Текст книги "Вино из одуванчиков (сборник)"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Дуглас перестал размахивать выбивалкой.

– А что еще ты там видишь?

– Главным образом нитки, – вставила прабабушка. – Тут только и осталась одна основа. Сразу видно, как его ткали.

– Верно, – загадочно сказал Том. – В эту сторону нитки, и в ту тоже. Я все вижу. Черти рогатые. Грешники в аду. Хорошая погода и плохая. Прогулки. Праздничные обеды. Земляничные пиры. – Он с важным видом тыкал выбивалкой то в одно, то в другое место ковра.

– Да по-твоему выходит, что я держу тут какой-то пансион, – сказала бабушка, вся красная и запыхавшаяся.

– Тут все видно, хоть и не очень ясно. Дуг, ты нагни голову набок и зажмурь один глаз, только не совсем. Конечно, ночью видно лучше, когда ковер в комнате, и лампа горит, и вообще. Тогда тени бывают самые разные, кривые и косые, светлые и темные, и видно, как нитки разбегаются во все стороны: пощупаешь ворс, погладишь, а он как шкура какого-нибудь зверя. И пахнет, как пустыня, правда-правда. Жарой пахнет и песком – наверно, так пахнет каменный гроб, где лежит мумия. Смотри, видишь красное пятно? Это горит Машина счастья!

– Просто кетчуп с какого-то сэндвича, – сказала мама.

– Нет, Машина счастья, – возразил Дуглас, и ему стало грустно, что и тут она горит. Он так надеялся на Лео Ауфмана, уж у него-то все пойдет как надо, он всех заставит улыбаться, и каждый раз, когда земля, повернувшись от солнца, накренится к черным безднам вселенной, маленький гироскоп, который сидит у. Дугласа где-то внутри, станет поворачивать к солнцу. И вот Лео Ауфман что-то там прошляпил – и осталась только кучка золы да пепла.

Хлоп! Хлоп! Дуглас с силой ударил выбивалкой.

– Смотрите, вот Зеленый электрический автомобиль чик! Мисс Ферн! Мисс Роберта! – сказал Том. – Би-ип! Би-ип!

Хлоп!

Все рассмеялись.

– А вот твои линии жизни, Дуг, они все в узлах. Слишком много кислых яблок! И соленые огурцы перед сном!

– Которые? Где? – закричал Дуглас, всматриваясь в узор ковра.

– Вот эта – через год, эта – через два, а эта – через три, четыре и пять лет.

Хлоп! Проволочная выбивалка зашипела, точно змея.

– А вот эта – на всю остальную жизнь, – сказал Том. Он ударил по ковру с такой силой, что вся пыль пяти тысяч столетий рванулась из потрясенной ткани, на мгновенье замерла в воздухе, и пока Дуглас стоял, зажмурясь, и старался хоть что-нибудь разглядеть в переплетающихся нитях и пестрых разводах ковра, лавина армянской пыли беззвучно обрушилась на него и навеки погребла его на глазах у всех родных…

* * *

Старая миссис Бентли и сама не могла бы сказать, как все это началось. Она часто видела детей в бакалейной лавке, – точно мошки или обезьянки, мелькали они среди кочанов капусты и связок бананов, и она улыбалась им, и они улыбались в ответ. Миссис Бентли видела, как они бегают зимой по снегу, оставляя на нем следы, как вдыхают осенний дым на улицах, а когда цветут яблони – стряхивают с плеч облака душистых лепестков, но она никогда их не боялась. Дом у нее в образцовом порядке, каждая мелочь на своем привычном месте, полы всегда чисто выметены, провизия аккуратно заготовлена впрок, шляпные булавки воткнуты в подушечки, а ящики комода в спальне доверху набиты всякой всячиной, что накопилась за долгие годы.

Миссис Бентли была женщина бережливая. У нее хранились старые билеты, театральные программы, обрывки кружев, шарфики, железнодорожные пересадочные билеты, – словом, все приметы и свидетельства ее долгой жизни.

