Текст книги "История последнего из Абенсераджей"

Автор книги: Рене Шатобриан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

История последнего из Абенсераджей

...

Когда Боабдил, [1]1
  Боабдил (Абу – Абдаллах), последний король мавританской Гранады, сдал этот город испанцам в 1492 г.


[Закрыть]последний король Гранады, отправляясь в изгнание, покидал владения своих предков, он помедлил на горе Падуль. С ее вершины открывалось море, по которому несчастному монарху предстояло плыть в Африку, а также видны были Гранада, Вега и берег Хениля, где раскинулись палатки Фердинанда и Изабеллы. Взглянув на этот прекрасный край, на кипарисы, кое-где еще отмечавшие могилы мусульман, Боабдил залился слезами. Султанша Айше, мать Боабдила, которая вместе с приближенными короля, составлявшими некогда его двор, также отправлялась в изгнание, сказала:

– Теперь оплакивай, как женщина, королевство, которое ты не сумел защитить, как мужчина.

Они спустились в долину, и Гранада навеки исчезла из их глаз.

Испанские мавры, разделившие участь Боабдила, рассеялись по Африке. Семейства Зегриев и Гомелов вернулись в королевство Фес, откуда они вели свое происхождение, Ванеги и Альбесы осели на побережье между Ораном и Алжиром, а Абенсераджи поселились вблизи Туниса. Возле самых развалин Карфагена они основали колонию, жители которой до сих пор отличаются от африканских мавров утонченностью нравов и мягкостью обычаев.

Эти семейства унесли с собой на новую родину воспоминания о старой. «Божественная Гранада» продолжала жить в их памяти. Матери рассказывали о ней грудным детям и напевали им песни Зегриев и Абенсераджей. Каждые пять дней во время молитвы в мечетях все обращались лицом к Гранаде. Они призывали аллаха вернуть правоверным эту землю услад. Напрасно страна лотофагов [2]2
  Лотофаги – в греч. мифологии – племена Африки, питавшиеся плодами лотоса.


[Закрыть]предлагала им свои плоды, воды, зелень, блистающее солнце: вдали от Красных Башен не было ни вкусных плодов, ни прозрачных водоемов, ни свежей зелени, ни солнца, которым стоило бы любоваться. Если кому-нибудь из испанских мавров показывали долины Баграды, он покачивал головой и со вздохом восклицал: «Гранада!»

Особенно нежную и верную память о родине хранили Абенсераджи. С мучительной скорбью покинули они арену своей славы и те берега, где так часто звучал их боевой клич: «Честь и любовь!» И так как в пустыне не на кого поднимать пики, а в поселениях землепашцев незачем надевать шлемы, то им пришлось посвятить себя изучению целебных трав – занятию, почитаемому среди арабов не менее, нежели военное ремесло. Поэтому бесстрашные мужи, наносившие когда-то раны, теперь занимались их врачеванием. Но это не было изменой старинным обычаям, ибо и прежде мавританским рыцарям нередко доводилось перевязывать раны поверженных врагов.

Хижина Абенсераджей, владевших прежде дворцами, стояла в стороне от расположенного у подножия горы Мамелиф поселения, в котором жили другие изгнанники; она была построена среди самых развалин Карфагена, на берегу моря, в том уголке, где когда-то на ложе из пепла умер святой Людовик, а теперь ютятся магометанские отшельники. На стенах хижины висели щиты, обтянутые львиной кожей, на их лазурном поле было вытиснено изображение двух дикарей, разрушающих дубинкой город, а вокруг вилась надпись: «Это сущая безделица!» Таков был герб и девиз Абенсераджей. Рядом со щитами сверкали пики, украшенные голубыми и белыми остроконечными флагами, бурнусы, казакины из узорной парчи, турецкие сабли и кинжалы. Были там и железные перчатки, и удила, осыпанные драгоценными каменьями, и широкие серебряные стремена, и длинные шпаги в футлярах, вышитых руками принцесс, и золотые шпоры, которые Изольды, Гениевры и Орианы пристегивали некогда к ботфортам бесстрашных рыцарей.

