Текст книги "Чаликушу"
Автор книги: Решат Гюнтекін
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– А так бы подался? – переспросила Гринчук.
– Вспомнил бы молодость.
– Ха! Когда она была-то, молодость твоя!
Иван уже размяк, настраивался на воспоминания:
– Микола-то сразу в город врос, в литейку, корни пустил, а меня в молодости по России помота-ало…
– Николай Александрович вам родной брат? – спросила Тоня.
– Да вроде одна кровь.
– Вроде?
– Спросить-то нам не у кого. Мы как мальцами попали в сорок первом к партизанам, так с тех пор о батьке своем и не слыхали.
– По лицам так родные братья и есть, – сказала Тоня. – Даже близнецы. Как же фамилии у вас разные?
– У нас не разные. Почему разные?
– Важник он, – сказала жена. – Это я Гринчук. Что за фамилия– Важник? Смех.
– Не нравится. – Иван подмигнул Тоне. – А мы поищем кому нравится.
– Ну, уже готов, – недовольно сказала Гринчук. – Пошли, герой… Как там Верка справляется с малышами.
– Вот если б найти такую, как хозяюшка…
Он опять подмигнул.
– Все мозги у него в одну сторону, – сказала Гринчук с досадой и тут же попыталась оправдать мужа перед Тоней – Он только языком, Антонина, а так…
– Все мужики одинаковые, – сказала Тоня. Сказала как раз то, что нужно было, и неловкость исчезла.
– Пошли, балаболка…
Тоня спустилась с ними до крыльца и вспомнила:
– Я же вам за краску должна.
– Ладно, – сказала Гринчук.
– Как ладно?
– Ладно, – сказал Иван. – Она мне ничего не стоила.
– Как это может быть?
– А вот уметь надо. Я что захочу, то мне завтра принесут. Говори, хозяйка, что хочешь?
– Что же за должность у вас такая?
– Зам – моя должность.
– Ну так что?
– Уметь надо, – опять сказал он.
– Расхвастался, – тянула его жена. – Ну пока, Антонина.
– Спасибо вам!
Уже засыпая, Тоня попыталась представить себе Ивана надевающим на голову жены кастрюлю с картошкой и не смогла. Заснула. Ночью ей снился Степан, он сжимал горячим ободом ее голову, но ощущение от этого во сне почему-то было приятным.
На утренней оперативке Тоню насторожил Важник:
– Брагина, что у тебя со смесями?
– Все нормально, – сказала она. – А что?
– Тесов опять что-то выкинул?
Корзун поторопился ответить за нее:
– Тесов занимается ультразвуком. Говорит, смеси идут хорошие.
Он хотел показать, что сам в это дело не вмешивается.
Важник больше о смесях не говорил, но Тоня забеспокоилась. Она разыскала Жанну на линии блока.
Жанна проверяла шаблоном стержни, а Костя Климович ей помогал. По крайней мере, так со стороны казалось.
– Начальник, отчего стержни плохо выбиваться стали? – спросил он. – Пожалей обрубщиков-то.
– Иди, иди, работай.
– Как это будет сказайт по-русски… волюнтаризм, товарищ Брагина.
Все он знает. Может быть, и правда, что в обрубке от селитры стало тяжелей. Надо предупредить Тесова.
– Иди, иди, – сказала Тоня.
Костя одарил на прощание экспромтом:
Белокурая нимфа литейного цеха,
Антонина, тебе я не буду помехой.
Посмотрел на Жанну и ушел.
– Ты кому про селитру рассказывала?
– А что, нельзя про нее рассказывать?
– Божий одуванчик ты, Жанна.
Жанна надулась.
– Откуда мне знать, что вы тут с Тесовым мудрите? Мне дела нет.
– Так кому ты рассказывала?
– Да никому не рассказывала!. Вот ей-богу…
Конечно, это растрепался Валя. Он ходил именинником, каждому встречному все объяснял и подсчитывал экономию в масштабах Союза.
– С тобой связываться, – рассердилась Тоня, – самой в петлю лезть.
– Чего ты паникуешь? Все же получилось!
Поди объясни ему.
– Завтра начнем новую емкость, – сказала Тоня, – там щелок нормальный. Переходим на старую рецептуру. Без селитры. Порезвились – и хватит.