– У меня куча пластинок, – говорила она. – Вот Карузо: это было в Нью-Йорке, в девятьсот шестнадцатом; мне тогда было шестьдесят и Джон был еще жив… А вот Джун Мун – это, кажется, девятьсот двадцать четвертый год, Джон только что умер…

Вот это было, пожалуй, самым большим огорчением в ее жизни: то, что она больше всего любила слушать, видеть и ощущать, ей сохранить не удалось. Джон остался далеко в лугах, он лежит там в ящике, а ящик надежно спрятан под травами, а над ним написано число… и теперь ей ничего от него не осталось, только высокий шелковый цилиндр, трость да выходной костюм, что висит в гардеробе. А все остальное пожрала моль.

Но миссис Бентли сохранила все, что могла. Пять лет назад, когда она переехала в этот город, она привезла с собой огромные черные сундуки – там, пересыпанные шариками нафталина, лежали смятые платья в розовых цветочках и хрустальные вазочки ее детства. Покойный муж владел всякого рода недвижимым имуществом в разных городах, и она передвигалась из одного города в другой, словно пожелтевшая от времени шахматная фигура из слоновой кости, продавая все подряд, пока не очутилась здесь, в чужом, незнакомом городишке, окруженная своими сундуками и темными уродливыми шкафами и креслами, застывшими по углам, будто давно вымершие звери в допотопном зоологическом саду.

Происшествие с детьми случилось в середине лета. Миссис Бентли вышла из дома полить дикий виноград у себя на парадном крыльце и увидела, что на лужайке преспокойно разлеглись две девочки и мальчик, – свежескошенная трава покалывала их голые руки и ноги, и это им явно нравилось.

Миссис Бентли благодушно улыбнулась всем своим желтым морщинистым лицом, и в эту минуту из-за угла появилась тележка с мороженым. Точно оркестр крошечных эльфов, она вызванивала ледяные мелодии, острые и колючие, как звон хрустальных бокалов в умелых руках, созывая и маня к себе всех вокруг. Дети тотчас же сели, и все разом, словно подсолнухи к солнцу, повернули головы в сторону тележки.

– Хотите мороженого? – спросила миссис Бентли и окликнула: – Эй, сюда!

Тележка остановилась, звякнули монетки и в руках у миссис Бентли очутились бруски душистого льда. Дети с полным ртом поблагодарили ее и принялись с любопытством разглядывать – от башмаков на пуговицах до седых волос.

– Дать вам немножко? – спросил мальчик.

– Нет, детка. Я уже старая и мне ничуть не жарко. Я, наверно, не растаю даже в самый жаркий день, – засмеялась миссис Бентли.

Со сладкими сосульками в руках дети поднялись на тенистое крыльцо и уселись рядышком на ступеньку.

– Меня зовут Элис, это Джейн, а это – Том Сполдинг.

– Очень приятно. А я – миссис Бентли. Когда-то меня звали Элен.

Дети в изумлении уставились на нее.

– Вы не верите, что меня звали Элен? – спросила миссис Бентли.

– А я не знал, что у старух бывает имя, – жмурясь от солнца ответил Том.

Миссис Бентли сухо засмеялась.

– Он хочет сказать, старух не называют по имени, – пояснила Джейн.

– Когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, дружок, тебя тоже никто не станет называть «Джейн». Стариков всегда величают очень торжественно – только «мистер» или «миссис», не иначе. Люди помоложе не хотят называть старуху «Элен». Это звучит очень легкомысленно.

– А сколько вам лет? – спросила Элис.

– Ну, я помню даже птеродактиля, – улыбнулась миссис Бентли.

– Нет, правда, сколько?

– Семьдесят два.

Дети задумчиво пососали свои ледяные лакомства.

– Да-а, уж это старая так старая, – сказал Том.

– А ведь я чувствую себя так же, как тогда, когда была в вашем возрасте, – сказала миссис Бентли.

– В нашем?

– Конечно. Когда-то я была такой же хорошенькой девчуркой, как ты, Джейн, и ты, Элис.

Дети молчали.

– В чем дело?

– Ни в чем.

Джейн поднялась на ноги.

– Как, неужели вы уже уходите? Даже не доели мороженое… Что-нибудь случилось?

– Мама всегда говорит, что врать нехорошо, – заметила Джейн.

– Конечно нехорошо. Очень плохо, – подтвердила миссис Бентли.

– И слушать, когда врут – тоже нехорошо.

– Кто же тебе соврал, Джейн?

Джейн взглянула на миссис Бентли и смущенно отвела глаза.

– Вы.

