелый резак, задрал его вверх, в лунное небо. Трясущиеся руки уже готовы были обрушить всю тяжесть на эту нахальную, лживую подделку, искромсать, растащить на части дурацкую выдумку, за которую он заплатил так дорого, а она не желает работать, не желает повиноваться!

– Я тебя проучу!-заорал он.

Но рука его застыла в воздухе.

Лунный свет омывал серебристое тело ракеты. А поодаль, за ракетой, светились окна его дома. Там слушали радио, до него доносилась далекая музыка. Полчаса он сидел и думал, глядя на ракету и на огни своего дома, и глаза его то раскрывались во всю ширь, то становились как щелки. Потом он оставил резак и пошел прочь, и на ходу засмеялся, а подойдя к черному крыльцу, перевел дух и окликнул жену:

– Мария! Собирайся, Мария! Мы летим на Марс!

– Ой!

– Ух ты!

– Даже не верится!

– Вот увидишь, увидишь!

Дети топтались во дворе на ветру под сверкающей ракетой, еще не решаясь до нее дотронуться. Они только кричали, перебивая друг друга.

Мария смотрела на мужа.

– Что ты сделал? – спросила она.-Потратил все наши деньги? Эта штука никогда не полетит.

– Полетит,– сказал он, не сводя глаз с ракеты.

– Межпланетные корабли стоят миллионы. Откуда у тебя миллионы?

– Она полетит,.– упрямо повторил Бодони.-А теперь идите все домой. Мне надо позвонить по телефону, и у меня много работы. Завтра мы летим! Только никому ни слова, понятно? Это наш секрет.

Спотыкаясь и оглядываясь, дети пошли прочь. Скоро в окнах дома появились их тревожные, разгоряченные рожицы.

А Мария не двинулась с места.

– Ты нас разорил, – сказала она. – Ухлопать все деньги на это… на такое! Надо было купить инструмент, а ты…

– Погоди, увидишь, – сказал Фиорелло.

Она молча повернулась и ушла.

– Господи, помоги,-прошептал он и взялся за работу.

За полночь приходили грузовые машины, привозили все новые ящики и тюки; Бодони, не переставая улыбаться, выкладывал еще и еще деньги. С паяльной лампой и полосками металла в руках он опять и опять набрасывался на ракету, что-то приделывал, что-то отрезал, колдовал над нею огнем, наносил ей тайные оскорбления. Он запихал в ее пустой машинный отсек девять старых-престарых автомобильных моторов. Потом запаял отсек наглухо, чтоб никто не мог подсмотреть, что он там натворил.

На рассвете он вошел в кухню.

– Мария,-сказал он,-теперь можно и позавтракать.

Она не стала с ним разговаривать.

Солнце уже заходило, когда он позвал детей:

– Идите сюда! Все готово!

Дом безмолвствовал.

– Я заперла их в чулане, – сказала Мария.

– Это еще зачем? – рассердился Бодони.

– Твоя ракета разорвется и убьет тебя, – сказала она.– Какую же там ракету можно купить за две тысячи долларов? Ясно, что распоследнюю дрянь.

– Послушай, Мария…

– Она взорвется. Да тебе с ней и не совладать, какой ты пилот!

– А все-таки на этой ракете я полечу. Я ее уже приспособил.

– Ты сошел с ума.

– Где ключ от чулана?

– У меня.

Он протянул руку.

– Дай сюда.

Мария отдала ему ключ.

– Ты их погубишь.

– Нет, не бойся.

– Погубишь. У меня предчувствие.

Он стоял и смотрел на нее.

– А ты не полетишь с нами?

– Я останусь здесь,-сказала Мария.

– Тогда ты все увидишь и поймешь, – сказал он с улыбкой. И отпер чулан.– Выходите, ребята. Пойдем со мной.

– До свиданья, мама! До свиданья!

Она стояла у кухонного окна, очень прямая, плотно сжав губы, и смотрела им вслед.

У входного люка отец остановился.

– Дети, – сказал он, – мы летим на неделю. После этого вам надо в школу, а меня ждет работа.– Он каждому по очереди поглядел в глаза, крепко сжал маленькие руки.– Слушайте внимательно. Эта ракета очень старая, она годится только еще на один раз. Больше ей уже не взлететь. Это будет единственное путешествие за всю вашу жизнь. Так что глядите в оба!

– Хорошо, папа.

