Текст книги "Гринтаун. Мишурный город"
Автор книги: Рэй Брэдбери
Жанр:
Зарубежная классика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Не из Византии я родом[18]18
«Byzantium I Come Not From», Fullerton College, 1975.
[Закрыть]
Не из Византии я родом,
А из иного времени и места,
Где жил простой народ,
Испытанный и верный.
Мальчишкой рос я в Иллинойсе.
А именно в Уокигане,
Название которого
Непривлекательно и
Благозвучием не блещет.
Оттуда родом я, друзья мои,
А не из Византии.
В своих воспоминаниях
Издалека, с верхушки дерева
я вижу землю, лучезарную,
Любимую и голубую,
Такую и Уильям Батлер Йейтс
Признал бы за свою.
Дом, где я жил, был высечен
Из злата наивысшей пробы,
Добытого из одуванчиков
Пчелами-мотовками на просеке,
Среди пчелиного жужжания.
Ну и, конечно, изысканные наши вина
Происходили от того же одуванчика,
Что и моя шевелюра, яркая, как летний
день;
Я окунался с головой в бадью для дождевой
воды
Глаза промыть и вишней красил губы,
Мой крик – мой вопль чистого восторга:
Византия? Нет. Я из племени индейцев,
Девчонок и мальчишек, что зовется Иллинойс.
И все равно гудели пчелы все индейские:
Византия!
Византия!
Среди мифических героев мы росли
И ложкою хлеб Иллинойса намазывали
Светлым джемом – божественною
Пищей, чтобы его разбавить
Арахисовым маслом, воображая,
Будто оно того же цвета, что и
Бедра Афродиты…
Воображая также, что нам принадлежат
Зевес
И Тор, низвергнутый с небес.
А на веранде – спокойный и
Решительный – мой дед,
(Легенда из легенд),
Достойный ученик Платона,
Его слова – чистейшая премудрость
И чистым золотом искрится взгляд.
А бабушка, в качалке сидя,
Тем временем «разодранный рукав печали»[19]19
У. Шекспир, «Макбет», акт 2, сцена II.
[Закрыть]
Чинит и вышивает холодные
Снежинки редкой красоты и
Блеска, чтобы припорошить
Нас летней ночью.
Дядья-курильщики
Глубокомысленно шутили,
А ясновидящие тетушки
(Под стать дельфийским девам)
Летними ночами
Всем мальчикам,
Стоявшим на коленках,
Как служки в портиках античных,
Разливали пророческий
Свой лимонад;
Потом шли почивать
И каяться за прегрешения невинных;
У них в ушах грехи,
Как комарье, зудели
Ночами и годами напролет.
Нам подавай не Иллинойс и не Уокиган,
А радостные небеса и солнце.
Хоть судьбы наши заурядны
И мэр наш далеко умом не блещет,
Подобно Йейтсу.
Мы знаем, кто мы есть.
В итоге что? Хотел бы знать я?
Византия!
Византия!
И.Х. – лето-29
Кто курил сигары и лакомился эскимо
на веранде
Летом двадцать восьмого и двадцать
девятого,
И пробирался по ночам на кухню из ледника
отведать
Паленого винца из диких виноградин?
Собрание халифов и святых Востока,
Отведавших медовой бабушкиной
Выпечки, свежей, как летнее утро?
Приходило ли им в голову, видящим,
Как я кувыркаюсь на темной лужайке,
Что я есть возрожденный Христос?
Если да, то они промолчали, унеся сию тайну
в могилу.
А между тем я возмужания отважно
дожидался,
Чтобы парочку-другую чудес сотворить:
Уморить всех августовских комаров,
Непостижимым образом сделать ванильное
мороженое
Неисчерпаемым в ледниках бессонными
июльскими ночами,
Чердак от призраков очистить.
О, как бы я стал бахвалиться!
Все мы выросли или состарились, померли
или разъехались.
Как говаривала бабушка:
Никому не живется, как хочется.
