Текст книги "Капустный суп"

Автор книги: Рене Фалле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Куда путь держишь?

– В Жалиньи.

– И я тоже туда. Влезай...

Франсина села рядом с девушкой и, как только машина тронулась, начала без умолку болтать:

– Вчера я платье разорвала. И выкопала в чемодане этот розовый ужас, посмотри-ка, на что я похожа. Думаешь, я найду что-нибудь в Жалиньи? Денег у меня не так-то уж много...

– Только не вздумай платье покупать! Купи джинсы и майку.

– Нет, правда? – недоверчиво спросила Франсина, которая, само собой разумеется, в жизни не носила брюк.

– Ну конечно! Это же красиво! А ты, должно быть, не здешняя, то-то я тебя никогда не видела.

– Я из Мулена приехала, присмотреть за дедушкой, за Глодом Ратинье.

– А ты посади старого алкаша на одну воду, сразу он у тебя взбодрится. А как тебя звать?

– Франсина, в честь бабушки.

– Я ее еще помню. Мне было десять, когда она, бедняжка, умерла. Н-да, невеселая у нее была жизнь, как, впрочем, у многих в те времена. А меня зовут Катрин Ламует, родители мои живут в Мутон-Брюле, я тебе потому это говорю, что ты не знаешь.

Франсина улыбнулась про себя, вспомнив эту самую Катрин Ламует, на редкость уродливую десятилетнюю девчонку. Теперь она явно изменилась к лучшему и даже не без шика щеголяла в джинсах и майке, как раз таких, какие посоветовала купить своей попутчице.

В Жалиньи она заявила, что непременно пойдет с Франсиной в магазин готового платья, даже вместе с ней зашла в кабинку для примерки. А Франсина, которая как-никак принадлежала совсем к иному поколению, постеснялась раздеваться в присутствии новой своей товарки. Но та ее подгоняла.

– Чего ты мнешься? Не бойся, я тебя не изнасилую, я для другого создана!

Девушки расхохотались, и Франсина стащила наконец платье через голову. Катрин от восхищения даже присвистнула:

– Да у тебя, детка, чертовски красивая грудь! И я бы от такой не отказалась. Все парни обалдеют. Джинсы сидят прекрасно. В талии как раз и здорово обтягивают зад.

Франсина натянула также облюбованную ею белую майку. От плеча к плечу шла надпись по-английски, но что означали эти красные буквы, она не поняла: "Make love, not war".

– Точка в точку! – заявила Катрин.

Но Франсина запротестовала, вся залившись румянцем.

– Да нет! Вовсе не точка в точку, как ты говоришь. Все насквозь видно!

– Что видно?

– Ну... кончики грудей.

– Велика важность! Майки для того и делают, чтобы все торчало. Все парни с ума посходят. И так куда красивее.

– Нет, ты это всерьез?

– Ей-богу, по-моему, ты вовсе не из Мулена! Прямо в дебрях каких-то росла! Бери эту майку, все равно лучшей для всех твоих прелестей не найдешь.

Франсина купила еще и босоножки, а розовое свое платье оставила владельцу магазина на пыльную тряпку. Этот торговец смотрел на нее как-то двусмысленно, совсем не так, как смотрел раньше, когда она приходила-в магазин за вельветом на брюки Глоду.

– Видела папашу Безюня? – фыркнула Катрин, когда они вышли из магазина. – Еще минута, и он бы не выдержал! Сейчас побежит охлаждать свой пыл в Бесбр! Давай скорее, я ужасно хочу пить, угощу тебя кока-колой.

На террасе "Кафе Бурбонне" трое молодых людей в костюмах мотоциклистов вели беседу с двумя девчушками, закутанными в пестрые занавески в стиле Индиры Ганди. Парни завопили:

– Эй, Катрин, иди к нам!

– Кэти, иди же и подругу свою веди!

– Это не ее подруга, – заметил третий тоном ниже, – нет, черт возьми, это дочка Брижит Бардо.

Если бы Франсина нуждалась в дополнительных доказательствах своей красоты, она бы получила их, взглянув на вытянутые физиономии тех двух девушек в сари. И вдобавок еще три пары мужских глаз, как бы прикалывавших один за другим значок к её груди.

– Видишь, как тебе эта майка идет, – шепнула ей на ухо Катрин, подсела за столик к молодым людям и усадила рядом с собой Франсину. И добавила, гордясь своим открытием: – Эй, Люлю! На что это ты уставился? Возьми этажом выше.