На столах, под этими трофеями воинской славы, были разложены трофеи мирной жизни: растения, собранные на вершинах Атласских гор, в пустыне Сахаре и даже привезенные из окрестностей Гранады. Одни помогали при телесных недугах, другие должны были исцелять и душевные страдания. Абенсераджи особенно ценили те травы, которые успокаивают тщетные сожаления, рассеивают безумные мечты и надежды на счастье, вечно вспыхивающие, вечно угасающие. Но, увы! Эти растения нередко оказывали противоположное действие, и запах цветка из родной страны становился ядом для прославленных изгнанников.

Со дня падения Гранады прошло двадцать четыре года. За этот недолгий срок под воздействием нового климата, случайностей кочевой жизни и особенно горя, которое исподтишка подтачивает силы человека, погибло четырнадцать Абенсераджей. Все надежды знаменитого рода сосредоточились на последнем его отпрыске. Юношу звали Абен Хамет, по имени того Абенсераджа, которого Зегрии обвинили в обольщении султанши Альфаимы. Он сочетал в себе красоту, храбрость, учтивость и благородство своих предков с той легкой грустью, с тем мягким очарованием, которые присущи людям, мужественно переносящим несчастье.

После смерти отца Абен Хамет, которому исполнилось всего лишь двадцать два года, решил совершить паломничество на родину своих отцов, для того чтобы утолить желание сердца и привести в исполнение замысел, тщательно скрываемый от матери.

Он сел на корабль в Тунисском порту и, добравшись с попутным ветром до Картахены, сошел на берег, после чего, ни минуты не медля, отправился в Гранаду, объясняя любопытствующим, что он арабский врач и намеревается собирать лекарственные травы на скалах Сьерры Невады. Верхом на смирном муле Абен Хамет медленно тащился по той самой местности, где Абенсераджи мчались когда-то на воинственных скакунах. Впереди шел проводник, ведя двух других мулов, увешанных бубенчиками и пучками цветной шерсти. Дорога шла вдоль бесконечных вересковых зарослей и пальмовых рощ Мурсии; пальмы были очень стары, и Абен Хамет понял, что насадить их могли только его предки, и преисполнился печали. То он видел башню, где во время войны мавров с христианами бодрствовал часовой, то наталкивался на руины, архитектура которых говорила об их мавританском происхождении: новый повод для скорбных мыслей! Абенсерадж спешивался и под предлогом поиска растений ненадолго скрывался в развалинах, где давал волю слезам. Потом он снова пускался в путь и под звон бубенцов на упряжи мулов и однообразное пение проводника погружался в раздумье. Проводник прерывал свою бесконечную песню только затем, чтобы подбодрить мулов, называя их красавцами и храбрецами, или выбранить, именуя лентяями и упрямцами.

Стада баранов, которые, словно войско, вел пастух по невозделанным, пожелтевшим равнинам, и одинокие путники не только не оживляли дорогу, но, напротив, придавали ей особенно унылый и пустынный вид. Путники, все до единого вооруженные шпагами, кутались в плащи, а лица их были наполовину скрыты широкополыми шляпами. Они на ходу приветствовали Абен Хамета, который улавливал в этом благородном приветствии лишь слова «господь», «сеньор» и «рыцарь». По вечерам Абенсерадж располагался среди незнакомых людей в какой-нибудь венте, [3]3
  Вента – здесь. – трактир, харчевня.


[Закрыть]и его ни разу не обеспокоило чье-либо нескромное внимание. С ним никто не заговаривал, никто не обращал внимания на его тюрбан, одежду, оружие. Абен Хамет не мог не признать, что если уж аллаху было угодно, чтобы испанские мавры потеряли свою прекрасную родину, то своим орудием он избрал завоевателей, исполненных достоинства.

В конце пути Абенсераджа охватило еще большее волнение. Гранада расположена у подножия Сьерры Невады, на склонах двух холмов, разделенных глубокой лощиной. Дома, построенные на косогорах и в самой лощине, придают городу вид и форму полураскрытого граната, откуда и произошло его имя. Две реки, Хениль и Дуэро, из которых одна катит крупинки золота, а другая – сереброносные пески, омывают подножия холмов, потом сближаются и змеятся по прелестной долине, носящей название Вега. Эта долина, над которой раскинулась Гранада, покрыта виноградниками, гранатовыми, фиговыми, тутовыми, апельсиновыми рощами и окружена горами, ласкающими взор своими очертаниями и красками. Безмятежное небо, чистый и сладостный воздух вселяют в душу даже случайного прохожего тайное томление, с которым нелегко бороться. И нет сомнения, что в этом краю нежные чувства давно взяли бы верх над чувствами героическими, если бы истинная любовь не стремилась всегда идти об руку со славой.