– Я? – Миссис Бентли засмеялась и приложила сморщенную руку к тощей груди. – Про что же?

– Про себя. Что вы были девочкой.

Миссис Бентли выпрямилась и застыла.

– Но я и правда была девочкой, такой же, как ты, только много лет назад.

– Пойдем, Элис. Том, пошли.

– Постойте, – сказала миссис Бентли. – Вы что, не верите мне?

– Не знаю, – сказала Джейн. – Нет, не верим.

– Но это просто смешно! Ведь ясно же: все когда-то были молодыми!

Только не вы, – потупив глаза, чуть слышно шепнула Джейн, словно про себя. Ее палочка от мороженого упала в лужицу ванили на крыльце.

– Ну, конечно, мне было и восемь, и девять, и десять лет, так же как всем вам.

Девочки хихикнули, но, спохватившись, тотчас умолкли.

Глаза миссис Бентли сверкнули.

– Ладно, не могу я целое утро без толку спорить с маленькими глупышами. Ясное дело, мне тоже когда-то было десять лет и я была такая же глупая.

Девочки засмеялись. Том смущенно поежился.

– Вы просто шутите, – все еще смеясь сказала Джейн. – По правде, вам никогда не было десять лет, да?

– Ступайте домой! – вдруг крикнула миссис Бентли, ей стало невтерпеж под их взглядами. – Нечего тут смеяться!

– И вас вовсе не зовут Элен?

– Разумеется, меня зовут Элен!

– До свиданья! – сквозь смех крикнули девочки, убегая по лужайке; Том поплелся за ними. – Спасибо за мороженое!

– Я и в классы играла! – крикнула им вдогонку миссис Бентли, но их уже не было.

Весь день после этого миссис Бентли яростно громыхала чайниками и кастрюлями, с шумом готовила свой скудный обед и то и дело подходила к двери, в надежде поймать этих дерзких дьяволят – уж наверно они бродят где-нибудь поблизости и смеются. Впрочем… если она и увидит их снова, что им сказать? Да и с какой стати они занимают ее мысли?

– Подумать только, – сказала миссис Бентли, обращаясь к изящной фарфоровой чашечке, расписанной букетиками роз. – В жизни еще никто не сомневался, что и я когда-то была девочкой. Это глупо и жестоко. Я ничуть не горюю, что я уже старая… почти не горюю. Но отнять у меня детство – ну уж, нет!

Ей казалось – дети бегут прочь под дуплистыми деревьями, унося в холодных пальцах ее юность, незримую как воздух.

После ужина миссис Бентли, сама не зная зачем, с бессмысленным упорством наблюдала, как ее руки, точно пара призрачных перчаток на спиритическом сеансе, собирают в надушенный носовой платок некие необходимые предметы. Потом она вышла на крыльцо и простояла там не шевелясь добрых полчаса.

Наконец, внезапно, точно спугнутые ночные птицы, мимо пронеслись дети, но оклик миссис Бентли остановил их на лету.

– Что, миссис Бентли?

– Поднимитесь ко мне на крыльцо, – приказала она. Девочки повиновались, следом поднялся и Том.

– Что, миссис Бентли?

Они старательно нажимали на слово «миссис», как будто это и было ее настоящее имя.

– Я хочу показать вам несколько очень дорогих мне вещей.

Миссис Бентли развернула надушенный узелок и сперва заглянула в него сама, точно ожидала найти там нечто удивительное и для себя. Потом вынула маленькую круглую гребенку, на ней поблескивали фальшивые бриллиантики.

– Я носила ее в волосах, когда мне было девять лет, – объяснила она.

Джейн повертела гребенку в руке.

– Очень мило.

– Покажи-ка! – закричала Элис.

– А вот крохотное колечко, я носила его, когда мне было восемь лет, – продолжала миссис Бентли. – Видите, теперь оно не лезет мне на палец. Если посмотреть на свет, видна Пизанская башня, кажется, что она вот-вот упадет.

– Ну покажи мне, Джейн!

Девочки передавали колечко друг другу, и наконец оно очутилось на пальце у Джейн.

– Смотрите, оно мне как раз! – воскликнула она.

– А мне – гребенка! – изумилась Элис.

Миссис Бентли вынула из платка несколько камешков.

– Вот, – сказала она. – Я в них играла, когда была маленькая.

Она подбросила камешки, и они упали на крыльцо причудливым созвездием.