– Слушайте, старайтесь ничего не пропустить. Старайтесь все заметить и почувствовать. И на запах и на ощупь. Смотрите. Запоминайте. Когда вернетесь, вам до конца жизни будет о чем порассказать.

– Хорошо, папа.

Корабль был тих, как сломанные часы. Герметическая дверь тамбура со свистом закрылась за ними. Бодони уложил детей, точно маленькие мумии, в резиновые подвесные койки и пристегнул широкими ремнями.

– Готовы?

– Готовы!-откликнулись все.

– Старт!

Он щелкнул десятком переключателей. Ракета с громом подпрыгнула. Дети завизжали, их подбрасывало и раскачивало.

– Смотрите, вот Луна!

Луна призраком скользнула мимо. Фейерверком проносились метеориты. Время уплывало змеящейся струйкой газа. Дети кричали от восторга. Несколько часов спустя он помог им выбраться из гамаков, и они прилипли носами к иллюминаторам и смотрели во все глаза.

– Вот, вот Земля!

– А вот Марс!

Кружили по циферблату стрелки часов, за кормой ракеты розовели и таяли лепестки огня; у детей уже слипались глаза. И наконец, точно опьяневшие бабочки, они снова улеглись в коконах подвесных коек.

– Вот так-то, – шепнул отец.

Он на цыпочках вышел из рубки и долго в страхе стоял у выходного люка. Потом нажал кнопку.

Дверца люка распахнулась. Он ступил за порог. В пустоту? Во тьму, пронизанную метеоритами, озаренную факелом раскаленного газа? В необозримые пространства, в стремительно уносящиеся дали?

Нет. Бодони улыбнулся.

Дрожа и сотрясаясь, ракета стояла посреди двора, заваленного металлическим хламом.

Здесь ничего не изменилось – все те же ржавые ворота и на них висячий замок, тот же тихий домик на берегу реки, и в кухне светится окошко, и река течет все к тому же далекому морю. А на самой середине двора дрожит и урчит ракета, и ткет волшебный сон. Содрогается, и рычит, и укачивает спеленатых детей, точно мух в упругой паутине.

В окне кухни – Мария.

Он помахал ей рукой и улыбнулся.

Отсюда не разглядеть, ответила она или нет. Кажется, чуть-чуть махнула рукой. И чуть-чуть улыбнулась.

Солнце встает.

Бодони поспешно вернулся в ракету. Тишина. Ребята еще спят. Он вздохнул с облегчением. Лег в гамак, пристегнулся ремнями, закрыл глаза. И мысленно помолился: только бы еще шесть дней ничто не нарушало иллюзию. Пусть проносятся мимо бескрайние пространства, пусть всплывут под нашим кораблем багровый Марс и его спутники, пусть не будет ни единого изъяна в цветных фильмах. Пусть все происходит в трех измерениях, только бы не подвели хитро скрытые зеркала и экраны, что создают этот блистательный обман. Только бы должный срок прошел и ничего не случилось.

Он проснулся.

Неподалеку в пустоте плыла багровая планета Марс.

– Папа! – Дети старались вырваться из гамаков.

Бодони посмотрел в иллюминатор– багровый Марс был великолепен, без единого изъяна. Какое счастье!

На закате седьмого дня ракета перестала дрожать и затихла.

– Вот мы и дома,-сказал Бодони.

Люк распахнулся, и они пошли через захламленный двор, оживленные, сияющие.

– Я вам нажарила яичницы с ветчиной, – сказала Мария с порога кухни.

– Мама, мама, ну почему ты с нами не полетела! Ты бы увидала Марс, мама, и метеориты, и все-все.

– Да,– сказала Мария.

Когда настало время спать, дети окружили Бодони.

– Спасибо, папа! Спасибо!

– Не за что.

– Мы всегда-всегда будем про это помнить, папа. Никогда не забудем!

Поздно ночью Бодони открыл глаза. Он почувствовал, что жена, лежа рядом, внимательно смотрит на него. Долго, очень долго она не шевелилась, потом вдруг стала целовать его лоб и щеки.

– Что с тобой?– вскрикнул он.

– Ты – самый лучший отец на свете, – прошептала Мария.

– Что это ты вдруг?

– Теперь я вижу, – сказала она.-Теперь я понимаю.

Не выпуская его руки, она откинулась на подушку и закрыла глаза.

– Это было очень приятно – так полетать? – спросила она.

