Текст книги "С ними по-хорошему нельзя"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– А мертвые?

– Пускай лежат, где лежат.

– И ты туда пойдешь?!

– А ты есть хочешь?

Гэллегер отошел от бойницы и в темноте приблизился к Кэллехеру. Сел около него.

– Ох эти мертвые, эти мертвые...

– Оставь их в покое.

– А еще эта девчонка перед домом. Не могу заставить себя не смотреть на нее. Собаки больше не бродят вокруг. Я считаю до двухсот, и на счет двести я разрешаю себе посмотреть вниз. А у нее по-прежнему такой вид, будто она ждет, когда на нее кто-нибудь залезет. А как ты думаешь, она действительно была девушкой? И умерла, так и не познав любви?

– Черт, – сказал Кэллехер, – я есть хочу. Ты видел, по-моему, там были омары.

– А другая, внизу? – прошептал Гэллегер. – Как ты думаешь, они ее сейчас допрашивают? Ничего не слышно.

– Может быть, будут допрашивать завтра?

– Нет. Они наверняка допрашивают ее сейчас. Послушай.

Они прислушались.

– Ничего неслышно, – вздохнул Гэллегер.

– Дело не шумное, – сказал Кэллехер.

– Что ты хочешь этим сказать?

Говорил он очень тихо.

– Скоро мы тоже пойдем ее допрашивать, – ответил Кэллехер. И негромко засмеялся.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Болван. Ладно, я есть хочу. Принести тебе омаров?

– Ну и жизнь! – пробурчал Гэллегер. – Если бы не эти мертвые...

– Хочешь, я их разбужу? – спросил его Кэллехер.

Гэллегер вздрогнул. Встал и вернулся на свой пост. Бросив взгляд вниз, увидел мертвую девушку. Луна по-прежнему прыгала по воде. Серебристочешуйчатая Лиффи по-прежнему скользила между набережными, по виду пустынными, а по сути заполненными вражескими солдатами. Гэллегер глубоко вздохнул, подумал о будущем своей страны и сказал Кэллехеру:

– Пускай будут омары.

XXV

Закончив процедуру, ОТРурки тщательно сложил свой платок и засунул его обратно в карман. Вернулся и уселся рядом с Маккормиком. Возникла пауза.

Диллон подошел к Кэллинену и сказал:

– Сейчас твоя очередь дежурить, разве не так?

Кэллинен молча занял место Диллона. Посмотрел в бойницу, увидел серебристочешуйчатую Лиффи, по-прежнему скользящую между набережными, по виду пустынными, а по сути заполненными вражескими солдатами, и ему послышалось, будто какой-то мужской голос произнес четко и решительно слово "лобстер", что по-ирландски означает "омар". Он вдруг почувствовал, что хочет есть. Но ничего не сказал.

Маккормик кашлянул.

– Допрос продолжается, – сказал он.

Герти вроде бы успокоилась. Она вновь обрела свое британское мужество. Она чувствовала себя сильной и уверенной. Впрочем, она была убеждена, что теперь ей больше не будут задавать вопросы относительно ее присутствия в туалете, выясняя причины туда-ее-прибытия и там-ее-пребывания.

Она открыла свои голубые глаза и посмотрела в лицо Ларри ОТРурки; лицо покраснело, но сам Ларри ОТРурки даже не дрогнул. Он склонился к командиру и прошептал ему что-то на ухо. Маккормик утвердительно кивнул головой. Ларри повернулся к пленной и сказал:

– Мадемуазель Гердл, что вы думаете о непорочности Богоматери?

Герти обвела их всех внимательным взглядом и холодно ответила:

– Я знаю, что вы все паписты.

– Кто? – спросил Кэффри.

– Католики, – объяснил Кэллинен.

– Она что, нас оскорбляет? – спросил Кэффри.

– Тихо! – крикнул Маккормик.

– Мадемуазель, – сказал ОТРурки, – отвечайте на вопрос прямо: да или нет.

– Я его уже забыла, – сказала Герти.

Возмущенный Кэффри тряханул ее.

– Она что, перед нами выдрючивается?

– Кэффри! – взорвался Маккормик. – Я же тебе сказал, чтобы ты вел себя корректно!

– Что, мы так и будем слушать, как она над нами издевается?

– Сейчас допрашиваю я, – сказал ОТРурки.

Кэффри пожал плечами.

