Текст книги "И грянул гром… (Том 4-й дополнительный)"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Роберт Энсон Хайнлайн,Айзек Азимов,Эдгар Аллан По,Марк Твен,Роберт Шекли,Мюррей Лейнстер,Теодор Гамильтон Старджон,Вашингтон Ирвинг,Амброз Бирс,Лестер Дель Рей
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Через несколько месяцев после нашей встречи произошел инцидент, о котором я упоминаю только потому, что он, возможно, лучше всего иллюстрирует второстепенное значение, которое ясновидцы придают чисто физическим или внешним качествам при оценке своих друзей. Совершенно случайно я обнаружил, что моя возлюбленная, в обществе которой я находился почти постоянно, почти совершенно не имеет представления ни о цвете моих глаз, ни о цвете моих волос и лица. Конечно, как только я задал ей вопрос насчет того, светлый я или темный, она прочла ответ в моем уме, но она призналась, что раньше не обращала особого внимания на мои внешние приметы. С другой стороны, в какую бы самую темную полночь я ни пришел к ней, ей не было нужды спрашивать, кто это. Эти люди узнавали друг друга умом, а не глазами. Фактически им вообще нужны были глаза лишь тогда, когда они имели дело с мертвыми, неодушевленными вещами.

Не следует предполагать, что их безразличие к телесной оболочке друг друга проистекало из каких-либо аскетических соображений. Нет, оно являлось только неизбежным следствием их способности непосредственно воспринимать мысли. Поскольку же разум тесно связан с материей, а главный интерес для островитян представлял именно разум, то неудивительно, что материальное часто оказывалось в тени. Материальное всегда выглядело несравненно примитивнее, когда непосредственно сопоставлялось с разумом. Искусство относилось ими к сфере неодушевленного, а формы человеческого тела по упомянутым причинам не могли вдохновить художников.

Нетрудно сделать естественный и вполне напрашивающийся вывод, что среди такого народа в отличие от всех других физическая красота не служила важным фактором в человеческой судьбе и удаче. Благодаря абсолютной открытости их умов и сердец друг для друга их счастье значительно больше зависело от моральных и умственных качеств, чем от физических. Гениальный характер, всеобъемлющий богоподобный интеллект и поэтичность души ценились ими несравненно больше, чем самое великолепное сочетание чисто телесных достоинств.

Для умных и сердечных женщин больше не нужна была красота, чтобы найти себе любовь на этих островах, достаточно было красоты ума и сердца. По-видимому, я должен здесь упомянуть, что этот народ, который придавал столь мало значения физической красоте, сам отличался чрезвычайной внешней привлекательностью. Вне всякого сомнения, причиной тому частично послужила абсолютная совместимость характеров во всех супружеских парах, а частично также то воздействие, которое оказывало на тело состояние идеального умственного и морального здоровья и безмятежности.

Сам я не был ясновидцем, и тот факт, что моя возлюбленная выделялась редкой красотой фигуры и лица, несомненно, сыграл немалую роль в моей сильной привязанности к ней. Она, разумеется, знала об этом, так же как она знала все мои мысли, и знала пределы моих возможностей, терпимые и простительные элементы чувственности в моей страсти. Но если мои слабости должны были казаться ей столь малозначительными по сравнению с высшим духовным общением, известным ее расе как любовь, то что говорить обо мне. Ни один любовник моей расы никогда раньше не вкушал таких восторгов, как я. Я приходил в экстаз, осознавая, что она знает меня всего и снисходит до меня словно сверхчеловеческое, неземное и всевидящее существо.

Тлен в сердце самой пылкой любви создается бессилием слов, пытающихся выразить невыразимое. Но в моей страсти не присутствовало этого отравленного жала, ибо мое сердце было абсолютно открыто для той, которую я любил. Любящие могут представить, а я не в состоянии описать тот эстетический трепет общения, в который подобное осознание преобразовывало каждую нежную эмоцию.