Все бы сошло, если бы не Гринчук. После вчерашних двух рюмок у нее ныло сердце. В такие дни Гринчук становилась невыносимой. Отпрашиваться у Тони она не могла: получилось бы, будто после вчерашнего вечера она считает Тоню обязанной. К врачу обращаться тоже не хотела: врач накричал бы за водку. Упреки Гринчук не переносила. И в ней начала бродить беспредметная злоба. А тут еще Жанна велела ей вместе с напарницей притащить мешок селитры. Права свои Гринчук знала. Селитра в нормативах не записана, таскать ее она не обязана. Кроме того, сколько она работает на бегунах, селитру в замес не давали. Это все блажь Тесова. Гринчук не стала спорить с Жанной, просто за мешком не пошла и крутила замесы без селитры.
После обеда стержни стали расплываться и разваливаться. Линия блока делала только брак. Начался скандал.
Тоня и Валя проверяли лабораторные анализы и материалы, но причину брака найти не могли.
Как раз накануне на завод приехал Рагозин. Главк искал резервы, чтобы увеличить план. Сборщикам не хватало моторов, моторщикам не хватало литья. Рагозин послал одного из своих инженеров в литейный цех, и тот увидел гору бракованных стержней блока. Главного металлурга и Важника по этому поводу вызвали к директору. Участком Тони неожиданно заинтересовались все.
Теперь появился Корзун, который до этого два дня обходил стержневой участок стороной. Тоня ждала, когда он заговорит, со страхом чувствуя, что взорвется от первого же его слова.
– Антонина, что вы тут с Тесовым намудрили? Какие-то эксперименты устраиваете?
– Какие?
– С селитрой.
– А ты не знал?
Она снизу вверх смотрела на неподвижное его лицо, всегда надутое, всегда сохраняющее выражение брезгливой отрешенности от собеседника, и сорвалась:
– Иди ты!
И побежала от него, спасаясь от собственной злости.
Под площадкой бегунов стояли нетронутые мешки с селитрой, и Тоня наконец все сообразила. Она поднялась по лесенке к Гринчук:
– Ты что же селитру не давала?
– А мне никто ее не принес.
– Ты понимаешь, что наделала? Посмотри на блок!
– Ну да, я наделала. А как мы всегда без селитры крутили?
– Эх ты, Галина..
Нужно было срочно разыскать Тесова. Тоня нашла его в комнате техбюро. За столом Корзуна сидел главный металлург Шемчак. Он поставил локти на стол и смотрел на свои молитвенно сложенные ладони. Валя сидел напротив и, избегая высказывать свое мнение, отчитывался о работе с ультразвуком. Тоня не решилась перебить и, чтобы оправдать свое присутствие, подошла к телефону, вызвала лабораторию. Одним ухом она слушала про результаты анализов, другим – Валин рассказ. Валя заметил, что начинает по привычке залезать в теорию, и замолчал.
– Что с селитрой? – спросил Шемчак.
– Решил я попробовать одну штуку, Сергей Владимирович…
Неслышно вошел Корзун, присел сбоку.
Тоня закрыла рукой трубку и, словно бы не замечая напряжения мужчин, весело крикнула Вале:
– Ты знаешь, в чем дело? Гринчук, оказывается, сегодня селитру не давала. Совсем не давала! Ну а щелок-то был уменьшен…
От неожиданной радости Валя забыл про ультразвук:
– Так… Так, Сергей Владимирович! Я ж говорил, верное же дело!
– Потому и ультразвук туго внедряется, – сказал Шемчак Корзуну и почти с сочувствием посмотрел на Валю. – И рацпредложение по селитре написал?
– Почему же не написать…
И вдруг лицо Шемчака изменилось. Тоня почувствовала, что сейчас произойдет что-то нехорошее, быстро отвернулась и сказала в трубку:
– А? Повтори, пожалуйста.
И услышала, вздрогнув, как Шемчак ударил кулаком по столу:
– Безграмотность и самомнение! Корзун, чтобы завтра этого человека в цехе не было!
– …двенадцать, одиннадцать, двенадцать, – повторяла Тоня в трубку, как будто она ничего не слышала, чтобы Вале не было стыдно перед ней.
Валя молчал. Шемчак успокоился и опять стал невозмутимо-вежливым:
– Антонина Михайловна, вам телефон еще надолго нужен?
