Текст книги "Вино из одуванчиков"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Она влезла в Машину, уселась и, качая головой, посмотрела оттуда на мужа.

– Это нужно вовсе не мне, а тебе, несчастному неврастенику, который стал на всех кричать.

– Ну, пожалуйста, – сказал он. – Сейчас сама увидишь.

И закрыл дверцу.

– Нажми кнопку! – закричал он. Раздался щелчок. Машина слегка вздрогнула, как большая собака во сне.

– Папа, – с тревогой позвал Саул.

Слушай! – ответил Лео Ауфман.

Сперва все было тихо, только Машина подрагивала – где-то в ее глубине таинственно двигались зубцы и колесики.

– С мамой там ничего не случилось? – спросила Ноэми.

– Ничего, ей там хорошо. Вот сейчас… Вот! Из Машины послышался голос Лины Ауфман:

– Ах!.. О!.. – Голос был изумленный. – Нет, вы только посмотрите! Это Париж! – И через минуту: – Лондон! А это Рим! Пирамиды! Сфинкс!

– Вы слышите, дети: сфинкс! – шепнул Лео Ауфман и засмеялся.

– Духами пахнет! – с удивлением воскликнула Лина Ауфман.

Где-то патефон тихо заиграл «Голубой Дунай» Штрауса.

– Музыка! Я танцую!

– Ей только кажется, что она танцует, – поведал миру Лео Ауфман.

– Чудеса! – сказала в Машине Лина. Лео Ауфман покраснел.

– Вот что значит жена, которая понимает своего мужа! И тут Лина Ауфман заплакала в Машине счастья. Улыбка сбежала с губ изобретателя,

– Она плачет, – сказала Ноэми.

– Не может этого быть!

– Плачет, – подтвердил Саул.

– Да не может она плакать! – И Лео Ауфман, недоуменно моргая, прижался ухом к стенке Машины. – Но… да… плачет, как маленькая…

Он открыл дверцу.

– Постой. – Лина сидела в Машине, и слезы градом катились по ее щекам. – Дай мне доплакать. И она еще немного поплакала. Ошеломленный, Лео Ауфман выключил свою Машину.

– Какое же это счастье, одно горе! – всхлипывала его жена. – Ох, как тяжко, прямо сердце разрывается… – Она вылезла из Машины. – Сначала там был Париж…

– Что ж тут плохого?

– Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А теперь ты навел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь я отлично знаю, мне его вовек не видать.

– Машина, в общем-то, не хуже.

– Нет, хуже! Я сидела там и знала, что все это обман.. – Не плачь, мама!

Лина посмотрела на мужа большими черными глазами, полными слез.

– Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали уже двадцать лет.

– Завтра же сведу тебя на танцы!

– Нет, нет! Это неважно, и правильно, что неважно. А вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я только еще немножко поплачу.

– Ну а еще что плохо?

– Еще? Твоя машина говорит: «Ты молодая». А я уже не молодая. Она все лжет, эта Машина грусти!

– Почему же грусти?

Лина уже немного успокоилась.

– Я тебе скажу, в чем твоя ошибка, Лео: ты забыл главное – рано или поздно всем придется вылезать из этой штуки и опять мыть грязную посуду и стелить постели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длится чуть не целую вечность, и воздух такой душистый, так тепло и хорошо. И все, что хотелось бы продлить, в самом деле длится и длится. А дома дети ждут обеда, и у них оборваны пуговицы. И потом, давай говорить честно: сколько времени можно смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог про это забыть?

– А разве я забыл?

– Мы потому и любим закат, что он бывает только один раз в день.

– Но это очень грустно, Лина.

– Нет, если бы он длился вечно и до смерти надоел бы нам, вот это было бы по-настоящему грустно. Значит, ты сделал две ошибки. Во-первых, задержал и продлил то, что всегда проходит быстро. Во-вторых, принес сюда, в наш двор, то, чего тут быть не может, и все получается наоборот, начинаешь думать: «Нет, Лина Ауфман, ты никогда не поедешь путешествовать, не видать тебе Парижа. И Рима тоже». Но ведь я и сама это знаю, зачем же мне напоминать? Лучше забыть, тянуть свою лямку и не ворчать.

