Текст книги "Голливудские триллеры. Детективная трилогия"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Вот поэтому, а также из соображений экономии я стригся у Кэла всего дважды в год.
Дважды в год еще и потому, что из всех парикмахеров на свете никто столько не болтал, как Кэл, никто так щедро не поливал одеколоном, никто так не злословил, не давал с таким рвением советы и не бубнил без остановки, отчего голова шла кругом. О чем бы вы ни заговорили, он знал любую тему досконально, вдоль и поперек, а объясняя вам, скажем, бездарность теории Эйнштейна, бывало, вдруг останавливался на полуслове, прикрывал один глаз, склонял голову набок и задавал свой Великий Вопрос, на который не могло быть Безопасного Ответа.
– Слушай, а я рассказывал тебе про себя и про Скотта Джоплина[65]65
Скотт Джоплин (1868–1917) – американский композитор и пианист, автор сочинений в стиле регтайм.
[Закрыть]? Да-да, господи боже, про нас со стариной Скоттом? Ну так послушай, ради бога, про тот день в девятьсот пятнадцатом году. Как Скотт учил меня играть регтайм «Кленовый лист».
На стене висела фотография Скотта Джоплина, подписанная им в незапамятные времена, чернила выцвели, как на объявлении в окне леди с канарейками. На снимке можно было разглядеть очень юного Кэла: он сидел на табурете за роялем, а склонившийся над ним Джоплин накрыл своими большими черными ладонями руки счастливого мальчишки.
Этот веселый мальчуган, навсегда запечатленный на фотографии, пригнулся, стараясь охватить руками клавиатуру, готовый прыгнуть навстречу жизни, миру, Вселенной, готовый проглотить их с потрохами. На его детском лице было такое выражение, что при взгляде на фотографию у меня каждый раз щемило сердце. И я старался пореже на нее смотреть. Слишком больно было наблюдать, как на нее глядит сам Кэл, готовясь задать свой извечный Великий Вопрос, как без всяких просьб и уговоров он кидался к пианино, чтобы отбарабанить свой кленовый регтайм.
Кэл.
Он был похож на ковбоя, который теперь ездит верхом на парикмахерских креслах. Представьте техасских пастухов – жилистых, обветренных, всегда загорелых, засыпающих, не снимая стетсоновских шляп, словно приклеенных к ним на всю жизнь, и душ принимающих в тех же дурацких шляпах. Таким же был и Кэл, когда он ходил кругами вокруг недругов-клиентов с оружием в руках, пожирая волосы, подрезая баки, прислушиваясь к стуку ножниц, восхищаясь своей жужжащей, как шмель, электрической машинкой для стрижки, и говорил, говорил, а я в это время воображал, будто он пляшет вокруг моего кресла, полуголый, словно техасский ковбой в нахлобученной на уши шляпе, и знал, что его обуревает одно страстное желание – рвануть к пианино и пробежать пальцами по улыбающейся клавиатуре.
Иногда я делал вид, будто не замечаю безумных, обожающих взглядов, которые Кэл бросал на ждущие его черные и белые, белые и черные клавиши. Но в конце концов, испустив мазохистский стон, я восклицал:
– Ладно, Кэл, действуй!
И Кэл действовал.
Словно его ударило током, он, неуклюже, по-ковбойски ступая, шел к пианино, причем ковбоев было сразу двое – один в зеркале, более шустрый, более бравый, чем Кэл. Оба рывком поднимали крышку пианино, открывая желтоватую зубастую пасть, горящую нетерпением запеть.
– Послушай вот это, сынок. Ты когда-нибудь, хоть когда-нибудь слышал что-нибудь подобное?
– Нет, Кэл, – отвечал я, сидя в кресле с недостриженной изуродованной головой. – Нет, – отвечал я вполне чистосердечно. – Никогда.
«Боже мой, кто же это его так безобразно обстриг?» – в последний раз прозвучало у меня в ушах восклицание старика, выбирающегося из морга.
И вот я увидел виновника: он маячил в окне парикмахерской, вглядываясь в туман, напоминая кого-то из персонажей с картин Хоппера[66]66
Хоппер Эдуард (1882–1967) – американский живописец и график, автор городских пейзажей.
[Закрыть] – обитателей пустых комнат, одиноких посетителей кафе или застывших в ожидании на углу улицы прохожих.
Кэл.