– Доверили б ее мне на полчасика, – прошептал он, – и тогда бы посмотрели, захочет ли она по-прежнему над нами издеваться или нет.

Герти подняла голову и внимательно его оглядела. Их взгляды встретились. Кэффри покраснел.

– Мадемуазель, – сказал ОТРурки.

Герти повернула голову в его сторону.

– Я спросил у вас, верите ли вы в непорочность Богоматери?

– В не... что?

– В непорочность Богоматери.

– Я не понимаю, – сказала Герти.

– Это действительно таинство, – заметил Диллон, который довольно хорошо знал катехизис.

– Она не знает, кто такая Богоматерь! – воскликнул возмущенный Кэллинен.

– Да, настоящая протестантка, – сказал Кэффри с отсутствующим видом.

– Нет, – возразила Герти, – я агностик.

– Кто-кто?

Кэффри распирало от злости.

– Агностик, – повторил ОТРурки.

– Ну и ну, – сказал Кэффри, – мы сегодня узнаем много новых слов. Сразу видно, что мы в стране Джеймса Джойса.

– И что это означает? – спросил Кэллинен.

– Что она ни во что не верит, – сказал ОТРурки.

– Даже в Бога?

– Даже в Бога, – сказал ОТРурки.

Воцарилось молчание, и все посмотрели на девушку с изумлением и ужасом.

– Это не совсем так, – мягко возразила Герти, – мне кажется, вы упрощаете мою мысль.

– Сука, – прошептал Кэффри.

– Я не отрицаю возможность наличия Высшего Существа.

– Ну, бля, она дает, – прошептал Кэффри.

– Давайте заткнем ей рот, – сказал Кэллинен.

– И я питаю самое глубокое уважение к нашему достойному королю Георгу Пятому.

Опять глубокое молчание и всеобщее изумление.

– Да что же это... – начал Маккормик.

Он не закончил своей фразы. Пулеметная очередь прошлась по стене почты; осколки стекла от забаррикадированных окон посыпались на улицу. Две-три жужжащие пули залетели через бойницы в комнату. На первом этаже пулемет Кэллехера застрочил в ответ. Мужчины бросились плашмя на пол и поползли к своим ружьям. Стул с привязанной к нему Герти перевернулся; девушка лежала в очень неудобной позе и дрыгала ногами. Открывшиеся таким образом ноги оказались худенькими, но точеными и облегаемыми дорогой материей, не иначе как шелковой. Подобрав свой револьвер, Ларри подполз на четвереньках к пленнице и одернул ей юбку. Затем присоединился к сражающимся товарищам. В этот момент Герти поняла, что одному инсургенту она уже понравилась.

XXVI

– Хорошо еще, что успели доесть омаров! – сказал Гэллегер, высмотрев тень за штабелем досок.

Кэллехер зарядил пулеметную ленту.

Гэллегер выстрелил. Тень пошатнулась.

– Вот придурки! Чего они ночью-то суетятся? – сказал Гэллегер. – Мертвых прибавится, а их души не дадут нам покоя.

Он выстрелил еще раз. Тень снова неудачно пошатнулась и бултыхнулась в воду у дальнего конца моста.

– А душу этого, – сказал Гэллегер, – съедят омары.

Кэллехер дал несколько судорожно-коротких очередей. Наступила передышка.

– Интересно, что сталось с той девчонкой наверху? – задумчиво произнес Гэллегер.

Тени снова зашевелились.

XXVII

На скачки было заявлено семь скакунов. Их продемонстрировали и привязали в ряд у стартовой черты. Все лошади были черные, с выпуклыми и блестящими крупами. Но они постоянно взбрыкивали и лягали друг друга. Крайняя левая передними копытами зашибла насмерть свою соседку. На шее жертвы обнаружили следы когтей гориллы. Оказывается, агрессивную кобылу до этого водили в зоопарк.

Как известно, Дублинский зоопарк находится приблизительно в трех четвертях мили от входа в Феникс-парк и приблизительно в полумиле от трамвайной линии, которая проходит вдоль северной кольцевой дороги. Рядом располагаются Народный парк, казарма жандармерии и казарма Марбороу. Сам по себе зоопарк не очень большой, но посещения заслуживает, так как его очень хорошо обустроили. Гвоздем, если так можно сказать, программы считается павильон со львами из восьми клеток. Что касается горилл, то их в это время не было и вовсе. Командор Сидней Картрайт проснулся не от этого несоответствия, а от настойчивого стука в дверь своей каюты.

Он быстро привел себя в порядок и пригласил войти. Вошедший матрос встал по стойке "смирно" и вручил телеграмму. Картрайт принялся ее расшифровывать. Вот так он узнал о дублинском восстании.

"Яростный" должен был подняться вверх по течению Лиффи и обстрелять, в зависимости от обстановки, указанные объекты, и в частности почтовое отделение на углу набережной Эден.

Картрайт встал и повел себя как примерный, каковым он и являлся, офицер британского флота. Что не помешало ему задуматься об участи своей невесты, Герти Гердл. Об этом в телеграмме не было, разумеется, ни слова. Она была официальной, общей и синоптической и, следовательно, не могла затрагивать отдельности и частности.

Считанные минуты спустя Картрайт уже стоял на юте; у него щемило сердце, сдавливало грудь, сводило живот, пересыхало во рту и стекленело в глазах.

XXVIII

Сражение прекратилось точно так же, как началось, без какой-либо видимой причины. Британцам вроде бы похвастаться было нечем. Они наверняка потеряли много людей. В почтовом отделении на набережной Эден раненых не было. На втором этаже после нескольких минут молчания пять мужчин обменялись взглядами. Маккормик наконец решился сказать, что, похоже, все закончилось; Ларри ОТРурки кивнул.

– Допрос продолжаем? – спросил Кэффри.

Привязанная к стулу девушка все еще лежала на полу и не двигалась.

Диллон направился к ней, чтобы водрузить ее на место, но ОТРурки его обогнал. Подхватив Герти под мышки, он восстановил конструкцию на всех шести точках опоры. На мгновение задержал свои руки у нее под мышками, теплыми и чуть влажными. Медленно убрал руки и провел ими, просто так, перед своим лицом. Слегка побледнел. Кэффри невозмутимо разглядывал товарища.

ОТРурки занял свое место рядом с Маккормиком. Тот плюхнулся на свое и потер глаза: он хотел спать.

– Продолжим, – сказал он. – Кэффри, сейчас твоя очередь заступать на дежурство, правда?

– Да, – сказал Кэффри. – Я пошел. Этот допрос меня достал. Я представлял себе все это совсем по-другому.

Он отошел к бойнице, и его глаз больше не отрывался от этого проема в военно-строительном зодчестве. Маккормик повернулся к Ларри.

– Спрашивай дальше.

– Неужели не видно того, что она не того... не католичка? – сказал Кэллинен.

– Она ни во что не верит, – добавил Диллон.

– Мы что, будем всю ночь здесь сидеть и изводить эту девчонку? – спросил Кэллинен. – Командир, пора бы и на боковую. Завтра будет тяжелый день. Наше восстание – это все-таки не шутки.

Возникла странная пауза. ОТРурки поднял голову и сказал Кэллинену:

– Хорошо, Кэллинен. Ты прав. Конечно. Я бы только хотел задать девушке два-три вопроса.

– В общем-то, мы можем еще чуть-чуть подождать, – сказал Кэллинен.

Кэффри в своем углу пожал плечами. Вытащил из диванного валика перо и стал ковыряться в зубах, не отрывая глаз от моста ОТКоннела, в общем-то безлюдного.

– Ну давай, – сказал Маккормик.

ОТРурки собрался и приступил:

– Мадемуазель, только что вы продемонстрировали весьма агрессивное или, по крайней мере, не чуждое атеистическому отношение к конфессиям. Однако вы, судя по всему, отклоняете любые обвинения в скептицизме, если я правильно понял смысл речей, которые вами были произнесены до того, как вы были прерваны замечаниями моих товарищей по оружию.

Кэффри даже не пошевелился. Ларри продолжил:

– Да. Мне думается, вы отвергаете Бога нашего единого не полностью. Но что же тогда вы признаете? Королевскую власть?

Не поднимая головы, Герти спросила:

– Кто вы такой, чтобы меня об этом спрашивать?

– Мы бойцы Ирландской республиканской армии, – ответил ОТРурки, – и мы боремся за свободу нашей страны.

– Вы бунтовщики, – сказала Герти.

– Конечно. Они самые.

– Вы взбунтовались против короны Англии, – продолжала Герти.

Кэффри в сердцах уронил на пол ружье. Герти вздрогнула.

– Вы не имеете права бунтовать, – заявила она.

– Это уж она слишком, – сказал Кэллинен. – Давайте закроем ее в соседней комнате и отдохнем немного, а то потом уже не получится.

Маккормик зевнул.

– Еще одну минуту, – настоял Ларри. – Мы должны знать своих противников.

– Можно подумать, мы их и так не знаем, за столько-то веков, – возразил Диллон, которого начинало клонить ко сну.

– Она верит королю и не верит в Бога! – воскликнул Ларри. – Странно и поразительно, не правда ли?

– Да, действительно любопытно, – сказал Маккормик с отсутствующим видом. А вам что, в самом деле так нравится ваш король? – небрежно добавил он, обращаясь к Герти.

– Вид у него довольно-таки дурацкий, – сказал Кэллинен.

– Покажи ей его портрет, – сказал Маккормик. – А то ей не видно.

Кэллинен забрался на стул и снял с противоположной столу стены фотографию короля. Случайная пуля оцарапала стекло и отколола уголок рамки. Символ терял достоинство на глазах. Кэллинен прислонил его к кляссеру и передвинул свечу для подобающего освещения.

Герти посмотрела на портрет.

– Изысканным его никак не назовешь, – прокомментировал Ларри ОТРурки. Его лицо не светится ни умом, ни решительностью. И эта посредственность является символом угнетения сотен миллионов человеческих существ несколькими десятками миллионов британцев! Но угнетенные больше не могут с восторженным самозабвением созерцать эту пресную физиономию, и вы, мадемуазель, видите сейчас и здесь первые результаты критического осмысления.

– Ну дает, – с одобрением произнес Кэллинен.

– Мне больше нечего сказать. Боже, спаси короля!

– Но вы ведь не верите в Бога. Кто же его спасет?

– Боже, спаси короля! – повторила Герти.

– Вот дура! – воскликнул Кэллинен.

– Она, чего доброго, себя возомнит Жанной дТАрк, – заметил Диллон.

– Но ведь вам же говорят, что ваш король – мудак! – завопил Маккормик (он вопил, чтобы стряхнуть с себя сон, который опутывал его со всех сторон). Доказательства? Пожалуйста. Он никак не может победить немцев, цеппелины бомбят Лондон, тысячи английских солдат гибнут в Артуа для того, чтобы французы смогли установить свое владычество в Европе. Глупее не придумаешь!

– Да, это правда, – согласилась Герти.

– Вот видите! И в Ирландии все знают, что он предается порочной самоудовлетворяемости и что от этого он так тупеет, что не способен уже ничего понимать. Вот так.

– Вы так думаете? – спросила Герти.

– Именно так. Бедный сир, бедный херр, вот кто он такой, ваш король. Я повторяю, это мудак.

– Но ведь если король Англии мудак, то тогда все дозволено!

XXIX

– А мы имеем право спать? – внезапно спросил Кэллехер.

– Мне не хочется, – сказал Гэллегер.

– Сколько времени? Луна закатывается.

– Три часа.

– Как ты думаешь, они еще будут нас атаковать этой ночью?

– Не знаю.

– Я бы чуть-чуть поспал.

– Спи, если хочешь. Я посторожу.

– А это разрешено?

– Отдохни, старина, если ты хочешь. Я не хочу.

– Ты не хочешь спать?

– Нет. Рядом с мертвыми – нет.

– Не думай об этом.

– Легко сказать.

– Наверху тихо.

– Думаешь, они спят?

– Не знаю. Ты видел лицо девчонки, которую вытащили из туалета?

– Нет. Я не могу забыть лицо другой, той, которая лежит всю ночь на улице перед домом.

– Не думай об этом.

– Легко сказать.

Тут Гэллегер вздрогнул.

– Нет, Кэллехер, прошу тебя, не спи. Не оставляй меня одного. Не оставляй меня одного с мертвыми.

– Ладно, я не буду спать.

– Я бы лег рядом с той девчонкой, что на улице; заметь, я сказал: рядом с ней, а не на нее. Мне не дают покоя два этих англичанина в соседней комнате. Они наверняка на нас рассердились. Особенно за то, что их свалили в кучу. Пусть это враги, но зачем их унижать?

– Ты мне надоел.

Кэллехер встал.

– Пожалуй, я хлебну виски.

– Передашь потом мне.

Они начали хлебать по очереди и осушили таким образом всю бутылку.

– А завтра будут другие, – сказал Кэллехер.

– Другие кто?

– Мертвые.

– Да. Может быть, мы.

– Может быть. Я бы поспал.

– Я боюсь, – сказал Гэллегер. – Мертвые совсем рядом.

Он вздохнул.

Кэллехер взял бутылку из-под виски и запустил ею в стену. Бутылка разбилась как-то неотчетливо.

– У меня идея, – сказал Кэллехер.

Гэллегер вопросительно рыгнул.

– Выкладывай свою идею.

– Так вот, – сказал Кэллехер. – От трупов надо избавиться.

– И как? – икнул Гэллегер.

– Взять и утопить. Помнишь, ты завалил одного типа, который сразу же шлепнулся в воду, и теперь он тебя не беспокоит. Я предлагаю тебе вот какую штуку: погрузим в тачку всех мертвяков или по одному, если все не поместятся, и кинем их в Лиффи. А завтра, когда полезут британцы, мы их встретим на свежую голову и с очищенной совестью, такой же чистой, какой будет наша Ирландия, когда мы победим.

Гэллегер закричал:

– Да, да! Вот именно! – и бестолково заметался по комнате. – Это была моя идея! Это была моя идея!

– Это будет рискованно, – заметил Кэллехер.

– Да, – сказал утихомирившийся Гэллегер. – Этих двоих можно докатить бегом до набережной, но вот как подобрать девчонку на улице?

– Да, – сказал Кэллехер, – придется подсуетиться.

– А что на это скажет Маккормик? – спросил Гэллегер.

– Возьмем все на себя. Это наша личная инициатива.

– Ладно. Все равно. Иначе я до самой смерти буду это переживать.

– Ты мне поможешь грузить служащих в тачку и начнешь подтаскивать девчонку. Как только ты окажешься у самой воды, я подбегу с тачкой и мы свалим их всех сразу. Чтобы бултыхнуло только один раз. Затем отбежим назад, и все.

– Спасибо, что доверил мне девчонку, люблю молоденьких, – пошутил Гэллегер, повеселевший от одной мысли, что скоро сможет избавиться враз от трех призраков.

– Тогда за работу, – крикнул Кэллехер.

Они покинули пост и пулемет и двинулись без колебаний, несмотря на темноту, в сторону маленькой комнаты, где были отложены служащие. Кэллехер вызвался открыть дверь и сделал это совершенно бесшумно; мертвяки мирно лежали в ожидании. Сначала повстанцы положили в тачку сэра Теодора Дюрана, затем отправились за привратником, и тут стало понятно, что будет довольно трудно поместить оба тела на одно средство передвижения. Поразмыслив, они решили уложить передвиженцев валетом.

Потом они разбаррикадировали входную дверь. Кэллехер ее приоткрыл, а Гэллегер в нее проскользнул и выполз на улицу. Сполз по ступенькам и, пресмыкаясь, прополз до мертвой девушки. Он плохо различал ее в темноте. Ему показалось, что ее глаза были приоткрыты, а рот приразинут; он посмотрел на небо. Многочисленные звезды сверкали, луна заходила за крышу пивной "Гиннес". Британцы не реагировали. Лиффи производила легкий всплеск, омывая набережную. Так события и развивались: во мраке и спокойствии.

Окинув взором горизонт, Гэллегер снова посмотрел на усопшую. Он восстанавливал в памяти ее лицо. Ему казалось, что он ее узнает. Это была действительно она. Проведя опознание, он вытянул вперед руки и начал толкать труп. Его удивило оказываемое сопротивление. Одна рука девушки лежала на бедре, другая на плече. Обе были холодны. Гэллегер поднатужился, и тело перевернулось. Рука, лежащая на бедре, переместилась на ягодицу, другая с плеча откинулась на лопатку. Гэллегер подтянулся на несколько сантиметров вперед и толкнул еще раз. Рука, лежащая на ягодице, передвинулась на другую ягодицу, с лопатки – на другую лопатку. И так далее.

Гэллегер трудился, совершенно не обращая внимания на то, во что упирались его руки; ни страха, ни желания. Единственное, его раздражали ботинки, которые иногда стучали о мостовую высокими каблучками.

Добравшись до набережной, он остановился; пот тек ручьями. Еще один толчок, и тело окажется в Лиффи. Вот и плеск воды, близкий, чуть ли не хрустально-звонкий – маленькие колокольчики велеречивой вечерни. Гэллегер же тем временем неотрывно думал о британцах; чем более смертельными врагами они ему казались, тем более жизнеспособным – в отличие от других повстанцев – он себя ощущал. О выработанной тактике операции он и думать забыл; неудивительно, что у него душа ушла в пятки от неожиданно раздавшегося страшного взрывоподобного грохота.

Кэллехер, разрабатывая свой план, упустил из виду ступеньки крыльца. Он устремился вперед со своей тачкой, потерял равновесие во время спуска, вывалил обрюзгший груз на землю, рухнул сам и покатился кубарем, увлекая в своем кубарении грохочущее транспортное средство.

Гэллегер почувствовал, как пот всасывается обратно в поры кожи. Побелевшей от страха, но казавшейся тем не менее серой по причине густых сумерек. Его мышцы судорожно сжались, пальцы титанически впились в плоть покойной почтовой девушки. В этот момент он держал ее слева за плечо, справа – за бок. Зажмурившись, он принялся думать о всякой всячине, которая закружилась вихрем у него в голове. Захлопали выстрелы. Гэллегер прижался к своей ноше. Неистово сжимая девушку в объятиях, он залепетал:

– Мамочка, мамочка...

Пули свистели, впрочем довольно редкие. Очевидно, стреляли со сна и довольно заторможенно.

– Мамочка, мамочка... – продолжал бормотать Гэллегер.

Он даже не услышал, как по мостовой прокатилась тачка.

Это Кэллехер, героически взвалив почтовых служащих на тачку, бежал под огнем противника. Оказавшись в пределах слышимости (шепота), тот заорал sottovoce:

– Толкай же ее, придурок!

Зачарованно-пораженный Гэллегер прекратил свои спазматические подрагивания и одним махом столкнул девушку в воду, куда она погрузилась одновременно с двумя другими трупами и тачкой заодно. Раздалось четырехсложное "бултых", Кэллехер развернулся и помчался к повстанческому блиндажу. Гэллегер не раздумывая припустил за ним.

Раздалось еще несколько выстрелов, но пули пролетели мимо дилетантствующих похоронщиков, которые в два счета взлетели по ступенькам и ринулись в темный зияющий проем. Кэллехер бросился к своему "максиму" и выпустил наугад несколько очередей. Гэллегер, захлопывая дверь, успел заметить покачивающуюся на лиффийской воде тачку.

XXX

Началась перестрелка, и Кэллинен задумался о своих дальнейших действиях. Сидя на корточках и сжимая коленями ружье, он дремал перед дверью маленького кабинета, в котором они решили – в результате долгих бестолковых споров заточить пленницу; Кэллинен не видел особой необходимости в своем бдении перед этой дверью; своим долгом он считал сражаться, а не сторожить. А еще ему очень хотелось узнать, что же там все-таки происходит. Он поднялся, потоптался в нерешительности, повернул ручку и легонько толкнул дверь. Лунный свет слабо освещал комнату. Кэллинен начал вглядываться, различил письменный стол, кресло, стул. Тут в окно угодила шальная пуля, стекло разбилось вдребезги. Кэллинен инстинктивно распластался на полу, затем осторожно поднял голову и заметил англичанку, которая, прильнув к стене у окна, очень внимательно следила за тем, что происходило на улице.

Перестрелка затихла, Кэллинен выпрямился и тихо спросил:

– Вы не ранены?

Она не ответила. Даже не вздрогнула. В этот момент раздалось четырехсложное "бултых".

– Что там случилось? – спросил Кэллинен, не двигаясь с места.

Продолжая очень внимательно следить за тем, что происходит на улице, она поманила его пальцем. В этот момент перестрелка возобновилась, Кэллинен, приближаясь осторожно, по стеночке, услышал, как пробежали двое, как хлопнула дверь на первом этаже, как застрочил пулемет Кэллехера. Он стоял теперь совсем рядом с Герти. Она нащупала его руку и очень сильно ее сжала. Из-за ее плеча он бросил взгляд на улицу. Он увидел набережную с наваленными штабелями, мост ОТКоннела и, наконец, вяло текущую Лиффи, которая уносила к своему устью покачивающуюся тачку.

– Что там случилось? – переспросил он очень тихо.

Она продолжала сжимать его руку. Другой рукой он держал ружье. Сражение продолжалось, хлопали выстрелы. Кэллинен начал подумывать о своем личном участии в перестрелке.

– Отпустите руку, – прошептал он на ухо Герти.

На этот раз она повернулась к нему.

– Что они с ней сделали? – спросила она.

– С кем?

– С той девушкой?

Разговаривали они шепотом.

– С какой девушкой?

– С той, которая лежала на мостовой.

– А! Та, которую подстрелили англичане? Одна из ваших.

– Они сбросили ее в Лиффи.

– Ну да.

– Но до этого на ней кто-то лежал, один из ваших.

– И что же он делал? Лежа на ней?

– Не знаю. Он дергался.

– Ну и что?

– Не знаю. А другой, еще один из ваших, бежал и толкал тачку.

– И что?

– Они сбросили трупы в Лиффи.

– Возможно. Ну и что?

– Все эти "бултых". Я все видела. Я все слышала. А сэра Теодора Дюрана вы тоже умертвили?

– Директора?

– Да.

– Думаю, что да.

– Его они тоже сбросили в Лиффи вместе с привратником и со служащей, лежа на которой дергался ваш соратник.

– И что дальше?

– Дальше?

Она посмотрела на него. У нее были удивительно голубые глаза.

– Не знаю, – добавила она.

И положила свою руку ему на шестеринку.

– Посмотрите, как загробная тачка, покачиваясь, увлекается течением Лиффи к Ирландскому морю.

Он посмотрел. Действительно, тачка плыла по реке. Он хотел сказать, что видит ее, но только тихо простонал. Рука, возложенная на шестеринку, по-прежнему там возлежала, неподвижная и даже чуть-чуть давящая; рука не совсем маленькая, скорее пухлая и начинающая понемногу согревать даже через ткань одежды. Кэллинен не смел пошевелиться, но тело подчинялось волеизъявлениям не целиком, отдельные части восставали.

– Да, да, – выжал из себя он, – плывет тачка.

Герти провела рукой по дышлу человеческой брички, сотрясаемой происходящим до глубины души.

– А почему вы не убили меня? – спросила она. – Почему не протащили по мостовой и не сбросили в воду, как ту, другую?

– Я не знаю, – пробормотал Кэллинен, – я не знаю.

– Вы убьете меня, да? Вы убьете меня? И вы сбросите меня в речку, как и мою коллегу, как сэра Теодора Дюрана, который меня так почтительно любил?

По ее спине пробежала дрожь; она нервно, но достаточно крепко сжала то, что держала в руке.

– Вы делаете мне больно, – прошептал Кэллинен.

Он отстранился и отошел на один, потом на два, но не на три шага назад. Силуэт Герти вырисовывался в окне на фоне неба. Она не двигалась, ее лицо было обращено в сторону Лиффи. Нежный ночной бриз играл ее волосами. Вокруг головы сияли звезды.

– Не стойте у окна, – сказал Кэллинен. – Британцы вас обстреляют, вы представляете из себя слишком хорошую мишень.

Она повернулась к нему, силуэт исчез. Теперь они оба были погружены во мрак.

– Так что, – сказала она, – вы намерены установить республику в этой стране?

– Мы вам только что это объяснили.

– И вы не боитесь?

– Я солдат.

– Вы не боитесь поражения?

Он чувствовал, что она смотрит в его сторону. Она находилась в двух – не больше – шагах от него. Кэллинен начал медленно и очень тихо отходить назад. При этом он заговорил громче для того, чтобы она не догадалась об увеличивающемся между ними расстоянии:

– Нет, нет, нет и еще раз нет.

Он прибавлял громкости своему голосу с каждым шагом назад. Пока не уперся спиной в стену.

– Вас победят, – возразила Герти. – Вас раздавят. Вас... вас...

Кэллинен поднял и вскинул винтовку. Конец дула заблестел в темноте.

– Что вы делаете? – спросила Герти.

Он не ответил. Он попытался представить себе, что сейчас произойдет, но у него ничего не вышло; блестящее дуло неуверенно дрожало.

– Вы сейчас меня убьете, – сказала Герти. – Но это решение вы приняли в одиночку.

– Да, – прошептал Кэллинен.

Он медленно опустил винтовку. Зря Маккормик оставил в живых эту сумасшедшую, но он, Кэллинен, не имел права ее пристрелить. Он поставил винтовку в угол. Поболтал свободными руками. Герти приближалась к нему, вытянув руки, на ощупь, в темноте. Она оказалась довольно высокой, поскольку ее пальцы уткнулись ему под мышки. Пиджак Кэллинена был расстегнут, а жилетку он не носил. Герти принялась тискать ему бока, постепенно спускаясь к талии. Руки Кэллинена обняли англичанку. Она залезла под пиджак, обняла его, прижалась к нему, лаская мускулистые лопатки. Затем одной рукой проследовала вдоль костлявого и узловатого позвоночника, а другой начала расстегивать рубашку. Ее ладони скользили по влажной коже ирландца, под ее пальцами перекатывалась грудь колесом. Она потерлась лицом о его плечо, пахнущее порохом, потом и табаком. Ее волосы, светлые и мягкие, щекотали лицо мятежника. А некоторые залезли даже в ноздри. Ему захотелось чихнуть. Он чихнул.

– Ну и дурачина же ты, совсем как король Англии, – прошептала Герти.

Кэллинен думал то же самое, так как, с одной стороны, он был невысокого мнения о британском монархе, а с другой – считал чудовищной провинностью и явной глупостью держать в своих объятиях англичанку – причину всех несчастий его нации и этого чертова мятежа-восстания. Без нее все было бы так просто в этом маленьком почтовом отделении. Стреляли бы по британцам, пиф-паф, шагали бы прямиком к славе и к пиву "Гиннес" или же в противном случае к героической смерти, и вот на тебе, эта дурочка, эта дуреха, эта дурища, эта бестолочь, эта паразитка, эта мымра заперлась в уборной в самый важный и трагический момент, и попала к ним в руки – по-другому и не скажешь, – и оказалась для них, инсургентов, обузой моральной, физически невыносимой и, может, даже спекулятрисной.

Конечно же, он ощущал в себе и вздрагивания, и содрогания, и плотеподергивания, которые напоминали о его человеческой природе, слабой, плотской, греховной, но думать о долге и корректности, предписанной Маккормиком, он не переставал.

Тем временем Герти изучала пуп ирландца. Сопоставляя чужие обсуждения живых торсов со своими личными впечатлениями от рассмотренных статуй, девушка не без оснований считала, что эта часть человеческого тела одинакова как у женщин, так и у мужчин. Однако она была не совсем в этом уверена; будучи влюбленной в свой собственный пупок и получая большое удовольствие от процесса засовывания в него мизинца и ковыряния последним, Герти расценивала подобное исключительно приятное занятие делом сугубо женским. Допуская наличие идентичного органа у мужчин, она сомневалась, впрочем довольно неотчетливо, что он может быть таким же глубоким и нежным.

Герти была просто очарована; оказалось, что щекотать пупок Кэллинена так же приятно, как и щекотать свой собственный. Сам же Кэллинен, будучи холостяком, не очень хорошо разбирался в прелестях, предваряющих окончательный акт; ему доводилось иметь дело лишь с толстухами да стряпухами, которых он заваливал на сеновалах или же раскатывал на кабацких, еще не отмытых от всевозможных жиров столах. Посему он тяжело переносил затяжную девичью ласку и даже замысливал ответить на нее отнюдь не приличествующим в данной ситуации отказом. Но каким образом ответить, вопрошал он себя, находясь на волоске от. Он почувствовал угрызение совести, подумав о предпоследнем препятствии социальном статусе его Ифигении, затем о последнем – ее девственности. Но, предположив, что сия непорочность может оказаться только предположительной, он отбросил все сомнения и отдался безудержной половой деятельности, искусно подогреваемой провокациями юной почтовички.

XXXI

– Приготовиться к повороту! Травить справа! Задраить иллюминаторы! Замаскировать ют! Свернуть бом-брамсель!

Отдав последние приказания, Картрайт спустился в кают-компанию, где Тэдди Маунткэттен и второй помощник меланхолически потягивали виски. Сурово осуждая республиканский мятеж с кельтским уклоном, капитан предпочел бы тем не менее безоговорочно сражаться с немцами в открытом море, чем бомбить гражданские дублинские постройки, каковые являлись, как ни крути, составной частью Британской империи.