Тот, кого звали Люлю, проворчал, что у некоторых тут как раз чересчур много, а у других чересчур мало. Индианки приняли этот намек на свой счет и окончательно надулись. Робер, тот, что понизил голос при виде Франсины, нагнулся к ней, глядя ей прямо в глаза. Катрин предупредила товарку:

– Ты с ним поосторожнее, Франсина. Он из всей этой тройки самый хитрый.

Но и самый занятный. Он пользовался своей улыбкой, как акселератором при выходе из виража. Франсине эта улыбка досталась прямо в лицо. И одновременно нежнейшее признание в любви:

– Я бы тебя хорошо шарахнул, Франсина...

А Франсина подумала: очевидно, методы ухаживания тоже претерпели с 1930 года немало изменений.

В половине первого Глод смирился, присел в углу стола и мрачно стал жевать кусок сала. Франсина не вернулась к обещанному времени, эта Франсина только осложнила его жизнь, нарушила весь ее привычный распорядок. К тому же он с трудом переносил ее бунтарские речи. Здорово она переменилась там, в своей домовине. Добрая жена, добрая хозяйка, добрая стряпуха, добрая мать семейства вернулась под их общий кров на огненных крыльях мятежа.

Ратинье упрекнул за это Диковину, должно быть, инопланетянин ошибся и переложил лишку в свою смесь, а может, просто перепутал колбы. Сразу видно, что он ничего не смыслит в женщинах! Если не способен управлять летающей тарелкой последней модели, значит, и тут, когда станешь воссоздавать материю, все сделаешь шиворот-навыворот.

Вышеупомянутая материя явилась только в час со свертком в руке. Глод, в ожидании супруги шагавший взад и вперед по двору, завизжал как поросенок, которого ведут холостить.

– Что это ты так вырядилась, даже в муленском борделе не смеют в таком виде щеголять! Ты совсем, Франсина, спятила, через эту майку обе титьки видать, ты бы еще с голой задницей разгуливала! А что это на тебе за штаны такие? На кладбище тебя, что ли, обучили таким идиотским штучкам?

Смеющуюся, веселую Франсину не смутил этот взрыв негодования:

– Не сердись, папуленька, не сотрясай зря воздух! Не можешь ли ты быть более cool[*], а? Нельзя ли полегче? Глод старался даже в ярости быть величественным.

– [*] Хладнокровный (англ.).

– Да ты погляди на себя, распутница!

– Скажет тоже! Ну прекрати стрельбу, папочка, а то у меня мороз по коже!

Ратинье провел ладонью по усам, сперва слева направо, Потом справа налево, и мстительно бросил:

– А пол я не помыл!

С прелестных розовых губок Франсины сорвался какой-то неопределенный звук, потом она насмешливо произнесла:

– Плевать я хотела. Живи себе в грязи, старичок! А я позавтракаю на свежем воздухе.

Она развернула сверток, достала простоквашу, хрустящий картофель, бутылку кока-колы. Глод вознегодовал:

– И ты будешь эту дрянь жрать? И пить это? Да это же еще хуже, чем незрелые сливы! Ведь живот схватит!

– Cool, говорят тебе, cool. Выпей свою литровку и забудь обо мне! Молодым – молодые, старым – старые! Чао, бамбино! Адиос, амиго!

С этими словами она повернулась к нему спиной и, пританцовывая, направилась в поле. Глод ничего не понял из нового ее лексикона, которым эта молодая негодница расцвечивала свою речь. Вдруг он завопил:

– Франсина, а мои деньги!

Вместо ответа она звонко шлепнула себя по заду и весело крикнула:

– Вот они где, твои деньги!

Такая наглость окончательно сразила Глода, и, понурив голову под тяжестью враждебного мира, он побрел к больному соседу, надеясь хоть там найти утешение.

Бомбастый, хоть и чувствовал себя много лучше, все еще лежал в постели.

– Здорово мне помогла твоя мазь из бычьей ноги. Завтра непременно встану. Но что у тебя за физиономия, дружище? У тебя такой вид, будто в брюхе пусто, как в порожнем бочонке!

– И не говори, Сизисс! Я теперь не один.

– То-то я вроде слышал голоса во дворе...

– Меня навестить приехала внучатая племянница из Мулена.