– Что? – переспросила Тоня. – Да, мне надолго. – И сказала в трубку: – Повтори, пожалуйста, тут мешают.
– За что? – наконец сказал Валя.
Шемчак не ответил ему.
– В бухгалтерии телефон, – подсказал начальнику Корзун.
– Спасибо. – Шемчак вышел.
– Антонина, за что он меня? Я же с ультразвуком все выполнял, что мне говорили..
– Не надо было тебе пререкаться, – вздохнул Корзун.
Он еще изображает сочувствие. Тоня угрожающе посмотрела на него.
– Тебя Важник ищет, – несмело сказал он в ответ на ее взгляд.
– Но я же не пререкался! – удивился Валя. – Антонина, ты же слышала, я не пререкался. За что?
– Струсил? – спросила Тоня.
– Если справедливо бьют, то пускай, а тут… Я же все с ультразвуком им делал…
– Кому это им? – автоматически отреагировал Корзун. – Не им, а цеху.
Тоня вспомнила, как выругала его сегодня, и подумала: «Это хорошо».
В кабинете начальника цеха было пусто, только Важник писал что-то за своим столом. Тоне понравилось, что он спокоен, даже весел. Она и сама приободрилась.
– От кого, от кого, но от тебя, Антонина, я не ожидал, – сказал Важник.
Тоня без приглашения села напротив.
– Селитра, между прочим, двадцать процентов щелока экономит, а может, и больше. Это не ультразвук.
– Ты одна о цехе заботишься.
– Похоже на то.
– А ты знаешь, что Рагозин здесь? Представь, он нами интересуется. Поди ему объясни, отчего мы блок не подали на сборку. Отчего сегодня полсмены сорвано.
– Оттого, что не давали селитру.
– Или оттого, что давали?
– Не давали. Взяли и не дали. Рабочего я еще накажу за это.
– А может, все-таки оттого, что давали? Я человек темный.
– Нет. Виноват земледел.
– Вот скажи это главку! Сегодня должен быть протокол о причинах срыва! Виновник должен быть! Кто виновник? Земледел?
– Шемчак. И Корзун.
– Иди, Антонина. Не хочу я сейчас с тобой ругаться.
Тоня молча пошла к двери.
– В шесть совещание по блоку, – сказал Важник. – Чтобы была. Шемчак организует тебе похороны.
– Я на твою помощь и не рассчитывала.
– Ты ничего не понимаешь! – крикнул он. – Ты или рабочий твой – это все равно я виноват, это же мне всыплют! Цех виноват! Шемчаку это и нужно – доказать, что цех виноват, а не он! Давали или не давали селитру… Кто сейчас тебя будет слушать с селитрой и ультразвуком? Выбрала момент! Надо же понимать, когда что говорить!
– Мне надоело все понимать, – тихо сказала Тоня. – Как будто я не знаю, зачем ты вызвал меня, на что надеялся. Так вот радуйся: брак оттого, что отдел снабжения завез негодный щелок, а другого не было. И селитра поэтому. Тебе это нужно?
– Это точно? Акт ты составила?
– Акт пусть составляет Корзун.
В коридоре она слышала, как Валя Тесов выяснял у кого-то:
– Нет, ты скажи, за что он меня?..
Гринчук уже ушла домой, обиженная на Тоню. В цехе было тихо, слесари ставили стержневые ящики для второй смены. В темной конторке четверо электриков играли в домино, изо всей силы лупили костяшками по фанерному столу.
– Засушил! Давай.
– Погоди…
– Ну, давай, давай, примак. Думает – будто корову проигрывает.
Тоня зажгла им свет и позвонила Корзуну:
– Зайди ко мне на участок.
– Ты, слышь, как начальник приказываешь, – отметил он.
– Не трепли без толку свое самолюбие, оно тебе пригодится, Корзун… – Ребята, – сказала она. – Забирайте свои кости, у мёня совещание.
Они торопливо застучали костяшками.
– Беру конца. Ходи, примак.
– Сашок, дай ему. Скажи, примак тоже человек.
– Как же. Тещину кошку на вы называет.
– Рыба. Считай очи. Семнадцать. Козлы.
– Скажи ему, у нас равноправие. У нас что теща, что примак – все равны.
– Ну давайте, давайте, ребята, – вытолкнула их Тоня.
Пропустила Корзуна и закрыла дверь.
– Ну что, начальник? – усмехнулся он.