Пришлось заставить себя открыть дверь, и я нерешительно вошел в парикмахерскую, глядя под ноги.
Весь пол был засыпан завитками каштановых, черных, седых волос.
– Привет! – с наигранной веселостью сказал я. – Похоже, у тебя был удачный день!
– Знаешь, – ответил Кэл, не отрываясь от окна, – эти волосы валяются здесь уже пять, а то и шесть недель. И все это время никто в здравом уме не входил в эту дверь, если не считать бродяг, что к тебе не относится, идиотов, что тоже не про тебя, или лысых – это тоже не про тебя. А если кто и входил, то лишь затем, чтобы спросить дорогу в психушку. Или приходили бедняки, а это уж точно про тебя, так что садись в кресло, на мой электрический стул, и готовься к казни. Электромашинка уже два месяца как отказала, а у меня наличных нет, не могу привести ее, проклятую, в порядок. Садись.
Подчиняясь приказу своего палача, я направился к креслу, сел и поглядел на устилавшие пол волосы – свидетельства молчащего прошлого, которые должны были что-то означать, но ни о чем не говорили. Даже глядя на них сбоку, я не мог различить в этом мусоре никаких загадочных знаков, предупреждающих об опасности, никаких вещих предзнаменований.
Наконец Кэл обернулся и стал вброд переходить море никому не нужных отрезанных прядей. Его руки, как будто сами по себе, без его ведома, взяли расческу и ножницы. Он помедлил у меня за спиной, словно палач, опечаленный тем, что ему предстоит отрубить голову молодому королю.
Спросил, какую я хочу длину, точнее говоря, предложил мне самому выбрать масштабы разрушения, но я отвлекся, уставившись в дальний угол ослепительно белой, арктически пустой парикмахерской…
Я глядел на пианино Кэла.
Впервые за пятнадцать лет это пианино было занавешено. Его желто-серая восточная улыбка скрывалась под белой погребальной простыней.
– Кэл. – Я не сводил глаз с простыни. На какое-то время я забыл про мертвого, безобразно остриженного старика с конфетти от трамвайных билетов. – Кэл, – повторил я, – ты что, перестал играть старый кленовый регтайм?
Кэл пощелкал ножницами – щелк-щелк! – снова пощелкал ими у меня возле шеи – щелк-щелк!
– Кэл, – повторил я, – что-то не так?
– Когда наконец прекратятся эти смерти? – произнес он глухо.
И тут же зажужжал шмель, покусывая мне уши, отчего у меня по спине пробежал знакомый холодок, а Кэл, поругиваясь сквозь зубы, уже начал стричь меня тупыми ножницами, как будто косил брошенное пшеничное поле. До меня донесся слабый запах виски, но я смотрел прямо перед собой.
– Кэл? – окликнул я его снова.
– Да? Нет, я хотел сказать – дрянь! Дрянь дело.
Он швырнул на полку ножницы, расческу и дохлого шмеля и, тяжело ступая по океану старых волос, прошел по комнате и сдернул простыню с пианино, а оно заулыбалось, словно большое бессмысленное существо, едва Кэл сел и положил на клавиши вялые руки, похожие на кисти живописца, готового изобразить бог знает что.
А дальше последовал взрыв, словно вырвали сломанный зуб из размозженной челюсти.
– К черту все! Гады! Сволочи! Я же играл, выжимал из этой штуки все, чему научил меня Скотт. Старина Скотт… Скотт.
Его голос замер.
Кэл бросил взгляд на стену над пианино. И, заметив, что я тоже посмотрел туда, отвел глаза. Но было поздно.
Впервые за двадцать лет я не обнаружил на месте фотографии Скотта Джоплина.
Открыв рот от удивления, я подался вперед в кресле.
А Кэл тем временем, сделав над собой усилие, натянул простыню на черно-белую улыбку и вернулся ко мне с видом плакальщика на собственных поминках. Он остановился у меня за спиной и снова взял в руки орудия пытки.
– В общем, Скотту Джоплину девяносто семь очков, а Кэлу-парикмахеру – ноль, – подвел он итоги проигранной игры, на которую ушла вся жизнь.
Дрожащими пальцами он провел по моей голове.