– У тебя в Мулене родня? Ты мне никогда об этом не говорил.

– Да не в этом дело! А в том, что она не слишком-то вежливо со мной обходится, так что голова кругом идет. В двадцать лет они все нахальные, как крысы, и ничего не уважают. Она даже мне сказала, что я cool какой-то!

– Cool?

– Да, дружок, cool. Именно так. И это в мои-то годы. Ты знаешь, что такое cool?

– Ей-ей, не слыхал...

– Должно быть, еще какая-нибудь грубость.

– А она, эта мерзавка, долго еще у тебя пробудет?

– Не знаю...

– А ты выставь ее поскорее!

– Хорошо тебе говорить! Да меня в Мулене знаешь как честить будут, обзовут людоедом, который родню вилами встречает.

Бомбастый согласился с этими доводами:

– Ты совсем как я, Глод, есть у тебя честь. Но не порть себе кровь. Твоя землеройка здесь недолго пробудет. Какие тут у нас в Гурдифло развлечения, а они только о том, как бы повеселиться, думают. Это бандитское отродье, им на работу плевать! Пойди-ка принеси мне винца, мне в погреб не спуститься при всех моих болячках!

Ратинье достал из погреба несколько бутылок. И они попивали винцо до тех пор, пока прикованный к постели, сраженный недугом Бомбастый не захрапел. Глод, стараясь ступать на цыпочках и не стучать сабо, удалился и побрел к себе на двор узнать, что там поделывает его супружница. Но при виде ее он побледнел. Она лежала в траве на животе совсем голая, только небрежно накинула себе на ягодицы новую майку, и листала какой-то журнал с иллюстрациями. Не помня себя от негодования, Глод подошел к ней:

– Франсина! Тебя же могут увидеть!

– Ну и смотри на здоровье! Мне-то что! – ответила она, продолжая листать журнал.

Он просто задохнулся от возмущения.

– Да я не о себе говорю! Но тут же другие люди ходят!

– Ну и что! Небось не ослепнут. Не такое уж неприятное зрелище голая девушка. Некоторые за это даже деньги платят. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы мне платили?

– Этого еще только недоставало!

– Я принимаю солнечную ванну, невелико преступление.

– Да так же не делается, чертова ты потаскуха! Замечание мужа рассердило Франсину, и она бросила на него через плечо суровый взгляд.

– Раньше не делалось, а теперь делается! Мне сейчас в бистро объяснили, что нынче запрещается запрещать. По-моему, это очень неглупо, хотя я этого и не знала. А теперь оставь меня, видишь, я читаю.

Вне себя от ярости, Ратинье завопил:

– Уж лучше бы ты осталась там, где была, скотина!

– Я еще успею туда вернуться. Ничего не скажешь, ты, Глод. весьма любезен! Приятно тебя послушать. Я воскресла всего сутки назад, а ты уже желаешь мне смерти. Некрасиво!

Все еще кипя гневом, Ратинье оставил загорать эту бесстыдницу и пошел присесть на лавочку, ворча что-то себе под нос. Здесь, слава те господи, не Фоли-Бержер.

– Дерьмо собачье; – бормотал он, – подумать только, что в свое время я ее в темноте ублажал, даже грудей не видел. Ясное дело, она свихнулась, раз показывает свою задницу всем встречным и поперечным!

Но потом, успокоившись, он в конце концов решил: нет у него причин горевать, что она воскресла. Нехорошо это с его стороны. Пусть даже теперешняя Франсина не его прежняя Франсина, все равно он должен радоваться, что она жива и счастлива. Он ее любил, не ее вина, что он за это время постарел. И он простил ей все ее экстравагантные выходки, простил смиренно, но не без горечи в душе.

Когда солнце начало клониться к закату, Франсина вернулась домой в джинсах и майке. Она все еще дулась на мужа за его злобные пожелания, и, прежде чем он успел сказать ей что-нибудь приятное, она как бичом ударила его по лицу, вернее по усам, бросив:

– Не мешало бы тебе знать, прежде чем ты помрешь, что я спала с Шерассом!

Он тупо пробормотал:

– Спала с Шерассом?

– Ага, не нравится! Предпочел бы видеть меня в могиле? Конечно же, я спала с Бомбастым!

– Когда? Сейчас?

Тут уж рассвирепела она:

– Да ты что, дубина! Конечно, не сейчас! А когда ты был в плену.