Ну а я? Стал я Христом?
Не совсем. Более-менее.
Хотя и поныне бывает, что в три часа ночи
Я ощущаю себя возрожденным Христом.
В студеной, как зима, постели я чувствую
себя, как хлебец на огне, как ковш Святого
Духа.
И я командую комоду: Лети!
А ну-ка, оторвись от пола!
Ладно, тогда хотя бы проползи немного.
Комод – как вкопанный. Ведет себя, как
хочется.
Кричу: Вот черт!
И снова засыпаю я —
Очередной несостоявшийся Иисус.
Чердачное нечто[20]20
«The Attic Thing», Lord John Press, 1978.
[Закрыть]
Спросил я у мамы: Что на мансарде гнездится?
Скорее живое, чем мертвое Нечто таится.
Когда черная ночь сгущает там тьму,
Всякая нечисть затевает возню-кутерьму.
Словно капля отчаянья или лопатою – прах,
Словно похоти вспышка или пригоршней —
страх.
Мне словами не выразить, но высказать —
невтерпеж:
Это – не то паучий след, то ли мушиный
свербеж.
Это снежное сито, хоть в воздухе снег не
кружится.
Хоть света не видно, но тень собралася ложиться.
Это уголь в лотке шебуршит, это балки
скрипучие,
Это дышат кроты и крыльями хлопают мыши
летучие.
Это – насаженных на вертел мечтаний
невыносимые муки,
Я могу лишь сказать, что Некое Нечто издает эти
звуки.
Это звук издает курганов могильных рытье,
Это лес – из воска свечей погребальных литье.
Это выкорм ночного кошмара, разрешение от
слезного бремени,
Это призрак бродячий вернулся из странствий по
времени.
Ветру бездомному запрещено просачиваться
между нами,
Но Некое Нечто нависло, как сгусток, над
нашими снами.
Паутина оборвана и мумия в саван обернута,
Вместо рассвета солнце угасло – все тьмою
подернуто.
Войны старые ткут на челночных станках,
Гобеленные рати обуял древний страх.
Слышишь, знамена полощутся? Осмелишься
посмотреть?
Хочешь, чтобы я этому Нечто имя присвоила?!
Знай же, Нечто, там наверху – это…
Мансарда, где зеленеет лужайка[21]21
«This Attic Where the Meadow Greens», Lord John Press, 1980.
[Закрыть]
Мансарда, где зеленеет лужайка, – мирок между
двумя мирами,
Царством погоды-непогоды и царством
плоти-крови и мечтаний.
Задумал зодчий подчинить бег времени неслышный
Ритмам поспокойнее, чем те, что бьются
на улице-реке
Иль на газоне, испещренном собачьими следами.
Здесь давешнее утро разверзает зев,
Когда еще не родились кончина и утрата,
А запечатанный в утробе страх запнулся,
Чтоб выползти, шипя, в другое лето.
Садовник жил когда-то здесь…
Мой дед задумал завести на крыше
Травяное море под стеклянной кровлей…
Приватную лужайку, где каждая травинка —
стрелка,
Секундная, минутная и часовая, горящая на
солнце,
Куда придут мальчишки и собачки резвиться
и озорничать,
С улыбкой.
А живность заурядная тем временем передвигаться
Будет взад-вперед по оживленным улицам внизу.
Вот вечерами поздними иль в полдень
Дед поднимался поиграть в крокет,
Вышагивал между воротцами,
Постукивая разноцветными шарами
И запуская их кометами
Под нашим скрытым небосводом.
На лужайке-мансарде с мастерством
Фанатичным убивал он играючи злую судьбу.
Играя над верхушками деревьев, он, предвкушая
Удовольствие, ставил цели благородные себе.
Чихает смерть? Закупорить затычкой!
А как нагрянет зло, он вызов принимал,
И брался за крокет, сжимая молоток.
Довольно стукать по шарам в потемках,
При свете дня, со свежим взглядом
По солнцу-шару надо бить
Чтоб закружилось пламя
И проиграло Деду —
Чемпиону из чемпионов,
Который вышиб зло из города.