Когда я задумался, какова же должна быть взаимная любовь между двумя ясновидцами, я догадался о высшей форме общения, которой моя милая возлюбленная пожертвовала ради меня. Она, конечно, могла понимать своего любимого и его любовь к ней, но все же более полное удовлетворение ей доставило бы сознание, что ее любимый тоже понимает ее и ее любовь. Ради этого мне хотелось бы и самому научиться читать мысли, но мне пришлось смириться с тем, что такая способность никогда ни у кого не вырабатывалась раньше на протяжении столь короткого промежутка времени, как человеческая жизнь.

Я, долго не мог полностью понять, почему эта моя неспособность к ясновидению вызвала у моей дорогой возлюбленной такой прилив жалости ко мне. Как в конце концов до меня дошло, чтение мыслей ценится главным образом не из-за того, что владение этой способностью позволяет ее обладателю познавать других, но из-за возможностей углубить свое самопознание, которое представляет собой познание через свои собственные отражения. Из всего, что они видят в умах других, больше всего интересуют их отражения самих себя, фотографии их собственных характеров. Наиболее очевидным следствием самопознания, получаемого ими таким образом, служит их полная неспособность ни к самопереоценке, ни к самоуничижению. Каждый всегда вынужден оценивать себя объективно и не может поступать иначе. В этом смысле ясновидец похож на человека перед зеркалом, который не должен строить иллюзий относительно своего внешнего вида.

Но самопознание означает для ясновидцев значительно больше, чем только это. Речь идет не о чем ином, как об изменении смысла тождества личности. Когда человек видит себя в зеркале, он может различать между телесным «я», которое он видит, и своим реальным «я», умственным и моральным, которое находится внутри него и невидимо. В свою очередь, когда ясновидец начинает углубляться в свое умственное и моральное «я», отражающееся в других умах как в зеркалах, происходит такая же вещь. Он вынужден различать между этим умственным и моральным «я», которое видится им объективно, и субъективным, невидимым и неопределенным внутренним «эго». В этом внутреннем «эго» ясновидец усматривает корни тождества личности и ядро души, а также истинный тайник своей вечной жизни, с точки зрения которой как ум, так и тело представляют лишь преходящие оболочки.

Сказочное чувство превосходства над превратностями этой земной жизни и нерушимая безмятежность среди удач и неудач, из которых складывается удел личности, должны были, очевидно, считаться естественными с точки зрения подобной философии. Конечно, для ясновидцев это была не столько философия, сколько само собой разумеющееся отношение к миру. Они воистину казались мне хозяевами своей жизни, господами самих себя, ибо никогда раньше я и не мечтал увидеть людей, которые могли бы достичь такой власти над собой.

И моя возлюбленная не могла не проникнуться жалостью ко мне, ибо мне никогда не суждено было достичь подобного освобождения от фальшивой кажимости моего «я». Для островитян же жизнь была бы не жизнью без такой свободы от пут лжи.

Но, не упомянув о тысяче других вещей, я поспешу перейти к рассказу о печальной катастрофе, в результате которой эти благословенные острова оказались потерянными для меня. И, вместо того чтобы наслаждаться полнейшим счастьем, которое давало интимное и восторженное общение с островитянами, мне остается только вызывать в своей памяти яркую картину, как будто бы имевшую место под другими небесами, настолько она затмевает все блага, доступные в нашем обычном человеческом обществе.

Среди этих людей, которым то и дело приходилось ставить себя на место других просто в силу особого устройства своего разума, естественным образом возникала симпатия друг к другу, которая являлась неизбежным следствием идеального взаимопонимания. В атмосфере такой симпатии невозможны были ни зависть, ни ненависть, ни жестокость. Разумеется, среди островитян встречались люди, не столь одаренные по сравнению с другими, и некоторые ясновидцы, увы, волей-неволей относились к ним без большого энтузиазма. Учитывая же беспрепятственное проникновение разумов друг в друга, можно себе представить, как страдали от подобной дискриминации обиженные природой лица, несмотря на самое заботливое отношение к ним со стороны всего общества. Они так остро переживали свою неполноценность, что мечтали о благе изгнания. Они надеялись, что если удалятся с глаз, то люди будут реже думать о них.