– Врешь ты! – завопил Глод. – Не спала ты с этим уродом!

– Ну, знаешь ли, в этих делах горб ведь не помеха...

Не помня себя от гнева, Ратинье взмахнул рукой. Но Франсина схватила со стола нож и быстрее осы нацелила его в грудь старика:

– Тронь только, живым не останешься, и поверь мне, там тебе будет лучше, чем здесь!

Глод отступил, тупо бормоча:

– А я и не знал...

– Тебе и не собирались рассказывать.

– Но почему вы это сделали?.. – простонал Глод.

– Я скучала... Скука была ужасная... ты был далеко... Но это пустяки...

Теперь уж она пожалела о вырвавшемся у нее признании. Не слишком разумно с ее стороны причинять человеку такие страдания. Глод тяжко рухнул на стул, с трудом выдавив из себя:

– Стало быть, ты была, Франсина, ты была просто шлюхой?

– Да нет, Глод, – шепнула она. – Просто одинокая женщина. Прости меня.

– Не прощу.

– Как тебе угодно. Но ведь с тех пор сорок лет прошло. Подумай-ка сам. Это же старая история.

– А для меня совсем новая.

– Не расстраивайся ты так, Глод, миленький. Забудь, что я тебе сказала.

– Еще чего, в одну минуту рогачом сделался, да еще радоваться этому должен...

– Но какой же ты рогач, спустя сорок лет! Когда ты вернулся, все было кончено, и, клянусь, я любила тебя по-прежнему.

Она нежно пригладила ладонью его буйную гриву, густо присыпанную сединой. Он оттолкнул ее руку и, когда первая волна гнева отхлынула, надулся. По правде говоря, все больше утрачивая с годами дар воображения, он не мог уже целиком погрузиться в пучину своего стародавнего несчастья. Он даже знал счастливых рогачей. И сам принадлежал к их числу. Поэтому незачем, пожалуй, устраивать цирк и срывать со стены ружье. А вот выпить с горя стаканчик в самый раз будет, что он и сделал, не боясь на сей раз, что его отругают.

Да кроме того, в теперешнем ее виде Франсина ничуть не напоминала неверную жену, и это раздвоение личности каким-то странным образом смягчало злобу Глода, и он даже не знал, на кого ее обратить. В конце концов Франсин оказалось слишком много! Множество! И теперешняя не слишком добрая. Но обманула его не эта молодая женщина. Эта молодая женщина была только его...

– Есть с чего рехнуться! – проворчал он.

– Да не надо...

Отчасти успокоившись относительно силы отчаяния Глода, она потихоньку подошла к зеркалу, причесалась, прихорошилась, улыбнулась своему отражению, показав ослепительно белые ровные зубки. Она забыла. Нет, правда, давно уже все забыла. И все-таки ей было неловко:

– Ты ничего не имеешь против, если я уйду, Глод?

– Куда это ты?

– На танцы. С Катрин Ламует. Она за мной заедет.

– Маленькая Ламует?

– Не такая уж она маленькая. Нам обоим по двадцать лег.

– Никак я не привыкну к твоим чертовым двадцати годам! Что ж, иди потанцуй. Веселись на здоровье.

– Спасибо, Глод!

– Возвращайся когда захочешь. Я тебе больше не муж и не твой папаша или дедушка. Теперь у тебя руки развязаны, может, снова меня рогачом сделаешь.

Она наигранно рассмеялась.

– Ну... я еще сама не знаю... Ты у меня, Глод, ужасно милый.

– Верно, ужасно милый болван, ужасно хороший болван, да что там говорить...

– Нет-нет. Если бы ты такой болван был, я бы никогда за тебя не вышла. Ну, бегу, я слышу, Катрин сигналит с шоссе.

Проходя мимо Глода, она по пути влепила ему поцелуй в щеку и исчезла. В ушах Ратинье еще долго звучал этот поцелуй мира. Но тут он с ненавистью подумал о Бомбастом. После недолгих размышлений он решил, что Сизисс расплатится за Франсину. Если она теперь не такая, как прежде, то Бомбастый каким был, таким и остался, он подлый предатель, гнусный тип, достойный самой жестокой кары. Ратинье вскарабкался на стул, снял со стены ружье, однако из предосторожности благоразумно не зарядил его и отправился к дому обманщика. Дверь он распахнул, даже не постучавшись.