– Очень.

– А может быть… может быть, когда-нибудь ночью ты и со мной слетаешь хоть недалеко?

– Ну, недалеко – пожалуй, – сказал он.

– Спасибо. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи,-сказал Фиорелло Бодони.

КОСМОНАВТ

Над темными волосами мамы, освещая ей путь, кружил рой электрических светлячков. Она стояла в дверях своей спальни, провожая меня взглядом. В холле царила тишина.

– Ты ведь поможешь мне удержать его дома на этот раз? – спросила она.

– Постараюсь, – ответил я.

– Прошу тебя. – По ее лицу бежали беспокойные блики.– На этот раз мы его не отпустим.

– Ладно, – ответил я, подумав.– Но только ни к чему это, ничего не выйдет.

Она повернулась; светлячки, чертя свои орбиты, летали над ней, подобно блуждающему созвездию, и светили ей во тьме. Я услышал, как она тихо говорит:

– Во всяком случае, попробуем.

Другие светлячки проводили меня в мою комнату. Я лег, в кровати замкнулась цепь, и тотчас светлячки погасли.

Полночь. Мы с матерью, разделенные невесомым мраком, ждем, каждый в своей комнате. Кровать, тихо напевая, стала меня укачивать. Я нажал выключатель; пение и качание прекратились. Я не хотел спать, я совсем не хотел спать.

Эта ночь ничем не отличалась от множества других памятных для нас ночей. Сколько раз мы лежали, бодрствуя, и вдруг ощущали, как прохладный воздух становится жарким, как ветер несет огонь, или видели, как стены на миг озаряются ярким сполохом. И мы знали, что в эту секунду над домом проходит его ракета. Его ракета летела над домом, и дубы гнулись от воздушного вихря. Я лежал, широко раскрыв глаза и часто дыша, и слышал мамин голос в радиофоне:

– Ты почувствовал?

И я отвечал:

– Да, да, это он.

Пройдя над нашим городом, маленьким городком, где никогда не садились космические ракеты, корабль моего отца летел дальше, и мы лежали еще два часа, думая: «Сейчас отец садится в Спрингфилде, сейчас он сошел на гудронную дорожку, сейчас подписывает бумаги, сейчас он на вертолете пролетает над рекой, над холмами, сейчас сажает вертолет в нашем маленьком аэропорту Грин Вилледж…» Вот уже половина ночи прошла, а мы с матерью, каждый в своей неуютной кровати, все слушаем, слушаем. «Сейчас идет по Белл-Стрит. Он всегда идет пешком… не берет машину… сейчас проходит парк, угол Оукхерст, и сейчас…»

…Я поднял голову с подушки. На улице, все ближе и ближе, легкие, торопливые, нетерпеливые шаги. Вот свернули к дому… вверх по ступенькам террасы… И мы оба, мама и я? улыбнулись в прохладном мраке, слыша, как внизу, узнав хозяина, отворяется наружная дверь, что-то негромко говорит, приветствуя, и снова затворяется.

Три часа спустя я тихонько, затаив дыхание повернул блестящую ручку их двери, прокрался в безбрежной, как космос между планетами, тьме и протянул руку за маленьким черным ящиком, что стоял у кровати родителей, в ногах. Есть! И я бесшумно побежал к себе, думая: «Он ведь все равно ничего не расскажет, не хочет, чтобы я знал».

И вот из открытого ящичка струится черный костюм космонавта – будто черная туманность с редкими стежками далеких звезд. Я мял в горячих руках темную ткань и вдыхал ароматы планет: Марса – запах железа, Венеры – благоухание зеленого плюща, Меркурия – огонь и сера; я обонял молочную луну и жесткость звезд. Потом я положил костюм в центрифугу, которую собрал недавно в школьной мастерской, и пустил ее.

Вскоре в реторте осела тонкая пыль. Я поместил ее под окуляр микроскопа.

Родители безмятежно спали, весь дом спал, автоматические пекари, механические слуги и уборщики-роботы погрузились в свой электрический сон; а я смотрел, смотрел на сверкающие крупинки метеорной пыли, кометных хвостов и глины с далекого Юпитера. Они сами были словно далекие миры, и сквозь тубус микроскопа я уходил в полет – миллиарды миль в космосе, фантастические ускорения…

На рассвете, устав путешествовать и боясь, что пропажу обнаружат, я отнес ящичек ка место, в спальню родителей.