Когда Абен Хамет увидел вдали первые кровли домов Гранады, сердце у него так забилось, что он принужден был остановить мула. Скрестив руки на груди, он молча и неподвижно смотрел на священный город. Проводник тоже остановился; испанцам понятны все благородные чувства, поэтому он, казалось, был тронут, догадавшись, что мавр увидел свою потерянную родину. Наконец Абенсерадж нарушил молчание.

– Проводник! – воскликнул он. – Да снизойдет к тебе счастье! Не скрывай от меня правды, ибо в день твоего появления на свет луна прибывала и спокойствие царило над морем. Что это за башни, подобно звездам, сверкают над зеленым лесом?

– Это Альгамбра, – ответил проводник.

– А вот этот замок на другом холме? – спросил Абен Хамет.

– Это Хенералифе, – объяснил испанец. – Говорят, что в миртовом саду этого замка застигли Абенсераджа во время его свидания с султаншей Альфаимой. Туда подальше виден Альбаисин, а ближе к нам – Красные Башни.

Каждое слово проводника иглой вонзалось в сердце Абен Хамета. Как ужасно, что ему приходится спрашивать у чужеземца названия дворцов, выстроенных его собственными предками, и выслушивать из равнодушных уст историю своей семьи и друзей! Возглас проводника положил конец размышлениям Абен Хамета:

– В путь, сеньор мавр, в путь! На то была воля божья. Мужайтесь! Сам Франциск Первый живет сейчас пленником в нашем Мадриде. [4]4
  Французский король Франциск I (1515–1547) вел многочисленные войны с императором так называемой Священной Римской империи Карлом V. В битве при Павии (1525) Франциск I попал в плен и в течение года содержался в Мадриде; в 1526 г. он подписал Мадридский мир и был освобожден Карлом V.


[Закрыть]На то была воля божья!

Он снял шляпу, осенил себя широким крестом и стегнул мулов. Абенсерадж, также хлестнув своего мула, воскликнул:

– Так значилось в книге судеб! [5]5
  Мусульмане без конца повторяют эти слова, применяя их почти ко всем случаям жизни. (Примечание автора.)


[Закрыть]

И они направились к Гранаде.

Они миновали огромный ясень, знаменитый тем, что при последнем короле Гранады под ним сражался Муса с главой ордена Калатравы. Проехав по бульвару Альмейды, они добрались до ворот Эльвиры, поднялись по Рамбле и вскоре оказались на площади, окруженной со всех сторон домами мавританской архитектуры. На этой площади был выстроен караван – сарай для африканских мавров, которые толпами приезжали в Гранаду за вегскими шелками. Туда и привел проводник Абен Хамета.

Абенсерадж был так взволнован, что не мог отдохнуть в своем новом жилище: его терзали мысли о родине. Гонимый чувствами, переполнявшими его душу, он среди ночи отправился бродить по улицам Гранады. Он пытался узнать хотя бы некоторые из дворцов, о которых ему так часто повествовали старики, – он смотрел на них, дотрагивался до них руками. Быть может, это высокое здание, стены которого смутно рисовались во мраке, было некогда жилищем Абенсераджей? Быть может, на этой безлюдной площади происходили празднества, возносившие славу Гранады до самых небес? По ней проносились тогда группы всадников в великолепных парчовых одеяниях, скользили галеры, наполненные оружием и цветами, ползли изрыгающие пламя драконы; в которых укрывались знаменитые воины… Таковы были искусные выдумки тех, кто хотел веселиться и нравиться.

Но увы! Смолкли звуки анафинов, зовы труб, любовные песни, и глубокое молчание окружало Абен Хамета. Этот немой город сменил своих хозяев, и теперь победители отдыхали на ложе побежденных.