– А теперь взгляните, – и старуха торжествующе подняла вверх раскрашенную фотографию, свой главный козырь. Фотография изображала миссис Бентли семи лет от роду, в желтом, пышном, как бабочка, платье, с золотистыми кудрями, синими-пресиними глазами и пухлым ротиком херувима.

– Что это за девочка? – спросила Джейн.

– Это я!

Элис и Джейн впились глазами в фотографию.

– Ни капельки не похоже, – просто сказала Джейн. – Кто хочешь может раздобыть себе такую карточку.

Они подняли головы и долго вглядывались в морщинистое лицо.

– А у вас есть еще карточки, миссис Бентли? – спросила Элис. – Какие-нибудь попозже? Когда вам было пятнадцать лет, и двадцать, и сорок, и пятьдесят?

И девочки торжествующе захихикали.

– Я вовсе не обязана ничего вам показывать, – сказала миссис Бентли.

– А мы вовсе не обязаны вам верить, – возразила Джейн.

– Но ведь эта фотография доказывает, что и я была девочкой!

– На ней какая-то другая девочка, вроде нас. Вы ее у кого-нибудь взяли.

– Я и замужем была!

– А где же мистер Бентли?

– Он давно умер. Если бы он был сейчас здесь, он бы рассказал вам, какая я была молоденькая и хорошенькая в двадцать два года.

– Но его здесь нету, и ничего он не может рассказать, и ничего это не доказывает.

– У меня есть брачное свидетельство.

– А может, вы его тоже у кого-нибудь взяли. Нет, вы найдите такого человека, чтоб сказал, что видел вас много-много лет назад и вам было десять лет, – вот тогда я поверю, что вы в самом деле были молодая, – и Джейн даже зажмурилась, уверенная в своей правоте.

– Тысячи людей видели меня в то время, но они уже умерли, дурочка, или больны, или живут в других городах. А в вашем городе я не знаю ни души, я ведь совсем недавно тут поселилась и никто здесь не видел меня молодой.

– Ага, то-то! – и Джейн подмигнула Тому и Элис. – Никто не видел!

– Да погоди же! – Миссис Бентли схватила девочку за руку. – Таким вещам верят без всяких доказательств. Когда-нибудь вы будете такие же старые, как я. И вам тоже люди не станут верить. Они скажут: «Нет, эти старые вороны никогда не были ласточками, эти совы не могли быть иволгами, эти попугаи не были певчими дроздами». Да, да, придет день – и вы станете такими же, как я!

– Ну нет, – ответили девочки. – Ведь правда, этого не может быть? – спрашивали они друг друга.

– Вот увидите, – сказала миссис Бентли.

А про себя думала: господи боже, дети есть дети, а старухи есть старухи, и между ними пропасть. Они не могут представить себе, как меняется человек, если не видели этого собственными глазами.

– Вот ты, – обратилась она к Джейн, – неужели ты не замечала, что твоя мама с годами меняется?

– Нет, – ответила Джейн. – Она всегда была такая, как теперь.

И это правда. Когда живешь все время рядом с людьми, они не меняются ни на йоту. Вы изумляетесь происшедшим в них переменам, только если расстаетесь надолго, на годы. И миссис Бентли вдруг показалось, что она целых семьдесят два года мчалась в грохочущем черном поезде, и вот наконец поезд остановился у вокзала, и все кричат: «Ты ли это, Элен Бентли?!»

– Теперь мы, пожалуй, пойдем домой, – сказала Джейн. – Спасибо за колечко, оно мне в самый раз.

– Спасибо за гребенку, она очень красивая.

– Спасибо за карточку той девочки.

– Погодите! – закричала миссис Бентли им вслед (они уже сбегали по ступенькам). – Отдайте! Это все мое!

– Не надо, – попросил Том, догоняя девочек. – Отдайте.

– Нет, она все это украла. Это все вещи какой-то девочки, а она их просто украла. Спасибо! – еще раз крикнула Элис.

Миссис Бентли кричала, звала, но они исчезли, точно мотыльки в ночи.

– Простите, – сказал Том. Он снова стоял на лужайке и глядел на миссис Бентли. Потом и он ушел.

«Они унесли мое колечко, и мою гребенку, и фотографию, – думала миссис Бентли; она стояла на крыльце и вся дрожала. – И ничего не осталось, совсем ничего! Ведь это была часть моей жизни!»