– Боже милостивый, ты только глянь, что я с тобой сделал! Господи! Ну и поганая же вышла стрижка! А я еще и до половины не дошел. Мне бы надо заплатить тебе – ведь по моей милости ты разгуливал все эти годы как запаршивевший эрдельтерьер! И уж раз на то пошло, дай-ка я расскажу, что сотворил с одним клиентом три дня назад. Ужас! Может, из-за того, что я так изуродовал несчастного, кто-то не выдержал, пожалел его и отправил на тот свет, чтобы избавить от страданий.
Я снова дернулся в кресле, но Кэл мягко придержал меня.
– Надо бы тебе ввести новокаин, но не буду. Так вот, слушай об этом старике.
– Да-да, я слушаю, Кэл, – заверил я его, ведь затем я сюда и пришел.
– Сидел точно там, где ты сейчас, – начал Кэл. – Прямо на этом самом месте, посмотрел в зеркало и говорит: «Стриги на всю катушку!» Так и сказал. «Кэл, говорит, стриги на всю катушку. Самый, говорит, важный вечер в моей жизни. Иду в Майроновский танцзал в Лос-Анджелесе. Не был там уже столько лет! Позвонили мне, говорит, и сказали, что я выиграл большую премию. За что? – спрашиваю. Сказали – самый, мол, почтенный, старейший житель Венеции. Разве, говорю, это повод для праздника? Молчи, говорят, да приоденься. Вот я и пришел, Кэл. Подстриги покороче, только чтобы голова не стала как бильярдный шар. И каким-нибудь там «Тигровым тоником» побрызгай». Ну я и давай стричь. Старик, наверно, года два не стригся, отрастил целую снежную гору волос. Поливал его одеколоном, пока мухи не стали дохнуть. Ушел счастливый, оставил два бакса, наверно последние. Я не удивился. А сидел он, где ты сейчас. И теперь вот, – закончил Кэл, – он умер.
– Умер? – чуть не закричал я.
– Кто-то нашел его в львиной клетке, потопленной в канале. Мертвым.
– Кто-то… – повторил я, но не добавил, что я.
– Наверно, старик никогда не пил шампанского или давно не пил, вот и перебрал. И свалился. «Кэл, – сказал он мне тогда, – давай на всю катушку». Ты вот насчет чего пошевели мозгами: ведь и я, и ты свободно могли оказаться в том канале, а теперь, разрази меня гром и пропади все пропадом, там он один, навсегда. Поневоле задумаешься, правда? Слушай-ка, сынок, что-то вид у тебя неважный. Я слишком разболтался, да?
– А он не сказал, кто его подвезет, куда, когда и почему? – спросил я.
– Ничего такого не сказал, насколько я помню. Кто-то, наверно, подъехал на трамвае, забрал его и довез прямо до дверей Майроновского танцзала. Ты когда-нибудь проезжал там на трамвае в субботу вечером? Старые дамы и старые джентльмены так и вываливаются оттуда в своих мехах, побитых молью, да в зеленых смокингах. Пахнет от них одеколоном «Бен Гур» и тонкими сигарами. Небось радуются, что не переломали ноги во время танцев, лысины блестят от пота, тушь течет с ресниц и в чернобурках им уже невмоготу. Я там как-то был, в этом танцзале. Посмотрел, посмотрел и ушел. Думаю, этому трамваю по дороге к морю следовало бы делать остановку возле кладбища «Лужайка Роз» и почти всех высаживать. Нет, спасибо. Что-то я совсем разболтался, правда? Скажи, если так… Что ни говори, – продолжал он тут же, вернувшись наконец к старику, – а он умер, и самое плохое, что теперь он будет лежать в могиле и еще тысячу лет вспоминать того гада, что так безобразно обкромсал его напоследок. А ведь гад этот – я… И так по одному в неделю. Люди с плохой стрижкой исчезают, и, глянь, их уже вытаскивают – они, оказывается, утонули, а до меня наконец начинает доходить, что мои руки ни к черту не годятся, и…
– Ты не знаешь, кто хотел его забрать и отвезти на эти танцы?
– Откуда мне знать? Да и какая разница? Старик сказал – кто-то, не знаю кто, назначил ему встречу возле венецианского кинотеатра в семь: они, мол, посмотрят часть шоу, поужинают у Модести – это последнее еще не закрытое кафе на пирсе. А потом – наше вам с кисточкой – он проводит его в центр города, в танцзал. На быстрый вальс с какой-нибудь столетней Королевой Роз. Ну чем не праздник, а? А потом домой, в постельку, навеки. Только зачем тебе все это, сынок? Ты…
Зазвонил телефон.