К северу от архипелага рассыпались многочисленные маленькие островки размером часто чуть больше скалы, и на них-то и стремились поселиться горемыки. На каждом островке жило только по одному человеку, потому что они не могли с такой же натянутостью относиться друг к другу, с какой их более счастливые собратья могли относиться к ним. Время от времени им доставлялись запасы пищи, и, конечно, в любой момент, как только они этого захотели бы, им никто не препятствовал вернуться в общество.

Как я уже говорил, острова ясновидцев не только лежали вдали от морских дорог, но к ним было также очень трудно приблизиться из-за мощного антарктического течения, обтекающего архипелаг. Неистовство этого течения вызывалось, вероятно, какой-то особой конфигурацией океанского дна, а также бесчисленными скалами и рифами.

Корабли, приближающиеся к островам с юга, подхватывались этим течением и попадали в прибрежные воды, усеянные скалами, о которые и разбивались в конце концов, тогда как с севера к островам вообще невозможно было подойти из-за стремительности течения. Таким образом, на архипелаг почти не было шансов попасть ни с какого направления, или по крайней мере раньше этого никому не удавалось. Действительно, течение отличалось такой силой, что даже лодки с запасами пищи пересекали узкие проливы, разделявшие большие острова и островки добровольных изгнанников, следуя вдоль натянутых канатов наподобие паромов и не доверяясь ни веслу, ни парусу.

Брату моей возлюбленной принадлежала одна из лодок, совершавших такие рейсы, и, испытывая желание посетить близлежащие островки, я принял однажды приглашение сопровождать его в одной из поездок. Я не знаю, как это произошло, но в одном из проливов стремнина течения сорвала лодку с каната и унесла нас в открытое море. Нечего было и думать о борьбе с быстриной, и мы изо всех сил стремились только избежать крушения на подводных рифах. С самого же начала было ясно, что у нас нет никакой надежды вернуться на удалявшиеся за бортом острова, ибо течение уносило нас от них так быстро, что к полудню – а несчастье произошло утром – низколежащие берега их скрылись за юго-восточной кромкой горизонта.

Для островитян расстояние не служит непреодолимым препятствием при передаче мыслей. Мой товарищ по несчастью поддерживал контакт с нашими друзьями и время от времени сообщал мне вести отчаяния от моей дорогой возлюбленной. Ибо, хорошо зная об особенностях течения и труднодоступности островов, все мы – и те, кого мы потеряли, и мы сами – хорошо понимали, что не сможем больше увидеть лиц друг друга.

Пять дней течение продолжало относить нас к северо-западу. Голодная смерть нам пока не грозила благодаря запасам продовольствия в лодке, но наши силы иссякали в непрерывных вахтах и в попытках отразить натиск непогоды. На пятый день мой сотоварищ скончался, не выдержав того, что его бросили на произвол судьбы и изнемогши от бесплодности усилий. Он умер очень спокойно – с выражением великого облегчения на лице. Жизнь ясновидцев, пока они ходят по этой земле, столь насыщена духовностью, что идея вечности существования, которая кажется нам темной и отвлеченной, для них соответствует состоянию, лишь слегка отличающемуся от их привычного образа жизни здесь, под этим небом.

Увидев, что мой спутник скончался, я сам, по-видимому, потерял сознание, а когда пришел в себя, то обнаружил, что нахожусь на борту американского судна, следующего в Нью-Йорк. Меня окружили люди, которые могли общаться друг с другом лишь на близком расстоянии, посредством непрерывного испускания шипящих, гортанных и взрывных звуков, дополняющихся к тому же самыми разнообразными жестами и мимикой. Когда кто-нибудь из них обращался ко мне, то их несуразный вид, особенно широко разевающийся рот, до такой степени поражал меня, что пропадало всякое желание отвечать им.