Ночью, лежа среди своих сундуков и безделушек, она долгие часы не смыкала глаз. Она обводила взглядом тщательно сложенные в стопки лоскуты, игрушки и страусовые перья и говорила вслух:

– Да полно, мое ли все это?

Может быть, просто старуха пытается уверить себя, что и у нее было прошлое? В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет. Человек живет сегодня. Может, она и была когда-то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.

В комнату дохнул ночной ветер. Белая занавеска трепетала на темной трости, что стояла у стены рядом со всякой всячиной, копившейся долгие годы. Порыв ветра качнул трость, и она с негромким стуком упала прямо в пятно лунного света на полу. Сверкнул золотой набалдашник. Это была парадная трость ее покойного мужа. Казалось, он указывает ею сейчас на миссис Бентли, как это бывало, когда они – очень редко! – ссорились и он увещевал ее своим мягким, печальным и рассудительным голосом.

– Дети правы, – сказал бы он ей. – Они у тебя ни чего не украли, дорогая. Все это уже не принадлежит тебе. Оно принадлежало той, другой тебе, и это было так давно.

Господи, подумала миссис Бентли. И тут, словно зашипел валик старинного фонографа под стальной иголкой, она ясно услышала свой разговор с мужем. Мистер Бентли, такой подтянутый, даже немного чопорный, с розовой гвоздикой на безукоризненном лацкане, говорил ей:

– Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь-ка их лучше вон.

Но миссис Бентли упрямо хранила все билеты и программы.

– Это не поможет, – говорил мистер Бентли, попивая свой чай. – Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня. Время гипнотизирует людей. В девять лет человеку кажется, что ему всегда было девять и всегда так и будет девять. В тридцать он уверен, что всю жизнь оставался на этой прекрасной грани зрелости. А когда ему минет семьдесят, ему всегда и навсегда семьдесят. Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.

Это был один из немногих и очень дружеских споров в их мирной семейной жизни. Джон никогда не одобрял ее склонности собирать памятки о прошлом.

– Будь тем, что ты есть, поставь крест на том, чем ты была, – говорил он. – Старые билеты – обман. Беречь всякое старье – только пытаться обмануть себя.

Был бы он жив сегодня, что бы он сказал?

– Ты бережешь коконы, из которых уже вылетела бабочка, – сказал бы он. – Старые корсеты, в которые ты уже никогда не влезешь. Зачем же их беречь? Доказать, что ты была когда-то молода, невозможно. Фотографии? Нет, они лгут. Ведь ты уже не та, что на фотографиях.

– А письменные показания под присягой?

– Нет, дорогая, ведь ты не число, не чернила, не бумага. Ты – не эти сундуки с тряпьем и пылью. Ты – только та, что здесь сейчас, сегодня, сегодняшняя ты.

Миссис Бентли кивнула. Ей стало легче дышать.

– Да, я понимаю… Понимаю.

Трость с золотым набалдашником поблескивала в лунных бликах на ковре.

– Утром я со всем этим покончу, – сказала миссис Бентли, обращаясь к трости. – Отныне я буду только тем, что я есть сегодня. Да, решено, так и будет.

И она уснула.

Утро настало зеленое, солнечное, в дверь уже осторожно стучались обе девочки.

– У вас есть еще что-нибудь для нас, миссис Бентли? Еще какие-нибудь вещи той девочки?

Миссис Бентли повела их из прихожей в библиотеку.

– Возьми вот это, – и она протянула Джейн платье, в котором когда-то, в пятнадцать лет, играла дочь мандарина. – И это, и вот это. – Она отдала калейдоскоп и увеличительное стекло. – Берите все, что хотите, – говорила миссис Бентли. – Книги, коньки, куклы, все… Все это ваше.

– Наше?!

– Только ваше. И вот что: помогите мне в одном деле, я собираюсь развести на заднем дворе большой костер. Нужно вынуть все из сундуков и выбросить всякий хлам, пусть его забирает старьевщик. Все это уже не мое. Ничего нельзя сохранить навеки.

– Мы поможем, – сказали девочки.

Миссис Бентли повела их на задний двор. Она захватила коробку спичек, девочки несли по охапке всякой всячины.