– Зарвался ты, Корзун. С ультразвуком ты промахнулся.
– Тебе ругаться хочется? Так мне некогда. Ругаться на колхозный рынок иди.
Тоня вытащила из стола пачку протоколов, бросила на стол:
– Здесь весь твой эксперимент. Так вот, три дня установка не работала, ее чинили, и в сменном журнале энергетика это записано. А анализы за эти дни ничем не отличаются от прочих, с ультразвуком. Это раз…
– Что ты мне суешь анализы? Расход щелока нам удалось уменьшить?
– Только на бумаге. Нормы расхода были завышены. Это я добилась, мне это нужно было, а ты подписал. Учти, если сегодня на совещании ты хоть слово скажешь против селитры, тебе на заводе не работать. Ты меня знаешь. Надеяться на поддержку Шемчака не советую.
Она подумала, что надо бы говорить с ним мягче.
– Погоди, Антонина, что ты в бутылку лезешь? Я тебе говорил разве против селитры? Просто действовали вы с Тесовым неумно.
Он даже забыл обидеться, и Тоня пожалела его. Если разобраться, ему в цехе нелегко. Ему бы полегче работу. Однако она помнила: расслабляться с ним нельзя.
– Сядешь около меня на совещании, – сказала она, – и только пикни. Учти, с Брагиной ссориться не лучше, чем с Шемчаком.
Дверь открылась, заглянул Валя.
– Пора, Антонина.
Он шел рядом и рассказывал:
– Хорошо, что я удержался. Как он мне это сказал, я чуть было его не двинул… Сжимаю кулаки и думаю: за что?
– Если ты еще раз скажешь «за что», – перебила Тоня, – я тебе сама объясню. По-своему.
– Не понял.
В кресле Важника сидел заместитель главного инженера Сысоев. «Директора не будет», – с облегчением подумала Тоня. Важник и Шемчак устроились по обе руки Сысоева друг против друга. Сысоев, человек вообще веселый и компанейский, держался по-домашнему:
– Ну что, начнем? Не вовремя вы, ребята, дров наломали, как раз к приезду комиссии. Теперь надо Рагозину ваши головы принести. На блюдечке с голубой каемочкой. Ну, давайте. Сами будете признаваться или как?
– Сами не будем, – скромно поздержал шутку Шемчак.
– Я так понимаю: освоение новой техники, ультразвуковой установки, вызвало временное увеличение брака, – подсказал Сысоев. – Потом это с лихвой окупится, у вас, конечно, уже продуманы необходимые мероприятия…
По кабинету прошел легкий шум. Так бывает, когда вдруг спадает напряжение и люди одновременно принимают удобные позы, расслабляются, переводят дыхание, улыбаются. Хорошо иметь дело с понимающим человеком. Однако Шемчака это не устраивало.
– Позвольте мне, – сказал он. – Вы нам даете удобную лазейку: освоение новой техники. Но ультразвук уже освоен. Он дал значительную экономию и не вызвал никакого брака. Прятаться за него и покрывать им свои безобразия нам не с руки. Произошло же событие не совсем ординарное. Сегодня мне доложил об этом начальник техчасти. Не знаю, поставлен ли в известность Николай Александрович, но без моего ведома начальник участка Брагина провела доморощенный эксперимент, который кончился весьма плачевно.
Сысоев, как и все, недолюбливал и побаивался Шемчака, поэтому сначала он слушал с иронической улыбкой, но потом растерялся, словно не знал, каким выражением лица эту улыбку заменить.
– Что вы там натворили? Корзун, ты можешь мне объяснить?
– Да тут, Виталий Борисыч… – замялся Корзун. – Тут, в общем-то… Партизанила, конечно, Брагина… Эксперимент надо проводить по правилам, карту опыта открыть… Поторопилась. Но я не думаю, что брак из-за этого. Идея, может быть, неплохая…
– Так кто же виноват, что брак? – нетерпеливо спросил Сысоев.
– Вы ж знаете, литейное дело темное… бывает..
– Вот так здоров! Так я и скажу директору. А он мне знаешь что скажет?
Корзун улыбнулся, приготавливаясь услышать шутку.
– Он мне скажет: ты, Сысоев, виноват. И правильно скажет.
– Так что же, Корзун? – жестко спросил Шемчак. – Сделав столь неожиданное заявление, вы, наверно, имеете в виду объяснить, откуда брак?
– Может быть, мне дадут сказать? – тяжело задышал Важник.
Сысоев кивнул. Важник надел очки, приблизил лицо к листку бумаги и начал: в мае цех поставил столько-то отливок блока, план был столько-то, брак – столько-то. В июне…
Он долго сыпал цифрами, потом снял очки.
– Как видите, мы в состоянии обеспечить литьем все потребности завода. Но на этой неделе действительно выскочили по браку стержней. Как я понял, главный металлург не разобрался еще в причине этого, а разобраться он должен, потому что в помощи его мы нуждаемся очень. Мы уже неоднократно обращались к вам, Сергей Владимирович, с этим вопросом.
Шемчак не понимал, куда он клонит, однако скрывал это и слушал с безмятежным лицом.
– Нам не впервые завозят негодный щелок, – продолжал Важ– ник. – Был один случай в марте и вот на этой неделе опять. Может быть, надо сменить поставщика, может, еще что-то, мы тут своими силами сделать, естественно, ничего не можем. Слезно вас просим, Сергей Владимирович, помогите нам как главный металлург, урвите время от своих изобретений…
Сысоев прикрыл веками заблестевшие глаза. Он был доволен, что Шемчака «поставили на место».
– Николай Александрович ничего не сказал о селитре, – напомнил Шемчак.
Важник умел когда надо проявить праведный гнев, эдакое отсутствие дипломатии, эдакую прямоту:
– Да за селитру скажи нам спасибо! Щелок негодный шел, а твой ультразвук ничего не давал, что нам было делать?!
– Стоять, если негодный материал.
– Мы здесь, кажется, обсуждаем, почему литья не хватает. Если стоять, его не прибавится!
– Так что же с щелоком, Сергей Владимирович? – спросил Сысоев. – Может быть, поставщика сменить?
– Важник выносит на обсуждение сырой вопрос. Я еще не могу на него ответить.
– Да, хорошо было бы преподнести это Рагозину, – мечтательно сказал Сысоев.
Шемчак дозвонился по телефону до отдела снабжения и передал трубку Сысоеву. Все молча слушали, как тот распекал начальника отдела, потом вернул трубку Шемчаку и сказал:
– Кто будет вести протокол? Корзун, пиши: «Просить министерство принять меры по улучшению качества поставляемых…» – Закончив диктовать, он весело посмотрел на всех: – Однако не надейтесь, что всем это сойдет. Пиши, Корзун: «За использование в производстве негодного щелока начальнику чугунолитейного цеха Важнику Н. А. объявить замечание, начальника участка Брагину А. М. лишить премии на сто процентов».
– Что же мне, стоять надо было? – для приличия возмутилась Тоня.
Сысоев лукаво подмигнул:
– Ох, какая горячая! Будто я вас первый день знаю. Вас не очень– то и обидишь..
Возвращаясь домой, Тоня вспоминала лицо Корзуна, когда к нему обратился Сысоев, и улыбалась. В почтовом ящике было письмо от стариков и свернутый вчетверо листок из записной книжки. Сначала Тоня развернула листок и прочитала:
«Дорогая невестка! Надеюсь, ты ведешь себя хорошо. Сегодня получил письмо от наших из Крыма. Они довольны жизнью. Олька поправляется. Если тебе что нужно – звони. Привет от Валерии. Дай знать о себе. Мать почему-то о тебе беспокоится. а я уверен, что ты как всегда молодец. Хотел познакомить с тобой симпатичного человека. Аркадий».
В конверте был Олин рисунок – обычные ее домик, елки и цветы ростом с елку, но теперь правый нижний угол был исчиркан синим карандашом – море. Растроганно улыбаясь, Тоня прочла четыре странички мелких, аккуратных строчек свекра – дотошный, с массой цифр отчет о дороге в Крым, о погоде, режиме дня, описание жилья, перечень цен на базаре, пересказ беседы об Оленьке с каким-то очень крупным местным специалистом. В конце стояла роспись: Брагин. Несколько строчек свекрови: «Как ты, наша Танюшка?» И в конце большими печатными буквами: «Мама целую тебя приезжай Оленька». Буквы «у» и «е» были нарисованы неправильно. «Господи, – счастливо вздохнула Тоня. – Только бы все были здоровы». Она с удивлением подумала, что за весь день ни разу не вспомнила о дочери.
Глава шестая
Аркадий Брагин
Три недели не было дождя и стояла, не смягчаясь ночами, редкая для города изнуряющая духота. В лабораториях не могли раскрыть окна – с разбитой напротив стройплощадки плыла повисшая в воздухе горячая пыль. И вот…
Лаборантка охнула, подбежала к окну и распахнула его. Аркадий еще не понял, что случилось, он еще видел, как клубилась вслед за машинами пыль на белых дорогах, а перед ним уже летели вниз первые дождевые струи, окрашенные пылью со стен. Неровный лесистый горизонт сразу стал размытым. Быстро темнело. Струи, все больше наклоняясь, хлестали сбоку.
Дороги испятнались оконцами луж, кипящих под ливнем. По опустевшей стройплощадке полз тупоносый «газик», словно облитый темным густым маслом. Под правой фарой слепо горел огонек – не выключенный указатель поворота.
Запотели стекла, в комнате стало совсем темно. И вдруг чуть изменился ветер, в окно сильно дохнуло свежестью, капли застучали по жестяному карнизу, отскакивая в комнату, лаборантка счастливо ойкнула и отпрянула от окна. Вдалеке по дороге шел застигнутый дождем человек. Рубашку и туфли он нес в руке, брюки завернул до колен. Лаборантка и Аркадий следили за ним и не замечали своих улыбок.
Через полчаса дождь начал редеть, медленно стали проявляться цвета за его завесой. Тяжело разворачивался на площадке автопоезд с длинной бетонной фермой, возникали вокруг него человеческие фигуры. Как вспышка, появились тени, отпечатались на охре песка. Еще минута – и дождь кончился.
А они все стояли у окна. Смотрели, как сразу увяз в грязи автокран, буксовал, окутывался сизым дымом. Опять начинало парить.
Позвонил Михалевич:
– Брагин, тебя к телефону.
Голос был чуть раздраженный: он, Михалевич, никому не запрещает пользоваться своим телефоном для личных дел, но разыскивать сотрудников по всему институту – это уже слишком.
– Алло, Аркадий?
Аркадий, улыбаясь, слушал торопливый Анин голосок. Поймал любопытный взгляд Михалевича, тот сразу уткнулся в отчет, а Аркадий повернулся к нему спиной.
– У вас там тоже гроза? – кричала Аня. – У нас небо раскалывается! В три забери меня со студии! Преступление – не искупаться в реке после такой грозы!. Слышал? Слышал, как бабахнуло? Я бросаю трубку, я боюсь говорить по телефону в грозу! Значит, в три!
Все еще улыбаясь, Аркадий положил трубку и сказал Михалевичу:
– Я с обеда уйду, ладно?
– Валяй. – Михалевич с деланньш вниманием читал отчет.
– Я завтра все закончу.
– Валяй, валяй.
«В три забери меня». Анины приказы всегда звучат женственно.
Освободилась она в начале пятого. Аркадий ждал ее в кафетерии напротив студии. Зной уже высушил асфальт и воздух, опять раскалились улицы.
Приятель Ани на своем «Москвиче» отвез их за сорок километров, где чистая и спокойная Свислочь, пересекая луг, наполнила до зеленых краев низкие берега. Машина свернула с дороги и, оставляя два следа в мокрой высокой траве, остановилась у воды. На другом берегу торчали из травы морды коров, а из близкой березовой рощицы слышался сдержанно-напряженный сигнал горна – там был пионерский лагерь. Бросаясь в воду, Аня охала, а потом, барахтаясь в ней, стонала от наслаждения. Приятель ее, молодой, весь заросший черными волосами толстяк, отдувался и бормотал сам себе:
– Ой, помереть мне, ой, помереть мне, братцы..
Замерзнув, лежали втроем на берегу, впитывая кожей солнце. Когда влезли в машину, Аня вдруг надумала окунуться в последний раз, и мужчины ждали ее в душном кузове, с улыбками прислушивались к ее ликующим крикам.
Работа Аркадия была почти закончена, завтра он должен сдать отчет.