Лео Ауфман прислонился к Машине, ноги у него подкашивались. И с удивлением отдернул обожженную руку,

– Как же теперь быть, Лина? – спросил он.

– Вот уж этого я не знаю. Но только пока эта штука, стоит здесь, меня все время будет тянуть к ней и Саула тоже, как прошлой ночью: знаем, что глупо и ни к чему, а все равно захочется сидеть в этом ящике и глядеть на далекие края, где нам вовек не бывать, и всякий раз мы будем плакать, и такая семья тебе вовсе не годится.

– Ничего не понимаю, – сказал Лео Ауфман. – Как же это я так оплошал? Дай-ка я сам посмотрю, верно ли ты говоришь. – Он уселся в Машину. – Ты не уйдешь?

– Мы тебя подождем, – сказала Лина.

Он закрыл дверцу. Чуть помедлил в теплой тьме, потом нажал кнопку, откинулся назад и уже готов был насладиться яркими красками и музыкой, но тут раздался крик:

– Пожар, папа! Машина горит!

Кто-то забарабанил в дверцу. Лео вскочил, ударился головой и упал, но тут дверца поддалась, и сыновья вытащили его наружу. Позади что-то глухо взорвалось. Вся семья кинулась бежать. Лео Ауфман оглянулся и ахнул,

– Саул! – выкрикнул он, задыхаясь. – Вызови пожарную команду!

Саул кинулся было со двора, но Лина схватила его за рукав.

– Подожди, – сказала она.

Из Машины вырвался язык пламени, раздался еще один приглушенный взрыв. Когда Машина разгорелась как следует, Лина Ауфман кивнула.

– Ну вот, Саул, теперь можно звонить в пожарную команду.

Все, соседи и не соседи, сбежались на пожар. Были тут и дедушка Сполдинг, и Дуглас, и Том, и почти все жители их квартала, и несколько стариков из другой части города, что за оврагом, и все ребятишки из шести окрестных кварталов. А дети Лео Ауфмана стояли впереди всех и очень гордились – вот какое отличное пламя вырывается из-под крыши их гаража!

Дедушка Сполдинг пригляделся к высокому – под самое небо – столбу дыма и негромко спросил:

– Лео, это она? Ваша Машина счастья?

– Счастья или несчастья – в этом я когда-нибудь разберусь и тогда отвечу вам, – сказал Лео.

Лина Ауфман стояла в темноте и смотрела, как бегают по двору пожарники; наконец гараж с грохотом рухнул.

– Тебе вовсе незачем долго в этом разбираться, Лео, – сказала она, – Просто оглянись вокруг. Подумай. Помолчи немного. А потом приди и скажи мне. Я буду в доме, надо поставить книги обратно на полки, положить одежду обратно в шкафы, приготовить ужин. Мы и так запоздали с ужином, смотри, как темно на улице. Пойдемте, дети, помогите маме.

Когда пожарные и соседи ушли, Лео Ауфман остался с дедушкой Сполдингом, Дугласом и Томом; все они задумчиво смотрели на догорающие остатки гаража. Лео ткнул ногой в мокрую золу и медленно высказал то, что лежало на душе:

– Первое, что узнаешь в жизни, – это что ты дурак. Последнее, что узнаешь, – это что ты все тот же дурак. Многое передумал я за один только час. И сказал себе: да ведь ты слепой, Лео Ауфман! Хотите увидать настоящую Машину счастья? Ее изобрели тысячи лет тому назад, и она все еще работает: не всегда одинаково хорошо, нет, но все-таки работает. И она все время здесь.

– А пожар… – начал было Дуглас.

– Да, конечно, пожар, гараж! Но Лина права, долго раздумывать над этим незачем: то, что сгорело в гараже, не имеет никакого отношения к счастью.

Он поднялся по ступеням крыльца и поманил их за собой.

– Вот, – шепнул Лео Ауфман. – Посмотрите в окно. Тише, сейчас вы все увидите.

Дедушка Сполдинг, Дуглас и Том нерешительно заглянули в большое окно, выходившее на улицу.