Кэл смотрел на него и бледнел на глазах.
Прозвучало три звонка.
– Ты не ответишь, Кэл? – удивился я.
Кэл смотрел на телефон точно так, как я смотрел на мой телефон на заправочной станции, когда кто-то за две тысячи миль от меня молчал и только натужно дышал. Кэл покачал головой.
– С какой стати я буду снимать трубку, если, кроме плохих новостей, ничего не услышишь? – ответил он.
– Да, в иные дни так и думаешь.
Я медленно стащил с шеи простыню и встал.
Кэл машинально протянул руку ладонью вверх за наличными. А когда сам это заметил, чертыхнулся, убрал руку и застучал по кнопкам кассового аппарата.
Выскользнул чек с надписью «БЕСПЛАТНО».
Я взглянул на себя в зеркало и чуть не фыркнул, как тюлень, от того, что там увидел.
– Потрясающая стрижка, Кэл, – сказал я.
– Убирайся вон!
Идя к выходу, я поднял руку и коснулся того места, где обычно висела фотография Скотта Джоплина, исполняющего веселую музыку пальцами, похожими на две грозди крупных черных бананов.
Если Кэл и заметил мой жест, он виду не подал.
Выходя, я поскользнулся на старых волосах.
Я шел и шел, пока не оказался в сиянии солнца у спрятавшегося в высокой траве бунгало Крамли.
Остановился у входа.
Видно, Крамли почувствовал, что я пришел. Он распахнул дверь и сказал:
– Опять вы за свое?
– Да я сюда и не приближался! Я не из тех, кто пугает людей в три часа ночи, – ответил я.
Крамли поглядел на свою левую руку и, вытянув ее, показал мне.
На ладони лежал маленький комочек маслянистых зеленых водорослей с вмятинами от его пальцев.
Я протянул свою руку и разжал кулак – с таким видом открывают козырного туза.
На моей ладони лежал точно такой же комочек, только подсохший и ломкий.
Крамли перевел взгляд с наших рук на мое лицо, осмотрел лоб, щеки, подбородок, поглядел в глаза и глубоко вздохнул.
– Ну и личико у вас! Абрикосовый пирог, хеллоуинские тыквы, помидоры в огороде, последние летние персики – все вспомнишь, когда на вас поглядишь! Истинный сын санта-клаусовской Калифорнии. Могу ли я, глядя на такое лицо, объявить вас виновным?
Он опустил руку и отступил в сторону.
– Вы любите пиво?
– Не очень, – признался я.
– Предпочитаете, чтобы я приготовил вам шоколадный напиток?
– А можете?
– Нет, черт возьми. Будете пить пиво и извольте его полюбить. Входите! – Крамли, качая головой, пошел в дом.
Я последовал за ним, закрыл дверь, чувствуя себя как студент, приехавший навестить школьного учителя.
Крамли стоял в гостиной у окна и щурился на сухую грязную тропинку, по которой я только что шел.
– Подумать только! В три часа ночи, – пробормотал он. – В три! Прямо там. Под окном. Я услышал, что кто-то всхлипывает. Как вам это понравится? Кто-то плачет! Меня прямо пот прошиб. Словно привидение рыдает. Черт знает что! Дайте-ка я еще раз взгляну на ваше лицо.
Я подставил ему свою физиономию.
– Боже, – удивился он, – вы всегда так легко краснеете?
– Ничего не могу поделать.
– Господи, да если бы вы вырезали чуть ли не целую индийскую деревню, все равно смотрелись бы этаким невинным Кроликом Питером[67]67
Кролик Питер – герой сказок английской детской писательницы и художницы Беатрикс Поттер (1866–1943).
[Закрыть]. Чем вы питаетесь?
– Плитками шоколада. А в холодильнике, когда могу себе позволить, держу шесть сортов мороженого.
– Наверняка покупаете все это вместо хлеба.
Я хотел возразить, но он поймал бы меня на лжи.
– Ну, в ногах правды нету. Какое пиво вы ненавидите больше всего? У меня есть «Будвайзер» – вполне отвратительный. Есть другой «Будвайзер» – просто ужасный. И есть «Буд» – хуже некуда. Выбирайте! Впрочем, нет. Позвольте мне. – Крамли не торопясь отправился на кухню и вернулся с двумя банками. – Еще можно захватить немного солнца. Пошли отсюда.
И повел меня в сад за домом.
Оказавшись в саду, я не мог поверить своим глазам.