Я понял, что дни мои сочтены, и на меня сошло спокойствие. По опыту своего общения с людьми на корабле я мог судить, каково мне пришлось бы в Нью-Йорке, в этом оглушающем Вавилоне говорящих. А мои тамошние друзья – да сохрани их господь! – как одиноко я чувствовал бы себя в их обществе! Нет, никакого удовлетворения и утешения и ничего, кроме горькой пародии, не смог бы я найти в той обычной человеческой симпатии и товариществе, которые удовлетворяют других и когда-то удовлетворяли меня – меня, который теперь увидел и узнал то, о чем я попытался рассказать вам! Ах, несомненно, было бы значительно лучше, если бы я умер!

И все же, как мне думается, увиденное и познанное мной на далеких островах не следует уносить с собой в могилу. Людям, бредущим в гору по тернистой дороге, надо иметь надежду, и поэтому они не должны терять из виду благословенную вершину, купающуюся в лучах солнца. Вдохновляясь такими мыслями, я записал этот скромный отчет о моем чудесном приключении, хотя он из-за моей слабости вышел не таким обстоятельным, как того требует важность описываемого предмета.

Капитан производит впечатление честного и добропорядочного человека, и я доверяю ему свой рассказ, наказав, чтобы по прибытии в Нью-Йорк он в целости и сохранности передал рукопись в руки тех, кто сможет довести ее до всеобщего сведения.

Примечание: степень моей собственной связи с вышеприведенным документом достаточно указана самим автором в последней фразе. – Э. Б.

МАРК ТВЕН

Беспокойному духу классика американской литературы Марка Твена (1835–1910 гг.) было тесно в рамках пространства и времени, хотелось взглянуть на американскую жизнь с необычной точки зрения. Поэтому писатель отправляет своего героя то вниз по Миссисипи, то ко двору короля Артура, то превращает его в таинственного незнакомца, напоминающего людям о неисчерпаемости и непознанности этого мира.

Марк Твен жадно интересовался естественными науками, ощущал тайну живого, верил в телепатию и переселение душ. В статье «Мысленная телеграфия» (1891 г.) он называл только что появившиеся телеграф и телефон «слишком медленными» и мечтал о мгновенной передаче мыслей. Он ставил вопрос: нельзя ли во сне совершить реальное путешествие в другое время и другое измерение, и чем вообще мир сновидений отличается от мира бодрствующего? Исследователи связывают с ответом на этот вопрос два крупнейших научно-фантастических произведения писателя: «Янки при дворе короля Артура» (1889 г.) и неоконченный, но многообещающий роман «Великая тьма».

В обоих романах описывается переход из состояния яви в иное, не менее реальное состояние бытия, происходит расщепление реальности и сталкиваются два ее пласта. Так научно-фантастическими средствами исследуется серьезная мировоззренческая проблема единства мира и тождества личности.

Научная фантастика Марка Твена отличается реалистичностью повествования и, конечно, оригинальным саркастическим юмором. В «Комедии этих удивительных близнецов» (1894 г.) исследуется естественная расщепленность мира сиамских близнецов, в «Выдержках из отчета капитана Стормфилда о визите в рай» (1909 г.) разрабатывается идея о физической природе «рая», укрывшегося в другом пространственно-временном измерении, и т. д. Все же научно-фантастическое и социально-утопическое в произведениях Марка Твена всегда органично сочетается со здравым практицизмом, привязано к реалиям повседневности. Например, в социально-фантастическом наброске «Странная республика Гондор» (1875 г.) изображено общество, в котором более образованный и заслуженный человек может иметь на выборах не один голос, а несколько, и в этой своеобразной меритократии нетрудно усмотреть всего-навсего утопическую модификацию американской избирательной системы.