И там, в теплом свете лампы, они увидели то, что хотел им показать Лео Ауфман. В столовой за маленьким столиком Саул и Маршалл играли в шахматы. Ребекка накрывала стол к ужину. Ноэми вырезала из бумаги платья для своих кукол. Рут рисовала акварелью. Джозеф пускал по рельсам заводной паровоз. Дверь в кухню была открыта: там, в облаке пара, Лина Ауфман вынимала из духовки дымящуюся кастрюлю с жарким. Все руки, все лица жили и двигались. Из-за стекол чуть слышно доносились голоса. Кто-то звонко распевал песню. Пахло свежим хлебом, и ясно было, что это – самый настоящий хлеб, который сейчас намажут настоящим маслом. Тут было все, что надо, и все это – живое, неподдельное.

Дедушка, Дуглас и Том обернулись и поглядели на Лео Ауфмана, а тот неотрывно смотрел в окно, и розовый отсвет лампы лежал на его лице.

– Ну конечно, – бормотал он. – Это оно самое и есть.

Сперва с тихой грустью, потом с живым удовольствием и наконец со спокойным одобрением он следил, как движутся, цепляются друг за друга, останавливаются и вновь уверенно и ровно вертятся все винтики и колесики его домашнего очага.

– Машина счастья, – сказал он. – Машина счастья.

Через минуту его уже не было под окном.

Дедушка, Дуглас и Том видели, как он захлопотал в доме – то поправит что-нибудь, то передвинет, то складку разгладит, то пылинку сдует – такой же деловитый винтик большой, удивительной, бесконечно тонкой, вечно таинственной, вечно движущейся машины.

А потом, не переставая улыбаться, они спустились с крыльца в прохладную летнюю ночь.

Два раза в год во двор выносили большие хлопающие ковры и расстилали их на лужайке, где они были совсем не к месту и казались какими-то необитаемыми. Потом из дома выходили мама и бабушка, в руках они несли как будто спинки красивых плетеных кресел, что стоят в парке у павильона с газированной водой. Каждому вручали такой жезл с широкой плетеной верхушкой, и все – Дуглас, Том, бабушка, прабабушка и мама – становились в кружок над пыльными узорами старой Армении, точно сборище ведьм и домовых. Затем по знаку прабабушки – едва она мигнет или подожмет губы – все вскидывали цепы и принимались без передышки молотить ковры.

– Вот тебе, вот, – приговаривала прабабушка. – Бейте блох, мальчики, не жалейте и вшей!

– Ну что ты такое говоришь! – укоризненно замечала ей бабушка.

Все смеялись. Вокруг бушевала пыльная буря, и смех переходил в кашель.

Вихри корпии, струи песка, золотистые хлопья трубочного табака взвивались в воздух и трепетали, подбрасываемые все новыми и новыми ударами. Останавливаясь, чтобы передохнуть, мальчики видели следы своих башмаков и башмаков взрослых, тысячу раз отпечатавшиеся на узорах ковра, – восточный рисунок то исчезал, то появлялся вновь вместе с мерным прибоем ударов, что омывал его берега.

– Вот тут твой муж пролил кофе. – И бабушка ударила по ковру.

– А здесь ты пролила сметану, – И прабабушка выбила из ковра огромный столб пыли.

– Смотрите, тут весь ворс вытоптан. Ах, ребята, ребята!

– А вот чернила, прабабушка!

– Глупости! У меня чернила лиловые, а это обыкновенные, синие. Хлоп!

– Посмотрите, какую дорожку протоптали, – это из прихожей в кухню. Ох уж эта еда! Она даже львов ведет на водопой. Давайте-ка повернем его другим боком.

– А может, просто запереть все двери и никого не впускать?

– Или пусть разуваются еще в прихожей!

Хлоп, хлоп!

Наконец ковры развешаны на веревках. Том разглядывает узор – хитроумные петли и переплеты, цветы, какие-то загадочные фигуры, разводы и змеящиеся линии.

– Том, ты что стоишь? Выбивай!

– Занятно все-таки видеть всякие вещи, – говорит Том. Дуглас подозрительно смотрит на него.

– Что ты там увидел?

– Да весь город, людей, дома, вот и наш дом – Хлоп! – Наша улица! – Хлоп! – А вон то, черное, – овраг. – Хлоп! – Вот школа. – Хлоп! – А вот эта чудная закорючка – ты. Дуг! – Хлоп! – Вот прабабушка, бабушка, мама… – Хлоп! – Сколько же лет пролежал у нас этот ковер?