– Да что тут такого? – Крамли вывел меня через заднюю дверь в сверкающее зеленое благоухание тысяч растений – плющей, папирусов, кактусов. Над ними порхали райские птицы. Крамли сиял. – Здесь у меня шесть дюжин разных эпифиллюмов, у забора – кукуруза из Айовы, там – слива, это – абрикос, а вон апельсиновое дерево. Хотите знать, для чего мне это?
– Каждому надо иметь два или три занятия, – не задумываясь, ответил я. – Одного дела так же мало, как одной жизни. Я бы хотел дюжину жизней и дюжину работ.
– Бьете точно в цель! Врач должен копать канавы. Землекоп раз в неделю дежурить в детском саду. Философы дважды в десять дней мыть грязную и жирную посуду. Математики пусть руководят занятиями в школьных гимнастических залах. Поэты для разнообразия пусть водят грузовики. А полицейские детективы…
– … должны разводить собственные райские сады, – тихо закончил я.
– Господи, – засмеялся Крамли, потряс головой и поглядел на комочек зеленых водорослей, который все еще держал в руке. – Несносный вы всезнайка! Думаете, озадачили меня? А вот сюрприз! – Он нагнулся и повернул какой-то кран. – Внимайте, как говорили когда-то. Тсс!
Фонтанчики воды, словно мягкий дождик, забили среди ярких цветов, и весь Рай зашелестел, зашептал: «Тише. Успокойся. Оставь заботы. Остановись. Живи вечно».
Мне показалось, что у меня расслабились мышцы, как будто кости уменьшились в размерах. Со спины словно черная шкура свалилась.
Крамли склонил голову набок, всматриваясь мне в лицо.
– Ну как?
Я пожал плечами:
– Вы видите столько гадости изо дня в день, вам без этого нельзя.
– Беда в том, что парни из участка ни к чему такому и стремиться не станут. Печально, правда? Всю жизнь трубить просто копом, и ничего больше? Да, ей-богу, я бы удавился! Знаете, жаль, что нельзя собрать всю грязь, с которой приходится возиться каждую неделю, притащить ее сюда и использовать как удобрение. Я бы такие розы развел!
– Или венерины мухоловки.
Крамли подумал и кивнул:
– Заслужили пиво.
Я стоял, любовался джунглями, впитывающими дождик, и глубоко вдыхал прохладный воздух, но из-за насморка запахов не чувствовал.
– Надо же, сколько лет проходил мимо, – сказал я, – и все гадал, кто же это живет в таком огромном рукотворном лесу. А теперь, когда встретился с вами, понял, что жить здесь должны именно вы.
Крамли пришлось сдержать себя, он не упал на пол от такого комплимента и не стал корчиться от радости. Взяв себя в руки, он открыл две банки и впрямь ужасного пива, и одну из них я заставил себя пригубить.
– Ну не делайте такую физиономию, – взмолился Крамли. – Вы что, на самом деле предпочитаете шоколадный напиток?
– Ну да. – Я отхлебнул большой глоток пива и, набравшись храбрости, задал вопрос: – Хочу узнать, зачем я тут? Вы пригласили меня зайти из-за этих водорослей, которые нашли перед домом? Ну я зашел, осматриваю ваши джунгли, пью ваше плохое пиво. Так что, подозрения с меня сняты?
– Да бросьте вы, ради бога. – Крамли потягивал свое пиво и щурился на меня. – Если бы я считал, что вы этакий спятивший укротитель львов, маньяк, доверху набивающий клетки трупами, вы бы уже два дня сидели у меня на параше. Неужели вы не понимаете, что я знаю вас как облупленного?
– Да что уж такого можно узнать про меня? – заметил я сконфуженно.
– Предостаточно, черт побери! Вот слушайте. – Крамли сделал еще глоток, закрыл глаза, прочел что-то на внутренней стороне век. – В квартале от вашей квартиры есть винная лавка, там же кафе-мороженое, а рядом китайская бакалея. И все в них считают, что вы не в себе. Они так вас и зовут – Псих. А иногда просто Дурак. Вы слишком много и громко болтаете. Они это слышат. Стоит вам продать рассказец в «Потусторонние истории», и вы распахиваете окно и орете на весь пирс. На черта это вам? Но главное, малыш, в итоге все они вас любят. Будущего у вас, ясное дело, нет, с этим они все согласны, ведь какому идиоту взбредет в голову отправиться на Луну и осесть там? Да и когда? В наше время на Марс всем плевать! До двухтысячного года никто и думать не будет, что там и как. Кого это интересует? Только героев комиксов да вас, межпланетный вы наш скиталец Флэш Гордон[68]68
Флэш Гордон и Бак Роджерс – герои комиксов о межпланетных приключениях.