Сизисс попивал винцо, лежа в постели, а когда хлопнула дверь, от испуга пролил половину на простыню. Он прогремел было: "Настоящий..." – но не договорил начатого, оцепенев при виде направленной на него двустволки.

– Руки вверх, Иуда! – крикнул Глод. – Руки вверх и доканчивай, что ты хотел сказать! А хотел ты сказать "настоящий рогач", верно?

В страхе Шерасс поднял обе руки, но, так как в одной он держал стакан, вино медленно, капля за каплей, стекало на его ночной колпак.

– Не валяй дурака, Глод, – стуча зубами, произнес Бомбастый, – с чего это тебя разобрало?

– С того, что мне рога наставили!

– Да быть не может! Кто же наставил?

– Ты, старая кляча!

Шерасс пожал плечами, что было не совсем ловко при его позе, и удивленно сказал:

– Послушай, Глод, как же я или кто другой может тебе рога наставить, раз у тебя жены-то нету?

– Была у меня жена! А пока я в плену торчал, ты, тыловая крыса, ее ублажал!

Забыв о грозящей ему опасности, Сизисс сложил на груди руки.

– Какая это сволочь тебе такое наболтала? Никогда этого не было! Клянусь головой матери!

– Там, где твоя мать сейчас находится, она мало чем рискует! Подыми руки!

– Нет! Лучше убей меня, только скажи, кто это тебе такую чепуховину набрехал?

– Узнал я это из самых верных источников, милок. Мне внучка сказала. В Мулене об этом все родные знали. Как увидела внучка, что я с тобой, мерзавцем, дружу, то заело ее, и она открыла мне глаза, и я их открыл. И что же я вижу: чудовище, змею, которая вползла в мою постель, чтобы меня обесчестить и наградить меня рогами, пока я свою шкуру под пули подставлял!

Бомбастый снова удивился, на сей раз из-за пуль.

– Это ты в лагере шкуру подставлял, а?

– Представь себе! И не перебивай меня, не то я тебя прикончу! В правом стволе у меня пять пуль, а в левом три. Все могу на куски разнести! Но... но... что это с тобой, Сизисс? Смотрите-ка, теперь еще и плачет!..

Бомбастый под тяжестью улик закрыл лицо руками.

– Да, плачу, оплакиваю свои мерзости, раз уж я почти что на смертном одре лежу. Ты прав, Глод. Ублажал я Франсину, пока тебя тут не было. Теперь-то я могу об этом прямо сказать, раз она уже умерла.

– А тогда зачем же ты отрицал?

– Хотел бы я посмотреть, что бы ты на моем месте стал делать, когда на тебя двустволка нацелена! И потом, я вдруг снова увидел себя с ней вместе, с несчастной бедняжкой, которая теперь уже на небесах, и не мог сдержаться – заплакал. Стреляй, Глод, стреляй! Поделом мне! Верно, я последний подонок! Просто дерьмо собачье!

Вопреки всем ожиданиям, чистосердечное признание вдруг успокоило Ратинье, его, так сказать, разоружило, и он прислонил двустволку к кровати. Славно было бы сейчас хватить стаканчик, да уж больно был неподходящий момент. Он проворчал:

– Да брось хныкать, а то у тебя вся рожа скукоживается, словно задница! А как это у вас с Франсиной было?

– Ну... ну, как у всех, – пробормотал Шерасс.

– Я тебя не о подробностях спрашиваю! С чего это началось?

Распростертый на своем одре, Бомбастый задумался, нырнул во мрак минувшего и, сам того не зная, извлек из его глубин те же самые слова, что Франсина.

– Она скучала... Я скучал... Холода стояли... А ты был где-то за тридевять земель!.. Я ей дрова колол... Ну она приносила мне мисочку супа. Мы с ней болтали немножко. Мы же молодые были... И как-то все само собой произошло, мы и в мыслях не держали. Но до чего же мы на себя злились, Глод, до чего злились! Решили, что она ослица, а я просто хряк...

– И все-таки своего не оставили.

– Верно, верно, продолжали, хотя совесть нас так и жгла. Ты нам все удовольствие испортил!

– Уж не взыщите.

– Да нет, это не твоя вина! .

– Спасибо хоть на этом.

Бомбастый воодушевился, допил вопреки всему свой стакан и стукнул себя кулаком в грудь:

– Застрели меня, Глод, я недостойный, недостоин я твоего прощения! Застрели, или я сам удавлюсь, только на этот раз выберу веревку покрепче, чтобы опять промашки не вы шло! ,...., .