– Надменные испанцы спят в тех жилищах, откуда они изгнали моих предков! – гневно воскликнул Абен Хамет. – А я, Абенсерадж, одинокий, затерянный, никому неведомый, бодрствую у входа во дворец моих предков!

И Абен Хамет задумался о людском жребии, о превратностях судьбы, о падении царств, о Гранаде, застигнутой врагами в ту минуту, когда она предавалась веселью, и внезапно сменившей гирлянды цветов на цепи. Перед его взором возникали ее жители, которые в своих праздничных одеждах покидали домашние очаги, словно беспорядочная толпа гостей в смятых нарядах, гонимая пожаром из пиршественного зала.

Эти образы и мысли всё время теснились в голове Абен Хамета; исполненный скорби и сожалений, упорно обдумывая способы для осуществления замысла, ради которого приехал в Гранаду, он не заметил, как рассвело. Тут Абенсерадж обнаружил, что заблудился: немалое расстояние отделяло предместье, куда он забрел, от караван-сарая. Город спал, ни единый звук не нарушал молчания улиц. Двери и окна домов были закрыты, и только пение петуха возвещало беднякам о приходе нового дня трудов и невзгод.

Абен Хамет долго блуждал, отыскивая дорогу, и вдруг услышал стук отпираемой двери. Из нее вышла молодая женщина, одетая почти так же, как те средневековые королевы, которых мы видим на скульптурных группах в наших старинных аббатствах, (стройную фигуру обтягивал черный корсаж, отделанный стеклярусом, из-под узкой короткой юбки без складок виднелись тонкая щиколотка и прелестная ножка, на голову была накинута мантилья, тоже черная, скрещенные концы которой дама придерживала левой рукой под подбородком, так что получалось нечто вроде капюшона, оставлявшего открытыми лишь большие глаза да похожий на розу рот. Ее сопровождала дуэнья, впереди паж нес молитвенник, позади, на некотором расстоянии, шли двое слуг, одетых в цвета своей хозяйки. Прекрасная незнакомка спешила в соседний монастырь, откуда доносился звон колокола, созывающий к заутрене.

Абен Хамету показалось, что он видит перед собой ангела Исрафила или самую юную из гурий. Испанка с неменьшим удивлением смотрела на Абенсераджа, к чьей благородной внешности необычайно шли тюрбан, восточная одежда и оружие. Потом, спохватившись, она с особой, непринужденной грацией, свойственной женщинам этой страны, сделала чужестранцу знак приблизиться.

– Сеньор мавр, – сказала она, – вы, как видно, только что приехали в Гранаду. Не сбились ли вы с дороги?

– Властительница цветов, – ответил Абен Хамет, – услада человеческих глаз, христианская рабыня, более прекрасная, чем девушка Грузии, ты угадала! Я только что приехал в этот город и, заблудившись среди его дворцов, не могу отыскать мавританский караван-сарай. Пусть Магомет тронет твое сердце и вознаградит тебя за гостеприимство.

– Мавры известны своей учтивостью, – очаровательно улыбнувшись, ответила испанка, – но я не властительница цветов, не рабыня и не нуждаюсь в покровительстве Магомета. Следуйте за мной, сеньор мавр, я доведу вас до мавританского караван-сарая.

Она легкой поступью пошла вперед, довела Абенсераджа до дверей караван-сарая, указала на них и скрылась за каким-то дворцом.

От чего зависит покой человека! Теперь сердце Абен Хамета занимает и волнует не только родина! Гранада не кажется ему пустынной, покинутой, осиротелой, одинокой; она стала ему еще дороже, и ее развалины приобрели для него новую прелесть. Перед его взором витают не только призраки предков, но и восхитительное видение. Абен Хамет отыскал кладбище, где покоится прах Абенсераджей, но молясь, но простираясь на камнях, но проливая сыновние слезы, он вспоминает, что мимо этих гробниц порой проходит молодая испанка, и участь праотцев уже не кажется ему столь печальной.