[Закрыть]! Только чокнутых, дорогой мой Бак Роджерс!
Я залился краской, вспыхнул до корней волос и опустил голову, меня и рассердили, и смутили слова Крамли, но при этом подобное внимание мне льстило. Меня часто называли именами героев межпланетных комиксов, но почему-то в устах Крамли это прозвучало нисколько не обидно.
Крамли открыл глаза, увидел, как я покраснел, и сказал:
– Ну хватит пылать!
– Почему вы все это разузнавали обо мне еще до того, как старика… – Я осекся и договорил: – До того, как он умер?
– Я человек любознательный.
– А про большинство людей такого не скажешь. Я с этим в первый раз столкнулся, когда мне было четырнадцать. В этом возрасте все отказываются от игрушек. Я заявил своим: никакого Рождества, никаких больше игрушек. Но мне все равно дарили игрушки каждый год. Другие мальчишки получали рубашки и галстуки. А я пристрастился к астрономии. В колледже нас было четыре тысячи студентов. Так из них только пятнадцать мальчишек и четырнадцать девчонок вместе со мной наблюдали звезды. Остальные бегали по дорожкам и наблюдали за собственными ногами. Из чего следует…
Я инстинктивно обернулся, так как что-то меня словно толкнуло, и поймал себя на том, что уже иду по кухне.
– Меня вдруг осенило, – объяснил я. – Можно мне…
– Что? – спросил Крамли.
– У вас есть кабинет?
– Разумеется. А что? – Крамли сдвинул брови и слегка встревожился.
Это еще больше заинтриговало меня и заставило проявить настойчивость.
– Не возражаете, если я в него загляну?
– Ну…
Я пошел туда, куда Крамли бросил взгляд.
Кабинет находился сразу за кухней. Когда-то эта комната служила спальней, а теперь в ней не было ничего, кроме письменного стола, стула и пишущей машинки.
– Так я и знал! – воскликнул я.
Я остановился за стулом и посмотрел на машинку. Мой старый, видавший виды «Ундервуд» ей и в подметки не годился. Это была почти новенькая «Корона» со свежей лентой, а рядом дожидалась своей очереди стопка желтой бумаги.
– Господи! Так вот почему вы так испытующе на меня смотрите, – сказал я. – Все склоняете голову то в одну сторону, то в другую, хмуритесь, прищуриваетесь.
– Стараюсь просветить вашу башку рентгеном, узнать, есть ли в ней мозги, как они работают и что получается. – Крамли склонял голову то направо, то налево.
– Никому не известно, как работают мозги, писатели этого тоже не знают, никто не знает. Я делаю только одно: утром набрасываю, днем вычищаю.
– Враки! – мягко сказал Крамли.
– Истинная правда.
Я оглядел стол, с каждой стороны было по три ящика, под столом стояла плетеная корзина.
Я протянул руку к нижнему ящику слева.
Крамли покачал головой.
Я потянулся к нижнему ящику справа.
Крамли кивнул.
Я медленно выдвинул ящик.
Крамли вздохнул.
В ящике, в открытой коробке, лежала рукопись. На глаз в ней было страниц сто пятьдесят – двести. Начиналась она с первой страницы, титульного листа не было.
– И сколько же она лежит в ящике? – спросил я. – Простите меня, конечно.
– Да ладно, – ответил Крамли. – Пять лет.
– А теперь вы ее закончите, – сказал я.
– Черта с два! С чего вдруг?
– Потому что я так сказал. Я знаю.
– Закройте ящик, – сказал Крамли.
– Не сейчас. – Я выдвинул стул, сел, вставил в машинку лист желтой бумаги.
Напечатал три слова в одну строчку, сделал интервал и напечатал еще три.
Крамли, косясь из-за моего плеча, тихо прочитал:
– «Смерть – дело одинокое». – Он перевел дыхание и дочитал: – «Автор – Элмо Крамли». – Ему пришлось прочитать еще раз: – «Автор – Элмо Крамли». Господи помилуй!