Рассказ «На школьном холме» (1881) типичен для научной фантастики Марка Твена. Здесь мир тоже расщеплен на различные пространственно-временные слои, и обитатели иных измерений могут вторгаться в нашу будничную жизнь. Экспериментально-фантастический прием «пришелец», столь знакомый по современным произведениям американских фантастов, позволяет в неожиданном ракурсе взглянуть и на американский быт, и на хорошо нам знакомых Гека Финна и Тома Сойера. Излюбленный писателем «параллельный» пласт реальности, способный, однако, пересекаться с привычным миром, придает новое измерение как героям Марка Твена, так и его восприятию окружающего.

НА ШКОЛЬНОМ ХОЛМЕI

Это случилось ни мало ни много как пятьдесят лет назад. Однажды студеным зимним утром группа мальчиков и девочек из деревни Питтсбург медленно поднималась в гору по длинному голому склону холма, на вершине которого находилась школа. Свирепый и к тому же еще холодный ветер обрушивался на ребят то с одной, то с другой стороны, мешая идти, а скованная льдом и занесенная снегом земля явно не могла служить надежной опорой. То там, то сям какой-нибудь мальчик, который почти добрался до вершины и, считая, что он вне опасности, начинал вышагивать чрезмерно уверенной поступью, вдруг оступался и, опрокинувшись на спину, скатывался вниз вслед за своими пустыми санками, отбрасывая прочь с дороги взбирающихся в гору школьников, которые весело хлопали в ладоши, когда он проносился мимо. Еще мгновение, и он оказывался внизу под горой, чтобы вновь начать восхождение. Но все это было забавой и развлечением для мальчика, развлечением для зрителей и забавой для всех вокруг, потому что ребятишки и девчонки – народ беспечный и не горюет, даже когда с ним случается беда.

Сид Сойер, хороший мальчик, примерный мальчик, осмотрительный мальчик, ни разу не поскользнулся и не упал. Санок он с собой не возил, дорогу выбирал с большой осторожностью и потому прибыл в школу без приключений. Том Сойер, хотя и тащил с собой санки, также добрался до школы без приключений потому, что рядом с ним был всегда готовый помочь Гек Финн, который в те дни в школе еще не учился, а приходил просто так, чтобы побыть дольше со своим другом. Генри Баском также добрался благополучно. Этот подлый мальчишка – сын богача работорговца – очень кичился своей одеждой и дома имел маленькую бойню со всеми необходимыми к ней приспособлениями и орудиями, настоящую бойню в миниатюре, в которой он забивал щенков и котят точно так, как забивают скот в «Пойнте». В классе он был вожаком на этот год, поэтому слабые и робкие боялись его и льстили ему, и никто не любил. Он добрался до школы без приключений потому, что его слуга, чернокожий раб Джейк, помогал ему взбираться на гору и тащил за ним его санки – не какие-нибудь самоделки, а купленные в магазине, отполированные и выкрашенные, с обитыми железом полозьями. В Питтсбурге это были единственные фабричные санки. Их привезли из города Сент-Луи.

Наконец собрались все ученики, раскрасневшиеся, запыхавшиеся и продрогшие, несмотря на свои вязаные шарфы и теплые варежки и рукавицы. Девчонки зашли в школу, а мальчишки столпились на улице с подветренной стороны. И вот тут ребята заметили, что среди них появился новичок – событие чрезвычайно интересное потому, что в деревне новый человек – явление даже более редкое, чем новая комета на небе. На вид незнакомцу было лет пятнадцать. Одет он был с иголочки, скромно, но изящно и с большим вкусом. Лицо у него было радушное и привлекательное, и весь он был исключительно красив, красив до невероятия! Его прекрасные глаза были глубокие и мягкие; во всем его облике чувствовалась сдержанность и благородство, доброта и обаяние. Большинство мальчиков с приятным для себя удивлением сразу же признали в нем что-то знакомое – они уже встречались с нечто подобным в книжках о сказочных принцах. С раздражающей деревенской откровенностью они уставились на него, однако незнакомец оставался невозмутимым и казался ничуть не обеспокоен этим. Генри Баском, разглядев его со всех сторон, протолкался вперед и начал вызывающе допрашивать:

– Ты кто такой? Как тебя зовут?

