Текст книги "Санетомо"

Автор книги: Рекс Стаут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Стаут Рекс
Санетомо

Рекс Стаут

САНЕТОМО

В тот день, когда Гарри Бриллон женился, он отказался – и это была страшная жертва, конечно, – от привычек и имущества, которые сопровождали его в прежней жизни волка-одиночки. Он сменил свои шикарные холостяцкие апартаменты на Сорок шестой улице на еще более шикарный дом на Риверсайд-Драйв, который обставил так, что его увесистый кошелек удачливого брокера заметно сдулся. Кроме одежды, картин и безделушек, Гарри сохранил для себя то, что было ему особенно дорого: лакированную деревянную коробку для хранения сигар, несколько книг и слугу – японца Санетомо.

Лишить себя хотя бы одного пункта из этого списка он был не в состоянии.

Бедный Санетомо! Он потерялся в огромном доме.

Теперь его обязанностью было одевать своего господина, разбирать и раскладывать его белье, брюки, рубашки, куртки, разбросанные по комнате, и все. Отныне его не позовут подать неожиданную полуночную трапезу или изысканный завтрак после полудня, не будет больше прелестных маленьких чаепитий, ради которых он доставал из буфета нефритовую посуду в комнатах прежнего жилища Гарри Бриллона.

Для того чтобы следить за подобными вещами, в новом большом доме был дворецкий, величественный мужчина, которого Санетомо не любил и даже побаивался. Санетомо больше не был доверенным слугой и мастером своего Дела, теперь он стал обычным лакеем.

Он вспоминал тот день, когда случайно услышал, как прекрасная Нелла Соми сказала его хозяину: "Мой дорогой мистер Бриллон, я пришла не для того, чтобы предаться любви, а для того, чтобы вместе с вами попробовать этот великолепный жибелотт {Фрикасе из кролика в белом вине (фр.)}, приготовленный Санетомо!"

Вопрос о том, сожалели ли оба мужчины, хозяин и слуга, о своей прежней свободной жизни, неуместен.

Впрочем, тот факт, что об этом сожалел мистер Бриллон в первые год-два супружества, можно поставить под сомнение.

Его жена, которой стала Дора Кревел, дочь старого Мортона Кревела, была прекрасна – прекрасна, словно небесное создание, и в ее больших карих глазах с затенявшими их густыми ресницами Бриллон нашел счастье и умиротворение, ради которых и пожертвовал своей свободой.

Дора была молода, здорова, красива и умна, она любила мужчину, за которого вышла замуж, – нет ничего удивительного, что она и только она заполняла все его мысли.

Итак, они процветали и наслаждались друг другом, а если на горизонт их семейного счастья набегало порой маленькое облачко, совместными усилиями торопились от него избавиться.

Поводы для разногласий, конечно, тоже существовали, но были столь незначительными, что не стоят упоминания. Например, о том, что любимые Бриллоном копии картин Дега, развешенные в холле, были словно бельмо на глазу у его жены, он так никогда и не узнал.

Молодой муж, со своей стороны, был более честен в проявлении неудовольствия теми или иными действиями супруги, но при этом искренне верил, что вмешивается ради ее же блага.

Однако самым неприятным моментом, проявившимся в их браке, стала странная неприязнь миссис Бриллон к слуге-японцу.

Как-то вечером, через пару месяцев после свадьбы, она сказала мужу:

– Уф! Каждый раз, как я его вижу, меня передергивает.

– Кого видишь? Санетомо? – поинтересовался удивленный мистер Бриллон.

– Да.

– Но почему?

– Не знаю. – Дора уже пожалела, что заговорила об этом. – Он кажется таким коварным, таким бесшумным... ну, я просто не знаю. При мысли о том, что он где-то рядом, у меня мурашки бегут по всему телу.

– Конечно, он выглядит не слишком привлекательно, – согласился мистер Бриллон. – Может быть, даже отталкивающе. Но пойми, дорогая, я очень привязан к нему. Санетомо со мной уже десять лет, а однажды в Бразилии он спас мне жизнь. Я даже не представляю, как смог бы обходиться без него. Ну ведь он же не сильно тебе досаждает, а?

Естественно, Дора сказала "нет", подкрепив свой ответ поцелуем. И этот маленький инцидент был предан забвению.

Но время шло, а ее антипатия к маленькому желтолицему человечку все возрастала, да так, что теперь она с трудом могла выносить одно только его присутствие; а то обстоятельство, что он большую часть времени проводил в гардеробной своего хозяина, усиливало дискомфорт.

Возможно, Дора встречалась бы с Санетомо не чаще одного-двух раз в месяц, но она завела привычку проводить некоторое время в комнате мужа, перед тем как отправиться спать; причиной возникновения этой традиции стала неуемная страсть молодой женщины читать любимому вслух романы Драйзера.

Однажды вечером, дочитывая главу, она внезапно заметила, что японец совершенно неподвижно сидит на табурете в дальнем углу комнаты, устремив взгляд узких невыразительных глаз прямо перед собой. Чуть позже, когда он ушел, Дора сказала мужу:

– В самом деле, Гарри, я не думаю, что это хорошая мысль – позволять слугам сидеть в комнатах хозяев.

Но он только рассмеялся и ответил, что Санетомо не слуга, а сенешаль.

И с тех пор японец каждый вечер усаживался в своем уголке на табурет, а когда его присутствие становилось для Доры совершенно невыносимым и ее нервы сдавали, она решала эту проблему довольно легко – разворачивала свой стул в другую сторону. Так она засиживалась обычно за полночь, читая вслух избранные отрывки или беседуя с мужем, который, с удовольствием вытянувшись, полулежал в огромном турецком кресле перед ней.

А Санетомо восседал на своем табурете в тени, тихий и незаметный. Он не издавал ни единого звука – ни покашливания, ни шороха, ни даже вздоха, ни одного из тех чуть слышных шумов, которые человек производит всегда, даже когда спит.

Только небеса знают, о чем он думал и почему сидел там. Он ни разу не проявил ни малейшего признака того, что его интересуют произведения, которые читает миссис Бриллон; Гарри мог захохотать над каким-нибудь удачным юмористическим пассажем, голос Доры мог задрожать, а глаза наполниться слезами на какой-нибудь трагической или патетической сцене, но Санетомо оставался безмолвен и недвижим.

Окончательно усвоив то, что муж крайне привязан к маленькому японцу и что расставание могло бы причинить ему сильную боль, Дора больше не заводила разговоров на эту тему. Но ее чувство неприязни все росло, вопреки упорным стараниям игнорировать его.

Иногда Доре казалось, что она чувствует взгляд желтолицего человечка, устремленный ей в затылок, а когда внезапно стремительно оборачивалась, ясно видела, что он смотрит прямо перед собой или в пол, и начинала испытывать раздражение уже из-за своего ребячества.

"На самом деле я совершенно его не боюсь, – уговаривала она себя, тогда почему, во имя здравого смысла, я все время о нем думаю? Это же абсурд, совершенная глупость; он ведь совсем безобиден, бедняга".

Потом она начала сталкиваться с ним в разных уголках дома – в коридорах, в комнате слуг, в холле, и, несмотря на то что их взгляды ни разу не встретились, ее не покидало ощущение, что он пристально смотрит на нее.

Однажды, столкнувшись с ним в холле, Дора резко развернулась и, ослепленная внезапной вспышкой гнева, выпалила:

– Что вы здесь делаете? Ваше место наверху!

– Да, мэ-эм. Простите, мэ-эм, – отступая на шаг, пробормотал Санетомо.

– Я полагаю, вам известно, что вы не должны здесь находиться, спокойно продолжила она, пристыженная тем, что не сдержалась перед слугой.

– Да, мэ-эм.

И он мгновенно исчез из виду.

Все это были, конечно, мелкие инциденты в богатой и светской жизни миссис Бриллон; маленький желтолицый слуга был всего лишь одной из тех маленьких неприятностей, которые в самых разных формах и обликах наполняют нашу жизнь, и возможно, таковой он и оставался бы еще неопределенное время – Дора в конце концов решила терпеть его присутствие ради того, чтобы не вступать в конфликт с мужем, – если бы не одно трагическое приключение, которое объяснило поведение Санетомо и положило конец всем недоразумениям.

На исходе весны, в тот год, когда Бриллоны должны были праздновать вторую годовщину свадьбы, Гарри пришло в голову, что неплохо было бы провести все лето у подножия массива Роки-Маунтинс; на эту мысль его навело предложение одного друга пожить в бунгало на ранчо недалеко от Стимбоат-Лейк, что находится в трех сотнях миль от Денвера.

Миссис Бриллон, уже предвкушавшая начало светского сезона в Ньюпорте, попыталась было возражать, но сопротивление ее было сломлено без особого труда, и к середине июля они перебрались на запад, сопровождаемые только горничной Доры и верным Санетомо.

Они увидели ранчо, состоявшее из нескольких сотен акров непроходимого леса, с разбросанными по нему ручейками, – все украденные у горных массивов клочки земли называются в Колорадо "ранчо", – достаточно живописное и очаровательное, чтобы компенсировать некоторое чувство досады из-за утомительного путешествия.

Конечно, более важным для избалованных ньюйоркцев было то обстоятельство, что бунгало состояло из девяти или десяти просторных комнат, которые силами смотрителя, старого седого ветерана гор, который называл себя Охотник Джо, содержались в чистоте и порядке.

Поначалу возникли некоторые трудности. С собой из Денвера Бриллоны привезли кое-какие вещи: ящик с ружьями и рыболовецким снаряжением, трех ослов, повара и автомобиль. Но ружья оказались совершенно бесполезными, поскольку охотничий сезон был еще закрыт на всех животных, кроме бурундуков и маленьких птичек. Что касается ослов, то в Стимбоат-Лейк – небольшой деревушке – их было полным-полно. Машина же была красива и пропорциональна, мотор работал великолепно, но вот по горам она лазить наотрез отказалась.

А хуже всех повел себя повар. В те моменты, когда бывал трезв, то есть в первые два дня, он готовил довольно сносно, но на третье утро... Он, несомненно, решил, что мистер Бриллон привез с собой слишком много шампанского, и героически попытался исправить его ошибку в одиночку.

Когда его обнаружили, он был абсолютно пьян, то есть пьян чрезмерно даже для повара. Бриллон немедленно оплатил ему билет до Денвера.

И вот тогда-то Санетомо снова оказался на коне.

– Ты же не возражаешь против того, чтобы готовить для нас, правда, Томо? – осведомился его хозяин.

В глазах желтолицего слуги немедленно вспыхнул яркий огонек энтузиазма.

– Нет, сэр. Мне это нравится.

– Прекрасно. Слава богу! Обед в час. Пошли, Дора, посмотрим, удастся ли нам затолкать эту проклятую машину в гору.

Так потекли приятные дни. Там были вершины, которые можно было покорять, форель, которую можно было ловить, каньоны и леса, которые можно было исследовать, и, кроме того, Бриллону наконец удалось убедить автомобиль в том, что долг всякой христианской машины – пусть и с трудом, но подниматься в гору.

После этого они стали совершать каждодневные восхитительные экскурсии. Автомобиль покорно вез их по извилистой низине или по узкой дороге, проходящей по краю пропасти, до тех пор, пока склон не становился крутым до крайности, тогда они вылезали из салона и открывали корзину для пикника; и там, на прохладной траве, у маленького журчащего ручейка, вдыхая чистейший пьянящий горный воздух и слушая чудеснейшее пение птиц, они могли сидеть и угощаться вкуснейшими деликатесами, а потом до самого вечера читать, беседовать или просто в молчании наслаждаться видом зеленой долины внизу и серо-пурпурных пиков гор вдали.

Обычно они брали с собой Санетомо, чтобы он позаботился о содержимом корзины. Бриллон настоял на этом, а Дора придержала свои возражения при себе.

С ее стороны это было настоящей жертвой, потому что присутствие маленького японца лишало ее доброй половины всего удовольствия от этих дальних прогулок.

Инстинктивная антипатия упрямо росла.

В поведении и внешности Санетомо на самом деле не было ничего, что давало бы основание для такой сильной неприязни, кроме, может быть, того факта, что его кожа казалась желтоватой. Он держался спокойно и с достоинством, знал свое дело и никогда не бывал нахальным или навязчивым. В машине он сидел впереди, рядом с хозяином, занимавшим место водителя, и ни разу не обернулся, не проявил ни малейшего признака страха или тревоги, когда они ползли по краю пропасти и Дора умоляла мужа остановиться после каждого поворота руля. Как только они доезжали до предела, от которого дальше ехать было невозможно, Санетомо находил тенистое местечко на траве, расстилал скатерть и распаковывал корзину – какое же он устраивал пиршество! Когда еда заканчивалась, он доставал еще, а потом садился где-нибудь под деревом и...

Это загадка. О чем же он думал? Мечтал о далекой Японии? Размышлял, стоит ли подавать рагу к ужину?

Или просто отдыхал?

Он мог сидеть так часами, на его лице не вздрагивал ни один мускул, узкие черные глаза ничего не выражали. Иногда он обращал взгляд на хозяина и чрезвычайно редко – на его жену. Но и при этом лицо его оставались абсолютно бесстрастным; угадать, чем были заняты и где витали его мысли, было невозможно.

Однажды случилось так, что Дора, обернувшись, встретилась с ним взглядом и с некоторой досадой в голосе обратилась к мужу:

– Гарри, я хотела бы попросить Санетомо, чтобы он прекратил смотреть на меня. Это раздражает.

Бриллон, растянувшийся на траве, добродушно рассмеялся:

– Он смотрит на тебя? Я его не осуждаю. С каждым днем, проведенным в горах, ты становишься все очаровательнее.

– Я сказала, что он меня раздражает, – сердито повторила Дора, ненавидевшая себя за этот приступ сварливости, но слишком раздосадованная, чтобы сдержаться.

– В самом деле? – лениво обронил Бриллон. – Томо, ты слышал, что говорит твоя хозяйка? Не раздражай ее.

Смотри в другую сторону.

Японец повинно склонил голову и уставился на траву.

– Санетомо виноват, – сказал он. – Простите.

И после этого Дора больше не встречалась с ним взглядом. Только однажды.

Как-то ближе к концу августа они выехали с ранчо ранним-ранним утром, намереваясь к полудню добраться до Коттон-Пасс, который находился милях в шестидесяти к северу от Стимбоат-Лейк. Но последняя половина пути была им не знакома, и они встретили гораздо больше опасных мест и неезженых дорог, чем предполагали.

Несколько раз Бриллон останавливал машину и проходил вперед пешком, чтобы проверить, насколько безопасен и возможен ли вообще дальнейший путь; так что, когда наступил полдень, они были в двадцати милях от конечного пункта своего путешествия.

Вскоре они миновали лишенную растительности местность – даже низкорослым дубам не хватило для маленьких корней почвы на обочине, – и Бриллон со вздохом облегчения свернул с дороги и остановил автомобиль.

– Давай, Томо, доставай еду, – распорядился он, выпрыгивая из машины. – Иди сюда, Дора. Господи, как я голоден! А спина совершенно онемела. Что за дьявольская дорога!

Чуть ниже пустынного участка они нашли поросшее травой местечко под несколькими деревьями. Санетомо принес туда корзину и выложил ее содержимое на белую скатерть в соответствии со всеми законами сервировки.

Бриллон пребывал в дурном расположении духа, а Дора, еще не пришедшая в себя после тяжелого и опасного путешествия, не могла достойно встретить очередную атаку на свою нервную систему, кроме того, оба были разочарованы неудавшейся поездкой к Коттон-Пасс.

Естественно, свое раздражение они сорвали на Санетомо. Все было не так. Почему он не взял "Фантори" вместо "Меговэн"? Он ведь знает, что "Меговэн" не переносит тряски. Хлеб слишком сухой; он должен был завернуть его тщательнее. А заказанные ему лучшие оливки? Где они? Лучшие должны быть в тысячу раз лучше, а это вообще не оливки!

На все их претензии Санетомо отвечал только: "Простите", сохраняя олимпийское спокойствие и хладнокровно наполняя бокалы и тарелки.

– О, ради бога, не произноси этого больше! – резко отбросив салфетку, воскликнула Дора, когда он повторил свое "простите" в десятый раз. – Ты сведешь меня с ума!

– Да, – согласился Бриллон, – хватит, Томо.

– Простите.

– Томо!

– Да, сэр.

– Скажи ему, пусть он уйдет, – заныла Дора. – Я больше не хочу, чтобы он ездил с нами, Гарри. Отвратительное маленькое желтое существо!

– О, перестань... – запротестовал было Бриллон, но она перебила его:

– Да! Он действует мне на нервы!

– Дора!

Бриллон взглянул на Санетомо, который безмятежно собирал посуду и бутылки, будто и не понимал, что беседа касается его расы. Хозяин пожал плечами и взял очередной бутерброд.

Когда трапеза была завершена, они на полчасика прилегли на траву. Бриллон курил сигарету, Дора пыталась отдохнуть, пока Санетомо упаковывал корзину и грузил ее в машину. Потом Бриллон поднялся, сказав, что они поворачивают обратно и должны добраться до Стимбоат-Лейк засветло или не доберутся до него вовсе.

Он помог Доре устроиться в машине, потом сел за руль. Санетомо расположился рядом.

На обочине едва хватило места для того, чтобы развернуть автомобиль, и после многократных передвижений взад и вперед Бриллон взял наконец курс на юг.

Он приступил к выполнению этой задачи со вздохом, ругая себя на чем свет стоит за то, что сам выбрал такую скверную дорогу, по которой практически никто не ездит, поскольку она неудобна и очень опасна.

Очутившись в машине, Дора немедленно откинулась на подушки и закрыла глаза, словно говоря: "Будь что будет!"

Что касается Санетомо, он сидел, как всегда сложив руки на груди, и мужественно глядел прямо перед собой, лишь изредка поворачивая голову, чтобы посмотреть на дальние пурпурные пики гор или на ближние, укрытые снежными шапками.

Так они ехали около двух часов, немного увеличивая скорость, когда углублялись в лощины между крутыми склонами, стены которых по обеим сторонам перпендикулярно вздымались над их головами; но большую часть пути машине едва хватало места на узкой дороге, которая обвивалась вокруг горы, словно гигантская змея.

Но все же обратный путь дался им легче, чем утренний, когда Бриллону приходилось то и дело проходить пешком чуть ли не целую милю, чтобы выяснить, можно ли ехать дальше, так что к пяти часам до Стимбоат-Лейк им оставалось преодолеть всего миль десять.

Они понемножку начали оживать; Бриллон болтал с Санетомо, а Дора открыла глаза, чтобы последить за чарующей сменой цвета горных пиков, на которых играло солнце. Потом обзор загородил массивный склон, она повернула голову и стала смотреть на зеленевшую далеко внизу долину. В десяти футах от колес зияла пропасть, а край ее был настолько отвесный, что Дора видела только зазубренную кромку с зелеными стволами карликовых дубов, упрямо цеплявшихся за гранит, покрытый скудным слоем почвы толщиной не более фута.

Впрочем, зазора в десять футов для машины было достаточно, даже с запасом – много раз этим днем им приходилось проезжать по участкам, где до обрыва было всего фута два-три, – и в том, что произошло дальше, целиком и полностью виноват сам Бриллон.

Причиной трагедии была его страсть к курению; возможно, только самонадеянность заставила его полезть в карман за пачкой сигарет и спичками, тогда как предложить ему закурить вполне мог Санетомо – на пути к Коттон-Пасс он неоднократно делал это.

Итак, случилось несчастье.

Даже после того, как колеса ударились о камень и машина потеряла управление, Бриллон мог бы удержать ее на дороге, если бы сосредоточился на этом. Но нервы его уже и так расшатались в течение неприятной поездки, он в панике схватился за руль и яростно его крутанул. Это была роковая ошибка.

Скачок машины, ругань, истерический вскрик, раздавшийся с заднего сиденья – и в следующий момент автомобиль шлепнулся на грунт и покатился к пропасти.

Никто толком не смог бы объяснить, как это произошло, и Дора в том числе. Она сидела возле левой дверцы и, забыв о том, с какой стороны находится обрыв, выпрыгнула, зажмурив глаза. Она услышала ужасающий грохот, а в следующую секунду словно какая-то невидимая рука швырнула ее на землю и безжалостно впечатала в скалы. Потом ее тело заколотили неистовые порывы ветра, а пальцы сомкнулись на каком-то предмете, найдя спасительную поддержку. Открыв глаза, Дора обнаружила, что отчаянно цепляется за ветку карликового дуба, прилепившегося к краю пропасти.

Снизу доносился ужасный лязг железа и гулкие удары – это кувыркался по обрывистому склону, разлетаясь на части, их автомобиль. Женщина почувствовала, как ветка опасно подается вниз под ее весом.

В ужасе она закричала:

– Гарри! Гарри! Гарри!

Немедленно сверху раздался неистовый вопль:

– Дора! Слава богу!

Она задрала голову и увидела в десяти футах выше того места, где висела, лицо мужа.

– Держись! Держись! – кричал он. – Я сделаю какую-нибудь веревку, милая моя! Сейчас! Сейчас! Ради бога, только держись!

– Да... – выдохнула она в ответ и вдруг осеклась, краем глаза заметив знакомую фигуру – справа, не больше чем в пяти футах от себя.

Это был Санетомо, вцепившийся в ту же самую ветку!

Дора смотрела на желтолицего человечка, болтавшегося над пропастью рядом с ней, и в то время, как ее руки изо всех сил старались спасти тело, а в ушах звучали подбадривающие крики мужа, ее охватило непреодолимое желание расхохотаться. Он выглядел так забавно! Они были словно два акробата на трапеции!

Вдруг их взгляды встретились. Дора ощутила, как ветка еще больше поддалась под их весом. Раздался угрожающий треск. Она почувствовала, что двигается вниз.

Медленно, но неуклонно двигается вниз. Снова треск!

– О господи! – в смертельном страхе завопила Дора.

И услышала спокойный голос Санетомо:

– Она сломалась. Мы слишком тяжелые.

Женщина, как загипнотизированная, повернула голову и посмотрела в его глаза. И как только она это сделала, увидела вспыхнувшее в них страстное пламя, которое бушевало и рвалось наружу, чтобы обжечь ее.

Это длилось какое-то мгновение. Деревце снова затрещало под их весом. Это длилось мгновение, но выражение пылающих глаз японца отпечаталось в ее душе навсегда.

А потом Санетомо четко произнес:

– За хозяина – сеппуку! {Самоубийство! (яп.)} Сайонара! {Прощай! (яп.)}

Дора успела заметить какую-то отчаянную дикую радость в его глазах, а потом увидела, как его пальцы разжались и тут же маленький человечек исчез из поля ее зрения. Услышав глухой удар далеко внизу, она внезапно почувствовала тошноту и такую слабость, что чуть было не отправилась в смертельный полет вслед за Санетомо.

Но своим падением он спас ее. Ветка не успела сломаться, ноша стала вполовину меньше, и деревце даже немного распрямилось. А две минуты спустя Гарри подцепил жену на импровизированную веревку, которую наспех связал из лоскутов своего пальто.

Было восемь вечера, когда они добрались до Стимбоат-Лейк, проковыляв пешком десять миль, уставшие, разбитые и страдающие.

На следующее утро Бриллон взял с собой нескольких человек из деревни и отправился на поиски тела Санетомо. Когда они обнаружили его покалеченные бесформенные останки на дне пропасти, хозяин отдал дань своему преданному слуге скупыми мужскими слезами, прежде чем засыпать маленькую могилу на склоне горы.

Но он не узнал, как и почему японец спас жизнь той, которая была столь дорога его хозяину: Дора Бриллон так никогда и не рассказала ему об этом. В пламени глаз Санетомо, в величии его жертвы ее неприязнь сгорела дотла, а из пепла восстало восхищение, которое не позволило бы запятнать память героя.

Ибо разве нельзя назвать героем человека, заплатившего собственной жизнью, чтобы вернуть тому, кого он любил, жизнь женщины, которую ненавидел?