– Ну вот. – Я положил свой титульный лист на его ждущую, когда о ней вспомнят, рукопись и задвинул ящик. – Это вам подарок. Для своей книги я найду другое название. Теперь уж вам придется завершить роман.
Я вставил в машинку еще один лист и спросил:
– На какой странице закончилась ваша рукопись?
– На сто шестьдесят второй, – ответил Крамли.
Напечатав цифру 163, я оставил лист в машинке.
– Вот и все, – проговорил я. – Страница ждет, завтра утром встанете, подойдете к машинке, никаких звонков по телефону, никаких газет, не пойдете даже в ванную, а сядете и начнете печатать. И Элмо Крамли обеспечит себе бессмертие.
– Наглец, – проговорил Крамли, но вполне спокойно.
– Бог вам поможет. Но и самому постараться придется.
Я поднялся, и мы с Крамли постояли, глядя на «Корону» так, будто это был его единственный ребенок и других больше не будет.
– Отдаете мне распоряжения, малыш? – спросил Крамли.
– Нет, это ваш мозг распоряжается, вы только прислушайтесь.
Крамли попятился и вышел в кухню взять еще пива. Я остался возле письменного стола и ждал, но вдруг услышал, как хлопнула задняя дверь. Я нашел Крамли в саду: он подставил лицо под разбрызгиватель, и оно все покрылось освежающими каплями. К этому времени потеплело, солнце здесь, на границе с державой туманов, сияло в полную силу.
– Сколько же вы за это время продали рассказов? Сорок?
– Да, сорок, по тридцать баксов за штуку. Так что автор я богатый.
– Вы и впрямь богаты. Вчера я постоял возле стойки с журналами в винном магазине Абе и прочел один ваш рассказ. Про человека, который обнаружил, что у него внутри скелет, и это его страшно перепугало. Здорово написано, ничего не скажешь. Где, черт побери, вы берете такие идеи?
– Просто у меня внутри тоже скелет, – ответил я.
– Большинство этого даже не замечает. – Крамли вручил мне пиво и наблюдал, какую гримасу я сделаю на этот раз. – Этот старик…
– Уильям Смит?
– Ну да, Уильям Смит. Утром пришло заключение о вскрытии. В легких воды не оказалось.
– Значит, он не утонул! Значит, его убили на берегу канала и уже мертвого затолкали в клетку. А это доказывает…
– Не бегите впереди паровоза, а то вас задавят. И не говорите, что я вам это сообщил, иначе пиво отберу.
Я с радостью протянул ему банку. Но он оттолкнул мою руку.
– А что вы думаете насчет стрижки?
– Какой стрижки?
– В день его смерти, незадолго до нее, мистера Смита действительно безобразно подстригли. Помните, как сокрушался его приятель, выходя из морга? Я сразу понял, что сделать это мог только один никуда не годный парикмахер.
Я рассказал Крамли про Кэла, про премию, которую посулили Уильяму Смиту, про Майроновский танцзал, про кафе Модести и про большой красный трамвай.
Крамли терпеливо меня выслушал и сказал:
– Неубедительно.
– Это все, что нам известно, – возразил я. – Хотите, я проверю венецианский кинотеатр – может, кто и вспомнит, что видел старика перед входом в тот вечер, когда он исчез?
– Нет, – отрезал Крамли.
– Может, мне проверить кафе Модести, трамвай, Майроновский танцзал?
– Нет, – повторил Крамли.
– Что же тогда вы от меня хотите?
– Чтобы вы держались от этого подальше.
– Почему?
– Потому, – сказал Крамли и замолчал. Он взглянул на заднюю дверь. – Если с вами что-нибудь случится, мой дурацкий роман так и не будет дописан. Кто-то должен прочитать это сочинение. А никого другого я не знаю.
– Вы забываете, – возразил я, – ведь кто бы вчера ночью ни стоял возле вашего дома, сейчас он уже стоит возле моего. Я не могу ему этого позволить, правда? Не желаю, чтобы этот тип продолжал за мной следить. Это он подсказал мне название, которое я только что напечатал на вашей машинке. Согласны?
Крамли смотрел мне в лицо, и я понимал, о чем он думает: об абрикосовом пироге, о банановом пирожном и мороженом с клубникой.
– Только будьте осторожны, – проговорил он наконец. – Старик мог поскользнуться, разбить голову и умереть до того, как попал в канал. Поэтому в легких и нет воды.