– Пятнадцать.

– И целых пятнадцать лет по нему топали! Даже видны отпечатки башмаков! – ахнул Том.

– Силен ты болтать, парень, – сказала прабабушка.

– Тут видно все, что случилось у нас в доме за пятнадцать лет. – Хлоп! – Конечно, это все прошлое, но я могу и будущее увидать. Вот сейчас зажмурюсь, а потом – р-раз! – погляжу на эти разводы и сразу увижу, где мы завтра будем ходить и бегать.

Дуглас перестал размахивать выбивалкой.

– А что еще ты там видишь?

– Главным образом нитки, – вставила прабабушка. – Тут только и осталась одна основа. Сразу видно, как его ткали.

– Верно, – загадочно сказал Том. – В эту сторону нитки и в ту тоже. Я все вижу. Черти рогатые. Грешники в аду. Хорошая погода и плохая. Прогулки. Праздничные обеды. Земляничные пиры. – Он с важным видом тыкал выбивалкой то в одно, то в другое место ковра.

– Да по-твоему выходит, что я держу тут какой-то пансион, – сказала бабушка, вся красная и запыхавшаяся.

– Тут все видно, хоть и не очень ясно. Дуг, ты нагни голову набок и зажмурь один глаз, только не совсем. Конечно, ночью видно лучше, когда ковер в комнате, и лампа горит, и вообще. Тогда тени бывают самые разные, кривые и косые, светлые и темные, и видно, как нитки разбегаются во все стороны: пощупаешь ворс, погладишь, а он как шкура какого-нибудь зверя. И пахнет как пустыня, правда-правда. Жарой пахнет и песком – наверно, так пахнет каменный гроб, где лежит мумия. Смотри, видишь красное пятно? Это горит Машина счастья!

– Просто кетчуп с какого-то сандвича, – сказала мама.

– Нет, Машина счастья, – возразил Дуглас, и ему стало грустно, что и тут она горит. Он так надеялся на Лео Ауфмана, уж у него-то все пойдет как надо, он всех заставит улыбаться, и каждый раз, когда земля, повернувшись от солнца, накренится к черным безднам вселенной, маленький гироскоп, который сидит у Дугласа где-то внутри, станет поворачивать к солнцу. И вот Лео Ауфман что-то там прошляпил – и осталась только кучка золы да пепла.

Хлоп! Хлоп! Дуглас с силой ударил выбивалкой.

– Смотрите, вот Зеленый электрический автомобильчик! Мисс Ферн! Мисс Роберта! – сказал Том. – Би-ип! Би-ип!

Хлоп!

Все рассмеялись.

– А вот твои линии жизни, Дуг, они все в узлах. Слишком много кислых яблок! И соленые огурцы перед сном!

– Которые? Где? – закричал Дуглас, всматриваясь в узор ковра.

– Вот эта – через год, эта – через два, а эта – через три, четыре и пять лет.

Хлоп! Проволочная выбивалка зашипела, точно змея.

– А вот эта – на всю остальную жизнь, – сказал Том. Он ударил по ковру с такой силой, что вся пыль пяти тысяч столетий рванулась из потрясенной ткани, на мгновенье замерла в воздухе, – и пока Дуглас стоял, зажмурясь, и старался хоть что-нибудь разглядеть в переплетающихся нитях и пестрых разводах ковра, лавина армянской пыли беззвучно обрушилась на него и навеки погребла его на глазах у всех родных…

Старая миссис Бентли и сама не могла бы сказать, как все это началось. Она часто видела детей в бакалейной лавке – точно мошки или обезьянки, мелькали они среди кочанов капусты и связок бананов, и она улыбалась им, и они улыбались в ответ. Миссис Бентли видела, как они бегают зимой по снегу, оставляя на нем следы, как вдыхают осенний дым на улицах, а когда цветут яблони – стряхивают с плеч облака душистых лепестков, но она никогда их не боялась. Дом у нее в образцовом порядке, каждая мелочь на своем привычном месте, полы всегда чисто выметены, провизия аккуратно заготовлена впрок, шляпные булавки воткнуты в подушечки, а ящики комода в спальне доверху набиты всякой всячиной, что накопилась за долгие годы.