И потом все лето обе девочки и Том часто сидели в ожидании на ступеньках крыльца миссис Бентли, как птицы на жердочке. А когда слышались серебряные колокольчики мороженщика, дверь отворялась и из дома выплывала миссис Бентли, погрузив руку в кошелек с серебряной застежкой, и целых полчаса они оставались нa крыльце вместе, старуха и дети, и смеялись, и лед таял, и таяли шоколадные сосульки во рту. Теперь, наконец, они стали добрыми друзьями.

– Сколько вам лет, миссис Бентли?

– Семьдесят два.

– А сколько вам было пятьдесят лет назад?

– Семьдесят два.

– И вы никогда не были молодая и никогда не носили лент и вот таких платьев?

– Никогда.

– А как вас зовут?

– Миссис Бентли.

– И вы всю жизнь прожили в этом доме?

– Всю жизнь.

– И никогда не были хорошенькой?

– Никогда.

– Никогда-никогда за тысячу миллионов лет?

В душной тишине летнего полудня девочки пытливо склонялись к старой женщине и ждали ответа.

– Никогда, – отвечала миссис Бентли. – Никогда-никогда за тысячу миллионов лет.

* * *

– Ты приготовил блокнот, Дуг?

– Конечно! – и Дуглас хорошенько полизал карандаш.

– Что у тебя там уже записано?

– Все обряды.

– Четвертое июля, и как делают вино из одуванчиков, и еще всякая чепуха, вроде того, как на веранду вешают качели, да?

– Вот тут сказано, когда я в это лето первый раз ел эскимо – первого июня тысяча девятьсот двадцать восьмого года.

– Какое же это лето, это еще весна.

– Все равно, это было в первый раз, потому я и записал. Купил новые теннисные туфли – двадцать пятого июня. В первый раз ходил босиком по траве – двадцать шестого июня. Бим-бом, бири-бом, побежали босиком! А про тебя что записать, Том? Еще что-нибудь «в первый раз»? Какой-нибудь чудной обряд, может про каникулы, вроде того, что ловили крабов в ручье или поймали водяного паука-скорохода?

– Еще никто на свете не поймал водяного скорохода. Знаешь ты такого человека, который его поймал? Ну-ка, подумай!

– Думаю.

– И что?

– Правильно. Никто не поймал. И не поймает, наверно. Они уж очень быстрые.

– Да не в том дело. Их просто не бывает, – сказал Том. Еще чуть подумал и убежденно кивнул головой. – Вот то-то и оно, их просто нет на свете и никогда не было. А запиши вот что…

Он наклонился и пошептал брату на ухо.

Дуглас все записал.

Потом они оба это перечитали.

– Чтоб мне провалиться! – воскликнул Дуглас. – А я и не додумался! Вот это да! Ясно, как апельсин: старики никогда не были детьми.

– А правда, это как-то грустно? – задумчиво сказал Том. – И уж тут ничем не поможешь.

* * *

– Похоже, в городе полно машин, – сказал на бегу Дуглас. – У мистера Ауфмана – Машина счастья, у мисс Ферн и мисс Роберты – Зеленая машина. А у тебя что, Чарли?

– Машина времени, – пропыхтел Чарли Вудмен и обогнал Дугласа. – Вот честное-пречестное.

– И на ней можно съездить в прошлое и в будущее? – спросил Джон Хаф, легко обходя их обоих.

– Только в прошлое, нельзя же все сразу. Стоп, приехали.

Чарли Вудмен остановился у живой изгороди. Дуглас всмотрелся в старый дом.

– Да ведь тут живет полковник Фрилей! Ну уж нет, тут не будет никаких машин. Он, во-первых, никакой не изобретатель, а потом, если бы он и изобрел, да не что-нибудь, а Машину времени, мы бы давным-давно про это узнали.

Чарли и Джон на цыпочках поднялись по ступенькам крыльца. Дуглас только презрительно фыркнул и покачал головой, но с места не двинулся.

– Ну и не ходи, раз ты такой упрямый осел, – сказал Чарли. – Правильно, полковник Фрилей не изобрел Машину времени, а только он тоже ее хозяин, и она всегда здесь. Мы просто дураки, что раньше ее не разглядели. Будь здоров, Дуглас Сполдинг, оставайся тут, тебе же хуже.