Я вспоминаю другие годы и часы,
Когда просел и пожелтел возвышенный газон,
И, вытеснив цветы, в нем поселились сорняки.
Игры продолжались, пока не минуло мне десять.
Вернувшись, смерть прихватила помрачнее
инвентарь
И победила, с Дедом заиграв по старым,
жестким правилам.
Под июньским полуденным солнцем
В разгар игры крокет прервался.
Мы схоронили Старика, шары, воротца, молотки
На той возвышенной лужайке.
Сколько лет пролетело.
Теперь мы редко навещаем мансардный луг,
Где нужен плуг, чтоб отыскать сокровище его
костей
Или найти старинные забавы, что развлекают
мальчиков на воздухе.
Я знаю лишь, в такие дни
Я слышу его быстрый бег над кронами деревьев,
Откуда дух его рассказывает мне о смысле жизни
С мансарды, где лужайка зеленеет.
Их имена во прахе, а даты жизни заросли травою
Могильщик постарел почти. Но нет,
Он мой ровесник. Только кажется мне старшим
близнецом,
Ибо грех его, по разуменью моему, в рытье
могил. Или – что хуже,
В том, что к погребеньям равнодушен он.
Смерть не занимает его мысли. Он гордится тем,
что служит ей.
Он шляпу ветхую напяливает набекрень,
Он смотрит на тебя, как сквозь оконное стекло.
Тебя не существует.
Вчера, сегодня, завтра – все едино.
Ибо его работе нет конца. Я чувствую некоторую
досаду;
Пришел я разыскать братишку, умершего
до моего рождения,
И Деда, оплаканного мной, когда мне было шесть;
Где прячутся они в барочной этой мешанине с
рококо в придачу?
«Так, посмотрим. Месяц? День?»
Он уходит в тень. Я следую за ним.
Надежных нету карт ввалившихся угодий смерти,
А лишь потрепанные старые тетради.
Он водит почерневшим пальцем по каллиграфии
минувших дней,
Что называет поименно тех, кто почил и был
внесен сюда.
Я не могу назвать ни год, ни час. Я здесь по
прихоти своей.
В полночном поезде мне померещилось, что
снова слышу голос деда.
Мне показалось, я услышал смех братишки на
цветочной полянке.
При свете дня все это кажется нелепостью.
Могильщик пальцем тычет в…
Младенца Эдисона, Младенца Симмса,
Младенца Джонса; все, хватит, хватит!
То было время детских похорон,
Смерть сеяла их, как мороженое семя,
Внимания не обращая на лекарства, да и не было
тогда лекарств-то.
И гасли солнечные золотинки
И умирали безымянными.
На надгробиях 1918/1919 годов везде одно и то же:
МЛАДЕНЕЦ. ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ. ТРИ МЕСЯЦА.
ОДИН ГОД.
Имен им не давали. Не успев родиться…
Пусть Небо позаботится о них.
Старик уперся в имя деда моего,
Затем и в имя мальчика, который звался Сэм.
Я задаюсь вопросом: скорблю ли я? Пожалуй, да.
Идем на поиски участка, но лишь находим пустошь.
Нет камня, чтобы положить цветы костям детей
иль взрослых.
Они моих родных препоручили на попечение
ветрам, и дождям,
И одуванчикам.
Неужто те, кто не поставил им тесаного камня,
Настолько не любили их? Во сколько
это обошлось бы?
Неважно даже, если они их навещали,
Чтоб для очистки совести
Бесстыдно слезы лить.
И вот я преклонил колени весенним днем,
Что обернулся осенью,
И вдруг, не старый и большой,
А маленький и юный,
Я руку протянул, чтобы
Они знали – я здесь
И очень их люблю.
Я надломил цветок и стеблем имена и даты
начертал
Усопших, наконец обретших имена и даты.
Темнело. Я за ворота выбежал и, обернувшись,
о Боже!..