Миссис Бентли была женщина бережливая. У нее хранились старые билеты, театральные программы, обрывки кружев, шарфики, железнодорожные пересадочные билеты – словом, все приметы и свидетельства ее долгой жизни.

– У меня куча пластинок, – говорила она. – Вот Карузо: это было в Нью-Йорке, в девятьсот шестнадцатом; мне тогда было шестьдесят, и Джон был еще жив… А вот Джун Мун – это, кажется, девятьсот двадцать четвертый год, Джон только что умер…

Вот это было, пожалуй, самым большим огорчением в ее жизни: то, что она больше всего любила слушать, видеть и ощущать, ей сохранить не удалось. Джон остался далеко в лугах, он лежит там в ящике, а ящик надежно спрятан под травами, а над ним написано число… и теперь ей ничего от него не осталось, только высокий шелковый цилиндр, трость да выходной костюм, что висит в гардеробе. А все остальное пожрала моль.

Но миссис Бентли сохранила все, что могла. Пять лет назад, когда она переехала в этот город, она привезла с собой огромные черные сундуки – там, пересыпанные шариками нафталина, лежали смятые платья в розовых цветочках и хрустальные вазочки ее детства. Покойный муж владел всякого рода недвижимым имуществом в разных городах, и она передвигалась из одного города в другой, словно пожелтевшая от времени шахматная фигура из слоновой кости, продавая все подряд, пока не очутилась здесь, в чужом, незнакомом городишке, окруженная своими сундуками и темными уродливыми шкафами и креслами, застывшими по углам, будто давно вымершие звери в допотопном зоологическом саду.

Происшествие с детьми случилось в середине лета. Миссис Бентли вышла из дому полить дикий виноград у себя на парадном крыльце и увидела, что на лужайке преспокойно разлеглись две девочки и мальчик, – свежескошенная трава покалывала их голые руки и ноги, и это им явно нравилось.

Миссис Бентли благодушно улыбнулась всем своим желтым морщинистым лицом, и в эту минуту из-за угла появилась тележка с мороженым. Точно оркестр крошечных эльфов, она вызванивала ледяные мелодии, острые и колючие, как звон хрустальных бокалов в умелых руках, созывая и маня к себе всех вокруг. Дети тотчас же сели и все разом, словно подсолнухи к солнцу, повернули головы в сторону тележки.

– Хотите мороженого? – спросила миссис Бентли и окликнула: – Эй, сюда!

Тележка остановилась, звякнули монетки, и в руках у миссис Бентли очутились бруски душистого льда. Дети с полным ртом поблагодарили ее и принялись с любопытством разглядывать – от башмаков на пуговицах до седых волос.

– Дать вам немножко? – спросил мальчик.

– Нет, детка. Я уже старая, и мне ничуть не жарко. Я, наверно, не растаю даже в самый жаркий день, – засмеялась миссис Бентли.

Со сладкими сосульками в руках дети поднялись на тенистое крыльцо и уселись рядышком на ступеньку.

– Меня зовут Элис, это Джейн, а это – Том Сполдинг.

– Очень приятно. А я – миссис Бентли. Когда-то меня звали Элен.

Дети в изумлении уставились на нее.

– Вы не верите, что меня звали Элен? – спросила миссис Бентли.

– А я не знал, что у старух бывает имя, – жмурясь от солнца, ответил Том.

Миссис Бентли сухо засмеялась.

– Он хочет сказать, старух не называют по имени, – пояснила Джейн.

– Когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, дружок, тебя тоже никто не станет называть Джейн. Стариков всегда величают очень торжественно – только «мистер» или «миссис», не иначе. Люди помоложе не хотят называть старуху Элен. Это звучит очень легкомысленно.

– А сколько вам лет? – спросила Элис.

– Ну, я помню даже птеродактиля, – улыбнулась миссис Бентли.

– Нет, правда, сколько?

– Семьдесят два.

Дети задумчиво пососали свои ледяные лакомства.

– Да-а, уж это старая так старая, – сказал Том.

– А ведь я чувствую себя так же, как тогда, когда была в вашем возрасте, – сказала миссис Бентли.