Чарли взял Джона под руку, точно вел даму, открыл затянутую сеткой дверь веранды и вошел. Дверь не хлопнула.

Дуглас придержал ее и молча последовал за друзьями.

Чарли прошел через всю веранду, постучал и отворил дверь в дом. Все трое, вытянув шеи, заглянули через длинную, темную переднюю в комнату, где свет был зеленоватый, тусклый и какой-то водянистый, точно в подводной пещере.

– Полковник Фрилей!

Молчание.

– Он не очень-то хорошо слышит, – шепнул Чарли. – Он говорил: прямо входи и покричи погромче. Полковник!

Ничего. Только откуда-то сверху, крутясь, сыпалась пыль и оседала на винтовой лестнице. Потом из той подводной комнаты-пещеры донесся легкий шорох.

Мальчики осторожно прошли через прихожую и заглянули в комнату – там только и было, что старик да кресло. И чем-то они походили друг на друга – оба такие тощие и костлявые, что, кажется, сразу видны все суставы и сочленения, видно, где прикрепляются мышцы и сухожилия, а где – планки и шарниры. А еще в комнате были грубый досчатый[4]4
  так в тексте!


[Закрыть] пол, голые стены и потолок и очень много тишины.

– Он совсем как мертвый, – прошептал Дуглас.

– Нет, это он придумывает, куда бы еще съездить попутешествовать, – негромко и очень гордо сказал Чарли. – Полковник!

Один из двух темных предметов в комнате шевельнулся – это и был полковник; он подслеповато поморгал, вгляделся и расплылся в широчайшей беззубой улыбке.

– Чарли!

– Полковник, это Дуглас и Джон, они пришли, чтобы…

– Рад вам, ребята. Садитесь, садитесь.

Мальчики неловко уселись на пол.

– Но где же… – начал было Дуглас. Чарли поспешно ткнул его локтем в бок.

– Ты о чем? – спросил полковник Фрилей.

– Он хотел сказать, где же толк, если мы сами будем говорить, – Чарли украдкой подмигнул Дугласу, потом улыбнулся полковнику. – Нам совсем нечего сказать, полковник. Лучше вы расскажите нам что-нибудь.

– Берегись, Чарли. Мы, старики, только и ждем случая поговорить. Только попроси – и пойдем трещать, будто старый ржавый лифт: закряхтел да и пополз вверх с этажа на этаж.

– Чин Лин-су, – словно невзначай сказал Чарли.

– Как? – переспросил полковник.

– Бостон, – подсказал Чарли. – Девятьсот десятый год.

– Бостон, девятьсот десятый… – Полковник нахмурился. – Ну да, конечно, Чин Лин-су!

– Да, сэр, полковник Фрилей.

– Дайте-ка мне вспомнить… – Старик невнятно забормотал, голос его словно уносился вдаль, над безмятежными водами тихого озера… – Дайте-ка мне вспомнить…

Мальчики ждали.

Полковник глубоко вздохнул, еще помедлил…

– Первое октября десятого года, тихий прохладный осенний вечер, театр варьете в Бостоне… Да, так оно и было. Народу – битком, и все ждут. Оркестр, трубы, за навес! Чин Лин-су, великий восточный маг и чародей! Вот он, на сцене. А вот я, в середине первого ряда, Он кричит: «Фокус с пулей! Кто хочет попробовать?» Мой сосед встает и идет к сцене. «Осмотрите ружье, – говорит Чин Лин-су. – Теперь пометьте пулю. Вот так. Теперь стреляйте меченой пулей из этого самого ружья прямо мне в лицо, а я буду стоять на другом конце сцены и пой маю пулю зубами!»

Полковник Фрилей перевел дух и умолк.

Дуглас глядел на него во все глаза, изумленный и зачарованный. Джон Хаф и Чарли совсем оцепенели. Старик снова заговорил, он сидел неподвижно, точно каменный, только губы шевелились.

– «Готовьсь, целься, пли!» – кричит Чин Лин-су. Трах! Гремит ружье. Трах! Чин Лин-су вскрикивает, шатается, падает, лицо залито кровью. Шум, гам, ад кромешный, все вскакивают на ноги. Что-то неладно с ружьем. Кто-то говорит: «Мертв». И верно. Мертв. Ужасно, ужасно… Никогда не забуду… Лицо точно алая маска, занавес быстро опускается, женщины плачут… Девятьсот десятый год… Бостон… Театр варьете… Бедняга… Бедняга… Полковник Фрилей медленно открывает глаза.

– Бог ты мой, полковник, – говорит Чарли. – Вот уж здорово, так здорово. А теперь хорошо бы про Поуни Билла.

– Про Поуни Билла?

– Вы тогда еще были в прериях, давно, в восемьсот семьдесят пятом…

– Поуни Билл… – Полковник ощупью двигался во тьме. – Тысяча восемьсот семьдесят пятый… Да, мы с Поуни Биллом ждем на пригорке, в самом сердце прерии… «Шш-ш, – говорит Поуни Билл. – Слушай!» Прерия – как огромная сцена, все готово, пора начинаться грозе. Раскат грома. Сначала глухой. Еще раскат. На этот раз ближе, громче. И во всю ширь прерии, насколько хватает глаз, надвигается зловещая бурая туча, полная черных молний, – стелется низко-низко, миль пятьдесят в ширину, миль пятьдесят в длину, миля в высоту и всего на дюйм от земли. А я стою на пригорке и кричу: «Господи помилуй!» Земля бьется, точно обезумевшее сердце, ребятки, точно сердце, охваченное ужасом. Я трясусь как осиновый лист. Земля дрожит. Трах-тарарах, грохочет гром. Так и громыхает. Ох, как она гремела, эта гроза, и все надвигалась, наступала и весь мир закрыла эта туча. «Это они!» кричит Поуни Билл. И туча эта была не туча, а песок! Не пар, не дождь, нет, а песок, его взмело со всей прерии, с высохшей жухлой травы, он был, как мука самого тонкого помола, как цветочная пыльца, и так и сверкал на солнце, потому что теперь и солнце появилось на небе. Я опять как закричу… Отчего? Да оттого, что эту пыль будто адское пламя пронизало, будто занавес отдернули на свету – и тут я их увидал, клянусь вам, увидал своими глазами! То было великое войско древних прерий – бизоны и буйволы!

Полковник умолк; когда тишина стала невыносимой, он продолжал:

– Головы – точно кулаки великана-негра, туловища – как паровозы. Будто на западе выстрелили двадцать, пятьдесят, двести тысяч пушек, и снаряды сбились с пути и мчатся, рассыпая огненные искры, глаза у них, как горящие угли, и вот сейчас они с грохотом канут в пустоту…

Пыль взметнулась к небу, смотрю – развеваются гривы, проносятся горбатые спины – целое море, черные косматые волны вздымаются и опадают… «Стреляй! – кричит Поуни Билл. – Стреляй!» А я стою и думаю – я ж сейчас как божья кара… и гляжу, а мимо бешеным потоком мчится яростная силища, точно полночь среди дня, точно нескончаемая похоронная процессия, черная и сверкающая, горестная и невозвратимая, а разве можно стрелять в похоронную процессию, как вы скажете, ребята? Разве это можно? В тот час я хотел только одного – чтобы песок снова скрыл от меня эти черные, грозные силуэты судьбы, как они сталкиваются и бьются друг о друга в диком смятении. И представьте, ребята, пыль и правда осела и скрыла миллион копыт, которые подняли весь этот гром, вихрь и бурю. Поуни Билл выругался да как стукнет меня по руке! Но я был рад, что не тронул эту тучу, или силу, которая скрывалась в ней, ни единой крупинкой свинца. Так бы все и стоял и смотрел, как само время катит мимо на громадных колесах, под покровом бури, что подняли бизоны, и уносится вместе с ними в вечность.

Час, три, шесть часов прошло, пока буря не унеслась за горизонт к людям, не таким добрым, как я. Поуни Билл куда-то исчез, я остался один, я совсем оглох и словно окаменел. Потом пошел, сто миль на юг шел до ближайшего города, и не слышал человеческих голосов, и рад был, что не слышу. Хотелось, чтоб в ушах еще звучал этот гром. Я и сейчас его слышу, особенно летом, вот в такие дни, как нынче, когда над озером стеной стоит дождь… устрашающий, ни на что не похожий грохот… Вот бы и вам когда-нибудь его услыхать…

В полумраке большой нос полковника Фрилея чуть просвечивал, словно белая фарфоровая чашка, в которую налили очень слабого и чуть теплого апельсинового чая.