Глод примирительно махнул рукой и тоже, сам того не замечая, повторил слова Франсины:

– Не стоит того. Ведь не вчера это было. Сорок лет срок немалый. В конце концов, рогачом через столько лет не станешь.

– Да не в том дело, – вопил Бомбастый с не совсем уместным пафосом. Я требую справедливого возмездия! Я обязан искупить свой грех! Я вонзил тебе кинжал в спину, как Муссолини.

– Да заткнись ты, Бомбастый, – миролюбиво произнес Глод. – Надоел ты мне.

С минуту они помолчали, погруженные в свои мысли. Глоду, к примеру, все сильнее хотелось выпить стаканчик. Бомбастого одолевали более возвышенные чувства, и он наконец признался чуть разбитым от волнения голосом:

– Ты же сам знаешь, Глод, каков я. Просто несчастный калека, весь скособоченный. Бабенки-то никогда в жизни друг другу в волосы не вцеплялись, чтобы только со мной потанцевать. Теперь-то я могу тебе признаться, когда ее уже нет на свете, что никогда у меня, кроме нее, не было порядочной женщины, вечно по домам терпимости шатался. Только одна твоя...

Волнение не спешило покидать домишко Сизисса и, словно бабочка, уселось на каскетку Ратинье. Он буркнул:

– Я ведь молодым женился, Сизисс. Как и у тебя, у меня всего одна женщина была, жена то есть, если не считать, конечно, нескольких шлюх в армии.

Бомбастый меланхолически подытожил:

– Выходит, что у нас с тобой всего одна была на двоих – одна и та же...

– Да, старина... одна и та же...

Вот она, подходящая минута выпить. Бомбастый поднялся с постели и, растирая себе поясницу, принес бутылку. Выпили они с явным, даже бурным удовольствием.

– А все-таки винцо получше любой бабы будет, – убежденно заявил Глод. – И подумать только, что мы из-за нее чуть не перегрызлись!

– Я-то лично никаких претензий к тебе не предъявлял, – запротестовал Шерасс. – Это ты собирался всадить мне две пули в брюхо.

Глод сломал о колено ружье, сунул его под нос Сизиссу.

– Оно же не заряжено, дурацкая твоя башка! Просто хотел тебя попугать.

Коль скоро наступил час откровения, Ратинье решил облегчить– душу, раз и навсегда, вскрыть нарыв, который в зависимости от настроения то разъедал ему нутро, то просто отдавался легкой щекоткой с тех самых пор, когда он еще щеголял в коротких штанишках. Он откашлялся, прочистил себе горло.

– У меня, друг, тоже есть свой горб. Только невидимый.

– Хотел бы и я так про себя сказать, – буркнул горбун.

– Не говори так. У меня горб в душе. Величиной с монетку в сто су. Пусть даже мне его сам Иисус Христос даровал. Нынче вечером, Сизисс, должен я быть перед тобою чист, как потрошеный кролик. Так вот, истинная правда, что я списал работу у верзилы Луи Катрсу. Иначе никогда бы мне аттестата не получить. И это так же верно, как то, что ты Франсину ублажал.

– Вот оно что? – Бомбастый даже расцвел от радости. – Я-то не совсем был в этом уверен. Люди так говорили. Не особенно это красиво с твоей стороны...

– Поэтому-то я так и изводился. Сейчас даже дышать стало легче. А то, бывало, временами прямо ком в горле стоит. А у тебя такого не было, когда я из Германии вернулся? В конце концов, ты тоже вроде как чужим добром воспользовался.

– Ну это совсем другое дело, – возмутился Бомбастый, чувствовавший себя безгрешным как ангел после откровенного признания Глода. – Да, я ублажал Франсину, а это доказывает, что я вовсе не дурак был.

– Не забывай, что я еще не окончательно простил тебе твое предательство! – обозлился Глод. – У меня в карманах вон сколько пуль лежит! И я могу тебя как лисицу подстрелить!

– Давай лучше выпьем, – предложил Шерасс, поспешив доверху наполнить стаканы. Глод от этого сразу смягчился. А перепуганный Сизисс снова заныл: – Верно, верно, ты меня не простил. Какой же ты все-таки злопамятный! Совсем как мой осел! Неужто ты, Глод, такая же скотина, какой он был?