– В нашем?

– Конечно. Когда-то я была такой же хорошенькой девчуркой, как ты, Джейн, и ты, Элис. Дети молчали.

– В чем дело?

– Ни в чем.

Джейн поднялась на ноги.

– Как, неужели вы уже уходите? Даже не доели мороженое… Что-нибудь случилось?

– Мама всегда говорит, что врать нехорошо, – заметила Джейн.

– Конечно, нехорошо. Очень плохо, – подтвердила миссис Бентли.

– И слушать, когда врут, – тоже нехорошо.

– Кто же тебе соврал, Джейн? Джейн взглянула на миссис Бентли и смущенно отвела глаза.

– Вы.

– Я? – Миссис Бентли засмеялась и приложила сморщенную руку к тощей груди. – Про что же?

– Про себя. Что вы были девочкой. Миссис Бентли выпрямилась и застыла.

– Но я и правда была девочкой, такой же, как ты, только много лет назад.

– Пойдем, Элис. Том, пошли.

– Постойте, – сказала миссис Бентли. – Вы что, не верите мне?

– Не знаю, – сказала Джейн. – Нет, не верим.

– Но это просто смешно! Ведь ясно же: все когда-то были молодыми!

– Только не вы, – потупив глаза, чуть слышно шепнула Джейн, словно про себя. Ее палочка от мороженого упала в лужицу ванили на крыльце.

– Ну, конечно, мне было и восемь, и девять, и десять лет, так же, как всем вам.

Девочки хихикнули, но, спохватившись, тотчас умолкли.

Глаза миссис Бентли сверкнули.

– Ладно, не могу я целое утро спорить без толку с маленькими глупышами. Ясное дело, мне тоже когда-то было десять лет, и я была такая же глупая.

Девочки засмеялись. Том смущенно поежился.

– Вы просто шутите, – все еще смеясь, сказала Джейн. – По правде, вам никогда не было десяти лет, да?

– Ступайте домой! – вдруг крикнула миссис Бентли, ей стало невтерпеж под их взглядами. – Нечего тут смеяться!

– И вас вовсе не зовут Элен?

– Разумеется, меня зовут Элен!

– До свиданья! – сквозь смех крикнули девочки, убегая по лужайке; Том поплелся за ними. – Спасибо за мороженое!

– Я и в классы играла! – крикнула им вдогонку миссис Бентли, но их уже не было.

Весь день после этого миссис Бентли яростно громыхала чайниками и кастрюлями, с шумом готовила свой скудный обед и то и дело подходила к двери в надежде поймать этих дерзких дьяволят – уж наверно они бродят где-нибудь поблизости и смеются. Впрочем… если она и увидит их снова, что им сказать? Да и с какой стати они занимают ее мысли?

– Подумать только, – сказала миссис Бентли, обращаясь к изящной фарфоровой чашечке, расписанной букетиками роз. – В жизни еще никто не сомневался, что и я когда-то была девочкой. Это глупо и жестоко. Я ничуть не горюю, что я уже старая… почти не горюю. Но отнять у меня детство – ну уж нет!

Ей казалось – дети бегут прочь под дуплистыми деревьями, унося в холодных пальцах ее юность, незримую как воздух.

После ужина миссис Бентли, сама не зная зачем, с бессмысленным упорством наблюдала, как ее руки, точно пара призрачных перчаток на спиритическом сеансе, собирают в надушенный носовой платок некие необходимые предметы. Потом она вышла на крыльцо и простояла там, не шевелясь, добрых полчаса.

Наконец, внезапно, точно спугнутые ночные птицы, мимо пронеслись дети, но оклик миссис Бентли остановил их на лету:

– Что, миссис Бентли?

– Поднимитесь ко мне на крыльцо, – приказала она. Девочки повиновались, следом поднялся и Том.

– Что, миссис Бентли?

Они старательно нажимали на слово «миссис», как будто это и было ее настоящее имя.

– Я хочу показать вам несколько очень дорогих мне вещей.

Миссис Бентли развернула надушенный узелок и сперва заглянула в него сама, точно ожидала найти там нечто удивительное и для себя. Потом вынула маленькую круглую гребенку, на ней поблескивали фальшивые бриллиантики.