Тщетно старается он думать лишь о цели своего путешествия в страну предков, тщетно собирает на рассвете целебные растения по берегам Хениля и Дуэро: его привлекает только один цветок – прекрасная христианка. Сколько он уже сделал неудачных попыток найти дворец своей обольстительницы! Сколько раз вновь пытался проделать путь, по которому шел вслед за своим прелестным проводником! Сколько раз ему чудилось, что он слышит звон того колокола, пение того петуха, которые раздавались возле жилища испанки! Он бежал на эти обманчиво похожие звуки, но волшебный дворец не открывался его взорам. Часто характерные одеяния гранадских женщин на мгновение вселяли, в его сердце надежду: издали все христианки были похожи на властительницу его сердца, но вблизи ни одна не могла сравниться с нею красотой и изяществом. Наконец, пытаясь отыскать незнакомку, Абен Хамет стал ходить по церквам; он даже посетил гробницу Фердинанда и Изабеллы, что в ту пору было величайшей жертвой, принесенной им в дар своей любви.

Однажды он собирал растения в долине Дуэро. На южном зеленом склоне виднелись стены Альгамбры и сады Хенералифе. Северный, холмистый берег был живописно украшен Альбаисином, плодовыми деревьями и пещерами, где жило множество людей. С запада долину замыкали колокольни Гранады, окруженные купами кипарисов и каменных дубов. На востоке взгляд путника привлекали пики скал, увенчанные монастырями, хижинами пустынников, развалинами древней Иллибери, и вдалеке – вершины Сьерры Невады. В долине протекала река Дуэро, окаймленная недавно выстроенными мельницами, шумными водопадами, разрушенными арками римского акведука и остатками моста, сооруженного маврами.

Абен Хамет уже не чувствовал себя ни достаточно счастливым, ни достаточно несчастным, чтобы наслаждаться прелестью одиночества: рассеянно и равнодушно бродил он вдоль этих чарующих берегов. Однажды он шел куда глаза глядят по тенистой тропинке, извивающейся на склоне холма, где стоит Альбаисин. Вскоре он увидел загородный дом, окруженный апельсиновыми деревьями, и услышал женский голос, что-то напевавший под звуки гитары. Между голосом, чертами лица и взглядом женщины существует тайная связь, которую охваченный любовью человек чувствует безошибочно.

– Это моя гурия! – воскликнул Абен Хамет и с бьющимся сердцем стал прислушиваться. Сердце его забилось еще сильней, когда он уловил несколько раз повторявшееся имя Абенсераджей. Незнакомка пела кастильскую песню об Абенсераджах и Зегриях. Абен Хамет уже не владеет собой: он раздвигает живую изгородь из миртов и оказывается среди стайки молодых женщин, которые с испуганными криками разбегаются в разные стороны. Испанка – это она пела песню и все еще держала в руках гитару – восклицает:

– Да это сеньор мавр! – И зовет подруг вернуться.

– Любимица добрых гениев, – сказал ей Абенсерадж, – я искал тебя, как араб ищет родник в полуденный зной; я услышал звуки твоей гитары, ты славила героев моей родины, я узнал тебя по красоте голоса и приношу к твоим ногам сердце Абен Хамета.

– А я, – ответила донья Бланка, – думала о вас, когда пела об Абенсераджах. Со дня нашей встречи эти мавританские рыцари стали представляться мне похожими на вас.

Сказав это, Бланка слегка покраснела. Абен Хамет готов был пасть к ногам юной христианки и сказать, что он последний из Абенсераджей, но его удержал остаток благоразумия: мавр понимал, что это имя, слишком хорошо известное в Гранаде, напугает власти. Только что закончилась война с морисками, [6]6
  Мориски – мавры – мусульмане, оставшиеся в Испании после завоевания последнего мавританского королевства – Гранады (1492). Сохранив арабский язык и обычаи, они стали испанскими подданными. В XVI в. были насильно обращены в христианство, но, несмотря на это, подвергались жестоким преследованиям. Мориски восстали в 1568 г. По – видимому, Шатобриан, говоря о войне с морисками, и имеет в виду подавление этого восстания в 1570 г.


[Закрыть]и присутствие в городе одного из Абенсераджей могло внушить испанцам естественное беспокойство. Абен Хамета не страшили никакие опасности, но мысль о разлуке с дочерью дона Родриго приводила его в ужас.

Донья Бланка происходила из рода, который вел свое начало от Сида де Бивар и Химены, дочери графа Гомеса де Гормас. Из-за неблагодарности кастильского двора потомки завоевателя прекрасной Валенсии впали в крайнюю бедность; они вели существование столь незаметное, что в течение нескольких столетий род Сида считался угасшим. Но ко времени завоевания Гранады последний отпрыск рода Биверов, дед Бланки, заставил заговорить о себе, и не столько о своем имени, сколько о несравненном мужестве. После изгнания мавров Фердинанд отдал потомку Сида имущество нескольких мавританских семейств и пожаловал ему титул герцога Санта Фэ. Новоявленный герцог обосновался в Гранаде; умер он сравнительно молодым, оставив наследником единственного, уже женатого, сына, дона Родриго, отца Бланки.

Донья Тереса де Херес, супруга дона Родриго, произвела на свет мальчика, которому, как повелось из поколения в поколение, дали имя Родриго, но, чтобы отличить от отца, звали дон Карлосом. Великие события, свидетелем которых дон Карлос был с ранней юности, опасности, которым он подвергался чуть ли не с детства, лишь усилили черты сумрачной непреклонности в характере и без того суровом. Дон Карлосу едва минуло четырнадцать лет, когда он, сопровождая Кортеса, [7]7
  Кортес Эрнандо (1485–1547) – испанский конкистадор, в 1519–1521 гг. завоевавший территорию Мексики. Конкистадоры во главе с Кортесом грабили и истребляли коренное индейское население.


[Закрыть]отправился в Мексику. Он перенес все тяготы, был свидетелем всех жестокостей этого удивительного путешествия, присутствовал при свержении последнего короля страны, до того времени неизвестной. Через три года после этой страшной развязки, вернувшись в Европу, дон Карлос принял участие в битве при Павии, словно для того, чтобы увидеть, как удары судьбы повергают в прах монарха, олицетворявшего доблесть и честь. Новый мир, открывшийся перед дон Карлосом, долгие странствия по еще неизведанным морям, зрелище революций и превратности человеческого жребия потрясли его религиозную и склонную к меланхолии душу: он вступил в рыцарский орден Калатравы и, навсегда отказавшись, несмотря на просьбы дона Родриго, от брака, предназначил все свои богатства сестре.

Бланка де Бивар, единственная сестра дон Карлоса, возрастом значительно моложе, чем он, была кумиром своего отца. Когда Абен Хамет приехал в Гранаду, у Бланки уже не было матери и ей шел восемнадцатый год. Все было очаровательно в этой прелестной девушке. Она чудесно пела, в танцах была легка, как ветерок; порою ей, подобно Армиде, нравилось управлять колесницей, порою она мчалась на самом быстром андалузском скакуне, словно одна из тех лесных фей, которых видели Тристан и Галаор. В Афинах она была бы Аспазией, в Париже – Дианой де Пуатье, чья звезда только что начала восходить при французском дворе. Но в этой женщине, обольстительной, как француженка, жили страсти испанки, а врожденное кокетство не умаляло верности, постоянства, силы и возвышенности чувств.

На крики молодых испанок, напуганных появлением Абен Хамета в саду, поспешил прийти сам дон Родриго.

– Отец, – сказала Бланка, – вот мавританский сеньор, о котором я вам говорила. Он услышал мое пение и узнал меня. Он вошел сюда, чтобы поблагодарить меня за то, что я показала ему дорогу.

Герцог Санта Фэ принял Абенсераджа с испанской учтивостью, величавой и вместе с тем простодушной. У испанцев не бывает того раболепного вида, тех оборотов речи, которые свидетельствуют о низких мыслях и грязной душе. Вельможа и крестьянин одинаково разговаривают, одинаково кланяются и приветствуют, у них одинаковые пристрастия и обычаи. Насколько этот народ благороден и доверчив по отношению к чужеземцам, настолько же он страшен и мстителен, когда убеждается, что его предали. Непреклонно мужественные, безгранично стойкие, неспособные склониться перед судьбой, испанцы либо одерживают над ней победу, либо погибают, поверженные в прах. Они не отличаются особой живостью ума, но вместо этого светоча, зажженного богатством и утонченностью мыслей, у них есть неукротимые страсти. Испанец, который за день не вымолвит слова, который ничего в жизни не видел, ничего не хочет увидеть, ничего не читал, ничему не учился, ничего не сравнивал, черпает в величии своих чувств силы, необходимые, чтобы достойно выдержать любое испытание.

Был день рождения дона Родриго, и Бланка, чествуя отца, устроила в этом прелестном уединенном доме маленький праздник – tertullia. Герцог Санта Фэ пригласил Абен Хамета занять место в кругу молодых женщин, забавлявшихся видом тюрбана и одежды чужеземца. Слуга принес бархатные коврики, и Абенсерадж устроился на них полулежа, как принято у мавров. Ему стали задавать вопросы о стране, в которой он вырос, о событиях его жизни; он отвечал весело и остроумно. Абен Хамет изъяснялся на чистейшем кастильском наречии, и его легко было бы принять за испанца, если бы он не говорил почти всегда «ты» вместо «вы». Это слово звучало в его устах столь нежно, что Бланка не могла подавить в себе тайной досады, когда он так обращался к какой-нибудь из ее подруг.

Многочисленные слуги принесли шоколад, засахаренные фрукты, малагские сдобные хлебцы, белые как снег, легкие и пористые, как губка. После refresco [8]8
  Легкая закуска (исп.).


[Закрыть]все стали просить Бланку исполнить какой-нибудь из тех характерных танцев, в которых она превосходила самых искусных плясуний. Ей пришлось сдаться на просьбы подруг. Абен Хамет молчал, но в его взорах светилась красноречивая мольба. Бланка выбрала самбру, выразительный танец, заимствованный испанцами у мавров.

Одна из молодых женщин начала наигрывать на гитаре мотив чужеземного танца. Дочь дона Родриго сняла шарф и прикрепила к рукам кастаньеты из черного дерева. Ее темные волосы локонами рассыпались по алебастровой шее, глаза и губы улыбались, щеки разгорелись от сердечного волнения. Внезапно она застучала своими звучными кастаньетами, трижды отбила ритм, запела, слив голос со звоном гитары, и как вихрь закружилась в пляске.

Как разнообразны ее па! Как изящны все позы! Она то быстро поднимает руки, то роняет их в истоме. Порою она бросается вперед, словно опьяненная радостью, порою отступает, словно пораженная горем. Она поворачивает голову, как будто зовет кого-то невидимого, скромно подставляя румяную щеку поцелую молодого супруга, стыдливо ускользает, возвращается, сияющая и утешенная, движется надменно, почти воинственно, снова порхает по зеленой лужайке. Ее движения, песня и звуки гитары сливались в гармоническое целое. Тембр слегка приглушенного голоса Бланки, волнуя чувства, проникал в самые тайники сердца. Испанская музыка, состоящая из вздохов, быстрых ритмов, грустных припевов, оборванных музыкальных фраз, представляет собой необыкновенную смесь веселья и печали. Эта музыка и этот танец безвозвратно решили участь последнего из Абенсераджей: они могли бы нарушить покой любого, куда более защищенного сердца.

В сумерки все вернулись берегом Дуэро в Гранаду. Дон Родриго, очарованный благородным и утонченным обхождением Абен Хамета, прощаясь взял с мавра слово часто приходить в гости и развлекать Бланку чудесными рассказами о Востоке. Абен Хамет, чьи мечты воплотились в действительность, на следующий же день поспешил во дворец, где жила та, что была ему дороже зеницы ока.

Именно потому, что страсть к Абен Хамету казалась Бланке совершенно невозможной, она вскоре целиком завладела сердцем девушки. Мысль о любви к неверному, к мавру, к чужеземцу казалась ей до того странной, что сперва она не обратила внимания на яд, уже проникший в ее кровь. Зато, распознав его, она отнеслась к нему, как истая испанка. Она понимала, что ее ждут опасности и страдания, но не отошла от бездны, не вступила в долгие пререканья с собственным сердцем. Она решила: «Если Абен Хамет примет христианство, если он меня любит, я пойду за ним на край света».

Абенсерадж также был охвачен могучей, непреодолимой страстью и жил одной Бланкой. Он больше не думал о замысле, приведшем его в Гранаду. Абен Хамету не трудно было бы получить сведения, ради которых он приехал, но все, что не имело отношения к его любви, теперь утратило для него смысл. Он даже боялся что-либо узнавать, потому что это могло бы нарушить течение его жизни. Он ни о чем не допытывался, ничего не хотел знать; он решил: «Если Бланка примет магометанство, если она меня любит, я буду ей служить до последнего вздоха».

Утвердившись в своих решениях, Абен Хамет и Бланка ждали только удобного случая, чтобы открыться друг другу.

Стояла лучшая пора года.

– Вы до сих пор не видели Альгамбры, – сказала дочь герцога Санта Фэ. – Вы как-то случайно сказали, что ваши предки родом из Гранады. Быть может, вам было бы приятно взглянуть на дворец ваших прежних королей? Сегодня вечером я буду вашим проводником.

Абен Хамет поклялся пророком, что для него не может быть более приятной прогулки.

Когда наступил час, назначенный для посещения Альгамбры, дочь дона Родриго села на белого иноходца, который умел взбираться на скалы, словно горный козел. Вслед за блестящей испанкой скакал Абен Хамет на андалузском коне, оседланном по – турецки. От быстрой скачки пурпурная одежда молодого мавра развевалась, кривая сабля звенела, ударяясь о высоко поднятое седло, ветер трепал перо на тюрбане. Прохожие, восхищенные его посадкой, говорили, следя за ним глазами:

Донья Бланка обратит этого мусульманского гранда в истинную веру.

Сперва Бланка и Абен Хамет ехали по длинной улице, все еще называвшейся по имени знаменитого мавританского рода. Эта улица упиралась во внешнюю ограду Альгамбры. Миновав молодую вязовую рощу и водоем, они увидели перед собой внутреннюю ограду дворца Боабдила. В зубчатой стене с башнями виднелись ворота, носившие название Врат Правосудия. Бланка и Абен Хамет въехали в них и поскакали по узкой дороге, извивавшемся между высокими стенами и полуразрушенными лачугами. Дорога привела их к площади Альджибе, где в то время по приказу Карла Пятого возводили дворец. Оттуда они повернули на север и добрались до пустынного двора, расположенного у старинной гладкой стены. Абен Хамет, легко соскочив с коня, помог Бланке спешиться. Слуги постучали в обветшалую дверь, по самый порог заросшую травой. Дверь распахнулась, открыв тайные закоулки Альгамбры.

Вся прелесть утраченной родины, вся скорбь о ней, смешанная с высоким волнением любви, пронзила сердце последнего из Абенсераджей. Неподвижный, взволнованный, он в изумлении глядел на эту волшебную обитель; ему казалось, что он очутился перед одним из дворцов, описанных в арабских сказках. Глазам его представились легкие галереи, каналы из белого мрамора, окаймленные цветущими лимонными и апельсиновыми деревьями, водоемы, укромные дворики, а за высокими сводами портиков виднелись новые переходы и чудесные уголки. Между колонн, поддерживавших цепь небольших готических арок, просвечивала синева безоблачного неба. Украшенные арабесками стены напоминали восточную ткань, прихотливо вышитую невольницей, изнывающей в гареме. Каким-то томным благочестием, смешанным с воинственностью, дышало это необыкновенное здание, этот монастырь любви – таинственный приют, где мавританские короли вкушали земные услады, забывая о призывах долга.

Постояв несколько мгновений в изумленном молчании, влюбленные вошли в жилище былого могущества и минувшего счастья. Сперва они осмотрели зал Посланников, наполненный ароматом цветов и свежестью вод. Потом вышли в Львиный двор. Волнение Абенсераджа возрастало с каждым шагом.

– Если бы ты не преисполняла мою душу восторгом, – сказал он Бланке, – как горько было бы мне узнавать историю дворца от тебя, от испанской девушки! Увы, эти места созданы, чтобы служить убежищем счастья, а я…

Внезапно Абен Хамет увидел имя Боабдила, искусно вплетенное в мозаику.

– О мой король, – воскликнул он, – что сталось с тобою?

Как мне найти тебя в твоей опустелой Альгамбре?

И на глаза молодого мавра навернулись слезы, исторгнутые верностью, преданностью и доблестью.

– Ваши прежние властители, вернее – короли ваших предков, были неблагодарными людьми, – сказала Бланка.