Незнакомец медленно покачал головой, словно говоря, что он не понимает вопроса.

– Ты что, оглох? А ну отвечай!

Вторичное медленное покачивание головой.

– Отвечай, тебе говорят! А то как дам разок по шее!.

Том Сойер вмешался и сказал:

– Постой, Баском, это нечестно. Если ты хочешь подраться с ним и не желаешь подождать до перемены, как требуют правила, то давай по закону… Положи себе на плечо что-нибудь, а он пусть сшибет.

– Хорошо. Я заставлю его драться прямо сейчас, не сходя с места, неважно, хочет он того или нет.

Баском положил на плечо ледышку и сказал:

– А ну попробуй сшиби!

Новичок недоуменно и вопросительно оглядывал мальчиков, и тогда Том выступил вперед и стал объяснять ему знаками. Он тронул мальчика за правое плечо, затем сбил ледышку со своего плеча, положил ее обратно и показал жестом, что именно так мальчик должен сделать. Незнакомец улыбнулся, вытянул руку и коснулся пальцем ледышки. В ту же минуту Баском размахнулся, желая ударить парня по лицу, но, как оказалось, промахнулся и, увлекаемый инерцией, поскользнулся на льду, упал навзничь и покатился вниз под гору под хохот, хлопки и улюлюканье ребят.

Раздался звонок, и мальчишки ринулись в класс, спеша занять свои места. Незнакомец отыскал в стороне пустую скамейку и сразу попал под обстрел десятка удивленных глаз взволнованно перешептывающихся девочек. Начался урок. Арчибальд Фергюсон, старый учитель-шотландец, постучал по столу указкой, потом поднялся на кафедру и, сложив вместе руки, сказал:

– На молитву!

После краткой молитвы и исполнения религиозного гимна началась собственно учеба: класс загудел, занявшись таблицей умножения. Повторив таблицу до умножения «двенадцать на двенадцать», приступили к решению задач по арифметике, для чего раскрыли грифельные доски. Тут ученики получили много замечаний и мало похвал. Потом класс превратился в тараторящих попугаев, которые знали в грамматике все правила, за исключением одного, как эти правила использовать в обычной речи.

– Диктант! – сказал учитель.

Тут его блуждающий взор упал на новичка, и приказ был отменен.

– Хм, новенький ученик? Как тебя зовут, мой мальчик?

Незнакомец поднялся и с вежливым поклоном сказал:

– Пардон, мосье, йе не компренд па.

Фергюсон посмотрел с приятным удивлением на мальчика и сказал по-французски:

– О, француз, очень приятно! Давненько я не слыхал французской речи. Я единственный человек в деревне, который знает этот язык. Добро пожаловать, добро пожаловать! Буду рад возобновить свою разговорную практику. Значит, ты английского не знаешь?

– Ни слова, сэр.

– Придется тебе потрудиться выучить его.

– С удовольствием, сэр.

– Ты собираешься регулярно посещать школу?

– Если позволите, сэр.

– Что же, хорошо. Займись пока что английским языком. В грамматике около тридцати правил, и их нужно выучить назубок.

– Я уже заучил их, сэр: я только не знаю значения отдельных слов.

– Что?! Каким образом? Когда ты успел их выучить?

– Я слышал, как класс повторял вслух правила перед тем, как приступить к диктанту.

Учитель смотрел некоторое время озадаченно на мальчика поверх очков, затем сказал:

– Если ты не знаешь ни одного английского слова, то как ты узнал, что это был урок грамматики?

– Из его сходства с французским… как и само слово «грамматика», сэр.

– Верно. Головка у тебя варит. Ну правила ты быстро заучишь.

– Я и так наизусть их знаю, сэр.

– Не может быть! Ты говоришь чепуху, сам того не понимая.

Мальчик вежливо поклонился и ничего не сказал.

Учитель почувствовал вину за свою грубость и потому сказал мягко:

– Мне, конечно, не следовало так выражаться, извини. Забудь об этом, мой мальчик. Ну-ка повтори мне правила грамматики, как умеешь, не думая об ошибках.

Мальчик начал с первого правила, легко и просто справляясь с поставленной задачей. Одно правило за другим срывались с его губ, пока учитель и класс с затаенным дыханием и разинутыми ртами следили за ним. Кончив, мальчик опять вежливо поклонился и встал в ожидании. Фергюсон молча сидел в своем большом кресле минуту или две, а затем сказал:

– Неужели в самом деле ты не знал этих правил до того, как пришел сюда?

– Да, сэр.

– Клянусь честью, я готов поверить тебе по той правдивости, которая прямо написана на твоем лице. Но нет, не могу никак… Это выше моих сил. Такая память и такой слух… вещи, конечно, невозмо… да ни один человек на свете не обладает такой памятью, как у тебя!

Мальчик опять вежливо наклонил голову и промолчал. Старый педагог вновь устыдился своих слов, потому сказал:

– Я, конечно, не собирался сказать… Я совсем не хотел… хм, ответь мне, пожалуйста… не мог бы ты как-то доказать, ну, например, по другому предмету сделать то же самое… Попробуй, а?

Мальчик невозмутимо и без всякой показной скромности и какого-либо намерения разыграть кого-то начал с арифметики и точно повторил все, что сказали за время урока учитель, ученики, полностью имитируя голос и манеру произношения каждого.

Это было что-то невероятное. Мальчик не упустил ни единого жеста, ни одного слова и взгляда…

…Наконец учитель сказал:

– Это самая удивительная штука, когда-либо виденная мной. На этом свете нет другого такого таланта, как у тебя, малыш. Благодари бога за это и за ту благородную скромность, с которой ты носишь в себе подобный дар. И сколько времени ты можешь удержать в своей памяти все эти вещи?

– Я никогда не забываю ничего из того, что я видел или слышал, сэр.

– Совершенно?!.

– Да, совершенно…

– Невероятно, просто неслыханно… Дай-ка я тебя проэкзаменую слегка, просто ради интереса. Так, возьми вот этот англо-французский словарь и ознакомься с ним, пока я займусь с классом. Мы не помешаем?

– Нет, сэр.

Мальчик взял словарь и начал его бегло листать страницу за страницей. Он явно не задерживал внимания ни на одной строчке, а просто проглядывал глазами всю страницу целиком сверху донизу и переходил к следующей. Занятия в классе как-то переходили с предмета на предмет, но состояли в основном из грубых промахов и ошибок, ибо восхищенные глаза учеников с учителем во главе были прикованы большей частью к новичку. Через двадцать минут мальчик закрыл книгу. Заметив это, Фергюсон сказал с ноткой разочарования в голосе:

– Извини меня, но я вижу, это тебе не интересно!

Мальчик встал и сказал:

– О сэр, наоборот! Вот здесь по-французски, а тут по-английски. Теперь я знаю слова на вашем языке, правда, произношение не очень важное…

– Ты знаешь слова?!. И сколько же слов ты запомнил?

– Все, сэр.

– Но ведь тут шестьсот сорок пять страниц ин-октаво – за такое короткое время ты не мог просмотреть и десятой доли… Две секунды – страница? Это невозможно…

Мальчик, ничего не возражая, стоял, почтительно склонив голову.

– Хм, виноват. Мне следовало бы научиться у тебя вежливости. Так, дай-ка сюда книгу. Начнем. Повторяй наизусть!

И новое чудо. Из уст мальчика словно водопад хлынули слова, их толкование, сопровождающие для примера фразы и предложения, знаки, показывающие части речи, в общем, все. Новичок, ничего не пропуская, повторил все подробно и даже дал сравнительно правильное произношение, так, как оно было дано в словаре.

Преподаватель и ученики сидели молча и неподвижно, охваченные благоговейным страхом и восхищением, не замечая, ничего, кроме прекрасного незнакомца и удивительного аттракциона.

Спустя много времени исполнитель прервал свое выступление…

…В наступившем молчании раздался голос учителя:

– Мальчик, ты чудо!. Ты единственный человек в Америке, который знает все слова английского языка. Пусть они устоятся все как есть в твоей голове, а синтаксическая конструкция придет сама собой. Теперь возьмись за латынь, потом греческий, математику и стенографию. Вот книги. Даю тебе по тридцать минут на каждый предмет, и на этом твое образование закончится. Но скажи мне, пожалуйста, как ты ухитряешься это проделать? Каков твой метод, хотел бы я знать? В строчки ты не вчитываешься, ты лишь проглатываешь глазами страницы, словно стираешь с классной доски колонки цифр. Тебе понятно, что я сказал по-английски?

– Да, учитель… Понятно… Никакого особого метода у меня нет. Я хочу сказать, у меня нет какого-то секрета. Я враз охватываю взором все, что написано на странице… вот и все.

– Но ты видишь ее всю с первого взгляда?

– Да. Точно так, как я вижу с одного взгляда весь класс. Если я после этого могу различить по отдельности каждого и сказать, в чем он одет, какое у него выражение лица, цвет глаз и волос, какой длины нос, завязаны или нет шнурки на его ботинках, то зачем мне смотреть второй раз?

При этих словах сидевшая в противоположном углу класса Маргарет Стовер быстро убрала под стол ноги с расшнурованными туфлями.

– Да, мне не приходилось еще видеть человека, который мог бы так вот, лишь раз окинув взглядом обстановку, запечатлеть в своей памяти тысячи различных подробностей. Возможно, глаза такого удивительного существа, как стрекоза, и могли бы это сделать, но там другое дело – у нее их двенадцать тысяч, так что улов, добываемый таким множеством глаз, вещь, не выходящая за пределы разума и понимания. Что же, берись за латынь, малыш, – сказал учитель, а потом со вздохом добавил:

– Нам же с нашими жалкими способностями придется и дальше сидеть и корпеть над учебниками.

Мальчик взял книгу и стал ее перелистывать так, словно просто решил пересчитать количество страниц. Весь класс со скрытым злорадством поглядывал на Генри Баскома и втайне торжествовал, видя, как тот раздосадован. Ведь до сих пор он был единственным в школе учеником, знавшим латинский язык, и очень чванился этим, причиняя множество огорчений своим товарищам.

Класс все время гудел и волновался, направив большую часть своего внимания и помыслов не на занятия, а на разгоревшуюся зависть к новичку.

Прошло полчаса, и класс увидел, как мальчик отложил в сторону учебник латинского языка и взялся за греческий; ученики ехидно посмотрели на Генри Баскома, и удовлетворенный шепот прошелся по рядам. Греческий, математика были одолены в свой черед, затем дело дошло до «Нового метода стенографии, по названию фонография». Но стенография недолго жила – одна минута и двадцать секунд было затрачено на ее изучение, после чего незнакомец перешел к другим предметам. Заметив это, учитель сказал:

– Что так быстро покончено со стенографией?

– Так она основана всего лишь на нескольких простых и кратких правилах, сэр. Применять их легко и просто – как правила в математике. Кроме того, тут вставлена масса примеров – приведено бесчисленное множество сочетаний английских слов, из которых гласные исключены. Система эта просто изумительная по своей простоте, точности и ясности. Она позволяет записывать и по-гречески и на латыни, давая сочетания слов с исключенными гласными, которые, несмотря на последнее обстоятельство, остаются понятными.