– Ладно-ладно, прощаю тебя.

– И я тебя тоже.

– Как это так "тоже"? За что тебе-то меня прощать?

– Здрасьте! Сто лет я с тем, кто чужие работы списывает, дружу! Ладно, забудем все, что было!

На ночь Франсина домой не вернулась. Утром Глод, как и всегда, отправился в огород, накормив предварительно кур и кроликов. В огороде ему всегда найдется занятие. Если нет засухи, значит, все от дождей гниет. Если на растения не напала медведка, значит, напал колорадский жук.

Глод и думать забыл о Франсине, как вдруг услышал треск мотора. Гдето у себя во дворе. Ратинье поднял голову и увидел у своих дверей красный мотоцикл. Молодой парень в каске на голове и весь в коже сидел за рулем. Франсина соскочила на землю, заметила Глода, бросилась к нему. Поверх своей майки она натянула мужской пуловер. Она остановилась в нескольких шагах от нашего огородника, запыхавшаяся, сияющая.

– Я уезжаю, Глод. Но я непременно хотела перед отъездом попрощаться с тобой...

– Уезжаешь? – буркнул Ратинье, не так огорченный этой новостью, как нашествием улиток. – А куда ты едешь?

– В Париж.

– В Париж! Да ты с ума сошла!

– Только там мы с Робером найдем работу. Робер – это он, – уточнила она, указывая на молодого мотоциклиста. – Мы любим друг друга, и я отдалась ему, совсем как в романах пишут.

– А ты хоть уверена, что он хороший малый? – встревоженно осведомился Глод.

Франсина ответила ему ясной улыбкой.

– Там видно будет. Если что не так, я другого найду. Скажи, Глод, тебе не очень больно, что я уезжаю?

– Да что там... Если у тебя такие мысли...

– Именно из-за этого я и не могла бы остаться. Мысли-то у меня теперь не те, что раньше. Мы бы с тобой только ругались. Лучше расстаться добрыми друзьями. Верно, Глод?

– Верно...

– Так ты на меня не сердишься?

– За что же я буду на тебя сердиться, девочка? Я ведь понимаю, что тебе не весело жить со стариком.

– Да нет, ты уж не такой старый, – любезно возразила она. – В ту ночь тебе в голову вон какие штучки лезли...

– Ну, отправляйся, а то тянем, тянем, и конца не видно, словно ревматизму... Это даже лучше, что ты уезжаешь. Ты тоже меня бы раздражала, мешала бы мне жить, как я жил после твоей смерти. Н-да, смерти... Просто с языка само сорвалось.

– Глод, я вчера такая вредина была, когда сказала, что жила с тобой как скотина. Это неправда. Были у нас хорошие минуты.

– И я так считаю. Я только тебя одну и любил, Франсина.

– И я тоже, Глод, миленький. А знаешь, Бомбастого я ничуть не любила.

– Знаю. А теперь, Франсина, будь ты по-настоящему и во всем счастлива.

– Попытаюсь.

– Не каждый день это удается, дочка. Мир сильно изменился, и не к лучшему. Словом... Впрочем, ты и сама в этом убедишься. Только смотри сразу не забеременей, у тебя еще все впереди!

– Мне Катрин пилюли дала.

– Пилюли! Пилюли тебя в гроб и свели!

– Это совсем другие. Глод, я тебе напишу, чтобы ты знал, где я и что.

– Спасибо, девочка.

– Через три-четыре часа я буду уже в Париже. Теперь, когда есть автострада, на "кавасаки" это быстро.

– А ведь и мы в Париж собирались в тридцать девятом году, помнишь? Только вот не пришлось.

– Я тебе открытку пришлю. Это почти одно и то же будет.

– Да, почти...

Франсина подошла к нему ближе.

– Я хочу тебя поцеловать, Глод.

– От меня небось винищем разит.

– Не говори глупостей.

Они расцеловались в обе щеки. Глод шепнул ей на ухо:

– Желаю тебе всякого счастья, Франсина.

– И я тебе, Глод.

– Ну это как пилюли – то же, да не то.

Она снова со слезами на глазах поцеловала его и умчалась, легкая, как былинка. Раз десять она оборачивалась и махала рукой, и Глод махал ей тоже. Когда "кавасаки", проревев, тронулся с места, Франсина, сидевшая позади водителя, все оборачивалась и оборачивалась до самого поворота дороги. А потом исчезла, надо полагать, на сей раз навсегда. Теперь никто на всем свете не упрекнет Глода за его слабость к красному вину.