Потом я уснул, но тут же проснулся от гудка машины под окном. Это приехали из химчистки за костюмом. «Хорошо, что я не стал ждать», – подумал я. Ведь через час костюм вернется обезличенный, очищенный от всех следов путешествия.

И я опять уснул, а в кармашке пижамы, как раз над бьющимся сердцем, лежал пузырек с магической пылью.

… Когда я спустился, отец сидел за столом, завтракая.

– Как спалось, Дуг?-приветствовал он меня, будто все время был дома, будто и не уходил на три месяца в космос.

– Хорошо, – ответил я.

– Гренки?

Он нажал кнопку, и стол поджарил мне четыре ломтя хлеба – румяные, золотистые.

Помню, как отец в тот день работал в саду, все копал и копал, словно искал чего-то. Длинные смуглые руки стремительно двигались, сажая, уминая, привязывая, срезая, обрезая, смуглое лицо неизменно было обращено к земле. Глаза отца смотрели на то, чем были заняты руки; он ни разу не взглянул на небо, или на меня, даже на маму. Лишь когда мы опускались на колени рядом с ним, чтобы ощутить сквозь ткань комбинезона сырость земли, погрузить пальцы в черный перегной и забыть о буйно-голубом небе, он оглядывался влево и вправо, на маму или на меня, и ласково подмигивал, после чего продолжал работать, глядя в землю, все время в землю, и небо видело только его согнутую спину.

Вечером мы сидели на механических качелях на террасе, они нас качали, и обдували ветром, и пели нам песни. Было лето, луна, был лимонад, мы держали в руках холодные стаканы, и отец читал стереогазету, вмонтированную в специальную шляпу, которая переворачивала микространицы за увеличительным стеклом, если моргнуть три раза. Отец курил сигареты и рассказывал мне, как он был мальчиком в 1997 году. Немного погодя он, как всегда, спросил:

– Ты почему не гуляешь, не гоняешь ногами банки, Дуг?

Я ничего не ответил, но мать сказала:

– Он гуляет, когда тебя нет дома.

Отец посмотрел на меня, потом, впервые за этот день, на небо. Мать всегда наблюдала за ним, когда он смотрел на звезды.

Первый день и первый вечер после возвращения он редко глядел на небо. Я видел его рьяно работающим в саду, лицо будто срослось с землей. На второй день он уже чаще посматривал на звезды. Днем мать не так боялась неба; зато как ей хотелось бы выключить вечерние звезды! Иной раз мне так и казалось, что она мысленно ищет выключатель. Напрасно…

На третий вечер, бывало, мы уже соберемся спать, а отец все еще мешкает на террасе, и я слышал, как мама его зовет– так она меня звала домой с улицы. И отец, вздохнув, включал фотоэлектрический замок. А на следующее утро, за завтраком, я, глянув вниз, обнаруживал у его ног черный ящичек; мама еще спала.

– Ну, Дуг, до свидания,– говорил он, пожимая мне руку.

– Через три месяца?

– Точно.

И он шел по улице, не садился ни на вертолет, ни на такси, ни на автобус, а просто шел пешком, неся летный костюм неприметно, в сумке под мышкой. Он не хотел, чтобы люди говорили, что он зазнался, став космонавтом.

Часом позже мама спускалась завтракать и съедала ровным счетом один ломтик поджаренного хлеба…

Но сегодня было сегодня, первый вечер, и он почти совсем не глядел на звезды.

– Пойдем на телевизионный карнавал,-предложил я.

– Отлично, – сказал отец.

Мама улыбнулась мне.

И мы поспешили на вертолете в город и повели отца мимо бесчисленных экранов, чтобы его голова, его лицо были с нами, чтобы он больше никуда не глядел. Мы смеялись смешному, серьезно смотрели серьезное, а я все думал: «Мой отец летает на Сатурн, на Нептун, на Плутон, но никогда не приносит мне подарков. Другие мальчики, у которых отцы путешествуют в космосе, показывают товарищам кусочки руды с Каллисто, обломки черных метеоритов, голубой песок. А мне приходится выменивать у них образцы для своей коллекции – песок с Меркурия, марсианские камни, которые наполняют мою комнату, но о которых отец никогда не хочет говорить».

Случалось, я помнил, он что-нибудь приносил маме. Раз посадил в нашем дворе подсолнечники с Марса, но через месяц после того, как он ушел в новый полет, когда цветы выросли, мама однажды выбежала во двор и все их срезала.