– Я носила ее в волосах, когда мне было девять лет, – объяснила она.

Джейн повертела гребенку в руке.

– Очень мило.

– Покажи-ка! – закричала Элис.

– А вот крохотное колечко, я носила его, когда мне было восемь лет, – продолжала миссис Бентли. – Видите, теперь оно не лезет мне на палец. Если посмотреть на свет, видна Пизанская башня, кажется, что она вот-вот упадет.

– Ну покажи мне, Джейн!

Девочки передавали колечко друг другу, и наконец оно очутилось на пальце у Джейн.

– Смотрите, оно мне как раз! – воскликнула она.

– А мне – гребенка! – изумилась Элис.

Миссис Бентли вынула из платка несколько камешков.

– Вот, – сказала она. – Я в них играла, когда была маленькая.

Она подбросила камешки, и они упали на крыльцо причудливым созвездием.

– А теперь взгляните. – И старуха торжествующе подняла вверх раскрашенную фотографию, свой главный козырь. Фотография изображала миссис Бентли семи лет от роду, в желтом, пышном, как бабочка, платье, с золотистыми кудрями, синими-пресиними глазами и пухлым ротиком херувима.

– Что это за девочка? – спросила Джейн.

– Это я!

Элис и Джейн впились глазами в фотографию.

– Ни капельки не похоже, – просто сказала Джейн. – Кто хочешь может раздобыть себе такую карточку.

Они подняли головы и долго вглядывались в морщинистое лицо.

– А у вас есть еще карточки, миссис Бентли? – спросила Элис. – Какие-нибудь попозже? Когда вам было пятнадцать лет, и двадцать, и сорок, и пятьдесят?

И девочки торжествующе захихикали.

– Я вовсе не обязана ничего вам показывать, – сказала миссис Бентли.

– А мы вовсе не обязаны вам верить, – возразила Джейн.

– Но ведь эта фотография доказывает, что и я была девочкой!

– На ней какая-то другая девочка, вроде нас. Вы ее у кого-нибудь взяли.

– Я и замужем была!

– А где же мистер Бентли?

– Он давно умер. Если бы он был сейчас здесь, он бы рассказал вам, какая я была молоденькая и хорошенькая в двадцать два года.

– Но его здесь нету, и ничего он не может рассказать, и ничего это не доказывает.

– У меня есть брачное свидетельство.

– А может, вы его тоже у кого-нибудь взяли. Нет, вы найдите такого человека, чтоб сказал, что видел вас много-много лет назад и вам было десять лет, – вот тогда я поверю, что вы в самом деле были молодая. – И Джейн даже зажмурилась, уверенная в своей правоте.

– Тысячи людей видели меня в то время, но они уже умерли, дурочка, или больны, или живут в других городах. А в вашем городе я не знаю ни души, я ведь совсем недавно тут поселилась, и никто здесь не видел меня молодой.

– Ага, то-то! – И Джейн подмигнула Тому и Элис. – Никто не видел!

– Да погоди же! – Миссис Бентли схватила девочку за руку. – Таким вещам верят без всяких доказательств. Когда-нибудь вы будете такие же старые, как я. И вам тоже люди не станут верить. Они скажут: «Нет, эти старые вороны никогда не были ласточками, эти совы не могли быть иволгами, эти попугаи не были певчими дроздами». Да, да, придет день – и вы станете такими же, как я!

– Ну нет, – ответили девочки. – Ведь правда этого не может быть? – спрашивали они друг друга.

– Вот увидите, – сказала миссис Бентли. А про себя думала: господи боже, дети есть дети, а старухи есть старухи, и между ними пропасть. Они не могут представить себе, как меняется человек, если не видели этого собственными глазами.

– Вот ты, – обратилась она к Джейн, – неужели ты не замечала, что твоя мама с годами меняется?

– Нет, – ответила Джейн. – Она всегда была такая, как теперь.

И это правда. Когда живешь все время рядом с людьми, они не меняются ни на йоту. Вы изумляетесь происшедшим в них переменам, только если расстаетесь надолго, на годы. И миссис Бентли вдруг показалось, что она целых семьдесят два года мчалась в грохочущем черном поезде, и вот наконец поезд остановился у вокзала и все кричат:

«Ты ли это, Элен Бентли?!»