Аркадий уже испытывал неприязнь не только к скучным страницам отчета, но и к столу, за которым они писались, к своей лаборатории и к самому себе. Он говорил себе, что не нужно думать о работе. Что бы сказала о нем Демина из восьмой палаты, если бы была жива? Аня шла к ним, выжимая на ходу волосы, и ее приятель в шутку стронул машину с места, как будто хотел уехать без Ани. Также в шутку – ей хотелось смеяться – Аня догнала машину, вскочила на ходу. Она расчесывала волосы и, стараясь увидеть себя в зеркале заднего вида, наваливалась на Аркадия плечом. Волосы пахли речной свежестью.
Они очень устали, им было жарко. После душа Аня снова ожила и распевала во все горло. Аркадий слышал ее из столовой. Ему хотелось пить, однако он удерживался от желания подойти к холодильнику, чтобы в полной мере насладиться мечтой о холодном вине, прежде чем утолить жажду. Ему казалось, что в этом и есть секрет злополучной, не дающейся формулы «жить просто, по-человечески». Потом он стоял под ледяным душем, а Аня готовила ужин.
– Я умираю от голода, – сказала она и похвасталась: – Я еще ни к чему не притронулась, не веришь?
– Не верю.
– Ну только чуточку.
За едой она рассказывала весь свой день, кто что ей сказал, и что она ответила, и какие есть у них плохие люди (это те, которые помогли получить роль ее сопернице), и какие есть хорошие (те, которые помогли Ане). Он любил смотреть, как она ест, и почти не слушал ее, а она возмущалась:
– Ну что ты так сидишь? Ты меня не слушаешь!
Он подкладывал в ее тарелку зелень и мясо и наконец почувствовал аппетит сам.
Открывая бутылку вина, он был почти счастлив.
– Ой, – сказала Аня, – дай мне.
У нее не хватило терпения налить в свой бокал, она перегнулась через стол и допила бокал Аркадия.
Месяц назад он сказал ей: «Если бы ты вышла за меня замуж, я был бы рад». Она удивилась. Он объяснил: «Я трус. Едва я начинаю ценить что-либо, я уже боюсь это потерять». – «У меня плохой характер». – «У меня тоже». – «Вот видишь? А у одного из двоих обязательно должен быть хороший». Плохим характером она считала способность плакать и падать духом из-за пустяков. Неудачи делали ее жестокой и глупой – ненадолго. Но, может быть, у нее будет впереди мало неудач? С неудачами он поможет ей справиться, лишь бы она умела радоваться удачам. Она добрая, Аня. Она лелеет в себе доброту. Она действительно отдает себя искусству, сохраняя для него свой характер – как сохраняют диетой фигуру, – сохраняя доброту и детскую непосредственность, и потому даже переигрывала в них в жизни.
…Он впервые увидел ее шаловливой барышней прошлого века в белом корсете на китовом усе, с малиновой шнуровкой. Малиновые же туфельки выпархивали из-под длинной лиловой юбки, она бежала, отставая от операторской тележки, взлетела на взгорок и замерла – резная корабельная фигурка под бушпритом («Ах, я сейчас полечу!»), шаловливый зверек, он никогда не взлетит, зачем ему отрываться от такой теплой и мягкой земли; вокруг в самом разгаре был солнечный апрельский день – акварельный апрель с открытым голубым небом, с распахнутым на все стороны простором в размытых дымках над плоскостями земли, голубых по горизонту, фиолетовых, пепельных и желто-зеленых в маленьких рощицах, с чуть заметным течением влажного сладковатого воздуха.
Аркадий с любопытством новичка осматривал громоздкую технику операторов и осветителей, приглядывался к людям, занятым своим делом. Бродил по топкому берегу весенней мутной Сожи, раздвигая перед собой голые ветки ольшаника. Ночью в гостинице райцентра, в которой расположилась съемочная группа, он не мог заснуть. Оделся, бродил по незнакомому спящему городку. Забрел в рощу, спустился к реке. Вода почти не двигалась, и было так тихо, что слышался ее плеск у коряги где-то справа. Начало светать. Свет, странный, не дающий тени, казалось, как туман, поднимался снизу, от маслено-тяжелой воды. Редкие голые деревья на близком другом берегу в темноте казались лесом, но вот они стали отделяться друг от друга, просветы между ними проявлялись, как на фотобумаге в ванночке фотографа. Серые берега в полегшей за зиму осенней траве стали расцвечиваться блеклыми желтыми тонами с тусклой прозеленью. Когда-то мечтал о путешествиях, но вот он оказался гостем неведомой страны – весеннего рассвета. Незнакомцами были деревья, проснувшаяся и хрипло вскрикнувшая птица, безымянными были последние звезды на небе. В тишине послышались звуки со съемочной площадки – удары металла, мужские голоса. Они звучали с той отрешенностью, которая бывает под утро при ночной бессоннице или в дальней неспешной дороге. Вдруг становится понятным все, и прежде всего ты сам. Вспоминаются минуты вот такой же тишины – тенистый проселок, выводящий в застывшее на солнце поле гречихи; отдаленная скамейка в городском саду; тамбур вагона и ночная остановка, глухо стукнулись буфера, надвинулся на стекло и замер фонарь, пробежал кто-то по перрону, светом выхвачены из темноты низкие станционные строения; и эти минуты кажутся теперь самыми важными и счастливыми в жизни. Хочется начать жизнь сначала, жить неторопливо, пристально и чисто.