– А после этого он доплыл до клетки и залез туда. Ясное дело.
Крамли покосился на меня, словно старался оценить, чего от меня ждать.
Не сказав ни слова, он углубился в заросли. Его не было около минуты. Я ждал.
Потом откуда-то издалека до меня донесся трубный рев слона. Я медленно повернулся и, попав под садовый дождик, прислушался. Где-то уже поближе лев открыл огромную, как улей, пасть, издал мощный рык и словно изрыгнул рой убийц. Стадо антилоп и газелей пронеслось мимо, как порыв летнего ветра; поднимая пыль, они стучали копытами по высохшей земле, и мое сердце устремлялось вслед за ними.
Внезапно на тропинке появился Крамли; он широко улыбался, как мальчишка, который то ли гордится, то ли смущен своей безумной выдумкой, до этой минуты не известной никому. Он покряхтывал и двумя новыми банками пива показывал вверх на шесть звуковых систем в виде рожков лилий, подвешенных в кронах деревьев, словно большие темные цветы. Оттуда-то антилопы, газели и зебры защищали нас от безымянных зверей, обитающих за забором бунгало. Слон громко протрубил еще раз, и это меня доконало.
– Африканские записи, – объяснил Крамли, а мог бы и не объяснять.
– Потрясающе! – воскликнул я. – А это что?
Мне почудились десять тысяч африканских фламинго, которых пять тысяч дней назад, когда я был еще школьником, Мартин и Оса Джонсоны[69]69
Джонсоны Мартин и Оса – известные американские исследователи, писатели и продюсеры. Совершали экспедиции в страны Тихого океана и в Африку.
[Закрыть] перевозили с пресноводной лагуны, возвращаясь на самолете к нам в Калифорнию, чтобы рассказать простым людям невероятные истории об африканских гну и о своих приключениях в Африке.
И тут я вспомнил.
В тот день, когда мне пришлось бежать со всех ног, чтобы успеть послушать Мартина Джонсона, он погиб в авиакатастрофе возле самого Лос-Анджелеса.
А сейчас в этих райских кущах, в убежище Элмо Крамли, я увидел птиц Мартина Джонсона.
И мое сердце взмыло вместе с ними.
Я посмотрел на небо и спросил:
– Что вы собираетесь делать, Крамли?
– Ничего, – ответил он. – Старушка с канарейками будет жить вечно. Можете держать пари.
– Денег нет, – ответил я.
Когда в тот день, ближе к вечеру, появились утопленники, это, конечно, многим испортило пикники, которые устраивались на пляже. Люди негодовали, складывали свои корзины и уходили домой. Разгневанные женщины и раздраженные мужчины призывали назад собак, упрямо стремившихся к берегу смотреть на странных людей, неподвижно лежавших у самой воды. Детей уводили с пляжа и отсылали домой, категорически запрещая впредь даже приближаться к таким своеобразным незнакомцам.
Ведь утопленники – тема запретная. Как о сексе, говорить о них не принято. Поэтому, если утопленник осмеливался прибиться к берегу, он сразу, будь то мужчина или женщина, становился persona non grata. Дети еще могли кинуться к утонувшему, замышляя какие-то свои мрачные церемонии, но леди, остававшиеся на берегу, после того как семьи, собрав свои пожитки, поспешно удалялись, раскрывали зонтики от солнца и демонстративно поворачивались к океану спиной, словно кто-то, запыхавшись в волнах, окликал их. И ничто из почерпнутого в статьях Эмили Пост[70]70
Пост Эмили (1872–1960) – американская журналистка, автор книг, статей и радиопередач о правилах хорошего тона.
[Закрыть] не могло помочь бедным леди в этой ситуации. Все обстояло очень просто: погибший любитель серфинга появлялся без приглашения, без разрешения и даже без предупреждения, как незваный родственник, и его приходилось быстрой трусцой поспешно перетаскивать в таинственные ледники подальше от пляжа.
Но не успевали унести одного неожиданно появившегося из воды незнакомца, как раздавались детские крики:
– Мамочка, смотри! О, только посмотри!
– Уходи! Сейчас же убирайся оттуда!
И вы слышали топот ног, убегавших от выброшенных на берег еще теплых фугасных бомб.
Возвращаясь от Крамли, я слышал об этих незваных визитерах – об утопленниках.
Мне очень не хотелось уходить с солнца, которое, казалось, всегда светило в саду у Крамли.