– Теперь мы, пожалуй, пойдем домой, – сказала Джейн. – Спасибо за колечко, оно мне в самый раз.

– Спасибо за гребенку, она очень красивая.

– Спасибо за карточку той девочки.

– Погодите! – закричала миссис Бентли им вслед (они уже сбегали по ступенькам). – Отдайте! Это все мое!

– Не надо, – попросил Том, догоняя девочек. – Отдайте.

– Нет, она все это украла. Это все вещи какой-то девочки, а она их просто украла. Спасибо! – еще раз крикнула Элис.

Миссис Бентли кричала, звала, но они исчезли, точно мотыльки в ночи.

– Простите, – сказал Том. Он снова стоял на лужайке и глядел на миссис Бентли. Потом и он ушел.

«Они унесли мое колечко, и мою гребенку, и фотографию, – думала миссис Бентли; она стояла на крыльце и вся дрожала. – И ничего не осталось, совсем ничего! Ведь это была часть моей жизни!»

Ночью, лежа среди своих сундуков и безделушек, она долгие часы не смыкала глаз. Она обводила взглядом тщательно сложенные в стопки лоскуты, игрушки и страусовые перья и говорила вслух:

– Да полно, мое ли все это?

Может быть, просто старуха пытается уверить себя, что и у нее было прошлое? В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет. Человек живет сегодня. Может, она и была когда-то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.

В комнату дохнул ночной ветер. Белая занавеска трепетала на темной трости, что стояла у стены рядом со всякой всячиной, копившейся долгие годы. Порыв ветра качнул трость, и она с негромким стуком упала прямо в пятно лунного света на полу. Сверкнул золотой набалдашник. Это была парадная трость ее покойного мужа. Казалось, он указывает ею сейчас на миссис Бентли, как это бывало, когда они – очень редко! – ссорились и он увещевал ее своим мягким, печальным и рассудительным голосом.

– Дети правы, – сказал бы он ей. – Они у тебя ничего не украли, дорогая. Все это уже не принадлежит тебе. Оно принадлежало той, другой тебе, и это было так давно.

Господи, подумала миссис Бентли. И тут, словно зашипел валик старинного фонографа под стальной иголкой, она ясно услышала свой разговор с мужем. Мистер Бентли, такой подтянутый, даже немного чопорный, с розовой гвоздикой на безукоризненном лацкане, говорил ей:

– Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь-ка их лучше вон.

Но она упрямо хранила все билеты и программы.

– Это не поможет, – говорил мистер Бентли, попивая свой чай. – Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня. Время гипнотизирует людей. В девять лет человеку кажется, что ему всегда было девять и всегда так и будет девять. В тридцать он уверен, что всю жизнь оставался на этой прекрасной грани зрелости. А когда ему минет семьдесят – ему всегда и навсегда семьдесят. Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.

Это был один из немногих и очень дружеских споров в их мирной семейной жизни. Джон никогда не одобрял ее склонности собирать памятки о прошлом.

– Будь тем, что ты есть, поставь крест на том, чем ты была, – говорил он. – Старые билеты – обман. Беречь всякое старье – только пытаться обмануть себя.

Был бы он жив сегодня, что бы он сказал?

– Ты бережешь коконы, из которых уже вылетела бабочка, – сказал бы он. – Старые корсеты, в которые ты уже никогда не влезешь. Зачем же их беречь? Доказать, что ты была когда-то молода, невозможно. Фотографии? Нет, они лгут. Ведь ты уже не та, что на фотографиях.

– А письменные показания под присягой?

– Нет, дорогая, ведь ты не число, не чернила, не бумага. Ты – не эти сундуки с тряпьем и пылью. Ты – только та, что здесь сейчас, сегодня, сегодняшняя ты.

Миссис Бентли кивнула. Ей стало легче дышать.

– Да, я понимаю… Понимаю.

Трость с золотым набалдашником поблескивала в лунных бликах на ковре.

– Утром я со всем этим покончу, – сказала миссис Бентли, обращаясь к трости. – Отныне я буду только тем, что я есть сегодня. Да, решено, так и будет.

И она уснула.

Утро настало зеленое, солнечное, в дверь уже осторожно стучались обе девочки.