Мы стояли перед стереоскопическим экраном, и тут я брякнул, не думая, задал отцу вопрос, с которым всегда к нему обращался:

– Скажи, как там, в космосе?

Мама метнула на меня испуганный взгляд. Поздно.

Полминуты отец стоял молча, подыскивая ответ…

– Там… это лучше всего самого лучшего в жизни.– Он осекся.– Да нет, ничего особенного. Рутина. Тебе бы не понравилось.– Он испытующе посмотрел на меня.

– Но ты всякий раз летишь опять.

– Привычка.

– И куда же ты полетишь теперь?

– Еще не решил. Надо подумать.

Он всегда обдумывал. В те дни космонавтов было мало, он мог сам выбирать, как, куда и когда лететь. Вечером третьего дня после его возвращения вы могли видеть, как он выбирает звезду.

– Пошли,– сказала мама,– пора домой.

Было еще не поздно, и дома я попросил отца надеть форму космонавта. Мне не следовало просить, чтобы не огорчать маму, но я ничего не мог с собой поделать. Я продолжал упрашивать отца, хотя он всегда мне отказывал. Я никогда не видел его в форме. Наконец он сказал:

– Ну ладно.

Мы ждали в гостиной, пока он поднялся наверх по воздушной шахте. Мама печально смотрела на меня, словно не веря, что ее собственный сын может так с ней поступать. Я отвел глаза.

– Прости меня,– сказал я.

– Ты мне ничуточки не помогаешь, – произнесла она.– Ничуточки.

Мгновение спустя в воздушной шахте послышался шорох.

– Вот и я,– тихо сказал отец.

Мы увидели его в форме.

Костюм был черный, с блестящим отливом. Серебряные пуговицы, серебряные лампасы до каблуков черных ботинок. Казалось, он весь – тело, руки, ноги – вырезан из черной туманности, сквозь которую просвечивают неяркие звездочки.

Костюм облегал тело, как перчатка облегает длинную гибкую руку, от него пахло прохладным воздухом, металлом, космосом. От него пахло огнем и временем.

Отец стоял посреди комнаты, смущенно улыбаясь.

– Повернись,– сказала мама.

Ее глаза, обращенные на него, смотрели куда-то далекодалеко.

Когда отец бывал в космосе, она совершенно о нем не говорила. Вообще ни о чем не говорила, кроме погоды, моей шеи – дескать, не худо бы вымыть – или своей бессонницы. Однажды она пожаловалась, что ночь была слишком светлая.

– Но ведь эту неделю ночи безлунные.

– А звезды? – ответила она.

Я пошел в магазин и купил ей новые жалюзи, темнее, зеленее. Ночью, лежа в кровати, я слышал, как она их опускает, тщательно закрывая окна. Долгий шуршащий звук…

Как-то раз я собрался подстричь газон.

– Не надо.– Мама стояла в дверях.– Убери на место косилку.

Так и росла у нас трава по три месяца без стрижки. Отец подстригал ее, когда возвращался домой.

Она вообще не разрешала мне ничего делать – скажем, чинить машину, которая готовила завтрак, или механического чтеца. Она все копила, как копят к празднику. И потом я видел, как отец стучит или паяет, улыбаясь, и мать счастливо улыбается, глядя на него.

Да, без него она о нем совсем не говорила. В свою очередь отец никогда не пытался связаться с нами, перебросить мост через миллионы километров.

Однажды он сказал мне:

– Твоя мать обращается со мной так, словно меня нет, словно я невидимка.

Я сам это заметил. Она глядела мимо него, на его руки, щеки, только не в глаза. А если смотрела в глаза, то будто сквозь пленку, как зверь, который засыпает. Она говорила «да» там, где надо, улыбалась – все с опозданием на полсекунды.

– Словно я для нее не существую,– сказал отец.

А на следующий день она опять была с нами, и он для нее существовал, они брались за руки и шли гулять вокруг квартала или отправлялись на верховую прогулку, и мамины волосы развевались, как у девочки; она выключала все механизмы на кухне и сама пекла ему удивительные пирожные, торты и печенья, жадно смотрела ему в глаза, улыбалась своей настоящей улыбкой. А к концу такого дня, когда он для нее существовал, она непременно плакала. И отец стоял, растерянно глядя вокруг, точно в поисках ответа, но нигде его не находил.