На дальней заброшенной лужайке еще виднелся
оставленный мной знак,
Озаряющий их сумрак, словно омраченный
весенний день,
Их имена во прахе, а даты жизни заросли травою,
И стерли проплывающие тучи.
Их надгробие – мой яркий дар,
Сияющий, как лето, одуванчик.
Лето, прощай
Лето, прощай,
Услышь слова и заклинания на языке, шершавом
от песка,
Биенье пульса в шейных венах и висках.
Времени отсчет пошел,
Все лето просочилось в стекляную воронку
И обратилось в горку мельчайшего песка.
Угодия собак бродячих и мальчишек, где нету
места
Девчонкам, слабакам и собачонкам
легкомысленным,
Перекосились – их содержимое рассыпалось
по школам.
Осиротелые луга достались
Осенним воробьям и перепелкам,
Босые ноги не бороздят отныне высокий
травостой,
И зарастают проторенные ими улочки,
Индейцев тропки глушит сорная трава,
Где ноги праздной ребятни служили спицами
колесам лета,
Вытаптывая в поле знаки, истинные письмена
безмолвной божьей речи —
Ужей садовых, раскрывающих за тайной тайну,
которые,
Спасаясь, подгоняемые слоновьим стадом
мальчишек-бестий,
Узором безъязыким коряво рисовали свои
жизни,
Ища убежища.
Сухие придорожные цветы раскачивает ветер,
Вытряхивая ржавчину,
Как капли крови в пересохшую канаву.
День утопает в сумерках.
Над ежовой щетиной жнивья
В прощальных солнца отсветах мерцают звезды
первые.
Октябрь вступает в игру после того, как орава
детей
Здесь в августе резвилась на пышном
разнотравье,
Ошалев от солнца, шарахалась от школы
и вытаптывала клевер,
Теперь же улетучились они, увы,
Остались только ветра шум, и шорохи,
И умирание мечты о лете, что
Вызывает осыпанье ржи у стебельков,
И воспоминания о детях,
И барабанщику былых времен
Нашептывает ритмы барабанной дроби,
А еще слова, как трели птиц осенних:
Лето, прощай!
И вновь:
Лето, прощай!
И напоследок:
Лето, прощай!
Дует Бог в свисток
Лето на исходе. Бродячие сынки
По лужайкам нехотя бредут
Век бы не слыхать, как домой зовут.
С верхней ступеньки их Бог созывает,
Каждого по имени Он выкликает.
А они канючат Боженьке в ответ:
Ах, как хочется играть, просто мочи нет!
Обеденный колокол бьет.
Девочки проворно юркнули вперед.
Неутолимым азартом снедаемые,
Мальчишки в хвосте плетутся:
Хоть бы еще одну подачу, замах, попадание,
Вот бы в темное небо птицей красивой
взметнуться.
Таким быть положено лету —
Грустным, сладостным, долгим,
коротким (о боже) —
Вот оно было – и нету.
Стукнуть бы кулаком по заходящему солнцу,
Весь в мяте и репьях песик семенит.
На крылечке Бог в свисток свистит.
Заходи же, Том, что стоишь там, Джим.
В старом доме девочка наигрывает
На пианино полузабытый гимн.
Самая красивая девочка, умершая первой,
давным-давно,
Выплывает на веранду, стоит и манит.
Она – факел, магнит.
Один, второй, третий ее красоту
вспоминают.
Не замечая друг друга, понуро, мальчишки
шагают.
Луг – океан. Выбирать не приходится
Призванные эхом, личиком и голоском
Первой дочери, призванной Богом,
Они ступают по водам.
Они минуют ее в безропотном безмолвии,
не поднимая глаз,
Подавленно и смиренно.
Хлопает дверь. Получив пинка, мошки
улепетывают на Марс.
В большом летнем доме
Каждая черная комната освещена
мириадами звезд,
В каждой свои неугомонные души.
Бог откашлялся.
– Кому курятины? – говорит он. —
Передайте курятину.
Умеющий печь отменные клубничные кексы не такой уж отпетый негодяй
Я часто терзаюсь вопросом:
Что из себя представляли мои мама
и папа?
Может, они стали родителями по
недоразумению,
Бесшумно, переминаясь с ноги на ногу,
Недоумевали:
Что же мы натворили?
Зачали, родили, затем
Взрастили сынишку-Горбуна [собора
Парижской Богоматери],
Неисчерпаемого, как плод граната,
Корневище мандрагоры,
Марсианское отродье?
Терзались ли они сомнениями?
И если да, то не высказывались вслух.
Тревоги, не озвученные ими,
Загонялись внутрь, заглушались,
подавлялись, когда
Сынуля непутевый мог огорошить мамочку
и папочку тирадой вроде:
Всякий, кто курит трубку, благоухающую
так приятно…
Или:
Всякий, кто печет отменный клубничный кекс…
…Не может быть совсем отпетым негодяем!
После чего я удалялся восвояси.
Им было невдомек, что я надумал:
Залезть на дерево с пришитыми к спине
Крылами летучей мыши
И с леденцовыми клыками в пасти.
Вот где я обретался!
Что думали они?
Мальчишка малость тронулся?
Затем, домой вернувшись, чтобы прервать свой
пост,
Развеивал улыбкой их сомнения,
Трапезничал и, погодя немного,
Я, сытый и довольный,
Изрекал:
Всякий, кто печет отменный клубничный кекс
(мама!),
Или:
Всякий, кто двадцать раз переплывает бассейн
(папа!),
Не может быть совсем уж полным негодяем.
Вызывала ли у них гнев,
Так и не обрушенный на меня,
Моя неспособность к арифметике
И сверхтупость в математике?
Я долго гадал – не знаю.
Я, кажется, выдавал случайные цифры.
Я мечтал и, будучи застукан за этим занятием,
Делился своими мечтаниями:
Джон Картер – Я – Владыка Марса!
В полночь Барсум
Наводнял мою комнату, переливаясь через
край,
Заливался под дверь их спальни,
Заставляя терзаться вопросом:
Кто послал его сюда?
Что его породило и во имя чего?
Но в этот миг, глубокой ночью,
Лунатиком на лестнице,
Не отдавая себе отчета, что я говорю,
Я молвил добрые слова, которым они
внимали изумленно
И успокаивались.
Я их благословлял.
Как?
Всей своей любовью.
Шептал я папе-маме возле их постели эти
словеса:
Всякий, кто способен в погребе делать
доброе вино из одуванчиков…
Или
Всякий, кто печет алые клубничные кексы,
посыпанные белоснежной сахарной пудрой…
…Эгей!
…Не может быть совсем уж отпетым
негодяем!
Стих из вагонного окна
Я вижу: тысячи домов по рельсам катятся…
Прочь, мимо, мимо…
Глубокой ночью или ранним утром
Проносится перед глазами
Дом белоснежный, где я родился.
Мой странствующий поезд
Возвращает мне
Под ливнем, днем иль при луне,
Тот дом, тот дом, тот дом,
Где я опять родился.
Как стайка воробьев, обыкновенный,
Я, стоя на веранде, мимо промелькнул,
Исчез из виду.
Все вместе мы обыкновенны: обыкновенный
дом, привычная
Погода,
Обыкновенный мальчик на велосипеде
Во тьме прохладной ночи
Застрял в траве на лужайке,
Или на улице, мощенной кирпичом,
В час предрассветный мальчуган
забрасывает мяч на крышу:
– Энни! Энни!
Где снова выскочить мне суждено?
В Пеории? В Падуке? Я не знаю.
Но только и слыхать:
Я еду, еду!
Уехал я, уехал!
Все тот же мальчишка,
С глазами шустрыми, как мышка,
Все те же жильцы на веранде этого дома
Ускользают от света дневного,
Утопают в глубокой ночи,
То взлетают, то падают
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