Весь день он сторонился людей, стараясь сохранить в себе рассветную тишину. Пора было уезжать. Он ждал студийного автобуса, поднялся на пригорок, и река и все за рекой до самого горизонта оказалось внизу. Он сел на траву лицом к теплому солнцу, распахнул пальто. Счастье невозможно без ничегонеделанья, счастье невозможно без ничегонеделанья… Откуда это? Из писем больного Чехова…
…Вечерами Аня любит сидеть на балконе, слушать шум двора: детские крики, шелест шин по асфальту, обрывки телепередач из окон, голоса. удары выбивалки по ковру.
– Ты меня не слушаешь?
– Ну что ты. – Аркадий в доказательство повторил ее последние слова, успев ухватить их краем сознания. – А дальше?
– Уже забыла… Да ну тебя, я засыпаю.
Темнело. Аня сидела в кресле старика Брагина, поджав под себя ноги, уронила голову на подлокотник. Аркадий собрал остатки ужина, унес на кухню. Когда вернулся, Аня спала в кресле. На коленях лежал плюшевый медвежонок из Олиных игрушек. Стало совсем темно. Не зажигая света, он приготовил постель в спальне родителей. Аня пробормотала:
– Я не сплю.
Высвободилась из рук, нетвердо пошла в спальню и сказала виновато:
– Я очень устала.
Он постоял у мягко закрывшейся двери и в эту минуту был уверен, что любит ее.
У него есть Аня. Одни ищут свободу, другие – якоря. У отца есть Оля, у матери – ее всегдашняя готовность помогать. У него есть Аня, которую он любит.
«Чем я недоволен?» – удивился он.
«Твоя беда, – говорила Лера, – что ты считаешь себя обязанным быть счастливым».
А почему не так? Или в нем какой-нибудь изъян? Впрочем, как знать. Он как ящик со стекляшками. Чтобы они не разбились, ящик надо плотно набить стружкой или ватой, любой ветошью, лишь бы не осталось пустот. Так и он набивает работой свою жизнь. Возможно, то же у всех. Аня?
Но можно ли научиться у Ани? Есть вещи, которые можно терять, но нельзя найти.
Он всегда упрекал себя, что не умеет жить настоящим, жить сегодняшним днем, простыми радостями. А что такое жить настоящим? Когда мы осознаем мгновение, оно становится прошлым. Сознавать жизнь уже означает жить прошлым и будущим. Простые радости? Их нет. Когда они становятся целью, они создают гурманов и сладострастников. Те, изощряя вкус, делаются его рабами.
Простое стремление к чувственным удовольствиям взрывается человеком изнутри. Человек и в бездуховных наслаждениях обязательно ищет идеал, в плоти ищет соответствия мысленной модели, и принцип удовольствия самоуничтожается.
Жить просто, по-человечески? Янечка, Янечка, ты прячешь рожки под прической, а в туфлях – раздвоенные копытца.
Он лег и погасил свет.
– Аркадий, ты спишь? – услышал он издалека голос Ани.
Голос был тихим. Может быть, ему показалось? «Конечно, показалось», – подумал он, прислушиваясь. Как просто и ясно все, и как хорошо, и можно ли быть таким безнадежно скучным? И можно ли любить такого человека? Ему казалось, что завтра он станет другим – любым, каким угодно, лишь бы не наскучить Ане, лишь бы она любила его. Нет, она не сможет, она уже разочаровалась…