Когда гул мотоцикла затих, Ратинье поднял глаза к небу. Не для того, чтобы узреть лик божий. Она, Франсина, сказала ему, что бога там негу, как нету вина в колодцах Бомбастого. Опершись на грабли, Глод вздохнул, и вздох этот был адресован ввысь к Диковине.

– Сам видишь, парень, так вот что я тебе скажу: я прекрасно мог бы обойтись и без твоих воскрешений!

Глава одиннадцатая

– Да, парень, я бы вполне обошелся без того, чтобы ты мне воскресил мою бедняжку женушку. Столько мне это хлопот наделало, даже хуже того совсем я обнищал.

– Я не мог этого предвидеть, Глод...

– Ты-то, конечно, нет, раз ты не знаешь, что такое женщина: или с ней жарко, или с ней холодно, а то и разом и холодно и жарко. Но я-то, я-то знал! Надо полагать, просто обо всем позабыл.

– Простите меня, Глод.

– Да нет, я на тебя не сержусь. Если она счастлива теперь, то спасибо тебе все-таки за нее. В конце концов, если и не найдет она счастья, все равно ей веселее будет, чем в яме! В жизни надо не только о себе думать, Диковина. Смотрите-ка, ведь я совсем не заметил, что у тебя костюм другой!

И впрямь, Диковина был не в обычном красно-желтом комбинезоне, а в бело-зеленом.

– Я получил повышение, – гордо выпятив грудь, объяснил Диковина. Теперь я уже оксонианин не второго разряда, а первого.

– Значит, повсюду есть этот холерный Почетный легион! – заключил Глод, нарезая капусту к супу. Кочан он сорвал только что среди ночи при свете электрического фонарика, едва приземлилась летающая тарелка. И ругнулся:

– Что касается капустного супа, учти, я его не каждый день варю. Я ведь не ты, дай тебе волю, ты бы его целыми лоханками жрал. А мне он надоедает, и вот теперь добрый час с ним возись! Мог бы заранее предупреждать, когда прилетаешь.

– Отныне я буду вас предупреждать. Мне дано разрешение оставить вам ящичек, почти такой же, как мой. Вот он.

– А мне-то какой от него толк? Что я с ним делать буду? Я толькотолько что часы умею заводить.

– Вам не придется его трогать. Если я захочу с вами поговорить, он зажжется, вот и все. Теперь Комитет Пяти Голов хочет, чтобы я мог общаться с вами в любое время.

Глод поморщился:

– Когда Бомбастый увидит этот аппарат на буфете, он спросит, откудова это взялось и что за штуковина такая.

– Он этого ящика и не заметит. Для него он невидимый, и, когда ваш сосед рядом, он действовать не будет. Он настроен только на ваши собственные волны.

Ратинье даже присвистнул:

– Все-таки вы, – признал он, – на вашей звезде неплохие механики...

Диковина улыбнулся, и на сей раз улыбка у него получилась шире, чем прежде. Это не укрылось от глаз Ратинье.

– По-моему, ты стал шире улыбаться в сравнении с последним разом. Сейчас ты прямо как лягушка улыбаешься.

– Учусь. Комитет Пяти Голов приказал мне научиться, чтобы потом их самих научить. – И возбужденно добавил: – Там наверху зашевелилось, все больше и больше шевелится! Благодаря вам, Глод!

– Благодаря мне?

– Да, благодаря вашему капустному супу. Из-за него, в сущности, мне доверили тарелку, которая долетает до Земли не за три, а за два часа.

– Ах вот оно что! А я-то думал, что это прежняя.

– Снаружи да, а внутри нет. Я доволен, Глод. Меня начинают ценить.

Ратинье хохотнул:

– И все это из-за горшка супа; ну, видать, и чудаки вы там. Я же тебе говорил, что ты следующий чин получишь, ведь говорил,а?

– Да...

– И стоит тебе выпить пол-литра, ты через все головы перепрыгнешь, то есть через все пять ихних голов.

– Да...

– Нынче попробуешь?

Диковина не ответил на зазывы пламенного проповедника, этого энтузиаста-наставника, обращающего новичка в свою веру. Продолжая чистить картошку, Глод проворчал: